– Так оно что, во всех – спит?.. (Снова проглянул лисёнок-философ, лишь вместо гриба он обнюхивал разлапистый броский куст, с неизвестными, затаённой окраски ягодами.)
– Практически. Да. – Громадное Белое Существо согнулось к Иви, мимолётно щекотнув его кожу кончиками мягких перьев. Спросило: – Тебя это испугало, обидело?
– Самую малость… Тяжело осознать: кто же тогда ходит по земле, живёт? – льдинки, что ли? Одни целые льдинки кругом? сугробы? …пыль?
Существо встревожилось. Существо поспешливо и легко покинуло стул и пересело в постель, к Иви. Оно обняло его, закутав крылом, прижало к себе.
Иви слышал как бьётся громадное горячее сердце Птицы…-Рыбы…-Зверя… но сейчас – Птицы; он кроме того видел сверкание этого сердца, ничем не замутнённого, яркого, необъятного, сердца искреннего. Он, прижимаясь, ощущал, что прижимается к Нежности и Силе, к тому, во что легко поверить и что легко обожать. …Так надёжно тут (ну, сразу же ясно!), так нежно…
– какое количество раз… – тихо продолжало Громадное Белое Существо (Громадная Белая Птица), – о, сколько же раз ты рождался и рос! Ты, как и все тебя окружающие, возрастал в размерах, накручивал на себя липкие нити опыта, обрастал никчёмными знаниями. Но постоянно – слышишь? в любой момент! – в тебе, как и во всех, бодрствовал ребёнок, ни при каких обстоятельствах не терявший ни голоса, ни ясности, ни всемогущества собственного детства! Проклёвывался из каждого разлома, из каждой трещинки, из каждой царапинки… И Время и Детство…
Иви слушал, слушал… Ему больше ни о чём не хотелось задавать вопросы, – ему хотелось … вот так долго-долго, возможно – сто лет… слышать голос Громадной Белой Птицы, её дыхание, нежиться облизь красивого, взмывного в выси костра её сердца…
– …Встретились Время и Детство; встретились, сокоснулись, сплелись ветвями. И это – в тебе, ты. Нерасторжимое дело! правильная судьба и Чудесная забота!
Иви так же, как и прежде ничего не хотелось задавать вопросы, но он всё-таки задал вопрос:
– По какой причине – во мне? По какой причине – я?..
– По какой причине? – Птица хмыкнула и дурашливо озаботилась. – По какой причине… по какой причине… – Хмыкнула ещё раз и радостно взглянуть на придремливающего Иви. – По какой причине бы нет? …Видишь ли, кроха, возможно сообщить и без того и сяк, – бесконечность вечно разнолика, бесконечность вечно однообразна, – это будет ни так, ни сяк… А вернее: ты и всё – всё-всё-всё – одно да и то же, о д н о .
– Как это?..
Иви засыпал. Всё около звенело, всё кружилось, хороводилось, мельтешило приятно и невиданно. «А как это, – ты определишь позже… позже… на следующий день…» – услышал он откуда-то отовсюду, но – из далёкого далека. И – засыпал… засыпал… засыпал…
Ему снились рёв моря… песчаная отмель, в том месте, где рёв моря становился отчётливее и громче… шумный большой лес, нескончаемо поднимавшийся из отмели, машущий прохладой и зеленью… хлюпкие застенчивые болота, отаённые… коса-островок среди болот, и – посерёд островка – домик… В домике ярко горели окна, из трубы вытемнивался дымок, слышались голоса…
Иви не знал, для чего он появлялся тут, но появлявшись – радовался: ему так хотелось ко мне, в любой момент, лишь прежде он не знал об этом, а сейчас, появлявшись, – осознал и принял, и возликовавал! …Но – робел, но – боязно было подойти к двери… постучать в неё… услышать призыв: «Войдите!», и определить в призыве собственный голос…
А позже – он заметил горизонт… и горизонт – лишь поразмыслите! – и горизонт встретился с ним; заметил – опрокинулся, как опытный ласку щенок, забарахтал в воздухе лапами; опрокинулся… замер… обернулся дорогой…
Дорога лилась, журчала; дорога обшёптывала домик. А Иви стоял между домиком и дорогой, осознавая необходимость шага, но самого шага никак не угадывая.
