Иг промолчал.
— Либо при руководстве был, услужал?
— Я никому не услужал, — последовал ответ. — Я служил СССР, как присягой положено.
«Тверденький, — поразмыслил Свирельников. — Для того чтобы не враз раскусишь!» И задал вопрос с кротостью в голосе:
— Увлекательные дела в вашем «Смерше» были? Что-либо важное?
«Увлекательные?» — удивился Иг.
И ответил, поразмыслив, не сходу:
— Выдающегося ничего не было. Так, диверсанты подлецы-и обычные шпионы засланные. Случались и щуки позубастее. Вообще-то работа тяжёлая — нацисты собственную агентуру учили без шуток, с ходу не разберешься, внимание требовалось, дабы и волка не отпустить и невиновный дабы не пострадал…
— Лучше дюжину невиновных задержать, чем одного виновного отпустить, — подняв палец кверху, сказал Свирельников. — Такая у меня заповедь. Чуешь?
— Меня в противном случае учили.
— А у меня по-моему будешь трудиться. Без интеллигентщины!
Иг с удивлением, без звучно взглянуть на полковника: на лунообразное, розовое его лицо, на гладко выбритые щеки, на низкий, под наплывающим седым бобриком лоб.
— Я к тому, Иг, что имеется интеллигенты — стесняются неприятеля сурово наказывать.
— По какой причине конкретно интеллигенты?
— А кто? Вот я, к примеру, с крестьянства с безземельного…
Иг снова промолчал.
— Между нами, — доверительно сказал Свирельников, — между нами двумя, не на собрании, по чести-правде сообщу, Иг: кишками собственными не доверяю данной самой прослойке. Что желаешь со мной делай — не могу доверять. Как отыщу в памяти…
И он поведал кое-какие вычитанные истории, в которых якобы учавствовал. И про казачьего пьяницу есаула, изменника, поведал, которого он сам — «обнажённый и босый» Свирельников — поставил к стенке.
— Но есаул вряд ли был интеллигентом? — улыбнулся Иг. — Как те из казаков, каковые нагаечку славили…
Про нагаечку полковник запамятовал и лишь сообщил рассеянно:
— Ну, это само собой…
Тогда Иг начал наступление и задал вопрос хмуро:
— А разве Феликс Эдмундович не был интеллигентом?
— Ты это к чему?
— Ко всему. А в большинстве случаев, к тому, что интеллигенция не так уж мало сделала для революции и словом «интеллигент» ругаться вредно. Я, кстати, сам из культурной семьи и ничего зазорного в том, что мой папа строил Днепрогэс — инженером, а мать была в том месте же его ближайшей помощницей, не вижу.
— Да ты что, небольшой? — обиделся полковник. — Ты как со мной говоришь?
— Нормально говорю, — ответил Иг, и Свирельников внезапно заметил таковой бесстрашный взор, что кроме того ладони прибрал со стола.
— Я в твоих лекциях не нуждаюсь, — проворчал полковник. — Растолковывает мне! Сравнивает!
Иг чуть улыбнулся, и эта его жёсткая, легкая и неуважительная ухмылка совсем внезапно вывела полковника из себя. Но он мудро сдержался и сообщил грустным тоном:
— Мы, Иг, не виноваты, что не выросли в советскую интеллигенцию. И желали, да времени не было. Защищали твое радостное детство от неприятеля, от империалиста-диверсанта, от вредителя, от террориста. Нужно бы осознавать и уважать отечественное поколение.
Обожженная щека Гнетова легко порозовела.
— Простите, товарищ полковник, — сообщил он, — я так как не в том смысле. Но думается мне, что люди вашего жизненного опыта, — тут так как дело не в образовательном цензе, — думается, вот вы все равно уже интеллигенция, а что ударение вы ставите не в том месте — разве это значительно?
— Ну давай, давай дальше, — примирительно сказал полковник. — В случае, если хочешь — закури, для первого знакомства разрешаю.
— Благодарю! В общем, в «Смерше» я наметил один замысел и доложил его руководству…
— Под кем служил-то?
— Это как — под кем? — не осознал Иг.
