не заберу тебе билета, по какой причине это? То, что миленький все-таки едет, это,
само собой разумеется, не возбуждает вопроса: так как он везде провожает жену с той поры,
как она раз его попросила: отдавай мне больше времени, с той поры ни при каких обстоятельствах
не забыл этого, значит, ничего, что он едет, это значит все лишь одно
да и то же, что он хороший и что его надобно обожать, все так, но так как Кирсанов
не знает данной обстоятельства, по какой причине ж он не поддержал мнения Веры Павловны?
Само собой разумеется, это мелочи, практически незамеченные, и Вера Павловна практически не помнит
их, но эти незаметные песчинки все падают и падают на чашку весов, хоть и
были незаметны. А, к примеру, таковой разговор уже не песчинка, а большое
зерно.
На другой сутки, в то время, когда ехали в оперу в извозничьей карете (это так как
дешевле, чем два извозчика), между вторым беседой сообщили пара слов
и о Мерцаловых, у которых были незадолго до, похвалили их согласную жизнь,
увидели, что это уникальность; это говорили все, а также Кирсанов сообщил:
да, в Мерцалове отлично да и то, что супруга может вольно раскрывать ему
собственную душу, лишь и сообщил Кирсанов, любой из них троих думал сообщить то
же самое, но произошло сообщить Кирсанову, но, для чего он сообщил это? Что
это такое значит? Так как в случае, если осознать это с известной стороны, это будет что
такое? Это будет похвала Лопухову, это будет прославление счастья Веры
Павловны с Лопуховым; само собой разумеется, это возможно было сообщить, не думая ровно ни о
ком, не считая Мерцаловых, а вдруг высказать предположение, что он думал и о Мерцаловых, и
совместно о Лопуховых, тогда это, значит, сообщено прямо для Веры Павловны, с
какою же целью это сообщено?
Это в любой момент так происходит: в случае, если явилось в человеке настроение искать
чего-нибудь, он во всем находит то, чего ищет; пускай не будет никакого
следа, а он так вот и видит ясный след; пускай не будет и тени, а он все-таки
видит не только тень его, что ему необходимо, но и все, что ему необходимо, видит в
самых несомненных чертах, и эти черты с каждым новым взором, с каждою
новою мыслью его делаются все яснее.
А тут, помимо этого, вправду, был весьма осязательный факт, что
содержит весьма полную разгадку дела: ясно, что Кирсанов уважает
Лопуховых; для чего же он через чур на два года расходился с ними? Ясно, что он
человек в полной мере порядочный; каким же образом случилось тогда, что он
выставился человеком похабным? До тех пор пока Вере Павловне не было необходимости думать об
этом, она и не думала, как не думал Лопухов; а сейчас ее влекло думать.
XXIV
Медлительно, незаметно для нее самой зрело в ней это открытие. Все
накоплялись небольшие, практически забывающиеся впечатления поступков и слов
Кирсанова, на каковые никто второй не обратил бы внимания, каковые ею самою
практически не были видимы, а лишь предполагались, подозревались; медлительно росла
занимательность вопроса: по какой причине он практически три года избегал ее? медлительно
укреплялась идея: таковой человек не имел возможности уйти из-за мелочного самолюбия,
которого в нем решительно нет; и за всем этим, не известно к чему
думающимся, еще смутнее и медленнее поднималась из немой глубины судьбы в
сознание идея: по какой причине ж я о нем думаю? что он такое для меня?
И вот, в один раз по окончании обеда, Вера Павловна сидела в собственной комнате, шила
и думала, и думала весьма тихо, и думала вовсе не о том, а так, об различной
разности и по хозяйству, и по мастерской, и по своим урокам, и понемногу,
понемногу мысли склонялись к тому, о чем, неизвестно по какой причине, все чаще и
чаще ей думалось; явились воспоминания, вопросы небольшие, немногие, росли,
умножались, и вот они тысячами роятся в ее мыслях, и все растут, растут, и
все сливаются в один вопрос, форма которого все проясняется: что ж это такое
со мною? о чем я пологаю, что я ощущаю? И пальцы Веры Павловны забывают
шить, и шитье опустилось из опустившихся рук, и Вера Павловна мало
побледнела, вспыхнула, побледнела больше, пламя коснулся ее запылавших щек,
— миг, и они побелели, как снег, она с блуждающими глазами уже бежала в
помещение мужа, ринулась на колени к нему, судорожно обняла его, положила
голову к нему на плечо, дабы поддержало оно ее голову, дабы скрыло оно
лицо ее, задыхающимся голосом проговорила: Дорогой мой, я обожаю его, и
зарыдала.