А пахло тут! – лесом, цветами, травами… морем… Пахло тишиной и сыростью, облаками и ветром… Пахло прекрасным… несказанным… пониманием и приимностью… возвращением… А ещё: приятель, но незнакомо приятный запах – через запахи иные – всякие – находился невиданно; он доносился от двери, от окон дома, от дыма… он клубился над болотами и промеж древесных стволов… он вплетался в северные сквозняки и в частые повеивания морские…
Иви не выдержал. Иви посмотрел в окно. Страно! но практически ничего не было возможности рассмотреть, не смотря на то, что – понималось сходу – в домике чего лишь не было, домик был напоён, наполнен, пропитан многими присутствиями. Но: каким бы мерой и числом ни владело присутствие присутствия, – ни что не облекалось в образ либо штрих, ни что не явилось, не определялось, – взбрыкивало, просвистывало, пенилось… оплёскивалось неярким светом, одновременно и пропадая и появляясь снова… Всё, что возможно было предугадать, а предугадав – различить: край стола (лишь край…)… туманная лёгкая чашка на краю… Чашка была полна.
О, как пронзительно, как неотвязно – на грани муки и бесстыдства – захотелось испить из неё! Чудилось: измаянные дымящиеся подмётки свисают в вечность, и вечность – и вечность… – в воплях и зубьях – ожидает босых ног; такая усталость… такая усталость! и лишь – о! – тут, в рывковом сращивании губ и чашки – отдохновение, отстранённость…
Такая жажда… Такая жажда!
(Иви, во сне, метнулся головой по подушке; скрипнул зубами; скользнул языком – торопливо, надрывно – по шершавой сухости губ.)
Иви – через стекло – потянулся к чашке. О-о-о! Нет! – он не размахивал руками, он кроме того не шелохнулся. Вот: всем собой… отовсюду…
И чашка – ка-ач-ну-у-увшись – упала. С края стола. Ах!.. Вдребезги.
О-о-о!..
Но – вот: ни одного осколка… ни одной капли (а чашка была полна)… а: звон, так – похоже – звенит напоённый букашками, солнцем – солнцем! – летний луг, так звенят, соприкоснувшись, сердца, так смеётся омытое эхо, обретая горстями любовь. …Так: стало ясно: в чашке-то и была решающая нелепость, качнувшая, стёршая грань – саму себя, гранью, несуществующим стержнем являющуюся. Тут – облегчённый вздох, и – вспышка…
Иви заметил себя… четыре стенки… пол… крышу… Лишь это и было… А ещё – то, что около: мир, мир…
«Мур-р-р!»
Уже пробудившись – практически… — но Иви увидел: скользновение стремительного вразумительного следа… следов…: кошка. Кошка вошла и уселась у ног мальчика.
—
…Решающая нелепость. Это могло быть что угодно, но – вот: чашка. Но – вот: ни одного осколка, ни одной капли, а: звон-н-н…
…Тот запах… — что в нём необыкновенного? что? ничего… Тот запах, – но мог быть какой угодно! – да вот поди ж ты… – да – запах, проступивший гранью, дабы факт грани взял обозначение, и к обозначению – слился с ним, и – … …но так как для того и проступила грань – да, – дабы быть стёртой, самой собой.
—
Первое, что Иви почувствовал, проснувшись – запах (тот самый!). Он мгновенно отбросил шуршнувшее от таковой бесцеремонности одеяло, и, сидя в кровати, полусонный ещё, крикнул:
– Ма-ам! Ма-ма!
Мама со страхом влетела в его помещение. Она была уверена, что произошло что-то страшное, что-то кошмарное (вчерашнее – весь день практически! – сидение Иви на стуле всерьёз испугало и её и бабушку).
– Что!?… что произошло!!??