— Кто в руководстве был?
— У нас главой был Штуб — не слышали?
— Это унчанский, что ли?
— Какой Унчанский? — снова не осознал Иг. — Не Унчанский, а Штуб Август Янович…
Полковник кроме того рассердился на такую тупость.
— Я и говорю — Штуб, — повысил он голос, — маленький таковой, очкарик, так он над Унчанском и областью сидит…
— Страно! — розовея от эйфории, сказал Иг. — Я, понимаете, товарищ полковник, совсем из виду утратил Августа Яновича, а мы с ним…
Свирельников прервал:
— Крепкий работник?
— Для того чтобы другого нет! — звучно, кроме того с воодушевлением, по-мальчишески сказал лейтенант . — Он мою легенду создал, у меня так как лишь неспециализированные контуры были.
И, снова покраснев от возбуждения, Иг начал рассказывать полковнику, как они со Штубом в подробностях создали правила поведения Гнетова в тылу неприятеля. Дело в том, что лейтенант тогда смотрелся значительно хуже, чем на данный момент, и был уродом и калекой. Одна рука не трудилась, не разгибалась и не сгибалась в локте, ногу он подволакивал, и лицо было такое, что смотреть страшно, это позже, по окончании войны врачи потрудились и кое-что исправили. Вот тогда-то Штуб и придумал «юродивого». Иг обучился трястись, мычать, протягивать руку за подаянием, бессмысленно радоваться, и наряду с этим и именно поэтому бесстрашно и всегда вести разведку. Трудился он на группу Штуба, и забрасывали его за два года одиннадцать раз.
— И ни разу не попался? — задал вопрос Свирельников.
Таким штукам он не весьма верил. Через чур чтил он немцев, дабы позволить себе доверять этим сказкам. Возможно, попался и сейчас трудится на разведку союзников.
— По какой причине не попадался? — с удивлением ответил Иг. — Попался раз. Германский полковой доктор обследовал — вправду юродивый либо нет. Но я отлично трудился, товарищ полковник, не подкопаешься. Было нужно им меня отпустить!
— А бывало — отпускали?
— Вы что — мне не верите? — сбычившись, задал вопрос Иг. — Вы что думаете: Штуб — мальчик? Да, но, в случае, если дело так обстоит и вы со мной не разговариваете, а высказываете недоверие, то, прошу вас, на следующий день я возвращусь, другими словами на следующий день я уеду в Москву и доложу…
— Давай, давай, не пыли, — снова добродушно сказал полковник. — Не осознаёшь, что ли, такая уж привычка — жену да и то, не редкость, допрашиваю. Поработал бы с мое над всякой контрой, определил бы…
Он помолчал, радуясь, как бы посмеиваясь над самим собою, над собственным привычным неверием.
— А вы имеете возможность жить и никому не верить? — внезапно совсем угрюмо задал вопрос Иг. — Я бы… не смог…
— Верят — это больше в кино и в романах, — все с той же ухмылкой сообщил полковник. — Какая в отечественную обостренную эру возможно вера? Человек был на оккупированной территории, человека в том месте, само собой разумеется, пробовали обработать, человек не сильный, поддался, сейчас он закинут к нам…
— И без того все?
— Человек — не сильный, — повторил Свирельников. — Кроме того в случае, если над зайцем, говорят, поработать, он спички зажигать обучится, а уж человек…
Он махнул рукой.
— Что — человек? — упрямо взглядываясь в Свирельникова, задал вопрос Иг.
— В противном случае человек, что к нему с верой доходить запрещено. Товарищ Вышинский отечественные установки со всей четкостью сформулировал: «Докажи, что ты не виновен». Ясно? Вот откудова вера в человека начинается. И недаром имеем мы понятие — «фильтрация».
Пришел адъютант, принес папку и, заслоняя ее собой от новенького лейтенанта , подождал, пока рука полковника писала в правом верхнем углу собственный «согласен». Это были распоряжения на обыски и иные документы и аресты местного значения, каковые полковник ни при каких обстоятельствах не просматривал. Прочитывал он только то, что отправлялось большому руководству в Москву.
