Глава 13. От общества к возможностям: шесть совокупностей
Публичная ПСИХОЛОГИЯ
Публичная психология, наровне с энвайронмен-тальной, появилась под влиянием призывов к социальной реформе, звучавших в 1960-х годах, и подъема социальной активности. Она начиналась с лечения поведенческих патологий и осуждала характерное для клинической психологии внимание к заболеванию, а не здоровью, к лечению, а не профилактике, и к индивиду, а не совокупности человек—обстановка (Heller Monahan, 1977). На протяжении президентства Кеннеди ее росту кроме этого содействовало учреждение в законодательном порядке публичных центров психологического здоровья. Одно из первых изучений включало в себя программу, которая должна была оказать помощь психиатрическим больным преодолеть негативное отношение к себе. Она учила больных быть компетентными в вопросах их повседневной жизни и предлагала групповую помощь (Fair-weather et al., 1969). По окончании того как был достигнут только ограниченный успех, исследователи пересмотрели программу и включили в нее совокупность публичных коттеджей, с тем дабы в течение определенного периода времени возможно было снять у больных чувство ущербности, которое появлялось у них в психиатрической поликлинике, перед тем как они покинут коттедж, дабы вести более свободную судьбу.
Публичная психология развилась из прикладного применения поведенческой психологии в зданиях старых, школах, других учреждениях и тюрьмах, перенеся ее на более широкие сообщества. Ее предметом есть человек в социальном контексте. Подобно эко-бихевиоральной науке Роджера Барке-ра (см. главу 7), она частично черпает собственный воодушевление из идей Курта Левина, в особенности из его концепции поведения как среды и функции человека. Она кроме этого опирается на митинг Баркером того, как сеттинг поведения определяет паттерны поведения. Сеттингом поведения возможно дискотека, универмаг, офис, почта, заводской цех — каждая обстановка, в которой паттерны поведения предсказуемы. В сеттинге поведения сообщество есть экосистемой с устойчивыми паттернами поведения в среде, которая его окружает. Сообществу свойственны имплицитные правила проведения мероприятий, и люди в сеттинга знают эти правила для паттернов поведения и следуют им. Они смотрят за тем, дабы другие кроме этого следовали правилам, в противном случае им угрожает исключение. Таким методом сообщество осуществляет саморегуляцию и поддерживает стабильность (дополнительный материал по сеттингам поведения см. в главе 7). Этими устойчивыми физическими условиями и паттернами поведения, наровне с такими факторами, как обмен ресурсами, сотрудничество одного сеттинга поведения с другим и социальный климат, занимаются публичные психологи совместно с индивидом, что есть частью публичного сеттинга.
Психология значительно чаще акцентирует внимание на человеке либо кроме того на части человека — к примеру, на нейронах — и пытается осознать поведение с данной ор-ганоцентрической позиции. В том месте, где нужно лечение, она пытается поменять человека. Данный подход характерен практически всем видам психотерапии. Личное вмешательство пренебрегает условиями на уровне, отличающемся от уровня индивидуума, и, как может показаться, упрекает жертву (Ryan, 1971). В случае, если поменять индивидуума, но покинуть без изменений обстановку, что стала причиной проблему, это, вероятнее, приведет лишь к временным удачам, в случае, если таковые по большому счету будут, и может подкрепить представление человека, что он сам виноват и снова потерпел неудачу. Неудовлетворенности этим классическим выговором на лечении и на человеке как пассивном реципиенте («больном») противопоставляются двойные цели публичной психологии, пребывающие в придании и профилактике сил. «Придание сил» («empowerment») свидетельствует предоставление возможности людям, каковые имеют меньше прав либо маргинальный статус — или в силу физических либо поведенческих недочётов, или в силу социальных либо демографических условий, — позаботиться о собственной жизни (Fawcett, 1990; Rappaport, 1990) и показать желание внести вклад в собственный общество (либо общину). Публичная психология пытается осознать общество, частью которого являются люди, и сделать его более успешным, поменяв ситуации и взаимодействие человека. Публичный психолог старается трудиться с социальными структурами и в таких разнообразных сеттингах, как семья, медицинская клиника и микрорайон либо поликлиника.
