Бадж пожал плечами и опять присел на край стула. Ванманен возвратился к собственному рассказу. В то время, когда он дошел до эпизода с душераздирающим женским криком, Бадж сперва заулыбался, а позже начал подавать показатели нетерпения. Но всегда, как он планировал перебить Ванманена, вступались мы, прося дослушать до конца. Бадж уже чуть обладал собой. При каждой подробности, которую мы уточняли, его подбрасывало на месте.
— Да вы смеетесь нужно мной! — не выдержал он наконец, в то время, когда Ванманен приступил к описанию дома Ниламвары Дасы. — Нет тут для того чтобы дома, уж я как-нибудь знаю окрестности. И имени для того чтобы я в жизни не слышал. Вы меня .
Он забегал по помещению, деланно смеясь — мол, его на мякине не совершишь. Но нам было не до хохота. С одной стороны, нас не имело возможности не смутить упорное повторение им того, что мы, но, и сами знали: что во всей округе нет для того чтобы дома, а иначе — злила его недоверчивость, его дурное подозрение в розыгрыше.
— Честное слово, ноги моей тут больше не будет, если ты еще хоть раз сообщишь про розыгрыш, — с горячностью сказал Ванманен. — Желаешь, устрой нам допрос поодиночке. Убедишься тогда, что мы все видели одно да и то же. Тяжело так сговориться, дабы не было разногласий в самых небольших подробностях. О галлюцинации также не может быть и речи, в силу того, что я, к примеру, вправду сидел в кресле у Ниламвары Дасы, и мои приятели видели собственными глазами, как я сижу в кресле, и слышали собственными ушами, как я говорю хозяину про отечественные злоключения.
— И он, само собой разумеется, тебе также, как я, не поверил, — еще раз постарался свести дело к шутке Бадж.
— Наоборот, — быстро возразил Ванманен. — Он также знал по это убийство и при одном упоминании о нем закрыл лицо руками и застонал.
Мы с Богдановым поспешили подтвердить, добавив, что не осознавали слов Ниламвары, а разобрали лишь имя Лила. Бадж посмотрел озадаченно, на этот раз без всяких комментариев, а также сделал Ванманену символ продолжать. Наконец-то Ванманен смог тихо, посредством только отечественных уточнений закруглить рассказ. В то время, когда он подошел к тому моменту, как мы пришли в сознание, полуживые, на краю леса и как поняли, что находимся неподалеку от его бунгало, Бадж празднично встал и, выдержав паузу, на протяжении которой, казалось, взвешивал слова, заговорил с пафосом:
— Даю вам слово чести, что с того времени, как я живу в Индии, я ничего аналогичного не слышал. Мне известно достаточно загадочных и необъяснимых случаев, но данный превосходит их все. Так как я знаю Серампор, как Калькутту, я тут охочусь, облазил все на пятьдесят миль около, и ни при каких обстоятельствах я не встречал кроме того следов того дома, о котором вы рассказываете. В случае, если желаете убедиться в этом сами, наряжайтесь и отправимся осмотрим все. До темноты у нас еще три-четыре часа…
Мы с Богдановым и Ванманеном в замешательстве переглянулись. А что, в случае, если мы и в действительности стали жертвами самообмана? Но мы с таковой ясностью все не забывали и без того тихо совершили прошедший вечер, выпив виски не больше чем положено, что никак не могли усомниться в подлинности отечественной встречи с Ниламварой Дасой. Ванманен первым решительно спрыгнул с постели.
— Отправились!.. Но лишь на твоей машине, — обратился он к Баджу. — В силу того, что тому ослу водителю я вспорю брюхо, если он еще раз покажется мне на глаза. Нужно же так лгать: со двора он, видите ли, не выезжал!
— Вот это-то меня больше всего и интригует, — сообщил Бадж. — Кроме того в случае, если допустить, что вы здорово набрались — на чем я, тороплюсь вас уверить, не настаиваю, — все же неясно, как вы имели возможность пройти незамеченными мимо других слуг и шофёра? Так как они уверяют, что не ложились дремать, а ожидали ваших распоряжений.
