И было наряду с этим у корнета Краузе отчетливое представление, что сердце у него и в действительности мелкое, а голова велика. Так огромна, что наполняет всю помещение, давит на сердце, на стены, на потолок, гасит свечи, душит, выходит за пределы помещения, и вот… среди мрака ночи, горя светом изнутри, стоит эта ужасная голова на безлюдной и тёмной почва. Стоит и наблюдает.
Медлительно поворачиваются ужасные, все видящие мертвые глаза, и все, на что наблюдают они, умирает, распадается в прах.
Делается разумеется, что в мире существует лишь она одна — огромная голова корнета Краузе, а не считая нее нет ничего. Она закроет глаза, и все провалится сквозь землю.
Данный необычный кошмар длился 60 секунд две-три. Краузе стоял среди помещения и молчал. Позже негромко шевельнулся снова.
Ливень усиленно зашумел за стеной. Корнет забрал виолончель, выдвинул на середину помещения стул, сел и начал играться.
Продолжительно и необычно пела виолончель ровным праздничным голосом. В кухне проснулся денщик и поразмыслил, что его благородие снова зачудил! Ливень шумел, и было что-то общее в его постоянном шорохе, которому, казалось, нет финиша, и ровном праздничном голосе виолончели.
Краузе наблюдал в угол, не сводя глаз с какой-то, ему одному видимой точки. Косые брови не двигались, долгое лицо стояло, как маска. В душе была пустота, и казалось, что оттого так без движений лицо и без того остановились глаза, что из угла на него наблюдает второе такое же непонятное и неподвижное лицо — лицо смерти.
Виолончель пела, шумел ливень. Два голоса сливались в тягучую ужасную мелодию. Было страшно от этих праздничных звуков пустоты.
Виолончель замолкла. Краузе на данный момент же поднялся и бережно поставил ее в угол. Позже потушил свечи на столе и зажег одну около кровати, в спальне. Тёмная тень украдкой выбралась из чёрной помещения за ним в спальню и села в постель за его спиной. Краузе начал раздеваться.
Сняв сапоги, он пара мин. без движений сидел и наблюдал на огонек свечи. Желтое пламя горело ровно и светло, но внезапно начало колебаться, расплываться, обратилось в сверкающий оранжевый круг… Краузе медлительно перевел глаза на долгую серую шинель, висевшую в углу на гвоздике. Она висела без движений, безлюдная и серая. Но только что взор его сосредоточился, как долгая серая вещь заколебалась, начала стягиваться… и растягиваться… Краузе отвернулся и лег. С 60 секунд он лежал без движений и негромко шевелил бровями, как бы в удивлении. Позже потушил свечу.
Мгновенно налетел мрак, и скрылось долгое лицо с косыми бровями, и от него скрылось все. В темноте страшно было слышно, как ливень шумит; совершенно верно он внезапно подошел к окну и затянул собственный могильный шепот упорно, в самое ухо. Ужасные тени ходили по помещению. Все мертвые тени… Они озабоченно и суетливо ходят в темноте, что-то делают, сходятся и расходятся, подходят к корнету Краузе, наклоняются над ним и снова отходят. В трех углах, известный Краузе, без движений стоят тёмные и высокие, до самого потолка.
Привычные лица плавают в тёмном тумане перед обширно открытыми невидящими глазами Краузе. Пристально и без шуток он всматривается в них.
Да, все они существуют, живут, страдают, радуются… Они — живые! Это что может значить — живые?.. Они считаюм, что видят солнце, чувствуют его светлую благодать, считаюм, что мыслят, обожают друг друга, делают множество громадных и малых дел… Но все это по причине того, что их заключили на протяжении, и вне его они не смогут мыслить и ощущать. Они не принимают вечности, которая имеется мрак и пустота… Время это лишь биение их сердца… вынуди замолчать сердце, и время провалится сквозь землю, наступит вечность, а с нею безотносительная пустота. В случае, если времени не будет — и ничего не будет!..