— Начальника АХО ко мне, — приказал он, в то время, когда адъютант закрыл папку.
— Вера, братец, такое дело, — сказал полковник, проводив адъютанта взором, — на ней далеко не отправишься. Ну так, значит, отвоевался. Позже, если судить по личному твоему делу, еще имел ранение.
— Имел.
— Тяжелое?
— Полтора года в военного госпиталь.
— Пенсию тебе положили. Демобилизовали. Жил бы потихонечку…
— Не могу, — сообщил Иг. — Устал потихонечку жить.
— Домашнее положение?
— Одинокий.
— А родители с Днепрогэса?
— Папа расстрелян немцами, мать погибла.
— Пребывали на оккупированной территории?
— Папа возглавлял подпольную организацию — это не именуется…
— В личном деле данный момент отражен? Документы имеются?
— Нужно думать, имеются.
— Штуб в данной части твоей автобиографии пребывал в курсе?
— Само собой разумеется.
— Мамаша в Москве скончалась?
— В Калуге.
— По окончании фильтрации?
— Да она ни при каких обстоятельствах на оккупированной территории не пребывала.
— А ты, Иг, не горячись.
— Но как я могу…
— А так и можешь! — прервал Гнетова полковник. — Мы тут не зеленые насаждения садим, у нас вторая специальность. У нас профиль особенный, и не ершись, если тебя контролируют и перепроверяют. Сейчас к делу перейдем. Займешься тут с одной изменницей. Учти — страшная змея, ядовитая. Некто Устименко — так она сама себя именует, но это еще ничего не означает. Проверишь в глубинку. Бес баба, контра и гадюка. Набросилась тут с кулаками на отечественного майора Ожогина — врагом народа его обидела при выполнении, он толкнул, упала, целая война сделалась. Ну, сам разберешься, но даю предупреждение — вины отечественной тут никакой нет. Само собой разумеется, самую малость сорвался товарищ, но и у него нервы имеются…
В дверь постучали, «по вашему приказанию» явился глава АХО Пенкин — мужик толстый, вежливый и в душе музыкант: по совместительству был он дирижером музыкального самодеятельного ансамбля.
— Вот, Пенкин, обеспечь лейтенанта — человек вторую семь дней в отеле. Площадь, мебель, что положено выдели, энергично пошуруй. Со снабжением кроме этого.
Вышел Иг вместе с Пенкиным.
— Какие-либо свойства имеете? — узнал «музыкант в душе».
— Способности? — удивился Иг.
— Для самодеятельности…
— Нет, для самодеятельности я не подхожу, — радуясь ответил Иг. — Да и… Не увидели вы разве? Уха одного практически что вовсе нет, лицо обгорелое, рука чуть сгибается… Нет, не подойду я для самодеятельности.
За обедом он познакомился с Ожогиным.
— В шахматы не играешься? — задал вопрос его майор.
— С братишкой игрался.
— А братишка — мастер?
— Ого! — улыбнулся Иг. — На все собственные одиннадцать годов.
— Заходи как-нибудь вечерком, побалакаем. Наверно одному в отечественной столице скучновато станет…
Выпив по стакану компота, они пришли в кабинет Ожогина, где майор поведал Гнетову практически чистую правду о собственной горячности и о том, как обидела его Устименко. Говоря, он был уже совсем искренен а также каялся в собственном проступке, но Иг ни разу ничем его не поддержал, кроме того нейтрального слова не сказал. Молчал, слушал и смотрел в хорошие глаза Ожогина своим твёрдым, немигающим, требовательным взором. И майор, тревожась от этого взора и опасаясь обожженного, искалеченного лейтенанта , почему-то не имел возможности закруглиться, не имел возможности отыскать подходящей фразы для финиша собственного инцидента с заключенной Устименко и все прибавлял слова, ощущая, что они лишние, все нанизывал их, все спешил разъяснить, но так ничего и не разъяснил, растерялся и на полуслове замолчал. В неспециализированном-то у этого нового работника была страшноватая лицо. «Такому попадись!» — зябко поразмыслил хороший Ожогин и, запершись на ключ, начал слушать по радио про искусства и последние новости литературы, иногда записывая в тетрадку для памяти.