Применяя пять главных сеттингов поведения Баркера — государство, рабочие места, школы, добровольные и религиозные группы , — Шинн (Shinn, 1987) совершил обзор изучений в каждом и высказал предложение, как публичная психология может трудиться с целью «вмешательства и понимания на уровнях, выходящих за рамки индивидуума» (р. 568), т. е. на уровне сеттинга поведения. Ор-форд (Orford, 1992) показывает, что сообщества предполагают социальные сеттинги на множестве уровней, включая социоэкономические условия, ген-дер, недееспособность и возраст, и публичные психологи должны обращаться к каждому из них. Изучая роль экологической психологии (эко-бихевиоральной науки) в публичной психологии, О’Коннер и Лабин (O’Conner Lubin, 1984) разглядывают уровни пара в противном случае — уровни индивидуума, семьи, социокультурных условий и сообщества.
Пара маленьких цитат показывают контекстуальный, многомерный и ориентированный на связи подход данной совокупности:
• «Многоуровневый, многоструктурный, мульти-детерминированный социальный контекст» оптимальнее обеспечит познание в публичной психологии (Kingry-Westergaard Kelly, 1990, p. 27).
• «Многомерный анализ совокупностей вместо установления одиночной обстоятельства нужен чтобы удовлетворить интересы публичной психологии» (Tolan et al, 1990a, p. 7).
• «Отношения взаимен : люди воздействуют на сеттинги, а сеттинги — на людей, люди воздействуют на другие сеттинги, а один сеттинг воздействует на другой» (Kingry-Westergaard Kelly, 1990, p. 28).
• Изучения в публичной психологии должны проводиться «в контексте изучаемых людей» (Rappaport, 1990, р. 35).
Публичная психология связана с энвайронмен-тальной психологией, и с эко-бихевиоральной наукой. И энваиронментальная, и экологическая психология ответственны при планировании социальных вмешательств в общество (Rappaport, 1977). Во многих случаях изучения, цели и способы, каковые употребляются энвайронментальной и публичной психологией, неотличимы друг от друга (Holahan Wandersman, 1987), как это имеет место в нижеприведенном примере («Энваиронментальная психология»), в то время, когда школа и общество приняли совместное участие в проектировании пришкольной территории. В целом, публичная психология фокусирует внимание на поведенческих проблемах, увязываемых с организациями (institutions), к каким принадлежат конкретные люди (Levine Perkins, 1997), в то время как энваиронментальная психология изыскивает пути создания среды, содействующей увеличению социального благосостояния. Но это различие довольно часто есть скорее вопросом степени, чем качества.
К сожалению, в соответствии с некоторым приверженцам совокупности (Lounsbury et al., 1985; Heller, 1990), большинство изучений, каковые, имели отношение к публичной психологии, не достигла собственных целей, сосредоточившись по привычке на человеке. Частично проблема заключается в том, что пока не создана адекватная исследовательская методика для изучения взаимозависимых индивидуумов, составляющих сообщество, так и отсутствуют хорошие способы для изучения трансформаций в сообществе, за исключением трансформаций на самом поверхностном уровне (Heller, 1990). Но, быть может, обстановка улучшается (Orford, 1992), о чем свидетельствуют статьи в последних сборниках по изучениям в публичной психологии, часть которых процитирована тут (Tolan et al., 1990b).
ПРЯМОЙ РЕАЛИЗМ
Потому, что доводы в пользу прямого реализма в психологии приводятся, по большей части, австралийцами, его возможно кроме этого назвать австралийским реализмом. Главным инициатором этого подхода в психо-
логии есть Дж. Р. Мейз (J. R. Maze, 1983, 1991), что осуждает допущение когнитивной психологии, что мы познаем мир лишь через посредство ментальных репрезентаций в нас, каковые символизируют настоящие объекты окружающего мира. Так как предполагается, что мы конструируем собственный мир, а не познаем его конкретно, данный когни-тивистский взор именуют кроме этого «конструктивизмом» (не путать с социальным конструктивизмом, что предполагает социальные, а не ментальные конструкции). Он восходит к идеям германского философа XVIII в. Иммануила Канта и стал таким влиятельным в психологии и американской психологии некоторых других государств, что его время от времени именуют позицией «истеблишмента». Быть может, он оптимальнее известен своим пониманием психотерапевтических событий как «обработки информации».