Вот в темноте перед корнетом Краузе мелькают яркие точки, мерещатся какие-то тени, кто-то стоит по углам… но ничего этого нет! Мир не населен этими таинственными существами, они лишь мерцание от сетчатой оболочки. Вот слышатся какие-то звуки, шепот и продолжительный тоскливый звон, вытягивающийся в тоскливую нескончаемую мелодию… но звуков нет никаких, это легко дрожание нервов барабанной перепонки самого корнета Краузе. А возможно, наоборот, вселенная полна постоянным ужасающим ураганом звуков: чёрные большие веса планет с неизвестной силой, гулом и свистом режут пространство… но их не слышит и ни при каких обстоятельствах не услышит корнет Краузе, в силу того, что ухо его не принимает больше либо меньше известного числа колебаний… Бьется его сердце и вот — время; организм меряет его ударами артерий… Возможно остановить его…
— Я уже думал об этом! Корнет Краузе тоскливо пошевелился. Ну, да… вот стоит огромная голова корнета Краузе. В ней живет и страдает разум, его разум… В нем его его боль и несчастие!.. Заберите разум, и Краузе оторвется от мира, уйдет в необычный, в фантастический мирок, одному ему видимый и понятный, и вселенная всей собственной громадой не в состоянии будет обратить на себя его внимание. Но разум Краузе — лишь его разум!.. Это строение клеточек лишь его мозга!.. Случайно разрушилась либо случайно сохранилась, случайно легко недоразвилась одна клеточка, и вот — разум второй!.. Всю землю представляется вторым!.. Провалится сквозь землю грань между умным и глупым, между здравым и безумным. Возможно, он, корнет Краузе, умнейший из людей, возможно — самый глупый. Этого нет человека, который знает, в силу того, что этого и нет; нет ни разума, ни глупости, имеется лишь строение мозга, и оно — закон для того, кто им обладает. И в то время, когда всю землю сообщит, что на основании того либо другого Краузе — идиот, Краузе может ответить: это по причине того, что клеточки вашего мозга сложились не так, как у меня… Для вас разумно то, что бережно укладывается в ваши клеточки, но почем вы понимаете, что та клеточка, которая у меня имеется либо которой нет у вас, — не ответственна?.. Возможно, конкретно в ней и содержится истина? И тогда вся ваша логика, вся стройная совокупность ваших умозаключений, все доказательства моего сумасшествия лишь потому кажутся вам неопровержимыми и торжествующими, что они ровно укладываются во все клетки вашего мозга, а среди них имеется лишняя либо нет нужной!.. И с вами согласятся и назовут Краузе идиотом вовсе не по причине того, что логика ваша неопровержима по существу, а по причине того, что в мозгу слушающих вас — те же клеточки, что и у вас, и ваша логика бережно разместилась в них. А тогда и разума вашего нет!.. Он — бред, как сообщил Наумов… Допустите хоть на 60 секунд, хоть на одну малую секунду, что это быть может, и уже все рассыплется прахом, в силу того, что все, в чем допустимо сомнение, — уж не истина!.. Это — лишь вопрос, а к кому отправитесь за ответом?..
Краузе снова пошевелился. Мысли летели у него в голове с свирепой быстротой. Казалось, что у него не мозг, а какой-то раскаленный крутящийся шар.
Снова выступили из мрака привычные лица, и холодно, без сочувствия и гнева, всматривался в них корнет Краузе.
Они считаюм, что живут, а их нет вовсе!.. Вечность не имеет измерений, а существует лишь то, что измеряется. бесконечность и Вечность съедают и распыляют кроме того пространство и время… В этом тёмном провале нет ничего!.. Имеется ужасная тайная, но она ни при каких обстоятельствах не будет известна людям, в силу того, что вес, что они заметят, услышат, помыслят и почувствуют, будет не то, что имеется в действительности, а лишь продукт устройства их принимающих и перерабатывающих органов. какое количество органов, столько возможностей… У собаки другие органы, и всю землю для нее второй… Возможно, деревья ей кажутся розовыми, а звуки — бегающими волчками. Ничего нет, не считая бесконечности и вечности, а в них нет определенного места, которое имел возможность бы занять человек.