ТЕПЛО, СВЕТЛО, УЮТНО…
— И все! — сообщил он собственной секретарше Беллочке.
— Я осознаю.
— Болен, умираю, погиб! — мелодраматическим голосом вскрикнул товарищ Степанов. — Нет сил. Полное истощение нервной совокупности. Кстати, вы взяли талоны на дополнительное мясо и жиры?
Это было совсем некстати, по ассоциации с «истощением». Вырвалось — и не вернешь. Беллочка заявила, что да, взяла. Степанов великодушно разрешил ей пять килограммов забрать себе, а другое распределить с товарищем Горбанюк и «по линии месткома». Позже влез в шубу, нахлобучил шапку, разложил по наружным карманам так, дабы Беллочка видела, все антиспазматические медикаменты и свои сердечные, влез в глубокие калоши и пешком (нужно же продышаться!) отправился к себе.
Но в коридоре отыскал в памяти, что не закрыл на ключ письменный стол, и возвратился. Дверь в приемную была неплотно закрыта, и он услышал воркование секретарши:
— Выговор с занесением в личное дело. Нет, это совершенно верно, это Горбанюк сообщила, уж она-то в курсе…
С поджатыми губами Евгений Родионович пересек приемную и закрыл все коробки стола. И ушел, не простившись, не посмотрев на разрумянившуюся от неловкости секретаршу. Сейчас уж он ей даст судьбе! Заметит она талоны на мясопродукты, на хлебобулочные изделия, как же! Он по большому счету ее выгонит. Фельдшерица, так и вались на периферию, как все другие обычные советские девушки. А не отсиживайся в приемной громадного начальника!
В столовой Юрка решал задачки. Дедушка Мефодий, развалившись в любимом кресле Евгения Родионовича, около шикарного приемника, слушал русские песни. Павла Назаровна, подпершись рукою, также находилась, пригорюнившись в дверях.
— Возможно, меня покормят обедом? — дрожа губами, сообщил Степанов.
Ему нестерпимо внезапно сделалось жалко себя: все живут около него, едят, выпивают, в тепле, светло им, уютно, не дует, он мучается, пишет книги, таскает к себе в клюве все, что в его силах, а для него кроме того стол не накрыт.
— Я желаю имеется! — крикнул он зевающей Ираиде, которая, само собой разумеется, полдня дремала. — Осознаёшь? Элементарно!
Это слово ему понравилось, и он повторил его:
— Может трудящийся человек элементарно желать имеется?
Дедушка Мефодий желал приглушить песню, рвущуюся из приемника, но с перепугу не совладал с техникой и до отказа усилил звук.
Из автомобиля заревело:
Расступись, почва сырая,
Дай мне, молодцу, покой,
Приюти меня, родная,
В негромкой келье гробовой…
Товарищ Степанов рванулся к приемнику, отключил звук вовсе, бросил на пол меховую шапку, завизжал:
— Мне будет элементарный покой? Мне разрешат отдохнуть? Мои нервы на пределе…
Дедушка Мефодий затрюхал к дверям — от греха подальше, Юрка от неожиданности заревел, Павла в кухне сообщила деду:
— Совсем очумел ровный линия! И, как на грех, макароны в супе подгоревши…
— Сожрет, не подавится, — дал обещание дедушка Мефодий не без задней мысли на ту тему, что в случае, если Женька и всыплет ненавистной ему Павле, то он, Мефодий, нисколько не огорчится…
Одну калошу Евгений снял с легкостью, вторая, как назло, не стаскивалась. Ираида поднялась на колени, помогла. Он со злобой заметил в ее волосах пух и сообщил так же, как и прежде дрожащим голосом:
— Подушки до того лезут, что ты вся в пуху. В то время, когда вы наконец соберетесь навести в доме порядок? Живем как свиньи, а имели возможность бы жить, как… — И, совсем уж не осознавая, что из него поперло, закричал: — Имели возможность бы жить, как всевышние!
— Налить тебе валерьянки? — задала вопрос Ираида.