— В то время как же они не осознали, что помещения безлюдны? — задал вопрос на следующий день. — Кто погасил в том месте лампы? Неужто никто не входил в том направлении до утра — приготовить чай либо взглянуть, не требуется ли чего?
Бадж задумался, озадаченный вопросами Ванманена. слуги и Шофер, разумеется, что-то знали, и что-то очень странное, в случае, если пробуют так хитро упрятать все финиши.
— Ими я займусь по окончании, — решил он. — Сперва давайте убедимся, что тут нет никакой второй дороги, никакого дома и всего другого.
Мы стали быстро наряжаться. Я вскользь посмотрел в зеркало и испугался — таким нездоровым было лицо, изможденное и помятое. Выйдя на крыльцо, мы заметили, что двор полон народу. Сбежался не только целый дом, но и крестьяне, остановившиеся тут по пути в Серампор. До тех пор пока мы шли через толпу к машине, я, дабы не молчать, сообщил Ванманену:
— Вы вот еще что забыли: мы вчерашним вечером снова встретили Сурена Бозе, и снова у леса.
Эта подробность произвела на Баджа ошеломляющее чувство. Он пронзительно посмотрел на нас, как бы в обиде, что мы сходу не сказали ему об данной встрече.
— Да, возможно, все не так уж и просто, — пробормотал он.
Я задал вопрос, что он имеет в виду, но Бадж лишь промычал что-то невнятное и не прибавил больше ни слова, предпочитая держать при себе появившуюся идея.
VII
В машине я одолжился у Богданова сигаретой особого аденского заказа. Затянувшись, я отыскал в памяти — до боли четко — про ту сигарету, которую закурил вчерашним вечером практически сразу после того, как мы тронулись в путь. В голове мелькнула идея: по времени, за которое я выкурю сигарету, возможно примерно выяснить место, где я в первоначальный раз осознал, что мы заблудились. Я постарался привлечь к данной идее внимание Баджа, но он лишь без звучно кивнул. Ванманен сидел, вывернув голову назад, прикидывая, не могли ли мы от бунгало забрать не в ту сторону. Но он должен был дать согласие с тем, что знал, но, и сам: ветка от шоссе упирается в бунгало, а дальше, до пруда, идет лишь наезженная повозками колея.
Мы разрешили войти машину негромким ходом. Пейзаж был приятель, в далеком прошлом примелькавшийся и совсем не похожий на вчерашний ночной. Лес был видимым только в отдалении, вдоль дороги на Калькутту, при подъезде к нему мы и встретили Сурена Бозе. По дороге же, соединяющей шоссе с бунгало, деревья стоят не сплошняком, а поодиночке и различных пород.
Так, посматривая то вправо, то влево, мы добрались до шоссе, а я еще не кончил сигарету. В то время, когда я сказал об этом вслух, Бадж приказал водителю поворачивать назад и еще больше сбавить скорость.
— Сможешь определить место, где ты пришёл в сознание этим утром? — задал вопрос меня Ванманен.
По окончании некоторых сомнений я попросил остановить машину. Мы все вылезли и направились к лесу. В том месте, метрах в пятистах от дороги, я определил не только место, но и дерево, к которому прислонился в беспамятстве.
— Вы также сидели где-то тут, — сообщил я Ванманену и Богданову и добавил, показывая рукой на чащу леса: — И, по-моему, мы пришли вон оттуда.
— Тогда все весьма легко, — решил Бадж. — Нужно отыскать ваши следы.
В действительности, наметанный глаз имел возможность бы различить на ковре мертвых листьев следы европейских башмаков. Водитель Баджа со страстью следопыта отправился по ним. Но метров через пятьдесят следы вывели его из леса на громадную поляну и в том месте потерялись. Мы ничего не осознавали. Мы не помнили, дабы нам приходилось пересекать открытое пространство — помимо этого, что пребывало перед домом Ниламвары, с трех сторон окруженным лесом.
— В случае, если желаете, прочешем целый лес, — сообщил Бадж. — Но лишь он у меня хожен-перехожен, и я вас уверяю, что кроме того руин какого именно бы то ни было дома вы тут не отыщете. Но остерегайтесь змей.