– Да ничего… – Иви и сам чуточку перепугался, заметив мамино лицо. – Ну ты что, мам… Что ты…
– У тебя где-нибудь болит? Тебе не хорошо?!? – мама лихорадочно оглядывала сына со всех сторон, пробуя так найти обстоятельство его недуга. Потрогала лоб. Ничего не отыскала; всё было цело, щёки розовые, температура обычная, глаза ясные… Притиснула Иви к себе, крепко-крепко, – осознала, что может на данный момент зареветь, но – сдержалась, приложив все возможные усилия! – прижала утреннего крикуна к себе ещё крепче.
– Мам… ну всё отлично, мам… – Иви потёрся щекой о мамину руку. Насупился.
Мама шлёпнула его – пустяково, понарошку – чуть пониже поясницы и задала вопрос:
– Ты чего кричал, как перегревшийся верблюд? а?
– Так легко… Ты испугалась, да?
– Тут испугаешься… «Так легко»! – ну уж это…
– Мам, – затеребил её Иви, углядев, что мама мало успокоилась, – мам, а чем у нас вовсю пахнет? Таковой запах… Вкусно!
– Пахнет? Запах?… – мама недоумевающе взглянуть на сына. – …А, пахнет! – ремнём пахнет, вот чем! – заявила она с жалобной свирепостью. – Превосходный запах! на данный момент принесу вам, юный человек, это блюдо. Прямо в постель.
– Нет, я серьёзно! Таковой запах! Он мне приснился…
– Запах приснился? Вот как! – Мама поразмыслила самую малость. – Я не знаю, малышонок, – тут у нас довольно много всяких запахов, как и в любом втором месте. …Может – чаем?
– Чаем?
– Да. Я на данный момент именно заваривала чай.
Мама встала с постели и потянула Иви за руку, за собой. Захохотала:
– Отправимся, понюхаешь! Заодно и выпьем с тобой по чашечке, – мне ещё успокоиться необходимо.
Они отправились, рука об руку, на кухню, где по полу, по стенкам и потолку, по мебели, по посуде – везде – прыгали беззаботно-игривые солнечные зайчики, где в чистоте и опрятности окружения достаточно гудел старенький облезлый холодильник, и где, под пёстро расшитой шапчонкой, раздумчиво и сурово потел толстый заварочный чайник. Мама сняла с него шапчонку, немного подняла крышку, и кухню опахнуло пряным многоцветным запахом, – тем самым, из сна! – …запахом забвения и памяти, запахом опромети и спокойствия… узнавания…
…Он отыскал в памяти: Громадная Белая Птица…-Рыба…-Зверь… Птица…
—
Сегодняшний сутки, как и сутки вчерашний, был выходным, а потому детский сад Иви не угрожал. Превосходно! Не смотря на то, что на следующий день… Иви еле представлялось сейчас, что опять нужно будет идти в это отвратительно тоскливое место, где ему снова не разрешат остаться с самим собой, снова накажут за что-нибудь… а юрка и Славка, из параллельной группы, опять будут дразниться и показывать кулаки, либо… (семь дней назад было так: он говорил с веткой сирени; ветка сирени пожаловалась ему на отсутствие жидкости. И лишь Иви задумался: как бы ему раздобыть воду, так тут и подскочил Юрка, – крикнул: – «Дурачок! – с деревьями болтает!», да за ветку-то и ухватился, – обломить желал. Дерево аж застонало! Но Иви не разрешил обломить ветку: Юрку оттолкнул, насупился, – приготовился к драке. Юрка драться не стал; Юрка убежал с смехом, выкрикивая: – «Дурачок! Дурачок!». А дерево – плакало по окончании; больно было ему, дереву… страшно и больно… Иви продолжительно пробыл с ним рядом.)
…Сейчас – с бабушкой, на улице. Гулять с бабушкой – одно удовольствие: она постоянно идёт с Иви конкретно в том направлении, куда ему больше всего и хочется; строгая, – но ни при каких обстоятельствах не мешает; постоянно отвечает на Ивины вопросы, – отвечает без лжи, честно, а если не знает чего-то, то так и говорит: не знаю. А обед бабушка всегда забирала : термос с чаем, сок, бутерброды… конфеты… Объеденье! Известное дело: побегаешь, попрыгаешь, – аппетит, как с горы летит! – летит, руками размахивает, рот разевает.