Конструктивизм, в собственной форме ментальных / мозговых вычислений либо обработки информации, господствует в когнитивной науке… В соответствии с этому тезису, задача психологии — растолковать, как мозг конструирует, либо «выстраивает», знание внешнего мира, обрабатывая, организуя и трактуя поступающие к нему неполные эти. То, что мозг трудится с знаками либо отображениями мира, а не с настоящими объектами, в большинстве случаев принимается как что-то самоочевидное; и это принимается за самоочевидный факт по причине того, что наличие неточностей демонстрирует нередкое несоответствие в это же время, что мы, по-видимому, принимает, и тем, что происходит в конечном итоге. (Rantzen, 1993, р. 147)
Мишел (Michell, 1991) думает, что когнитивный конструктивизм занял господствующую позицию благодаря (а) собственной связи с компьютерами, вызывающими у людей почтительное восторг, и отлично субсидируемой исследовательской помощи, которая есть следствием данной связи; (б) тенденции в отечественной культуре разглядывать познание (cognition) как внутреннее событие и (в) опоре психологов на опыты, а не на логику. Конкретно логика, а не опыты, может подвергнуть сомнению эти допущения.
Мейз (Maze, 1991) обосновывает, что потому, что ре-презентационистский подход говорит, что объект познания есть в любой момент ментальной репрезентацией, а не объектом, независимо существующем в мире, это лишает настоящий мир объектов, каковые возможно было бы представить. Это не оставляет возможности для заблуждения и различения истины. Отрицая эту проблему, репрезентационист говорит, что в случае, если репрезентация подобна предмету, что она воображает, она подлинна, а вдруг нет, тогда она фальшива. Помимо этого, в соответствии с репрезентационизму, тот факт, что имеют место неточности, обосновывает, что мы реагируем не конкретно на мир, а лишь на внутренние образы. Это, подмечает Мейз, «предполагает, что мы можем при случае выйти за рамки репрезентационист-ской схемы и изучить объекты конкретно, с тем дабы сравнить их с образами, а это указывает, что ре-презентационизм излишен в качестве неспециализированной теории
познания» (р. 169). Поэтому подходом Толмен (Tolman, 1991), которого не относят к представителям прямого реализма, подмечает: «Любому организму для выживания требуется объективная оценка собственной среды. Организм, что реагирует лишь на мир, созданный в его голове, продолжительно не проживет — более того, он по большому счету бы не смог развиться» (р. 159).
Знание (knowing), в отличие от «репрезентаций» когнитивной психологии, трактуется прямым реализмом как установление отношения с объектами мира через посредство отечественной биологической организации. Нервная совокупность нужна для когнитивных актов, но сама она не есть когнитивным актом. Она делает вероятным происхождение когнитивных взаимоотношений. Один из доводов Мейза против репрезентационизма пребывает в том, что нет ничего, что может иметь отношения, имманентные себе либо в себя, коль не так долго осталось ждать объект познания находится вне нервной совокупности. Сказать, что сознание имманентно мыслям либо что ментальные образы имманентны осознанию, значит проигнорировать существующие отношения. «Осознаваться, быть познанным — это отношения, а отношение может иметь место лишь между двумя либо более элементами» (Maze, 1991, р. 182). Помимо этого, когнитивные репрезентации по большому счету не смогут ничего репрезентировать, потому что они предполагают круговой процесс: для функционирования им требуется то самое знание, которое они якобы растолковывают. Человек может знать, что свидетельствует какое-то внутреннее представление, лишь в случае, если ему уже известно отношение между этим объектом и представлением, что оно воображает. Либо, выражаясь в противном случае, в случае, если человеку известно лишь представление, он не имеет возможности установить, к чему конкретно оно относится. В соответствии с прямому реализму, это причиняет решающий удар по репрезентациям как центральному конструкту когнитивистов — независимо от того, трактуются ли они как нейронные кодировки либо как ментальные состояния, — потому что суть не может быть имманентным. Отвергая внутренние отношения — имманентные самим себе, — приходится кроме этого отвергнуть «самоуправляемые активирующие энергии, которыми переполнена теория мотивации» (р. 182). Это утверждение приводит прямой реализм в согласие с Дьюи и Бентли (Dewey Bentley, 1949), в то время, когда они выступают против принципа самодействия (self-action), и с нецентрическими совокупностями.