— Но мы всю ночь плутали в самой чаще джунглей, и ничего с нами не произошло, — возразил Ванманен.
— В тех джунглях, где вы плутали, змеи не жалят, — загадочно отозвался Бадж.
Мы прошли еще около получаса, не встретив никакого жилья, кроме того хижины. Ванманен начал уставать.
— Ну что, продолжим путь? — задал вопрос Бадж. — Не смотря на то, что даю предупреждение, что совершенно верно такой же лес тянется еще на пара миль.
— Не следует труда, — отвечал Богданов. — Я ощущаю, что не по этому лесу мы ходили этой ночью.
— Другого нет, — отрезал Бадж.
Мы обескураженно повернули обратно. Ванманен то и дело озирался, как бы отказываясь верить глазам.
— А что, в случае, если мы ночью нечаянно обогнули Серампор и попали на северный его финиш? — пробормотал он.
Бадж кинул через плечо, убыстряя ход:
— Отправились в Серампор!
Машина домчала нас в том направлении за десять мин., еще раз доказав нам, что Серампор нельзя обогнуть, минуя громадное Калькуттское шоссе.
— Заедем к Чаттерджи, — внес предложение Бадж. — Внезапно он нас просветит…
У Баджа, что знал всех на свете, и в Серампоре был приятель, Чаттерджи, торговец джутом, живущий на окраине. Мы застали его дома.
— Рассказываете обиняками, как словно бы так, где-то что-то слышали, — предотвратил нас Бадж. — В противном случае он поразмыслит, что вы или со сдвигом, или над ним издеваетесь.
Чаттерджи был настоящий кладезь всевозможных сведений. Но о древнем доме среди джунглей кроме того он не слышал. Лишь в то время, когда Ванманен дошел до рассказа о Ниламваре некоей Лиля и Дася, его жене либо дочери, загадочным образом убитой ночью, он вытаращил на нас глаза.
— Откуда вы это забрали?
— Один наш знакомый был у Ниламвары именно в ту ночь, в то время, когда это произошло, — соврал Ванманен.
— Но это произошло полтора века назад! — изумился Чаттерджи. — Ниламвара Даса принадлежал к высшей вишнуитской знати Бенгала, и его молодую жену, Лилу, вправду убил главарь мусульманской банды: влюбился в нее, желал похитить… Так говорит легенда.
— А ты не знаешь случайно, где жил данный Даса? — задал вопрос Бадж.
— Да где-то под Серампором, — был ответ. — Дом, действительно, в далеком прошлом сровняли с почвой, еще в тысяча восемьсот десятом, в то время, когда громили дома индуистов. Но, Ниламвара Даса, человек весьма богатый, имел несколько дом. А жену его пробовали похитить, в то время, когда она возвращалась из города в их летнюю резиденцию. Слуг при ней было мало, одному удалось спастись, он оповестил Ниламвару, тот ринулся на выручку, и разбойник при его приближении убил Лилу.
Мы ошарашенно наблюдали друг на друга. Бадж допытывался у Чаттерджи, не живет ли в окрестностях какой-нибудь второй Ниламвара Даса.
— Маловероятно, — отвечал Чаттерджи. — Род был знатный и угас в начале прошлого века. К тому же на данный момент нет для того чтобы имени: Даса. Его современная форма — Дас…
Он смолк, глядя на отечественные потрясенные лица, недоумевая, по какой причине мы принимаем все это так близко к сердцу.
— Ваш привычный вам легенду, в местных краях о Ниламваре осталась память, — проговорил наконец Чаттерджи. — Целые баллады сложены про убийство и похищение его Лилы…
Ванманен быстро встал.
— Отправимся! — кинул он Баджу. — Я уже ног под собой не чую.
Мы распрощались с Чаттерджи и отправились прямиком в Калькутту. Мы в действительности были порядком измотаны и первое время кроме того не говорили. Наконец Ванманен повернулся к Баджу.
— Ты осознаёшь, надеюсь, что не следует болтать об данной истории…
Бадж задумчиво кивнул.