– Ты не егози, не егози, – сказала бабушка, эргономичнее примащиваясь на пригорке и стеля к трапезе скатёрку-платок. – Не егози, не тормоши сумку! на данный момент сама всё дотянусь. – Выкладывала снедь, доставала термос, бутылки с соком. Подбрасывала с краешка салфетки. – Ишь как по буеракам бабку проелозил, басурман: всё платье в колючках, сверху донизу, – в колючках да трухе!
– Я также в колючках, – гордо сказал Иви, выдирая из волос вздыбленные мячики репейника. – Вон, видишь какие конкретно!
– Так тебе так как и поделом, – информировала бабушка, деловито сошлёпывая со поясницы внука мусор, – ты сам дорогу выбираешь. А мне-то за что такая мука? Для какой таковой цели? Ох…
…А около – буйствовало многотравье-многоцветье, сновала крылатая и ползучая мелюзга, гомонились песенки со всякой-любой стороны. Нежный знойный июньский воздушное пространство подрагивал и переливался, шевелил, обнадёживал, согревал, умудряясь наряду с этим удерживать безтревожно на плечах собственных неспешные перистые тучи. …О чём-то шептала бабочке юная полынь. Про что-то говорил мушкам-хохотуньям большой блестящий жук, развалясь и жмурясь, на мушек посматривая лукаво.
Иви плеснул жуку капельку сока, рядышком, чтобы и жук имел возможность также – поддержать компанию, принять собственное, посильное, участие в трапезе. Но жук почему-то нахохлился и улетел.
– Ты сыр и колбасу ешь с хлебом, а не приятель с дружкой, – назидательно сказала бабушка. – Повадился, охломондия, бутерброды разорять! …Да и соком, соком перекладывай, чтобы не всухомятку.
– Сок – жукам, – информировал бабушку Иви, – а мне – чаю. Лишь доверху!
Он задумчиво наблюдал на мягкий чайный парок, оглядывал его со всех сторон; касался ладонью тёплых мокрых завитков, дул на них, убыстряя и всячески напутствуя их бег к солнцу.
Иви довольно часто приводил бабушку на эти пустыри. Ему было тут отлично и тихо, ему было тут летуче. Он обожал местные места, – во всяком настроении, во всякое время года, – он обожал эти места всем сердцем. И старался не обидеть никого; и его – не обижали, привечали, старались утешить, в то время, когда ему было безрадостно, скучали, в то время, когда его продолжительно не было.
Бабушка осознавала Иви. По-своему. По крайней мере, она ни при каких обстоятельствах не донимала его опекой либо приглядом, – бродил где вздумается и как вздумается. А бабушка тем временем занималась собственными делами: просматривала, рассматривала букашек, вязала, либо попросту – грелась на солнышке.
А Иви – Иви носился по травным лабиринтам, без чуждых вмешательств и помех растворяясь во всём, в чём лишь хотел раствориться, и – приветствовал, и – выяснял, и – учавствовал.
…Но, целый сегодняшний сутки он был чуточку иным, не таким как в любой момент. Гуляя в пространстве внешнем – то и дело проваливался во внутреннее, а потому не всегда оказывал надобное внимание местным приятелям, редко выяснял привычных… Все мысли Иви были были в прошлых – двух прошедших – ночах, и – в ночи будущей (не так долго осталось ждать уж…). …Он всматривался и оглядывался… Он бродил – не видя… Он оглядывался-озирался, внимательно всматриваясь в плясье мятущихся под покрывалом ветра кустарниковых теней: Иви пробовал заметить Птицу, её силуэт, её появление тут и по сей день, задолго до ночного-обещанного.
– Эй! Ау-аушки! Стрекоза голоногая, где ты? – Бабушка наблюдала из-под козырька ладони, – наблюдала-озиралась, пробуя углядеть внука. Не углядела; ух и заросли! в самом деле – отлично тут… – А-у-у, Ивушка! Не пора ли планировать?… Да где ты!? – Бабушка ещё поозиралась. – А-у-у! – «Ну совершенно верно, спрятался, непослушник!» – Ну наблюдай, на данный момент я одна уйду. А как уйду, – прискачут ко мне козы, озорницы бородатые, и съедят тебя!