Прямой реализм говорит, что когниция (cognition) в определенной мере дешева прямому наблюдению. В соответствии с Мейзу (Maze, 1983), принимая поведение организма, мы принимаем кое-какие из его когниций (cognitions). К примеру, обрисовывая чьи-то действия, такие как открывание двери, мы предполагаем, что перемещения этого человека направляются его восприятиями. Когниция проявляется в поведении организма, в том, как последнее соотносится с объектом. Но Мейз постоянно подходит к когниции и поведению независимо, что говорит о сохранении дуалистической посылки, роднящей его с когнитивной психологией, не обращая внимания на другие различия между ними.
Мейз есть приверженцем детерминизма как базы действия в психологии и признает инстинктивные влечения (заимствованные из психоанализа), каковые формируют поведение через когницию. Он растолковывает инстинктивные влечения следующим образом: любой из нас наделен множеством познающих элементов (knowers), и все они являются компонентами центральной нервной совокупности. Познающие элементы — это инстинктивные влечения (instinctual drives), каковые вступают в когнитивные отношения через перцептивную совокупность (Maze, 1983). В то время, когда эти влечения активизируются либо возбуждаются соответствующими условиями, двигательные проводящие дороги в головном мозге возбуждаются и машинально порождают воздействие. Приобретение знания (knowing) предполагает участие структур и системы влечений головного мозга, каковые и делают вероятными когниции. Эта формулировка придает совокупности пара органоцентрическую направленность.
Развивая аргументы Мейза в пользу прямого реализма, Мишел (Michell, 1988) говорит, что репрезентация не может быть имманентной либо внутренней; сама по себе репрезентация не может содержать суть, потому что это логически нереально, и тут нельзя прибегнуть ни к каким эмпирическим доказательствам, потому что «не может быть какого-либо эмпирического подтверждения логически несообразной теории» (р. 230). Потому, что когнитивная репрезентация требует внутреннего источника (internal reference), которого она лишена, а внутренние репрезентации компьютера не владеют смысловыми значениями, Мишел отвергает аналогию, которая превращает человеческий мозг в информационный процессор, подобный компьютеру. Смысловое значение компьютера (computer’s meaning) заключено в отношении с внешним источником, программистом либо пользователем. Компьютер не обрабатывает данные, а определяет, какие конкретно структуры его внутреннего состояния вызывают по частям определенные выходные эти (which internal-state structures partially cause which outputs). Мишел отрицает сущности (entities), каковые относятся к внутренним объектам, но желает сохранить ментальные термины, каковые связаны с отношениями, такие как восприятие, память и воображение.
Теория репрезентаций в большинстве случаев принимает форму теории обработки информации, но прямой реализм отвергает все допущения, касающиеся передачи информации. Ни физиология нейронов, ни экспериментальное изучение когниции не смогут сообщить что-либо о репрезентациях, подмечает Мишел (Michell, 1988). Нейрофизиологические изучения смогут пролить свет лишь на нейрофизиологию. Экспериментальное изучение когниции может пролить свет лишь на поведение.
В экспериментальных изучениях когниции, как и во всех психотерапевтических опытах, все, что возможно замечать, — это поведение, демонстрируемое в контролируемых условиях. Все отсылки к
«информации», «кодированию», «репрезентациям», «хранению», «родственным» понятиям и вычислению — не более чем интерпретация, направляемая теорией. Из этого дополнительное следствие прямого реализма пребывает в том, что все подобные изучения требуют новой интерпретации (р. 246).
Прямой реализм делает упор на «идентификацию событий, каковые составляют нужные и достаточные условия для происхождения когниции в разных событиях» (р. 246). Это разрешает, заявляют реалисты, конкретно замечать ког-ницию в поведении и, следовательно, трактовать ее как зависимую либо свободную переменную. И это происходит, «в то время, когда телесные перемещения чувствительны к полному пропозициональному содержанию сре-довых обстановок» (Michell, 1988, р. 247).