И потому не жаль и не требуется ничего. Ни солнца, ни любви, ни людей, ни разума, ни жизни… Все это имеется я, и изменяется, и появляется, и исчезает совместно со мною…
Незачем мучиться о судьбах мира, незачем хранить его, незачем разрушать… И разрушающие, и созидающие смогут созидать и разрушать лишь собственный мир, а настоящий — неизмеримо большой, вечный и нескончаемый мир — вне их!
Люди? Человечество?.. Что в них!..
Вот проходят мимо привидения ненавидимых и любимых… ни неприязни, ни любви уже нет к ним у корнета Краузе… Вот женщина, которую он обожал больше всего на свете, от любви к которой рвалась на части его душа… он ожидал се, задыхаясь от амурной тоски в весенних садах, в каждой складочке ее платья видел красоту и чистоту, каждому перемещению души и тела ее умилялся до слез… Но она погибла, и любовь провалилась сквозь землю бесследно: она не создала нового солнца, не озарила мир, не осталась жить… След ее, в виде тоненькой больном черточки, остался лишь в душе самого корнета Краузе… Для чего же любовь?.. Перед любовью должен быть восхищение, а восхищения не имеет возможности позвать маленькая саднящая ранка в сердце одного человека!..
Были люди, которых корнет Краузе ненавидел, но они где-то затерялись, и неприязнь растаяла в воздухе… Для чего трудиться ненавидеть и мучиться, в то время, когда достаточно ?
Смерть!.. Вот выдвигается из тьмы тёмный гроб… Допустим, что это-гроб корнета Краузе, что застрелился оттого, что у него была через чур громадная голова и через чур мелкое сердце…
Веют тёмные перья катафалка, медлительно ползет гроб, звенит мерным строем эскадрон и сверкают звонкие трубы… Безрадосно и празднично поет погребальная музыка, идут люди с печальными лицами… Позже яма, гроба нет, и за оградой кладбища, как на похоронах адъютанта Августова, убитого Арбузовым, — на похоронах, которыми распоряжался корнет Краузе, с треском, сухо и кратко, разрываются прощальные залпы…
Краузе недоуменно пошевелил бровями.
Вот погибнет корнет Краузе, ни при каких обстоятельствах уже не заметит солнца, не услышит живых голосов, не определит, как жалели его люди… А самому ему жаль? Нет.
Солнце?.. Он, корнет Краузе, двадцать семь лет наблюдал на это солнце, и оно надоело ему. Жизнь?.. Она доставила ему столько страдания, а в то время, когда провалились сквозь землю страдания, превратилась в бессмыслицу и пустоту. Люди?.. У них были не те клеточки мозга, каковые у корнета Краузе, они не понимали его, а он не понимал их… Вся жизнь лишь в том и состояла, что они старались осознать друг друга в любви, разуме, страданиях и чувствах!.. Ничего они ему не дали, ничего не растолковали, в сомнениях и муках не могли поддержать… И, умирая, он обязан погибнуть один: пуля, которая пронижет его мозг, не коснется их голов… Разрушатся его клеточки, их — останутся… Он жил и умирает один.
Умирает?.. Да.
Нет страданий, но все ни к чему: ни к чему затевать новые дни, ни к чему наряжаться, ни к чему выпивать и имеется, ни к чему сказать, ни к чему думать… Не то, дабы опротивело все, а просто вот конкретно так — ни к чему.
на данный момент закроется тёмная форточка, и наступит, наконец, мрак.
Знает ли кто-нибудь, что в руках Краузе револьвер?.. Во тьме кроме того сам он не видит… имеется он либо его нет, в итоге?