…«Ага… Как же… Делать им больше нечего…»
Иви фыркнул, и крепче и вразумительнее вжался лицом в траву. Вдохнул поглубже. …Перевернулся на пояснице. Прищурился…
Небо… небо качается, – через всё и везде, – на сиянных плечах лебеды, на летящих ушах ромашек… Небо… трава и Небо переплелись-перемешались, сомкнулись в бессвязном танцующем взмахе… Ясная неделимость…
Неудивительно, думалось Иви, что цветы довольно часто смеются людям вслед, – ахают и жалеют, – да, – пожимают плечами. …Вот: Иви лежал и слушал шепчущийся где-то рядом (но и для него!) рассказ об унылом парню, что повстречался с фиалкой. …А возможно и не рассказ, но: повстречался унылый мужик с фиалкой, и завязался у них разговор, маленький разговор, вразумительный. А Иви слушал… а Иви радовался… а Иви наблюдал на небо…
—
« – А ты, но, мимолётное существо, – удивлённо сообщила фиалка Унылому Парню. – Это ж нужно ж! Такая огромадина – и полные дритатушки!
– Ну, ты полегче… – уныло сообщил Унылый Мужик. – Ты уж не тово… Ну уж как-то так – не так уж…
– Это как? – спросила фиалка.
– Ну, щекотливее, что ли… Мне и без того не сладко, – ответил Унылый Мужик.
– Вот как? – фиалка прищурилась.
– Ну да!.. Ты бы мне приятное что сообщила… либо – презент какой… А? Денег бы дала.
– Вот как!
Фиалка захохотала.
– А что? жалко тебе? Забрала бы и дала.
– Да на!
И перед Унылым Другом появился – а хоть бы и без того: из ниоткуда! – мешок с деньгами. Большой.
– Доволен?
– Доволен… – уныло сообщил Унылый Мужик. И, мешок на плечи взвалив, отправился себе… непоймёшь-куда… – уныло… уныло…»
—
Иви засмеялся.
– А, вот ты где, – торжествующе сообщила бабушка, заслышав негромкий заливистый хохот. – Попался!
– Слушай, а тебе Унылые Приятели виделись? – задал вопрос Иви. Раскинувшись по траве, он наблюдал на бабушку снизу вверх и пробовал рассмотреть через неё небо.
– Да тыщу раз! – бодро ответила бабушка. – И унылые приятели, и дамы, а также каракатицы. …А ну, вылезай из травы!
—
…(с белого лёгкого неба
мягкий струится хлеб
льются кусты к тропинке
пляшет сосна под сурдинку
аист растёт из дымки –
клювом колышет мир
—
льнётся и дышит мир –
мир облачённый в свирель –
звук: это – я
а рядом: мелкий жук Мирабель
—
…отыщи в памяти меня малышка – мелкий жук Мирабель
ты прожужжишь – встрепенёшься
ты прожужжишь – улыбнёшься
я проплываю на лодке мимо травинки твоей
—
я проплываю на лодке –
в яркой зелёной шляпе –
ты мне качнёшь крылами
шляпой махну в ответ
ты самовар раздуешь
ты приготовишь чашки:
я, лодка и Мирабель сядем около стола
—
ластится чай, кивает –
где по реке проплывает
жук Мирабель на лодке мимо травинки моей
—
отыщи в памяти меня малышка – мелкий жук Мирабель –
—
где золотятся звёзды –
совместно плывём на лодке –
я, травинка и Мирабель –
совместно плывём на лодке…)
—
Вечером Иви забрался в постель раньше простого времени.
– То не уложишь тебя, в противном случае – сам в постель заскакиваешь. С чего бы это? – спросила мама. – Может, нездоровится?
– Нет, всё отлично, – скоро ответил Иви, натягивая одеяло. – Здоровее всех быков и драконов на свете.
– Уж и драконов? – недоверчиво спросила мама.
– Ага! – подтвердили из-под одеяла.