— Что ж такое, моя дорогая? Чем же тут огорчаться тебе?
— Я не желаю обижать тебя, мой дорогой, я желаю обожать тебя.
— Попытайся, взгляни. В случае, если можешь, замечательно. Успокойся, разреши идти
времени и заметишь, что можешь и чего не можешь. Так как ты ко мне сильно
расположена, как же ты можешь обидеть меня?
Он гладил ее волосы, целовал ее голову, пожимал ее руку. Она продолжительно не
имела возможность остановиться от судорожных рыданий, но понемногу успокоивалась. А он
уже давно был приготовлен к этому признанию, потому и принял его
хладнокровно, а, но, поскольку ей не видно было его лица.
— Я не желаю с ним видеться, я сообщу ему, дабы он прекратил посещать у
нас, — сказала Вера Павловна.
— Как сама рассудишь, мой дорогой друг, как лучше для тебя, так и сделаешь. А
в то время, когда ты успокоишься, мы посоветуемся. Так как мы с тобою, что бы ни произошло,
не можем не быть приятелями? Дай руку, пожми мою, видишь, как отлично жмешь. —
Каждое из этих слов говорилось по окончании продолжительного промежутка, а промежутки были
наполнены тем, что он гладил ее волоса, ласкал ее, как брат огорченную
сестру. — не забываешь, мой дорогой друг, что ты мне сообщила, в то время, когда мы стали жених и
невеста? Ты производишь меня на волю! — Снова ласки и молчанье. — не забываешь,
как мы с тобою говорили в первоначальный раз, что означает обожать человека? Это значит
радоваться тому, что отлично для него, иметь наслаждение в том, дабы делать
все, что необходимо, дабы ему было лучше, так? — Снова ласки и молчание. — Что
тебе лучше, то и меня радует. Но ты взглянешь, как тебе лучше. Для чего же
огорчаться? В случае, если с тобою нет беды, какая беда возможно со мною?
В этих отрывочных словах, повторявшихся по многу раз с обычными
легкими вариациями повторений, прошло довольно много времени, одинаково тяжелого и
для Лопухова, и для Веры Павловны. Но, понемногу успокоиваясь, Вера
Павловна стала, наконец, дышать легче. Она обнимала мужа прочно, прочно и
твердила: Я желаю обожать тебя, мой дорогой, тебя одного, не желаю обожать
никого, не считая тебя.
Он не сказал ей, что это уж не в ее власти: надобно было разрешить пройти
времени, дабы силы ее восстановились успокоением на одной какой-нибудь
мысли, — какой, все равно. Лопухов успел написать и дать Маше записку к
Кирсанову, на случай, если он приедет. Александр, не входи сейчас, и не
приезжай до времени, особого ничего нет, и не будет, лишь надобно
отдохнуть. Надобно отдохнуть, и нет ничего особого, — отлично сочетание
слов. Кирсанов был, прочёл записку, сообщил Маше, что он за нею лишь и
заезжал, а что сейчас войти ему некогда, ему необходимо в второе место, а заедет
он на возвратном пути, в то время, когда выполнит поручение по данной записке.
——
Вечер прошел тихо, повидимому. Половину времени Вера Павловна негромко
сидела в собственной комнате одна, отсылая мужа, половину времени он сидел подле
нее и успокоивал ее все теми же немногими словами, само собой разумеется, больше не
словами, а тем, что голос его был ровен и спокоен, очевидно, не всевышний знает
как весел, но и не грустен, разве пара высказывал задумчивость, и лицо
кроме этого. Вера Павловна, слушая такие звуки, смотря на такое лицо, стала
думать, не вовсе, а пара, нет не пара, а практически вовсе думать, что
ответственного ничего нет, что она приняла за сильную страсть легко мечту, которая
рассеется в пара дней, не покинув следа, либо она считала, что нет, не
думает этого, что ощущает, что это не верно? да, это не верно, нет, так, так,
все жёстче она считала, что думает это, — да вот уж она и в действительности вовсе
думает это, да и как не думать, слушая данный негромкий, ровный голос, все
говорящий, что нет ничего серьёзного? Тихо она заснула под данный голос,
дремала прочно и не видала гостьи, и проснулась поздно, и, проснувшись,
ощущала в себе бодрость.