Ранцен (Rantzen, 1993) разглядывает вопрос когнитивной неточности как центральный для полемики между прямым репрезентационизмом и реализмом. Потому, что репрезентационисты считают, что мозг конструирует знание из несовершенных элементов информации, приобретаемых от органов эмоций, они заключают, что мы познаем мир лишь в данной косвенной и сконструированной форме, со всеми ее неточностями. Учитывая наличие перцептивных неточностей, как же тогда возможно доверять прямому реализму? Как он может растолковать неточности? Галлюцинации и абсурд? В соответствии с Ранцену, «мы познаем не знаки либо репрезентации, а настоящие обстановки, существующие независимо от отечественного знания их» (р. 148). Неточность — это не ошибочная когниция, а отсутствие когниции. Он думает, что неточности происходят, в то время, когда (а) индивидуум лишен возможности познавать, (б) индивидууму недостает когнитивной способности, которой требует обстановка, либо (в) обстановка перекрывает доступ к какому-то факту, что нужен индивидууму. «В прямом реализме нет места для опосредующих сущностей (entities); вместо этого он разглядывает интеракции организма со средой как настоящий театр познания» (р. 168). Ранцен кроме этого обосновывает, что прямой реализм имеет громадные преимущества в области изучений.
Мишел (Michell, 1988) подмечает сходство прямого реализма с теорией экологического восприятия Гибсона, которая кроме этого постулирует прямую связь между познающим и познаваемым и отвергает каждые допущения о посредничестве через когнитивные репрезентации (см. с. 328). Этого положения кроме этого придерживаются феноменологическая психология Мерло-Понти (см. главу 12), интербихевиоральная психология Кантора (см. главу 10), оперантный субъективизм Стефенсона (см. главу 11), диалектическая психология Ригеля (см. главу 9), анализ поведения Скиннера (см. главу 6) и вероятностно-эпигенетическая психология Куо (с. 344). Отстаивание детерминизма согласуется со Скиннером, но, по-видимому, не допускается у других, а в интербихевиоризме детерминизм открыто отвергается вместе с волей как ненаучный конструкт, навязываемый со-
бытиям. Характерной чертой кроме этого есть выговор на отношения между объектом и организмом, а не на некоего внутреннего посредника. Мысль Мейза об инстинктивных влечениях созвучна психоанализу, из которого она заимствована, и гуманистической психологии («инстинктоиды» Маслоу и врожденное «подлинное я» Роджерса), но противоречит практически всем вариантов когнитивной психологии, и нецентрическим совокупностям (с которыми прямой реализм в остальном имеет довольно много неспециализированного).
ЭКОЛОГИЧЕСКОЕ ВОСПРИЯТИЕ/
ЭКОЛОГИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ/
ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ
Потому, что «экологическое восприятие» Джеймса Гибсона (Gibson, 1979) охватывает лишь одну тему, это не широкая совокупность, а скорее теория, касающаяся данной темы. Однако ее следствия выходят за рамки восприятия и, как уже отмечалось, оказали влияние на последовательность теоретиков. Время от времени эту теорию именуют «экологическим реализмом». Ее следствия затрагивают фактически вопрос о том, что представляет собой психотерапевтическое событие — внутренний биологический интерпретатор либо сложные интеракции между окружением и организмом. Совокупность все чаще именуют экологической психологией, термин, что так же, как и прежде употребляется для совсем другой совокупности Роджера Баркера (см. главу 7), не смотря на то, что Баркер пользовался термином эко-бихевиоральная наука.
Потребовались годы напряженной работы, дабы трактовка восприятия у Гибсона эволюционировала от традиционно менталистской до экологической (Smith, 1993). Тут будет обрисована лишь последняя.
Гибсон обрисовывает много физических, химических и геометрических черт, другие учёные и которые психологи неадекватно прилагали к восприятию, и подмечает, что ощущения, приобретаемые от органов эмоций, рассматривались как необработанные эти, каковые после этого преобразуются в осмысленные восприятия. Его аргументация такова: потому, что мы можем применять лишь действия (effects) света на среду, но не сам свет, классическое допущение об ощущениях света, преобразуемых в психологические образы восприятия (mental perceptions), лишено основания. Мы принимаем не стимулы, а условия среды; мы не принимаем ощущения, не слышим волосковые клетки улитки и не чувствуем на вкус вкусовые почки. Совершенно верно так же, нейроны не передают и не разбирают сообщения либо данные. Нервный импульс не конкретизирует, пришел ли он от глаза, уха, носа либо от другого рецептора. Не существует никаких сигналов либо никакого отправителя и сообщений либо по-
лучателя, что требует нескончаемого множества интерпретаторов. Информация имеется в наличии и дешева. Мы не создаем и не преобразуем ее.