– Да!.. В любой момент – ты бабушку на пустырях собственных заботишься, а сейчас, видно, она тебя уходила. – Мама немного подняла край одеяла и сказала таинственно – в том направлении, в темноту постельной пещеры: – Кстати, по телевизору через десять мин. – мультфильмы. Что сообщишь?
– Ну и фиг с ними! – радостно донеслось из пещеры.
– Вот дела! – мама удивлённо покачала головой. – Вот так как…
Она исправила свесившуюся подушку, отключила свет и вышла из помещения.
…Иви решил: не засыпая – ожидать. Ожидать, и всё тут!
Он желал собрать-приготовить все-все вопросы, что накопились у него за продолжительную шестилетнюю жизнь (а заодно – и за сегодняшний сутки), подсчитать и выложить на ладошках – трепетно, гордо! – все-все накопленные предположения, все понимания. …Иви подоткнул одеяло со всех сторон, включил фонарик, подаренный ему на сутки рождения и ещё не опробованный, и – вообразил: он – степняк, он – кочует, и вот сейчас разбил среди степи шатёр и ожидает на полночный пир ответственного гостя – приятеля – из далёких краёв. А в степи – ветер, ливень…
Тут в самом деле – встал за окнами ветер, забарабанил по карнизу ливень. Стало уютно везде, где лишь были крыша и стены, а в Ивином шатре – вдвойне. Стало мечтательно и приятно.
Иви – довольный – глубоко набрался воздуха. Он закрыл глаза; прижимая к груди фонарик, заёрзал-закрутился, устраиваясь эргономичнее, выискивая желанные местечки и самые милые собственного шатра. Устроился. Замер.
А дальше… – каким-то образом вышло так, что Иви уснул…
—
3 третья ночь
«Иви, Иви… Где ты, Иви…»
Иви открыл глаза. На стуле, у изголовья, сидела Громадная Белая Птица-…Рыба-…Зверь. Но вероятнее в наше время – Рыба. Рыбьи пёрышки-чешуйки напоминали капельный певный поток летнего ливня. Крылья-жабры посверкивали слюдяными огоньками, многоцветными и спокойными, такими же, как россыпи небесных светил в маленьких, но уверенных лапках снежинок. Узкие прозрачные линии-завитки невесомых охвостных кружев разбрызгивались куда-то в темноту, и в темноте – таяли, наполняя, завеивая её собою.
– Привет тебе, Иви, – прошелестела-пропела Громадная Белая Рыба. – Ты что-то всё дремлешь и дремлешь, словно бы бы – не ночь вовсе…
– Привет! – Иви старательно захлопал ресницами в этот самый момент уж проснулся совсем. – А я ожидал тебя. Ожидал-ожидал, ожидал-ожидал… а позже как-то забрало – и уснулось…
– Ну уснулось – и уснулось. Делов-то! – Покладисто сообщило Существо. – Основное – себя не проспать, а в остальном – целая приятность.
– А как это – себя проспать?
– Это, дорогой, в то время, когда ты всё время дремлешь, и лишь время от времени – во сне – тебе думается, что ты бодрствуешь, что ты навроде как и не дремлешь…
– А довольно часто такое не редкость?
– Да сплошь и рядом, – в голосе Громадного Белого Существа промелькнула грустинка. – какое количество угодно, кроха…
– Отчего же так? Для чего?
– Лень… да и ещё кое-что… – Существо набралось воздуха. – Проснувшемуся – наполнение, дремлющему – лежи себе да лежи, раз уж лежится. Либо – сидится… Либо – идётся… Сну так как не имеет значения – в каком положении замер-застыл пришедший в него: пришедший-сновидец – сновидение в сновидении, поток в потоке. Иллюзия. …Сновидец – иллюзия в иллюзии, проснувшийся – намёк на действительность в иллюзии, возможность воплощения намёка…
Как ни необычно, но всё, о чём сказало Громадное Белое Существо, было Иви ясно. Он кроме того не перебил ни разу, – ему попросту не о чем было переспрашивать. Ясно, всё так отчётливо! Суть непонятных слов проникал сам собой, шёл напрямую, минуя привычное и усвоенное. Суть приходил вне слов, никак не теряя от этого собственной очерченности и сути.