Что-то холодное прикоснулось к виску. Память Краузе рисует тёмное дуло… чувствуется, как сморщилась под металлической тяжестью узкая кожица виска. Еще одно перемещение, еще…
Ужасная чёрная тень, похожая на огромную руку, с немыслимой быстротой пронеслась во тьме и остановилась над корнетом Краузе. Ужасные скрюченные пальцы встали и ожидают… Мелкий Краузе с маленьким револьверчиком в руке прижимает дуло к малюсенькому височку, а над ним большая, всю землю сжимающая рука с тёмными пальцами, искривленными в мертвой жадности… холод и Мрак поднимаются откуда-то снизу, отделяют его от мира, ужас и пустота кругом… на данный момент он провалится сквозь землю, растворится в данной пустоте, во мраке, и ужели…
Вот она… смерть!..
— О-о! — дико и пронзительно закричал корнет Краузе.
С тяжелым топотом сапожиц и со свечкой в руке, колебля по стенкам пятна желтого света и разгоняя некрасивые тени, каковые в страхе разбежались по углам, как жадная шайка трусливых убийц, прибежал из кухни воинов-денщик.
— Ваше благородие!
Долгий, в одном белье, с сумасшедшим лицом и выпученными глазами, над которыми в диком удивлении вздернулись косые брови, корнет Краузе стоял среди помещения и наблюдал на испуганную рожу доброго воина.
— Ваше благородие!.. Да, ваше бла…
Корнет молчал и в упор, совершенно верно рассматривая с непонятной неприязнью, наблюдал прямо в глаза денщику. В руке у него был револьвер, и рука эта куда-то дергалась, как в судороге. С 60 секунд они наблюдали друг на друга. Свеча колебалась в руке воина, и желтый свет мрачно кидался из угла в угол. Внезапно солдат не выдержал, охнул, повернулся и бросился бежать.
Ему показалось, что его благородие гонится за ним. Дикий, тупой кошмар объял его чёрный мозг. В эту 60 секунд ему почудилось, что это вовсе и не их благородие, а кто-то ужасный и непонятный… линия!..
В кабинете он налетел на стол, ухватился за него, чуть не выронил свечу и заголосил:
— Ой, батюшки! Шо ж це таке?.. Ратуйте!..
Но из дверей спальни показалась серьёзная, гордая фигура корнета Краузе, забавная по причине того, что в одном белье. Он холодно взглянуть на денщика и недоумевающе пошевелил бровями.
— Позволяй одеваться, — тихо сообщил он. На дворе уже посерело. В щели ставней тоненькими полосами заглядывало осеннее утро.
IX
Поле, серый свет и холод.
Ливень прекратил, но от высоких белых туч не легко и холодно тянуло сыростью, и чувствовалось, что вот-вот польет снова, серой зыбкой пеленой затянет поля и будет лить без финиша целый сутки и продолжительную чёрную ночь. Все будет пусто в поле, холод и тьма одни будут в нем, и никем не зримый, никому не необходимый, с негромким шепотом будет лить и лить ливень.
Под необъятным белым небом, среди необозримого серого поля необычной кучкой, мелкие и одинокие, неровной цепью растянулись воины. На большом растоянии в первых рядах маленькими кружочками пестрели мишени, и желтые мгновенные огоньки с сухим треском перебегали с одного финиша цепи на другой. Отрывисто, с отдачей, щелкали сухие выстрелы, и с маленьким певучим свистом сочно рукоплескали пули по далеким мишеням. Время от времени кратко и уныло пела отбой бронзовая труба, и тогда на валу, далеко, показывались маленькие махальные и кланялись красными флажками, показывая число попавших пуль.
Корнет Краузе, долгий и серый, путаясь в полах кавалерийской шинели, шагал прямо по сырому полю, и необычно четко маячила его серая с серебром офицерская фигурка среди необъятного ветреного поля. Холодный осенний ветер задувал полы шинели и шумел в ушах.