Помимо этого, образы на сетчатке — это миф. Любой таковой образ отображал бы согнувшийся мир, в то время, когда мы наклоняем собственную голову. Мы принимаем мир конкретно, а не через «картины на сетчатке, нервные картины либо умственные картины» (р. 147). Нет ни сообщений, ни отправителя, ни информационного процессора, ни хранилищ-накопителей, в которых память связывает настоящее с ощущениями из прошлого. Ни последовательности ощущений, вызывающих восприятия; ни картин прошлого либо настоящего либо нервных энграмм, образующих память. Восприятие не разделяет настоящее и прошлое — оно непрерывно. Оно не требует памяти, ума, когнитивной способности (cognition) либо обработки информации головным мозгом. «Прямое восприятие — это особенный вид активности, направленный на получение информации из объемлющего оптического строя. Я именую эту активность процессом извлечения информации, что нужным образом связан с исследовательской активностью, предполагающей, что наблюдатель осматривается по сторонам, деятельно перемещается и разглядывает объекты окружающего мира» (р. 147).
Оспаривая утверждения эмпириков (ассоцианис-тов), Гибсон обосновывает, что отечественные восприятия — это не матрица, которая складывается из обособленных точек, удерживаемых вместе с помощью ментального клея усвоенных ассоциаций. И совершенно верно так же, бросая вызов нативистам (гештальтистам и вторым), он отрицает, что подобную матрицу скрепляет какой-то загадочный врожденный процесс. Скорее, считает он, мы принимаем некую иерархию, а не матрицу. Оптический строй абсолютно заполнен — а не складывается из «отдельных пятен», — причем более небольшие компоненты заполняют более большие в иерархии.
То, что мы именовали «показателями» глубины, утверждает он, смешивались с естественной возможностью. Естественное наблюдение предполагает перемещение, в то время как возможность — и в природе, и на картинах — статична. В то время, когда происходит перемещение, кое-какие подробности оптического строя изменяются, а кое-какие нет. Мы видим верх стола прямоугольным под всеми углами, не обращая внимания на то, что пропорции и углы изменяются. Но «неменяющиеся отношения между четырьмя углами и инвариантные пропорции в последовательности трансформаций… столь же серьёзны» (р. 74). Реципрокные инвариантность и вариантность снабжают данные для отечественной возможности.
В большинстве случаев предполагают, что на сетчатке получается двухмерный образ, а недостающее третье измерение должно быть восстановлено в головном мозге при помощи соответствующих «показателей». В противоположность этому Гибсон обосновывает, что мы видим трехмерное пространство благодаря «отношениям, в которых находятся поверхности между собой и с земной поверхностью» (р. 148).
Восприятие, говорит он нам, происходит не в уме и не и головном мозге, а в живом наблюдателе. Это экологическое со-бытие объекта и человека, находящихся во обоюдной связи между собой. «Восприятие — это достижение индивидуума, а не спектакль, что разыгрывается на сцене его сознания. Восприятие — это поддерживание контакта с миром, знакомство с вещами на личном опыте, а не получение впечатлений (an experiencing of things rather than a having of experiences)» (p. 230). Оно складывается из извлечения информации, касающейся поверхности объектов и человека в зрительном сотрудничестве с миром. Вместо того дабы быть легко трактуемым образом на сетчатке, восприятие складывается из того, как развертывается объект, его инвариантов, его трансформаций, текстур, краев, возможностей, предоставляемых им субъекту (affordances), помех и других визуальных условий, и из постоянного обследования глазами, остального тела и движений головы. Мускулы тела приспосабливаются к этим факторам и находятся в координации с органами эмоций. мозг — это не «седалище зрения» (р. 309), а «всего лишь центральный орган завершенной зрительной совокупности» (р. 1).
Из-за попыток соотнести статичные и неестественные условия картин с естественным миром, утверждает Гибсон, делались кое-какие ошибочные допущения, касающиеся восприятия. И эта неточность повторялась в опытах с восприятием. Опыты, переориентированные на настоящие экологические условия, заставляют его отвергнуть классические допущения и принять прямой подход.