— Мы пали жертвой дьявольской галлюцинации, — шепотом сообщил Богданов.
— Если бы лишь галлюцинации, — отозвался Бадж.
Мы опять замолчали, не глядя друг на друга.
— Не осознаю, для чего Сурену Бозе пригодилось натолкнуть нас на такие страсти, — сообщил Ванманен. — Мне будет сейчас непросто подать ему руку…
— Но, возможно, мы сами нечайно вторглись куда не нужно? — предположил я.
— Так или иначе, — заключил Ванманен, — все это должно остаться между нами. По возможности нужно избегать Бозе, а если он идет навстречу и деваться некуда, тогда ведите себя так, словно бы ничего не случилось…
VIII
Ни один из нас больше не попал в Серампор. Богданов слег в лихорадке, Ванманен ходил темнее облака, а Бадж кинул привычку проводить уикенды в собственном бунгало. Скоро мы выяснили, что он реализовал его за бесценок.
События, каковые не имеют никакого отношения к этому рассказу, заставили меня безотлагательно покинуть Калькутту и отправиться искать тишины в одном из монастырей на западных отрогах Гималаев, в окрестностях Хардвара. Сурена Бозе по окончании того случая в Серампоре я встретил только раз. Я побледнел при виде его, но уклониться от встречи было поздно. Мы достаточно вяло поболтали — он, как в большинстве случаев, расспрашивал про мои занятия, я скупо отвечал. Все же он не смог отказать себе в наслаждении кинуть камешек в огород Ванманена.
— Отечественный ветхий друг через чур много выпивает для местного климата… — сообщил он, очевидно провоцируя меня данной заведомой клеветой.
Я промолчал, потому, что давал слово ни с кем, тем более с Суреном Бозе, не обсуждать происшествие в Серампоре.
Но, поселившись в Гималаях, в Ришикеше, и совершив в том месте довольно много месяцев, я все же нарушил обещание и поведал Свами Шивананде, человеку, с которым сошелся ближе всех в монастыре, о отечественном неординарном приключении. Да и как было не поведать, если он сам когда-то изучал и практиковал тантру, в случае, если от него лишь я имела возможность прийти разгадка тайн, непосильных для моего незрелого ума. Свами Шивананда был личностью превосходной. Сингапурский медик, женатый, имевший двоих детей, в один прекрасный день он все кинул и ушел искать спасения в гималайский монастырь. Я бы желал обрисовать когда-нибудь необычную судьбу этого медика-аскета, что пешком обошел всю Индию, принимал участие в религиозных церемониях всех сект и изучил все философии в отыскивании самообладания для собственной души. Он отыскал то, что искал, в хижине на берегу Ганга, в Ришикеше, где обосновался лет за семь до моего прибытия в том направлении. Обосновался — не совсем совершенно верно сообщено, потому, что шесть месяцев в году он проводил в дороге, то восходя к снежным вершинам Бхадринатха, то спускаясь в Пондишери либо Рамешварам.
в один раз вечером, в то время, когда мы гуляли по берегу реки, огибая громадные камни, скатившиеся с гор, я открылся ему и поведал о происшествии, участником которого стал кроме собственной воли. Как в большинстве случаев, отужинав, я зашел за ним в его хижину, и мы не торопясь зашагали в сторону Лакшманджулы, держась поближе к воде. В то время, когда я кончил рассказ, он с ухмылкой обернулся ко мне.
— И у тебя имеется какое-нибудь объяснение этим чудесам?
Я отвечал, что перебрал множество объяснений, но абсолютно меня не удовлетворяет ни одно. В одном я уверен: случившимся с нами мы обязаны тому факту, что нечайно были через чур близко от места, где Сурен Бозе совершал в ту ночь тайный ритуал.