Краузе наблюдал прямо перед собою и недоуменно шевелил узкими бровями, совершенно верно усиливался отыскать что-то и не имел возможности.
Он ушел на большом растоянии от стрельбы, и из этого не было возможности разобрать лиц воинов, а лошади их казались игрушечными лошадками, зачем-то расставленными по безлюдному полю. Видно было, как Тренев, которого возможно было определить по офицерской шинели, озабоченно ходил взад и вперед по линии огня. Красными точками мелькали флажки махальных, и еще дальше, чуть известный, находились на лошадях одинокие сторожевые воины.
Пережитая ночь стояла в голове корнета Краузе.
Было плохо, что идея, доведенная до конца, — идея, которой, как казалось, уже ничего не было возможности противопоставить, бессильно отошла в последнюю 60 секунд. Жизнь — ни к чему, смерть — не страшна, а та сотая часть секунды, которая обязана пройти между концом и нажатием курка, была неодолимой. Животный кошмар был посильнее всего, все разбилось, как карточный домик… Он испугался!
светло и твердо наблюдали холодные глаза, неуклонно трудился мозг, вся воля устремилась в одну сторону, а силы не хватало перешагнуть практически незаметную последнюю черту.
Значит, во всем была какая-то неточность. Значит, жизнь была сокровищем!.. Безлюдная, ненужная, полная очевидного бессмыслия, она была дороже собственного внутреннего «я», и оно смирилось, трусливо завопило и зубами уцепилось за эту, им же проклятую судьбу!
Но не имеет возможности же быть, дабы это была лишь гаденькая животная трусость!.. Значит, не было настоящей веры в необходимость смерти… Да, все нужно передумать сперва, отыскать то ничтожное, но самое основное, что он выпустил из виду.
Краузе долгими ногами шагал по сырому вязкому полю, наступая на щетинки в далеком прошлом скошенной и загнившей травы. Ветер мешал ему идти, шинель путалась около ног, в ушах шумел неспокойный, куда-то мчащийся воздушное пространство.
На мелком глинистом холмике, похожем на чью-то закинутую среди степи могилку, чернело обугленное пятно давешнего костра. Полусгоревшие палочки и стебли сухого бурьяна еще лежали верным кругом, тёмными, седыми от золы финишами вовнутрь. Краузе остановился, пристально и без шуток осмотрел это место, позже машинально сгреб носком сапога оставшееся горючее, устроил маленький костерик и поджег.
Радостно вспыхнула сухая бумага, затрещали соломинки, закурились отсыревшие палочки. Одну 60 секунд казалось, что костер потухнет, но снизу, около толстой палки, настойчиво начал виться и хитрить жадный ожесточённый огонек. То падая, то поднимаясь, выбрасывая серый дымок и жёлтые змейки, пугливо прижимаясь к почва при приближении ветра, костер загорелся.
Краузе, обширно расставив долгие ноги, стоял около и пристально наблюдал.
Вьется и хитрит жадный, ожесточённый огонек… корчатся пожираемые сучья… Необходимо либо не требуется их жечь огню?.. Необходимо, в силу того, что в этом — его жизнь. Откуда он пришел?.. Сучьям больно… они сгорят, и огонек погибнет. Отчего же он так спешит?.. Не имеет возможности: закон породил его таким… Он живой и ожесточённый, ему все равно, — дай пищу — и разовьется в ужасное, всепожирающее пламя, которое может сжечь целый земной шар… Может сжечь, но ни при каких обстоятельствах не восторжествует, в силу того, что в последнюю 60 секунд, в то время, когда догорит последняя щепка, погибнет и пламя… Побеждая, погибает!.. Догорит, и останется безлюдное место… Одно не существует без другого и не имеет возможности оторваться!.. И жизнь, и смерть не смогут быть раздельно… Смерть побеждает, но, взяв верх, исчезает сама, потому что кошмар смерти имеется лишь , пока имеется жизнь!