XXV
Лучшее развлечение от мыслей — работа, — думала Вера Павловна, и
думала совсем справедливо: — буду проводить весь день в мастерской,
до тех пор пока вылечусь. Это мне окажет помощь.
Она начала проводить весь день в мастерской. В первоначальный сутки,
вправду, достаточно развлеклась от мыслей; во второй лишь устала, но
уж мало отвлеклась от них, в третий и вовсе не отвлеклась. Так прошло с
семь дней.
Борьба была тяжела. Цвет лица Веры Павловны стал бледен. Но, по
наружности, она была совсем спокойна, старалась кроме того казаться радостной,
это кроме того получалось ей практически без перерывов. Но в случае, если никто не подмечал ничего,
а бледность приписывали какому-нибудь легкому нездоровью, то так как не
Лопухову же было это думать и не видеть, да так как он и без того знал, ему и
наблюдать-то было нечего.
— Верочка, — начал он спустя семь дней: — мы с тобою живем, выполняя старое
поверье, что сапожник в любой момент без сапог, платье на портном сидит дурно. Мы
учим вторых жить по отечественным экономическим правилам, а сами не думаем устроить
по ним собственную жизнь. Так как одно громадное хозяйство удачнее нескольких небольших? Я
хотел бы применить это правило к нашему хозяйству. Если бы мы стали жить с
кем-нибудь, мы и те, кто стал бы с нами жить, стали бы сберегать практически
половину собственных затрат. Я бы имел возможность вовсе кинуть эти проклятые уроки, каковые
неприятны мне, — было бы достаточно одного жалованья от завода, и отдохнул бы,
и занялся бы ученою работою, вернул бы собственную карьеру. Надобно лишь
сходиться с этими людьми, с которыми возможно ужиться. Как ты думаешь об этом?
Вера Павловна уж в далеком прошлом наблюдала на мужа теми же самыми глазами,
странными, разгорающимися от бешенства, какими наблюдал на него Кирсанов в
сутки теоретического беседы. В то время, когда он кончил, ее лицо пылало.
— Я прошу тебя прекратить данный разговор. Он неуместен.
— Отчего же, Верочка? Я говорю лишь о финансовых пользах. Люди
небогатые, как мы с тобою, не смогут пренебрегать ими. Моя работа тяжела,
часть ее ужасна для меня.
— Со мною запрещено так сказать, — Вера Павловна поднялась, — я не разрешу
сказать с собою чёрными словами. Осмелься заявить, что ты желал сообщить!
— Я желал лишь сообщить, Верочка, что, принимая в мысль отечественные
пользы, нам было бы отлично…
— Снова! Молчи! Кто дал тебе право опекунствовать нужно мною? Я
возненавижу тебя! — Она скоро ушла в собственную помещение и заперлась.
Это первенствовала и последняя их ссора.
До позднего вечера Вера Павловна просидела запершись. Позже отправилась в
помещение мужа.
— Мой дорогой я сообщила тебе через чур жёсткие слова. Но не злись на них.
Ты видишь, я борюсь. Вместо того, дабы поддержать меня, ты начал помогать
тому, против чего я борюсь, сохраняя надежду, — да, сохраняя надежду устоять.
— Забудь обиду меня, мой дорогой друг, за то, что я начал так грубо. Но так как мы
помирились? поболтаем.
— О да, помирились, мой дорогой. Лишь не действуй против меня. Мне и
против себя тяжело бороться.
— И зря, Верочка. Ты дала себе время разглядеть собственный чувство, ты
видишь, что оно важнее, чем ты желала думать сначала. Для чего мучить себя?
— Нет, мой дорогой, я желаю обожать тебя и не желаю, не желаю обижать тебя.
— Приятель мой, ты желаешь хороша мне. Что ж, ты думаешь, мне приятно либо
необходимо, дабы ты мучила себя?
— Мой дорогой, но так как ты так обожаешь меня!
— Само собой разумеется, Верочка, весьма; об этом что сказать. Но так как мы с тобою
понимаем, что такое любовь. Разве не в том она, что радуешься эйфории,
страдаешь от страданья того, кого обожаешь? Муча себя, ты будешь мучить меня.
— Так, мой дорогой: но так как ты будешь мучиться, в случае, если я уступлю этому
эмоции, которое — ах, я не осознаю, для чего оно появилось во мне! я проклинаю
его!