— Но я не осознаю, — продолжал я, — как имели возможность мы, пребывав в бунгало Баджа, помешать развернуться этому ужасному ритуалу? Возможно, для ритуала требуется очень широкая сакральная территория, — возможно, развязываются совсем особенные волшебные силы, подразумевающие обрамление самое зловещее и к тому же неблагопристойное? При таких условиях, выехав из дому — либо не выезжая вовсе, как утверждают слуги и шофер, — мы или вторглись в ритуальную территорию, или пребывали от нее непозволительно близко и без того или иначе появились в ареале медитации Сурена Бозе. Тогда он, дабы мы не мешались, отодвинул нас собственной оккультной силой в второе пространство и в второе время, спроецировал нас в тот эпизод, что имел место сто пятьдесят лет тому назад под Серампором, и сделал собственного рода свидетелями убийства юной жены Ниламвары Дасы…
Свами Шивананда слушал меня со вниманием, но с лица его не сходила хорошая, терпеливая ухмылка.
— Рассуждаешь ты, по крайней мере, как настоящий детектив, — увидел он, посмеиваясь.
— Я так рассуждаю, потому, что у меня имеется особая теория прекрасного, — подхватил я, — но данный случай чудесным образом не был, это была игра волшебных сил низшей природы, дьявольской…
— Тантра не знает нравственных определений для волшебных сил, о которых ты говоришь, — возразил он. — В этом отношении она схожа с вашей физикой, с европейскими представлениями об объективном характере силы…
Но я горел жаждой услышать от него толкование происшествия и совсем не был расположен слушать про различие и сходство между тантрой и европейской наукой. Так что я прервал его:
— В любом случае — выезжали мы со двора бунгало либо нет — не это вызывает во мне самые громадные удивления, а вот какая подробность, разрешите, я вам о ней на данный момент поведаю… Итак, я замечательно осознаю, что нас оторвали из отечественного времени и пространства и сделали свидетелями правонарушения, совершенного полтора столетия назад в тех же самых местах. Лес, что мы видели, с определенного момента стал тогдашним лесом: большим, со ветхими, почтенными деревьями, их понемногу вырубали целый прошедший век и, само собой разумеется, вырубили. Дом Ниламвары, также постройки восемнадцатого века, был, как я определил, одной из нескольких его вилл в окрестностях Серампора; потом его сровняли с почвой. Люди, каковые несли на носилках тело юной Лилы, также были одеты, как в XVIII веке, в шаровары и тюрбаны, сейчас в Бенгале так не ходят. Все это я могу осознать. И я бы не удивился, если бы мы трое вправду были свидетелями убийства юный скорби и женщины в доме ее мужа. Но нам дали только слышать ее крики, и, не смотря на то, что мы метались во все стороны, мы никого не заметили: ни ее, ни похитителей. А вот что совсем для меня непостижимо, так это момент отечественного входа в дом Ниламвары Дасы. Было бы естественным, если бы мы застали его предающимся скорби полуторавековой давности, застали, и ничего более. Однако тут не имело места простое повторение событий, в их движение вторглись новые черточки, привнесенные отечественным возникновением в доме. Мы говорили с Ниламварой, и он нам отвечал. Он кроме того сообщил Богданову, что не осознаёт по-английски. Но для того чтобы так как не было сто пятьдесят лет назад! Значит, мы не просто присутствовали при сцене, некогда произошедшей, но мы вмешались в эту сцену, видоизменив ее отечественным присутствием, которое действующие лица учли , и отечественными вопросами, на каковые они отвечали. Помимо этого, два основных персонажа, ветхий слуга и сам Ниламвара, показались нам неестественно скованными в перемещениях. Если бы я определил от Чаттерджи, что они оба погибли той же ночью, в то время, когда была убита Лила, я бы осознал, что мы имеем дело с их спектральными телами в момент смерти. Но Даса жил еще какое количество-то времени по окончании смерти жены, да и то же возможно предположить про его слугу. Следовательно, их вид в ту ночь не был тем, какой они имели, в то время, когда умирали, годы спустя. Тогда чем же растолковать их оцепенелость? Эпизод, при котором мы находились, — убийство Лилы, — не думал, что их самих коснется трупное окоченение. Так, это было не просто правильное повторение при нас события, но повторение события, которое мы модифицировали, — вот что превосходит пределы людской понимания. В случае, если мой разум еще может принять догадку, что благодаря каким-то малоизвестным силам я в состоянии выпадать из времени и собственными глазами видеть события прошлого, то тот же разум отказывается принять возможность внешнего облика и модификации структуры этих событий. Я принимаю догадку, что имел возможность бы замечать битву при Ватерлоо, но замечать битву при Ватерлоо, в которой побеждает Наполеон, — это выше моего разумения…
Свами Шивананда засмеялся и забрал меня под руку.