— Ну, само собой разумеется!
Краузе холодно улыбнулся и отошел.
Лишь и всего: если бы не было этого кошмара, не было бы и самой смерти… Если бы не сокровище, не было бы и потребности разбить!.. Кошмар будет, его не имеет возможности не быть, но его нужно преодолеть, нужно перехитрить…
Как?.. Не во мраке, где кошмар царствует, где он неодолим, — нужно собрать около себя жизнь, живые лица, шум… Люди ничего не дали ему в жизни, но они окажут помощь ему погибнуть!..
— Так! — сообщил сам себе Краузе.
Чмокая копытами по сырой почва, на большой рыжей кобыле подъезжал к нему Тренев. Стрельба кончилась, и видно было, как выстроенный эскадрон, медлительно вытягиваясь, сворачивает на дорогу к городу.
— Краузе, к себе! — еще с далека кричал Тренев и необычными глазами наблюдал на корнета и его нелепый костерик. — Что вы тут делаете?
Сейчас он все присматривался к корнету: эти дни Краузе был какой-то необычный. А этим утром денщик его прибежал к Треневу и поведал, путаясь и чего-то опасаясь, о том, что произошло ночью. Идея, что Краузе сходит с ума, болезненно шевельнулась в голове Тренева.
— Что вы тут делаете? — повторил он, останавливаясь около корнета и с опаской махая воину, дабы он подъезжал с лошадью Краузе.
— Ничего, — ответил Краузе, — вот костер…
— Для чего?
— Так… — недоуменно пожал плечами корнет. Тренев покачал головой.
— Понимаете, что я вам сообщу… вид-то у вас неважный!.. Забрали бы вы отпуск, да отправились отдохнуть… Желаете, я сообщу Давидычу, — приглядываясь к долгому серому лицу и неясно прозрачным глазам, сообщил он.
Краузе пристально выслушал, кивнул головой с крайне важным и важным видом. Позже нежданно приложил руку к козырьку, отошел к собственной лошади, поднялся на седло и рысью отправился догонять эскадрон.
Тренев в удивлении затрясся за ним.
«Нужно доложить Давидычу!» — поразмыслил он о полковом начальнике.
А Краузе ехал все скорее и скорее, переходя в галоп, холодно и торжествующе радуясь сам себе. Он все осознал и отыскал то, что ему было необходимо.
Х
Слезая с лошади у крыльца собственного дома, Тренев беспокойно взглянуть в окна. Возвращаясь к себе, он ни при каких обстоятельствах не знал, как встретит его супруга, и мучительно опасался встретиться с ней холодное, злое лицо с прозрачными, затаившими нудную женскую месть глазами. Лишь убедившись, что она спокойна и нежна, он становился весел и развязен сам. Наряду с этим он сознавал, что похож на собаку, которая, неуверено поджав хвост, подходит к хозяину и, убедившись, что ее не бьют, внезапно приходит в неистовый восхищение, начинает скакать, припадать к почва и визжать от эйфории. Это было унизительно, и, возможно, в эти 60 секунд он больше ненавидел жену, чем на протяжении самых страшных ссор.
Но потребность ее ласки так глубоко вошла в тело и душу его, что он уже не имел возможности жить без нее. Эта ласка была нужна ему как воздушное пространство; лишь в ее тепле душа его становилась живой и деятельной, а потому он готов был на все, только бы она всегда была нежна, только бы секунду и каждую минуту постоянно ощущалась ее близость.
А она, подмечая его ищущий взор, думала, словно бы он опасается ее, что это — не любовь, а лишь ужас, оскорблялась, совершенно верно он считал ее каким-то тираном, и ненавидела его за это. Отсюда вытекало напряженное, неестественное отношение друг к другу и ссоры без финиша. И чем глубже была любовь, чем неразрывнее их души и тела, тем тяжелее сообщение. Они задыхались в ней оба.