— Как оно появилось, для чего оно появилось, — это все равно, этого уже
нельзя переменить. Сейчас остается лишь один выбор: либо дабы ты страдала,
и я страдал через это; либо дабы ты прекратила мучиться, и я кроме этого.
— Но, мой дорогой, я не буду мучиться, — это пройдет. Ты заметишь, это
пройдет.
— Благодарю тебя за твои упрочнения. Я ценю их, в силу того, что они показывают в
тебе волю выполнять то, что тебе думается необходимо. Но знай, Верочка: они необходимы
кажутся лишь для тебя, не для меня. Я наблюдаю со стороны, мне яснее, чем
тебе, твое положение. Я знаю, что это будет безтолку. Борись, пока добывает
силы. Но обо мне не думай, что ты обидишь меня. Так как ты знаешь, как я наблюдаю
на это; знаешь, что мое мнение на это и непоколебимо во мне, и справедливо
в действительности — так как ты все это знаешь. Разве ты одурачишь меня? разве ты
прекратишь уважать меня? Возможно сообщить больше: разве твое размещение ко
мне, поменяв темперамент, слабеет? Не наоборот ли, — не усилится ли оно
оттого, что ты не отыскала во мне неприятеля? Не жалей меня: моя будущее нисколько не
будет жалка оттого, что ты не лишишься через меня счастья. Но достаточно. Об
этом не легко довольно много сказать, а тебе слушать еще тяжеле. Лишь не забывай,
Верочка, что я сейчас сказал. Забудь обиду, Верочка. Иди к себе думать, а лучше
почивать. Не думай обо мне, а думай о себе. Лишь думая о себе, ты можешь
не делать и мне напрасного горя.
XXVI
Через 14 дней, в то время, когда Лопухов сидел в собственной заводской конторе, Вера
Павловна совершила все утро в чрезвычайном беспокойстве. Она кидалась в постель,
прикрывала лицо руками и через пятнадцать минут вскакивала, ходила по помещению,
падала в кресла, и снова начинала ходить неровными, порывистыми шагами, и
снова кидалась в постель, и снова ходила, и пара раз доходила к
рабочему столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала
пара слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала,
сожгла, снова продолжительно металась, снова написала письмо, снова изорвала, сожгла,
и снова металась, снова написала, и торопливо, чуть запечатав, не давая себе
времени надписать адреса, скоро, скоро побежала с ним в помещение мужа,
бросила его да стол, и ринулась в собственную помещение, упала в кресла, сидела
без движений, закрыв лицо руками; полчаса, возможно, час, и вот звонок — это
он, она побежала в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его
нет, где ж оно? она торопливо выбирала бумаги: где ж оно? Но Маша уж
отворяет дверь, и Лопухов видел от порога, как Вера Павловна промелькнула из
его кабинета в собственную помещение, расстроенная, бледная.
Он не отправился за ней, а прямо в кабинет; холодно, медлительно осмотрел стол,
место подле стола; да, уж он пара дней ожидал чего-нибудь аналогичного,
беседы либо письма, ну, вот оно, письмо, без адреса, но ее печать; ну,
само собой разумеется, поскольку она либо искала его, чтобы стереть с лица земли, либо только что кинула,
нет, искала: бумаги в беспорядке, но где ж ей било отыскать его, в то время, когда она, еще
бросая его, была в таковой судорожной тревоге, что оно, порывисто кинутое,
как уголь, жегший руку, проскользнуло через целый стол и упало на окно за
столом. Просматривать практически нет необходимости: содержание известно; но все запрещено
не прочесть.
Мой дорогой, ни при каких обстоятельствах не была я так очень сильно привязана к тебе, как сейчас.
В случае, если б я имела возможность погибнуть за тебя! О, как бы я была счастлива погибнуть, если бы ты от
этого стал радостнее! Но я не могу жить без него. Я обижаю тебя, мой дорогой,
я убиваю тебя, мой дорогой друг, я не желаю этого. Я делаю против собственной воли. Забудь обиду
меня, забудь обиду меня.