Гибсоновскую концепцию «извлечения информации» не нужно путать с «обработкой информации». Последнюю он безоговорочно отвергает:
«Увидьте, что современные теории так называемой обработки информации принимают теорию афферентных нервных сигналов, потому, что то, что их приверженцы именуют входящей информацией, есть паттерном либо последовательностью входных сигналов. По моему точке зрения, они обманываются, легко именуя входные сигналы информацией. Они пробуют заменить Иоганнеса Мюллера Клодом Шенноном! Они стараются обойти ветхие трудности. Они пренебрегают историей чувственного восприятия; по-видимому, они не привычны с физиологией органов эмоций. Их стихия — детектирование сигналов!» (1985, р. 227).
Возражения Гибсона общепринятому учению о восприятии (как и предлагаемые им вместо характеристики восприятия) не являются полностью уникальными, как утверждает он сам. Схожие мысли высказывались ранее Вудбриджем (Woodbridge, 1909, 1913а, 1913), Кантором (Kantor, 1920, 1924; Kantor Smith, 1975) и Мерло-Понти (Merleau-
Ponty, 1962). Еще в IV в. до н. э. Аристотель обрисовывал восприятие как совместную (одновременную) актуализацию двух потенций: потенции организма чувствовать и потенции объекта ощущаться (см. главу 2, с. 33). Он обрисовывал посредническую роль контакта и отличал его от чувствуемого объекта (стимула). То, что пара исследователей пришли к схожим взорам совсем независимо друг от друга и вопреки традиции, говорит о том, что они замечали, обрисовывали и разбирали одинаковые события. Их объяснение этих событий, по-видимому, заслуживает для того чтобы же внимания, как и общепринятый взор. Работа Гибсона содействовала привлечению внимания к данной альтернативе.
Найссер (Neisser, 1982, 1985) отмечает серьёзный урок, что возможно вынести из экологического реализма Гибсона в отношении натуралистических роли и исследований среды, в отличие от неестественных лабораторных тестов, в таких областях, как память, восприятие и формирование понятий. Он говорит о важности распространения данной совокупности на эти области. Элеонора Гибсон (супруга Джеймса Гибсона), известный эксперт в области психологии развития, распространила концепции супруга, в сочетании с собственными идеями, на процесс развития (Е. Gibson, 1969,1982, 1997; Е. Gibson Walker, 1984). Одна редакторская работа, созданная под влиянием Элеоноры и идей Джеймса Гибсон, объединяет экологический реализм, динамические и эпигенетические совокупности (см.: Dent-Read Zukow-Goldring, 1997). Эти редакторы характеризуют экологический реализм как исследующий то, как среда и организм приспосабливаются друг к другу, да и то, как в этих отношениях формируется любое знание. Они обрисовывают динамические совокупности как метод, каким взаимодействуют среда и организм, образуя совокупность, которая делается самоорганизующейся. Данный подход (теория динамических совокупностей) изучает разные уровни этих сотрудничеств, каковые ведут к деятельности, обычной для вида, таковой как хождение. В фокусе теории динамических совокупностей значительно чаще выясняется двигательная активность. Вероятностная эпигенетика (см. с. 333) исследует организмы в их естественной среде (время от времени именуемой «внутренней и внешней средой»), дабы выяснить то, как они воздействуют друг на друга и приводят к во всей совокупности, а не только в ее отдельных частях. Сводя эти три совокупности совместно, редакторы рассчитывали продемонстрировать их различия и сходства, и тот вклад, что любая вносит в познание людской развития как организменно-средовых взаимоотношений, а не как механистического, психоаналитического либо когнитивного процесса.
Как возможно ожидать, работа Гибсона подверглась критике со стороны консерваторов. Но она кроме этого вызвала критику тех, кто, в сущности, согласен с ним. К примеру, Косталл (Costall, 1986) находит Гибсона непоследовательным в том, что ка-
сается среды и взаимозависимости организма, потому, что он довольно часто отдает преимущество организму. Как и все значимые интеллектуальные концепции, экологическое восприятие Гибсона направляться не абсолютизировать, а совершенствовать и развивать.