— Где барыня? — задал вопрос Тренев у денщика, принявшего от него шапку и пальто.
— Так что по хозяйству занимаются, — успокоительно ответил умный хохол, превосходно осознававший все, что происходило в доме, и жалевший барина.
Треневу было мучительно стыдно, что солдат как бы успокаивает его, но все-таки он набрался воздуха легче и, позванивая шпорами, легкомысленно состоялся в помещения.
Именно вчера вечером они поссорились совсем нежданно на протяжении какого-либо безлюдного беседы лишь по причине того, что им через чур было мучительно расходиться кроме того в мелочах. Была страшная, некрасивая сцена — одна из тех сцен, в то время, когда Треневу хотелось биться головой о стенке, разрешить войти себе пулю в лоб, убить жену…
Позже, поздно ночью, случилось простое примирение. Все ссоры кончались тем, что они мирились, измучив и истерзав друг друга до полного изнеможения. И унизительно было то, что примирение должно было случиться не смотря ни на что: как бы они ни обидели друг друга, как бы ни унизили, как бы ни возненавидели, но должны были примириться, в противном случае не было возможности лечь в одну кровать, а это казалось уже разрывом, при мысли о котором у обоих леденело сердце.
И Тренев принёс свои извинения, в чем-то уверял, унижался, плакал и готов был на все, только бы кончилась эта мука, только бы, хотя бы и оплеванным и противным самому себе, но успокоиться. Он больше обожал, чем супруга, а потому и страдал больше, с громадным кошмаром думал о разрыве и первый шел на уступки. Она же ощущала собственную власть, и это давало ей силы до конца издеваться над ним, вымещать все самым упорным и ожесточённым образом.
Тренев пара раз доходил к жене, но она отталкивала его, прятала в подушку мокрое от слез лицо и упрямо, с таковой злобой, совершенно верно перед нею был ее лютейший неприятель, повторяла:
— Покинь меня!.. Уйди вон!.. Чего тебе необходимо от меня, идиот!..
Тренев, в рейтузах и рубашке, ходил взад и вперед по помещению, сжимал кулаки и ощущал, что сходит с ума. Лицо у него опухло, усы повисли и растрепались. Он был жалок и некрасив.
По временам такая ужасная злоба охватывала его, что Тренев быстро доходил к лежащей жене, бешено наблюдал на ее мягкую полуобнаженную пояснице и испытывал неодолимое желание ударить изо всей силы. В голове у него уже поднимался туман, кулаки сжимались, он ощущал, что еще 60 секунд — и он полетит в какую-то пропасть, откуда уже не будет возврата… Он схватывался за голову и отходил прочь практически со стоном.
— Это нереально!.. Что же это такое!.. Лучше уж смерть!.. Лучше разойтись!..
— Прошу вас, я лишь этого и желаю!.. Если бы ты не был таковой тряпкой, ты бы в далеком прошлом ушел, а не мучил меня! — неуважительно ответила супруга.
Она всегда говорила это, и в любой момент эта фраза приводила его в мучительное неистовство. Он замечательно ощущал, что это говорится специально, конкретно чтобы помучить его, но они так сжились, что кроме того самые слова эти были ему невыносимы до сумасшествия. И наряду с этим нелепая безумный ревность охватывала его: сперва было легко ударом в сердце, что она, такая любимая и близкая, может так легко и тихо сказать о разрыве, в то время, когда он без кошмара и поразмыслить о нем не имеет возможности, а позже внезапно представлялось, что они уже чужие люди, что она забудет о нем, полюбит другого, будет ласкать, как ласкала его… Омерзительные картины цинично представлялись ему, он видел все перемещения ее тела в объятиях кого-то другого и готов был вправду убить ее.