— Твое логическое построение прекрасно, но совсем ошибочно, — сообщил он и внезапно внес предложение: — Но не желаешь ли прогуляться в гору?
Я последовал за ним вверх по тропе, ведущей от берега Ганга в лес.
— И ошибочно потому, — продолжал он, — что ты придаешь уровень качества действительности событиям, будь они прошлые, настоящие либо будущие. Так как ни одно событие в отечественном мире не имеет действительности, дорогой мой. Все, что происходит в этом космосе, иллюзорно. И скорбь и смерть Лилы ее мужа, и встреча между вами, живыми людьми, и их тенями — все это мираж. А в мире видимостей, где ни единая вещь, ни единое событие не владеют устойчивостью, не имеют собственного бытия, любой желающий может стать владыкой над теми силами, каковые вы кличете оккультными, любой желающий может хозяйничать по собственному усмотрению. Конечно, и он не сотворит ничего значительного, а лишь игру иллюзий.
— Я не осознаю, — согласился я в смущении. — Все вещи в нашем мире иллюзорны, допускаю, но так как и у иллюзий имеется какие-то собственные законы, каковые придают им вид факта.
— Иллюзии подчиняются так называемым законам лишь для того, кто в эти законы верит, — возразил Свами Шивананда. — Но, думается, Сурен Бозе не верил в «законы», якобы правящие миром иллюзий, и, быть может, он был не одинок в собственном неверии…
Я лишь опустил глаза, не уверенный его доводами. Тогда он забрал меня за руку.
— Отправимся, я растолкую…
В ту же секунду меня обдало внутренним жаром, и дыхание практически замерло в груди. Я покачнулся и точно упал бы, если бы меня не удержала жёсткая рука Свами Шивананды. Мне показалось, что я прорезался в другом мире. Прохлада гималайской ночи в мгновение ока уступила место мокрой и горячей ночи юга. Не осознавая, что происходит, я испуганно поднял глаза — и содрогнулся, заметив около джунгли. Свами Шивананда вел меня вперед стремительным шагом и ничего не сказал. Внезапно я определил место: тлели угли в кинутых без присмотра жаровнях, и за ними, невдалеке, появлялся дом Ниламвары. Кровь застыла у меня в жилах, и, несмотря на сопротивление моего спутника, я оторвал руку и упал к его ногам.
— Я не вынесу этого, Свами! — вскричал я. — Разбуди меня. Второй раз я этого не вынесу!..
Что было дальше, не помню. В то время, когда на другой сутки я проснулся в собственной хижине, солнце в далеком прошлом поднялось, и зеленые воды Ганга показались мне вечно хорошими, безмерно чистыми и благостными.
1940
Майтрейи
Tomar ki mane acche, Maitreyi? Yadi thake, tahale ki kshama karte paro?..[29]
I
Я продолжительно колебался, приступая к этим запискам, в силу того, что мне до сих пор так и не удалось установить дату моего знакомства с Майтрейи. В собственном ежедневнике за тот год я зря искал ее имя. В ежедневнике оно появляется довольно много позднее, уже по окончании того, как я вышел из поликлиники и поселился в доме инженера Нарендры Сена, в квартале Бхованипор. Но это относится к осени двадцать девятого года, а я познакомился с Майтрейи по крайней мере десятью месяцами раньше. И в случае, если что и мешает мне начать рассказ, так это конкретно непонятные пробелы в ежедневнике, не дающие мне пережить наново шок, смятение и озадаченность от первых встреч.