—
(Раньше для Иви в говоримом со стороны было так много непонятного, колобродного. Значения звуков, из которых слова состоят и значения предполагаемых смыслов были совсем не совместно, вяло игнорировали друг друга. Сейчас же он осознал: практически все слова, скользящие сейчас по миру, – только безлюдные шкурки от того, что прежде – жило, а сейчас – дохлость. А необходимо так: зашагивать, запрыгивать за слова, приникая к тому, что этими словами движет, что ищет выражение и форму, и вот – всё что имеется…)
—
Громадная Белая Рыба – проплёскивая крыльями-плавниками – шелестела по помещению. Она пристально всматривалась в углы, изучала стенки, приглядывалась к трещинам в половицах.
– Ты нравишься собственной комнате, – оборотясь к Иви, сообщила она. – Ты ей мил.
А Иви и сам знал об этом, вернее – ощущал.
– Она скучает, в то время, когда меня продолжительно нет. – Набрался воздуха, покрепче обхватил руками колени. – А в то время, когда мне не хорошо – успокаивает, напевает, о хорошем говорит. … И ты знаешь, – глаза Иви засияли, много-много занимательного говорит! Довольно часто!
—
(Месяц назад Иви захотелось написать письмо. Внезапно… Лишь вот – это «внезапно» было такое, что хоть криком кричи, до того приспичило-потянуло, до того занадобилось!
Так: написать письмо, а в письмо – всё самое серьёзное, истерпленное, прожитое, самое неотложное. Обязательно! Непременно! Самое-самое-самое! Написать, не утаивая ничего, делясь всем, – до донышка, без остатка.
И (в противном случае для чего и писать) – чтобы осознали. Чтобы осознали и приняли. Дали совет. Утешили. Изумились!.. …Это необходимо всем. Каждому. И мелкому и громадному. …А в то время, когда ты переполнен…! – о!!…
…на данный момент не написал письма. Оказалось, что не смотря на то, что он и прожил так мало лет, ему уже некуда писать. …Иви удивился, Иви испугался, – ему это совсем-совсем не пришлось по нраву!
Но тут… тут помещение окружила его со всех сторон! закружила, залопотала: «Иви! Иви!» Да: помещение взяла его письмо, помещение прочла и осознала. Помещение написала ответ…
Иви улыбнулся. Иви ухватил листок бумаги, на котором планировал кричать, кричать, шептать… и – нарисовал большого ушастого кита. Кит был зелёный, круглый, над собою держал зонтик… И плыл и плыл зелёный кит под зонтиком… плыл по зелёному морю… в неизвестные края…)
—
Иви – да с чего бы? но вот: мир… Иви заметил мир. Большой и маленький, – всё сходу; …целый, сходу. Мир дремал, но не было в этом спокойствия и тепла, а было – оцепенение. А было: мир натужился приложив все возможные усилия, мир натужился – оцепенелый, – клокотал, лихорадился, хрипло дышал, пел… пел!
«Это я, – поразмыслил Иви. – Мир – я…»
«Что же со мной? – поразмыслил Иви. – Как мне быть?»
Холодным острым коготком царапнулось, скуля, одиночество; проскользнуло, из глуби – в глубь, оставляя за собой тусклый протяжный след… выдохнуло…
Иви мотнул головой. Поёжился. …Отыскал в памяти: вчерашний сон…
– А что такое сны? Это то, что имеется либо то, чего нет?
– Сны – намёк на очевидность. – Громадная Белая Рыба, подрагивая, колыхалась среди помещения. Раскачивалась-наклонялась, посматривая на Иви то левым, то правым глазом. …Нежданно – плавным сполохом молнии, белоснежьем – метнулась к креслу, находившемуся наоборот кровати. Уселась-проплеснулась-подобралась…; вот: это уже не Рыба, скорее – что-то похожее на Зверя. – Да-да! сны – всего лишь намёк на очевидность, – улыбчиво мерцая, повторил Громадной Белый Зверь. – До той поры намёк, пока не осознается: попросту – очевидность, ничего иного и быть не имеет возможности. Но, очевидно, будучи очевидностью – это то, чего нет. …Не весьма ясно?