— А супу запрещено? — узнал он, нюхая из горлышка смородиновую. — Элементарного супу? Человек пришел с работы, у человека грандиозные проблемы, на карту поставлено будущее человека, будущее семьи, честь, благополучие, трен судьбы…
Он налил себе не смородиновую, а калганную, настоянную Родионом Мефодиевичем, неумело, с бульканьем выпил и начал жевать корочку, показывая лицом, что не имеет кроме того чем закусить…
— Да подожди же, котик, на данный момент Павла все подаст, — попросила Ираида.
— Я не ел ни маковой росинки с утра, — солгал завгорздравом. — Тебе так как кроме того не примечательно, что сейчас произошло…
— Что? — со страхом задала вопрос Ираида.
Ее бледное, несвежее лицо было еще и по сей день смято швом подушки.
— Что? — повторила она. — Не мучай меня, Жеша.
Как он ненавидел эту идиотскую кличку! Нужно же придумать — Жеша! И какое количество раз он просил ее не именовать его так.
— Хоть сейчас! — взмолился Степанов.
— Ну, отлично, Женечка, Евгений, отлично, забудь обиду. Что же произошло?..
Но сытая Павла принесла капусту, селедку с луком кольчиками, грибки и куриную печенку, а до тех пор пока она все расставляла, конечно, Степанов молчал. Селедка была с подсолнечным маслом.
— Уберите! — сообщил Евгений. — Вы же понимаете, что от подсолнечного масла у меня изжога. Думается, это возможно запомнить? И имейте в виду, глубокоуважаемая Павла, что за слово «забыла» я буду делать вычеты из заработной плата.
Павла побагровела и зарыдала.
Она обожала рыдать, обиженная хозяином либо хозяйкой. Рыдать сладко, завывая и ухая. Рыдать и кричать, что обратится в групком, на данный момент не при царе. А Ираида отпаивала ее валерьянкой и укладывала отлежаться на собственную кровать жакоб, приобретённую в комиссионке за неистовые деньги. Так страшно было ей, прокисшей от лени и вечного полулежания, внезапно остаться без домработницы.
— Мне и вовсе ваших денег не нужно! — крикнула Павла. — Мне ничего не нужно. Горите вы все тут огнем, назавтра в групком на вас подам…
— Я буду обедать в кабинете, — бросив салфетку и встав, заявил товарищ Степанов, — слышишь, Ираида! А вас я попрошу избавить меня от кликушества и истерик, — обернулся он к Павле. — Ясно вам, сударыня?
Но, эти окончательные слова он сказал не совсем с уверенностью. Лишь и не хватало ему при его нынешних делах скандала в групкоме.
Шагами командора завгорздравом проследовал за собственный шикарный письменный стол.
— Наподдал свирепый кот? — с изуверским состраданием узнал в кухне дедушка Мефодий. — А вы, женщина, не терпите, вы, женщина, христианство ваше закиньте в дрова. Он вас по левой, а вы правую подставляете. Вы, Павла Назаровна, оставайтесь при собственных правах…
— У него ужасающие проблемы, Павлочка, — сообщила, входя в кухню, Ираида. — Для всевышнего, не обращайте внимания. И не рассказываете при нем ничего, он просто комок нервов…
— Все равно, кричать на наемную силу не имеет полного права, — наподдал со своей стороны дедушка Мефодий. — Он завсегда выпендривается, завсегда он превыше всех…
Ираида томным взглядом продемонстрировала деду Мефодию неуместность его замечаний, и дедушка, покуда Павла с Ираидой поджаривали лук, дабы отбить от супа запах пригоревших макарон, протрюхал в столовую — выпить по случаю большой домашней заварухи. И утащить в кухню Юрку, которому наверно плохо как скучно в его холодной и неуютной комнате.
Подождав, пока Ираида прошла к мужу, дедушка захватил графинчик со смородиновой, Юрку привел за руку, и Павла, поквохтывая от сдерживаемых рыданий, налила ветхому и малому компота. Дедушка тяпнул водочки, заел компотом и заявил:
— Нужно тебе, Егор, в нахимовское подаваться. Будешь славный моряк, как дедушка. Либо как сам адмирал Нахимов. Верно я говорю, женщина?