С пятнадцать минут, а, возможно, и побольше, Лопухов стоял перед столом,
разглядывая в том месте, внизу, ручку кресел. Оно, хоть удар был и предвиденный, а
все-таки больно; хоть и обдумано, и решено вперед все, что и как надобно
сделать по окончании для того чтобы письма либо восклицания, а все-таки не внезапно соберешься
с мыслями. Но собрался же наконец. Отправился в кухню разъясняться с Машею;
— Маша, вы, прошу вас, погодите подавать на стол, пока я снова сообщу.
Мне что-то Нездоровится, надобно принять лекарство перед обедом. А вы не
ожидайте, обедайте себе, да не спеша: успеете, пока мне будет возможно. Я тогда
сообщу.
Из кухни он отправился к жене. Она лежала, запрятав лицо в подушки, при его
входе встрепенулась:
— Ты отыскал его, прочёл его! Боже мой, какая я безумный! Это
неправда, что я написала, это горячка!
— Само собой разумеется, мой дорогой друг, этих слов не надобно принимать без шуток, потому
что ты была через чур взволнована. Эти вещи так не решаются. Мы с тобой успеем
неоднократно поразмыслить и поболтать об этом тихо, как о деле серьёзном для нас.
А я, мой дорогой друг, желаю покуда поведать тебе о собственных делах. Я успел сделать в
них много изменений, — все, какие конкретно было необходимо, и весьма доволен. Да ты
слушаешь? — Очевидно, она и сама не знала, слушает она, либо не слушает:
она имела возможность бы лишь заявить, что не смотря ни на что, слушает либо не слушает,
но что-то слышит, лишь не до того ей, дабы осознавать, что это ей слышно;
но же, все-таки слышно, и все-таки расслушивается, что дело идет о
чем-то втором, не имеющем никакой связи с письмом, и понемногу она стала
слушать, в силу того, что тянет к этому: нервы желают заняться чем-нибудь, не
письмом, и хоть продолжительно ничего не имела возможности осознать, но все-таки успокоивалась
довольным тоном и холодным голоса мужа; а позже стала кроме того и осознавать. — Да
ты слушай, в силу того, что для меня это серьёзные вещи. — Безостановочно продолжает
супруг по окончании вопроса слушаешь ли, — да, весьма приятные для меня перемены, — и
он достаточно говорит; да так как она три четверти этого знает,
нет, и все знает, но все равно: пускай он говорит, какой он хороший! и он
все говорит: что уроки ему в далеком прошлом надоели, и по какой причине в каком семействе
либо с какими учениками надоели, и как занятие в заводской конторе ему не
надоело, в силу того, что оно принципиально важно, дает влияние на население украины завода, и как он
кое-что успевает в том месте делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как
учить грамоте, вытянул из компании плату этим преподавателям, доказавши, что
работники от этого будут меньше портить автомобили и работу, в силу того, что от этого
отправится уменьшение пьяных и прогулов глаз, плату самую пустую, само собой разумеется, и как
он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого часто бывает в их харчевнях,
— и мало ли что такое. А основное в том, что он порядком установился у компании,
как человек дельный и оборотливый, и понемногу забрал дела в собственные руки, так
что заключение рассказа и основная вкусность в нем для Лопухова вышло вот
что: он приобретает место ассистента управляющего заводом, управляющий будет
лишь почетное лицо, из товарищей компании, с почетным жалованьем; а руководить
будет он; товарищ компании лишь на этом условии и забрал место управляющего,
я, говорит, не могу, куда мне, — да вы лишь место занимайте, дабы сидел
на нем честный человек, а в дело нечего вам мешаться, я буду делать, — а
в случае, если так, то возможно, заберу место, но так как и не в этом важность, что власть,
а в том, что он приобретает 3500 руб. жалованья, практически на 1000 руб. больше, чем
прежде приобретал всего и от случайной тёмной литературной работы, и от уроков,
и от прошлого места на заводе, значит, сейчас возможно кинуть все, не считая
завода, — и превосходно. И рассказывается это больше полчаса, и при финише
рассказывания Вера Павловна уж может заявить, что, вправду, это
отлично, и уж может привести в порядок волосы и идти обедать.
А по окончании обеда Маше дается 8О кол. сер. на извозчика, в силу того, что она
отправляется в целых четыре места, везде продемонстрировать записку от Лопухова, что,
мол, свободен я, господа, и рад вас видеть; и через пара времени
есть страшный Рахметов, а за ним понемногу набирается целая ватага
молодежи, и начинается ожесточенная ученая беседа с непомерными
изобличениями каждого чуть не всеми остальными во всех вероятных
неконсеквентностях, а кое-какие изменники возвышенному прению оказывают помощь Вере
Павловне кое-как убить вечер, и в половине вечера она догадывается, куда
пропадала Маша, какой он хороший! Да, сейчас Вера Павловна была
непременно счастлива своим молодым приятелям, хоть и не дурачилась с ними, а сидела
смирно и готова была расцеловать кроме того самого Рахметова.