– Ясно…
Иви разглядывал Зверя, восхищённо дивясь-угадывая: вот – обмельк лосиной морды… печальный оскал енота… лукавый зигзаг белки… Вот – слон, внимательный и трубящий… мышь… мартышка… жираф… мокрое лицо крокодила… Вот – тюлень, листающий стремительными зрачками стылые искры звёзд… талая мордочка жабы… румянец – картофельный, затаённый – черепахи… Вот – треугольные кружева лиса… пламенный взор медведя… кобра… пёс… полынная морщь скунса… заяц… зебра… дракон… корова… лев… улитка… Всё это не изменялось, не чехардило, но – было в один момент, рядом. Так: одно лицо, никак не делимое, никак не размывное, и – вмещающее в себя всё.
Иви поднялся с кровати, подошёл к Громадному Белому Зверю и втиснулся рядом с ним в кресло.
– Мне довольно часто снится, что я иду к горизонту. Иду, иду… Долго-долго иду… И мне необходимо в том направлении, так хочется в том месте появляться! Осознаёшь?
– Само собой разумеется, само собой разумеется, Иви. Чего же тут не осознать! – Зверь улыбнулся.
– И это не только снится, – это хочется неизменно. – Иви врылся поглубже в тёплую мшистую морось звериной шерсти…-перьев…-чешуек. – Стою на дороге, наблюдаю… А мне всё говорят: запрещено до горизонта дойти, – горизонт, это то, чего нет… …Его нет?
– Имеется, кроха.
Дыхание Зверя напоминало терпкую пляску ромашек, клевера, земляники. Казалось – август, и ты целый – в августе, с ног до головы. Тут превосходно! Тут безопасно: никто не тревожит, никто не нервничает, никто не оттаскивает за уши от неба и земли. Кроме того попросту смутить – нет. Непроницаемо!..
—
(«Иви! Иви! Иди скорей обедать! …Да ступай, ступай же, наконец, ко мне, непослушник!»
…Он обернулся. Он закрыл руками уши, упал в траву. …Вот: закачался над ним, разгоняя стрекоз и облака, конский каштан, проплеснули узкими волнами строгие линии подорожника, заплясали-заторопились лиловые колокольцы. Вот. …И голос – тугой, протяжный, имеющий лапы и смутное тело, проскочил по вершинам трав, оскользнулся у кромки пруда, – растёкся дымкою над осокой и водой.
«Иви! Иви!..»
—
– А до него возможно дойти?
– До горизонта? Возможно! – Зверь, ликующе оскалясь, дунул на Ивину чёлку. Затормошил ободряюще. – Само собой разумеется! Без всяких сомнений! …А для чего тебе в том направлении, Ивушка?
– Ну как это…! Ну… Ну я не знаю… – засумбурился самую малость. – Мне же необходимо в том направлении!
– Для чего, кроха? – Громадное Белое Существо неотрывно и нежно наблюдало на Иви.
– на данный момент… – Задумался, заморгал. – …Мне думается, что в случае, если я доберусь… что в случае, если кто-нибудь доберётся до горизонта, то везде – везде, везде! – станет отлично.
—
(Ему довольно часто приходило в голову, что МИР – болен. МИР – порван. Что все беды, обижанья, непонятности, одиночества – это разорванность МИРА, его сиротливость и бесприютность в неточности разорванности.
…Вот исходя из этого никто до сих пор не смог дойти до горизонта.
…Вот исходя из этого – так светло!: стоит лишь дойти до горизонта, обнять его, сцепить-склеить собою МИР – и всё станет так, как нужно, как нужно, как верно. По-настоящему верно!)
—
– Я глупости говорю, да?..
– Нет, кроха. Ты говоришь вовсе не глупости. …Да не смущайся же, – скажи! Скажи, Ивушка.
– А что?.. А! – я видел день назад сон: дом… дорога… я разбил чашку… и ещё, думается, – какая-то кошка, но это я не весьма не забываю…
Интересные записи:
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 5 глава
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 6 глава
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 7 глава
- Типичные ошибки при составлении писем.