А в кабинете в это самое время Евгений Родионович говорил Ираиде, пугая ее собственными проблемами и еще пуще пугаясь сам:
— Началось в сутки открытия поликлиники. Я тогда тебе не поведал, щадил твои нервы. Видишь ли, я, по совету отечественной Горбанюк, дал этой змея — и указание, которую я отогрел на собственной груди…
Он отхлебнул еще супу и, оттопырив губу, задал вопрос:
— Вы что, в нем кухонные тряпки варили?
— О господи, Евгений, — взвилась Ираида, — что ты меня мучаешь?
В то время, когда нужно, она умела ринуться в наступление сама. И в случае, если на обед была вправду мерзость, тут уж товарищ Степанов помалкивал. Не имел возможности же он, в действительности, заявить, что хозяйке направляться время от времени заглядывать в кастрюлю. На данный случай Ираида имела в любой момент готовый ответ: «Не смей попрекать меня куском хлеба. Я не домашняя хозяйка. Я — доктор. И не в конторе сижу, а людей лечу». Она и в самом деле лечила у железнодорожников на полставки физиотерапией.
— Самую малость пригорел супешник? — с опаской сообщил Евгений.
— Пригорел, пока ты кричал на Павлу.
Евгений через силу проглотил еще две ложки. В неспециализированном-то он в наше время обедал в «синей столовой», а скандал устроил только для порядка.
— Тебе не весьма интересно меня слушать? — с печалью узнал он. — Так как это относится не только меня…
Она ответила, что весьма интересно и что он остановился на Устименке, которого пригрел, как змею…
Степанов покинул суп и поведал все в подробностях. Дело было в том, что случился громадный и неприличный скандал, что раздул все тот же Володечка, чтобы он подох, линия бы его сожрал. Горбанюк верно, здраво и трезво рассудила, что недорогая популярность в городе и в области этого типа, Богословского, скоро разнесется по весям и градам, и ко мне, в новую поликлинику, ринутся болящие возрастов и всех родов. Про Вагаршака Саиняна кроме этого довольно много болтают, не обращая внимания на то, что он щенок и у него молоко на губах не обсохло. Проклятый Устименко выписал ко мне еще одного типчика, некоего доктора наук Щукина из Ленинграда. Щукин еще не прибыл, а ему, Степанову, уже звонят, дабы он, изволите ли видеть, зарезервировал койки в той поликлинике, где еще лишь будет трудиться так называемый доктор наук. В общем, они с Горбанюк верно предсказали, во-первых, состояние нездорового ажиотажа, которое, без сомнений, очень вредно, а во-вторых, те возможности, каковые формирует таковой ажиотаж для материально нечистоплотных людей.
— Ты про что? — самую малость испугалась Ираида.
— Про взятки, — ответил Евгений Родионович. — Про взятки, коташка. Таким, как Щукин либо Богословский, всяк потащит кто что горазд. Сердечная признательность, вы меня обидите, ваше теплое ко мне отношение…
— Женюша, а ты не через чур? — сообщила Ираида. — Так как это кроме того страшно, так думать…
Товарищ Степанов сходил в столовую, поискал смородиновую, не отыскал, выпил коньячку и настойчиво попросил второе. Ираида принесла котлетки в луковом соусе.
— Уж это я сама стряпала, — солгала она, — это в твоем вкусе, остренькое, с перчиком.
Евгений еле пропихнул в себя «остренькое, с перчиком», назвал жену несовременной идеалисткой, но, как и себя, и сообщил потом, что у него имеются неоспоримые сведения, еще довоенные, что Богословский «брал». Что же касается Щукина, с усмешкой разъяснил Женечка собственной идеалистке жене, то для чего ему оперировать неоперабельных «за так». Так как обязан же быть тут хоть какой-то здравый суть…
— Нет, не согласна, — упрямо сказала Ираида. — Категорически не согласна. Я не забываю, как Володька еще мальчишкой кричал о здравом смысле мерзавцев. О том, что, с позиций мерзавца, с точки его здравого смысла, не берущий взяток — дурак…
— Что ты этим желаешь сообщить? — снова задрожав губой, узнал Евгений. — В какой плоскости ты ставишь вопрос?