Гости разошлись в 3 часа ночи и замечательно сделали, что так поздно. Вера
Павловна, утомленная беспокойством дня, только что улеглась, как вошел супруг.
— Говоря про завод, приятель мой Верочка, я забыл сообщить тебе одну
вещь о новом собственном месте, это, но, не имеет значение и сказать об этом не
стоило, а на случай сообщу; но лишь у меня просьба: мне хочется дремать, тебе
также; так в случае, если чего не договорю о заводе, поболтаем на следующий день, а сейчас сообщу в
двух словах. Видишь, в то время, когда я принимал место ассистента управляющего, я
выговорил сербе вот какое условие: что я могу вступить в должность в то время, когда
желаю, хоть через месяц, хоть через два. А сейчас я желаю воспользоваться этим
временем: пять лет не видал собственных стариков в Рязани, — съезжу к мим. До
свиданья, Верочка. Не поднимайся. на следующий день успеешь. Дремли.
XXVII
В то время, когда Вера Павловна на другой сутки вышла из собственной помещения, Маша и муж
уже набивали вещами два чемодана. И все время Маша была тут безотлучно:
Лопухов давал ей столько вещей завертывать, складывать, перекладывать, что
куда управиться Маше. Верочка, помоги нам и ты. И чай выпивали тут все трое,
разбирая и укладывая вещи. Только что начала было опомниваться Вера
Павловна, а уж супруг говорит: добрая половина 11-го; пора ехать на железную дорогу.
— Дорогой мой, я отправлюсь с тобою.
— Приятель мой, Верочка, я буду держать два чемодана, негде сесть. Ты
садись с Машей.
— Я не то говорю. В Рязань.
— А, в случае, если так, то Маша отправится с чемоданами, а мы сядем совместно.
На улице не через чур расчувствуешься в беседе. И притом, таковой стук
от мостовой: Лопухов многого не дослышит, на очень многое отвечает так, что не
расслышишь, в противном случае и вовсе не отвечает.
— Я еду с тобою в Рязань, — твердит Вера Павловна.
— Да так как у тебя не приготовлены вещи, как же ты отправишься? Планируй,
в случае, если желаешь: как заметишь, так и сделаешь. Лишь я тебя просил бы вот о чем:
подожди моего письма. Оно придет на следующий день же; я напишу и дам его где-нибудь
на дороге. на следующий день же возьмёшь, подожди, прошу тебя.
Как она его обнимает на галлерее железной дороги, с какими слезами
целует, отпуская в вагон. А он все толкует про собственные заводские дела, как они
хороши, да о том, как будут радоваться ему его старики, да про то, что все
на свете бред, не считая здоровья, и надобно ей беречь здоровье, и в самую
60 секунд прощанья, уже через балюстраду, сообщил: — Ты день назад написала, что еще
ни при каких обстоятельствах не была так привязана ко мне, как сейчас — это действительно, моя дорогая
Верочка. И я привязан к тебе не меньше, чем ты ко мне. А размещение к
человеку — желание счастья ему, это мы с тобою твердо знаем. А счастья нет
без свободы. Ты не желала бы стеснять меня — и я тебя также. А если бы ты
начала стесняться мною, ты меня огорчила бы. Так ты не делай этого, а пускай
будет с тобою, что тебе лучше. А в том месте посмотрим. В то время, когда мне воротиться, ты
напиши. До свиданья, мой дорогой друг, — второй звонок, через чур пора. До свиданья.
XXVIII
Это было в последних числах Апреля. В половине июня Лопухов возвратился; пожил
семь дней три в Санкт-Петербурге, позже отправился в Москву, по заводским делам, как
сообщил. 9 июля он уехал, а 11 июля поутру случилось удивление в отеле у
станции столичной железной дороги, по случаю невставанья приезжего, а часа
через два позже сцена на Каменноостровской даче, сейчас проницательный
читатель уже не промахнется в отгадке того, кто ж это застрелился. Я уж
в далеком прошлом видел, что Лопухов, говорит проницательный читатель в восхищении от
собственной догадливости. Так куда ж он девался, и как фуражка его была
простреленною по околышу? Потребности нет, это все шутки его, а он сам себя ловил
бреднем, шельма, ломит себе проницательный читатель. Ну, всевышний с тобою, как
знаешь, поскольку тебя ничем не урезонишь.