Первый раз я встретился с ней у магазина «Оксфордская книга» — она ожидала в машине, пока мы с ее отцом, инженером, выберем книги для рождественских подарков, — и, не забываю, испытал чуть ли не потрясение, сопровождаемое, как ни необычно, брезгливостью. Она показалась мне некрасивой: эти через чур большие и через чур тёмные глаза, эти толстые, вывороченные губы, эта литая грудь, — словом, бенгальская женщина с преувеличенной плотью, как набухший зрелостью плод. В то время, когда я был представлен и она в приветствии поднесла ко лбу сложенные ладони, мне привлекла внимание ее обнажившаяся до плеч рука, и меня пронзил цвет ее кожи — матово-смуглый, оттенка, какого именно я ни у кого раньше не видел, смесь воска и глины, так я бы сообщил. Тогда я жил еще на Уэллсли-стрит в пансионе «Райпон», и моим соседом по блоку был Гарольд Карр из морского торгового ведомства, я водил с ним дружбу, в силу того, что у него, как у старожила, были в Калькутте знакомства, и он брал меня с собой к себе домой, в домашние дома, а по выходным мы с его девушками ходили на танцы. Вот этому-то Гарольду я и постарался обрисовать — дабы прояснить чувство скорее для самого себя — обнажённую руку Майтрейи, странность горчичного колорита кожи, для того чтобы волнующего, но меньше всего по-женски, как будто бы это была рука богини, а не простой смертной.
Гарольд брился, сидя за своим столиком перед зеркалом на подставке. Как на данный момент, вижу эту сцену: чашки с чаем, его сиреневая пижама, запачканная ваксой (за что он до крови избил боя, не смотря на то, что запачкал ее сам, в то время, когда пьяный возвратился ночью с бала ИМКА[30]), никелевые монеты, рассыпанные по неубранной постели, и я, в тщетной попытке прочистить трубку бумажным жгутом, скрученным до толщины спички.
— Нет, ей-Всевышнему, Аллан, как тебе может нравиться бенгалка? Тошнит на них смотреть. Я тут появился, в Индии, и знаю их получше, чем ты. Они нечистые, уверяю тебя. И позже, подкатываться к ним безтолку. Эта твоя женщина кроме того прикоснуться к себе не позволит…
Я слушал его с неординарным удовольствием, не смотря на то, что Гарольд ничего не осознал и пологал, что в случае, если я говорю о чьей-нибудь руке, то, значит, с совсем определенным прицелом. Это страно, как мне нравится слушать мерзости о тех, кого я обожаю либо с кем ощущаю близость. В то время, когда я кого-то по-настоящему обожаю, а его ругают окончательными словами, для меня это как будто бы маслом по сердцу, так проявляют себя подсознательные процессы, которых я не осознаю и в которых предпочитаю не копаться. Я сообщил бы так: параллельно со страстью либо искренним интересом к кому-то во мне растет и вторая, зловредная страсть, требующая зачеркнуть, изгадить, развенчать первую. Не знаю. Но, застигнув себя на эмоции удовлетворения от идиотских замечаний Гарольда — недалекого и фанатичного, как все евразийцы, — каковые он делал в адрес бенгальских дам, я срочно осознал, что Майтрейи оставила в моих мыслях, либо моих жаждах, чувство отнюдь не поверхностное. Это и поразило, и смутило меня. Я ушел к себе в помещение, машинально чистя трубку. Что было по окончании, не могу сообщить, в силу того, что привожу эпизод по памяти, я и не вспоминал о нем до случая с гирляндой из жасмина, о которой еще отправится обращение в данной тетради.
В то время моя колониальная карьера была в начале. Я приехал в Индию с известной суммой предрассудков, состоял участником Ротари-клуба, весьма гордился своим метрополийским гражданством и происхождением, увлекался математической физикой (не смотря на то, что в отрочестве грезил стать миссионером) и пунктуально вел ежедневник. Поработав в местном представительстве фабрик «Ноэль энд Ноэль», я устроился прорабом в новом обществе по прокладке каналов в дельте. В том месте я ближе познакомился с Нарендрой Сеном, человеком легендарным и глубокоуважаемым, первым в Калькутте инженером с Эдинбургской премией, и моя жизнь приняла другой оборот. Сейчас я меньше приобретал, но мне нравилась работа. Не нужно было торчать в душной конторе на Клайв-стрит, подписывать и разбирать бумажки и по вечерам неизменно напиваться, дабы не впасть в ипохондрию. Каждые две-три семь дней я выезжал на объект — я нёс ответственность за работы в Тамлуке, — и сердце радовалось, в то время, когда я видел, как продвигается дело.