— Ах, да ни в какой, — с досадой сказала Ираида. — Легко ты раздражен, устал, странен…
— Отлично, перейдем в другую плоскость, — решив больше не нервничать, сообщил Степанов. — Пожалуйста! Может ли отечественный больничный город в нынешней послевоенной обстановке, в то время, когда раны еще не залечены, удовлетворить целый отечественный многомиллионный СССР?
Ираида лишь плечами пожала. Что он имела возможность ответить?
— Так как с данной постановкой вопроса ты не можешь не дать согласие?
Очевидно, Ираида дала согласие.
— Вот, дорогая моя, эти завихрения товарища Устименки я и предполагал разумно профилактировать. Но тут мне не повезло, трагически не повезло, не повезло из-за стечения дурных событий…
И Степанов поведал, как конкретно ему не повезло. Оказалось, что незадолго до открытия больничного города и, как назло, в отсутствие Устименки в поликлинику пожаловал некто Пузырев, линия принес его из Архангельска…
— Какой Пузырев? Имени которого площадь?
— Данный самый.
— Так он же пал смертью храбрых?
— Вот и не пал, — рассердился Евгений. — Все думали, что он пал вместе с остальными гвардейцами, а он выжил. Его прямо с отечественной площади увезли и лечили. И вылечили. Он кроме того понятия не имел, какими орденами его взвод награжден и какой он в Унчанске известный человек. Прослышал про Богословского, что-де тут, и принесла его нелегкая к Николаю Евгеньевичу. Он его с малолетства знает по Тёмному Яру — данный самый Пузырев, с самого маленького возраста. Ну и держит в чудотворцах. А старая женщина Воловик Пузыреву отказала в госпитализации, воображаешь?
— Как же это могло быть?
— А так, что всегда я кого-то слушаюсь, всегда проявляю интеллигентскую мягкотелость. Послушался эту Горбанюк — знаешь, как она может вцепиться? «Нужно закончить взятки , к ним Щукин едет, потянет хвост платных, позор на нас ляжет, Богословский также берет, мы должны быть вне подозрений!» Я поддался, подписал приказ о том, дабы иногородних в отечественную поликлинику не класть. Где заболел — в том месте и лечись. Вообще-то я прав, у нас везде здравоохранение на самом высоком уровне. В случае, если все ездить туда-сюда начнут — также так как непорядок. Меньше, Устименко на открытии больничного города всю историю Золотухину и Лосому выложил. Воображаешь? Пузырев из поликлиники вышел, отправился по городу и прочёл табличку: площадь имени Пузырева.
— Плохо! — содрогнувшись узкими плечами, сказала Ираида. — Но так как это вправду, Жеша, совершенно неприемлемо!
— Я тебя не задаю вопросы — лезет либо не лезет. Я уже схватил за это строгача с предупреждением на бюро областного комитета. Да, совершил ошибку. Не легко совершил ошибку. Принес собственные извинения Пузыреву. Но вот попомнишь, что из данной Володькиной самодеятельности окажется. Попомнишь!
Он принес графинчик с коньяком в кабинет, выпил подряд две рюмки и принялся говорить, как Пузырев вел себя на совещании бюро областного комитета, в то время, когда ему дали слово.
— Нагло? — задала вопрос Ираида.
— В том-то и дело, что робко. Предельно робко. По большому счету, если бы не проклятый Устименко, ничего бы не произошло. А тут всё совместно, как специально: и мой призыв экономить кровь, и кое-какие трудности со «скорой помощью», и разные небольшие дефициты…
— Но все-таки, что именно сообщил Пузырев?
— Эта плоскость не имеет сейчас никакого значения, — задумчиво сказал Степанов. — Принципиально важно то, что мой авторитет подорван. Плохо подорван. Катастрофически. Ты не можешь себе представить, как кричал Золотухин. Капитан Пузырев, — кричал, — первым ворвался в отечественный родной Унчанск, героически вышиб из центра города фашистских преступников, чуть не погиб, а некоторый бюрократишка… Мы, — кричал, — площадь именем храбреца назвали, а некоторый…
Степанов махнул рукой и на долгое время замолк. Ираида принесла ему чашку собственноручно сваренного кофе — он все молчал.