XXIX
Часа через три по окончании того, как ушел Кирсанов, Вера Павловна опомнилась,
и одною из первых ее мыслей было: запрещено же так покинуть мастерскую. Да,
хоть Вера Павловна и обожала обосновывать, что мастерская идет сама собою, но,
в сущности, поскольку знала, что лишь обольщает себя этою мыслью, а на самом
деле мастерской нужна руководительница, в противном случае все развалится. Но,
сейчас дело уж весьма установилось, и возможно было иметь мало хлопот по
управлению им. У Мерцаловой было двое детей; нужно час-полтора в сутки, да и
те не каждый день, она может уделять. Она возможно не откажется, поскольку она и
сейчас довольно много занимается в мастерской. Вера Павловна начала разбирать собственные
вещи для продажи, а сама отправила Машу сперва к Мерцаловой просить ее
приехать, позже к торговке всякими вещами и старым платьем подстать Рахели,
одной из самых оборотливых евреек, но хорошей привычной Веры Павловны, с
которой Рахель была непременно честна, как практически все иудейские небольшие
торговки и торговцы со всеми порядочными людьми. Рахель и Маша должны
заехать на городскую квартиру, собрать оставшиеся в том месте платья и вещи, по
дороге заехать к меховщику, которому даны были на лето шубы Веры Павловны,
позже со всем этим ворохом приехать на дачу, дабы Рахель хорошенько оценила
и приобрела все гуртом.
В то время, когда Маша выходила из ворот, ее встретил Рахметов, уже с полчаса
бродивший около дачи.
— Вы уходите, Маша? На долгое время?
— Да, должно быть, ворочусь уж поздно вечером. Довольно много дела.
— Вера Павловна остается одна?
— Одна.
— Так я зайду, посижу вместо вас, возможно, произойдёт какая-нибудь
надобность.
— Пожалуйста; в противном случае я опасалась за нее. И я забыла, г. Рахметов: позовите
кого-нибудь из соседей, в том месте имеется нянька и кухарка, мои приятельницы, подать
обедать, поскольку она еще не обедала.
— Ничего; и я не обедал, пообедаем одни. Да вы-то обедали ли?
— Да, Вера Павловна так не отпустила.
— Хоть это отлично. Я думал, уж и это забудут из-за себя.
Не считая Маши и равнявшихся ей либо превосходивших ее простотою души и
платья, все мало побаивались Рахметова: и Лопухов, и Кирсанов, и все, не
опасавшиеся никого и ничего, ощущали перед ним, по временам, некую
трусоватость. С Верою Павловною он был весьма далек: она обнаружила его весьма
неинтересным, он ни при каких обстоятельствах не присоединялся к ее обществу. Но он был любимцем Маши,
не смотря на то, что меньше всех других гостей был приветлив и разговорчив с нею.
— Я пришел без кличу, Вера Павловна, — начал он: — но я видел Александра
Матвеича и знаю все. Исходя из этого рассудил, что, возможно, понадоблюсь вам для
каких-нибудь одолжений и просижу у вас вечер.
Услуги его имели возможность бы понадобиться, пожалуй, хоть на данный момент же: помогать Вере
Павловне в разборке вещей. Каждый второй на месте Рахметова в одну и ту же
секунду и был бы приглашен, и сам вызвался бы заняться этим. Но он не
вызвался и не был приглашен; Вера Павловна лишь пожала ему руку и с
искренним эмоцией заявила, что весьма признательна ему за внимательность.
— Я буду сидеть в кабинете, — отвечал он: в случае, если что пригодится, вы
позовете; и в случае, если кто придет, я отворю дверь, вы не волнуйтесь сама.
С этими словами он преспокойно ушел в кабинет, вынул из кармана громадной
кусок ветчины, ломоть тёмного хлеба, — в сумме это составляло фунта четыре,
уселся, съел все, стараясь отлично пережевывать, выпил полграфина воды, позже
подошел к полкам с книгами и начал производить перерасмотрение, что выбрать для чтения:
известно…, несамобытно…, несамобытно…, несамобытно…,