Эти месяцы были для меня по-настоящему радостными, в силу того, что утром я садился в экспресс Хаура — Мадрас и к полудню прибывал на стройку. Мне постоянно нравилось путешествовать по отечественным колониям. По Индии первым классом — это легко праздник. Я чувствовал дружелюбие вокзала всегда, в то время, когда высаживался из такси и бодро бежал по перрону: каскетка надвинута на глаза, сзади мой бой, под мышкой пяток иллюстрированных изданий, в руках пара пачек «Кэпстэна» (я довольно много курил в Тамлуке и не имел возможности пройти мимо табачной лавки в Хауре, дабы не приобрести «Кэпстэна» про запас, — так меня преследовало воспоминание об одной ночи, в то время, когда мне нечем было набить трубку и было нужно курить с рабочими их махорку). Я ни при каких обстоятельствах не вступал в беседу с соседями по купе, мне не нравились ни бара-сахибы[31], недоучки из Оксфорда, ни коммивояжеры с торчащими из карманов детективами, ни богатые индийцы, каковые обучились путешествовать первым классом, но не обучились носить пиджак и пользоваться зубочисткой. Я наблюдал в окно на поля Бенгала — никем не прославленные, никем не оплаканные, и мне хотелось молчать кроме того с самим собою, ничего не прося, ничего не хотя…
На стройке я ощущал себя хозяином, как если бы был в том месте единственным белым. Те пара евразийцев, каковые руководили работами на участке около моста, не пользовались таким авторитетом: они добирались до места третьим классом, носили простые костюмы-хаки — шорты и блузу с громадными нагрудными карманами — и крыли рабочих на верном хинди. богатый и Совершенство языка арсенал бранных слов принижали их в глазах рабочих. Я же сказал не хорошо и с выговором, и это внушало им уважение, в силу того, что подтверждало мою иностранность и мое превосходство. Но, я с громадной охотой разговаривал с ними по вечерам, перед тем как забраться в собственную палатку, дабы сделать запись в ежедневнике и тихо выкурить на ночь трубку. Я обожал данный приморский кусок почвы, эту печальную, населенную змеями равнину, где пальмы были редки, а кусты ароматны. Я обожал час перед восходом солнца, в то время, когда стояла такая тишина, что хотелось скулить от эйфории, я чувствовал, практически как человеческое, одиночество данной равнины, таковой зеленой и таковой всеми забытой, ожидающей странника под самым прекрасным небом, какое мне разрешено было видеть в жизни.
Дни на стройке казались каникулами. Я трудился вдоволь, отдавал распоряжения направо и налево, меня переполняла радость, и не хватало лишь умного приятеля рядом — поделить это дивное состояние.
в один раз, в то время, когда я возвращался из Тамлука, прокаленный солнцем и со зверским аппетитом, и ожидал на перроне, пока бой отыщет мне такси, я встретил Люсьена Меца, а вернее, он сам налетел на меня (именно пришел бомбейский экспресс, и на вокзале было столпотворение). С Люсьеном мы познакомились два года назад в Адене: я ехал в Индию, а он — в Египет, куда его должен был доставить итальянский пароход. Мне сначала понравилось в нем наглости и сочетание невежества. Данный газетчик, весьма гениальный и неимоверно остроглазый, стряпал экономические обзоры, листая прейскуранты на борту парохода и сравнивая их с теми, что приобретал в порту, и мог превосходно обрисовать город, по которому прогнал полным ходом на автомобиле. К моменту отечественного знакомства он уже исколесил Индию, Китай, Малайю и Японию и принадлежал к числу тех, кто честил почем напрасно махатму Ганди не за то, что тот сделал, а за то, чего не сделал.