— Тебе необходимо проветриться, куда-либо съездить отдохнуть, Жешенька, — сообщила Ираида и положила собственную в любой момент холодную ладонь на его стиснутый кулак. — Слышишь, котик?
— Переключусь полностью на научную работу, — посулил Евгений Родионович. — Вон — Шервуд уже профессор . А я кто? Отдаешь себя всего полностью оргработе, и все шишки на тебя валятся. Никаких нервов не достаточно.
Он обиженно и скорбно выпятил нижнюю губу. Ираида посчитала ему пульс.
— Частит, — сообщил она. — Ты бы лег, дорогой.
— Зачастит тут, — угрюмо ответил Евгений.
С тяжелым вздохом он развязал галстук и лег в носках на диван. Ираида укрыла его пледом. Он поцеловал ей руку, церемонно и самую малость кроме того трагически. В дверь постучал дедушка Мефодий, сообщил звучно:
— Выйди кто-либо. Весточку принесли, расписаться нужно, а я очки куда неизвестно, едри их в качель, задевал…
— Отправься распишись, — распорядился Евгений.
Весточка была из Москвы — от Варвары. Она везла отца, просила договориться с Устименкой относительно того, дабы прямо с вокзала положить Родиона Мефодиевича в поликлинику.
— Это уж ты договаривайся, — сообщил жене Евгений. — Я с этим подлецом все дипотношения прервал. Позвони ему, прошу вас, но не от меня, то есть от Варьки. Прочти весточку и конкретно в данной плоскости решай вопрос. Лишь раньше принеси мне грелку, меня отчаянно знобит…
«ДОРОЖКА ДАЛЬНЯЯ, КАЗЕННЫЙ ДОМ»
— Ее необходимо перевести в изолятор, — сообщил лейтенант тюремному доктору, по кличке Суламифь. — Вы слышите меня, Ехлаков?
Руф Петрович Ехлаков был не злым человеком. Легко за долгие годы заключения ему все осточертело. И по сей день ему хотелось лишь «выжить», «выкрутиться», «перебиться». В последний раз его посадили в сорок первом, в то время, когда он похитил не больше не меньше, как шесть килограммов стрептоциду. Но цифра «шесть килограммов» звучала не так солидно, дабы Ехлакова расстрелять. Да и делали выводы доктора-ворюгу скорее по подозрению, неоспоримых улик в спешке не нашли, а умелый жулик все решительно отрицал с душераздирающим пафосом. Трибунал осудил вора на десять лет, и Суламифь отбыл по назначению, где сразу же выдвинулся и качеством передач, каковые приобретал с воли, и покладистым характером, потому, что безотказно трудился за вольнонаемного начальничка, и статьей — ну что мошенник и такое мошенничество если сравнивать с «контингентом врагов народа», среди которых протекала деятельность и жизнь в общем приятного во всех отношениях Руфа.
— У меня нет оснований перевести Устименко в изолятор, — подергивая, как заяц, носом, сообщил Ехлаков. — Ремонт же, в половинную мощность трудимся, все перемешалось. Отлежится Устименко в общей…
— Ей нужен покой, — сказал Иг, — а кругом орут и чуть не дерутся. И ремонт ваш тут совсем ни при чем…
«Еще новости! — поразмыслил Руф Петрович. — Он меня учит. Покой! Ох, как все надоело!»
— В случае, если две женщины узнали, что у них неспециализированный любовник, то покою не может быть места, — постарался пошутить доктор. — Сначала они чуть не убили друг друга — эти две воровочки. на данный момент это лишь отзвуки.
Иг на шутку кроме того не улыбнулся. «Видно, типчик! — поразмыслил Руф. — И рожа отчаянная, как будто бы вареный!»
Из тупичка в коридоре доносилось пение, лейтенант слушал:
Течет речка, да по песочку,
Золотишко моет,