Моментами необычная усталость охватывала его. Треневу становилось все равно: казалось, что ссора ни при каких обстоятельствах не кончится, что он сойдет с ума от данной невыносимой пытки. И в полном изнеможении он начинал с мучительным удовольствием думать о том, что она так как может же погибнуть… Ее не будет тогда совсем, не будет ревности, а он будет свободен, как ветер!.. Он, само собой разумеется, сохранит о ней самую благоговейную память и ни при каких обстоятельствах уже не полюбит так, но как легко будет дышать!..
Но в то время, когда это будет?.. Она моложе его… возможно, он сам погибнет раньше… А тогда что?..
Как страшно и тяжко станет ей одной!.. Как она будет вспоминать о нем, как будет мучиться сознанием, что отравила ему жизнь!.. И это показалось ему так плохо, что Тренев поразмыслил, словно бы ей лучше погибнуть самой, чем пережить его смерть!..
Ну, отлично… Пускай она погибнет… И внезапно он светло встретился с ней мертвое холодное тело, то самое прекрасное, милое, теплое тело, которое он так знал и обожал!..
И уже запрещено будет прижать ее к себе, почувствовать привычную теплоту, услышать ее ласкающий голос… Таковой ужас охватил Тренева, что волосы зашевелились у него на голове.
А ведь непременно так и будет!.. Либо он, либо она, кто-нибудь погибнет раньше другого… И как плохо будет сознание, что столько ночей и дней, каковые они были совместно, они утратили так довольно глупо и безобразно в этих взаимных мучительствах и бессмысленных ссорах!.. И уж не вернешь ни при каких обстоятельствах!.. Нужно спешить, не упускать ни одного мгновения, в силу того, что жизнь мала и дается один раз!.. А они ссорятся, мучат друг друга… Так как жизнь уходит!.. Что они делают?..
«И неужто она ни при каких обстоятельствах не поразмыслит об этом? Неужто ей самой не жаль?.. Так как обязана же она осознавать!» — думал Тренев, судорожно пожимая плечами, с отчаянием в душе.
Ему захотелось на данный момент же, срочно подойти, сообщить какое-нибудь настоящее, все растолковывающее слово и помириться. Неужто это так тяжело? Что за сумасшествие!.. Так как он же обожал ее, мучающую его, злую, противную, милую до боли!.. Как она не осознаёт, что делает?..
Но Тренев опасался, что, в случае, если подойдет, она встретит его каким-нибудь оскорбительным словом, снова будет отталкивать и вырываться. Он ощущал, что тогда совсем у него помутится в голове… и все-таки подошел, опустился на колени и с опаской прижался губами к ее холодноватой ровной пояснице.
И сходу, еще не веря себе, почувствовал, что ссора кончена, что она сама устала и мучительно желает примирения. Как они знали друг друга! Лишь по тому, что содрогнулось обнажённое плечо, лишь по тому, что она не ответила, Тренев осознал, что она уже забыла обиду его.
Супруга обожает его, готова сделать все что угодно, она лишь еще упрямится своим милым женским упрямством… И это же упрямство, которое 60 секунд тому назад казалось тщетным и приводило в неистовое неистовство, внезапно стало забавным, милым, умилительным до слез. С горящими глазами, с глубочайшей нежностью, от которой было положительно больно сердцу, Тренев покрыл поцелуями обнажённые плечи жены и проговорил:
— Ну, будет… забудь обиду меня… ветхого дурака! По какой причине это пришло ему в голову, он и сам не знал. Так время от времени, на протяжении самой страшной сцены приходило ему в голову какое-нибудь нелепое шутовское слово, и оно нежданно появилось настоящим, в то время как все увещания и неотразимые доводы лишь разжигали злобу.
И сейчас две обнажённые мягкие руки внезапно ласково и порывисто охватили его за шею. Он почувствовал, как от умиления и любви слезы подступают к глазам, с свирепой страстью прижался к ее горячим от слез, мало распухшим губам и повторил, радуясь успешной шутке:
— Забудь обиду ветхого дурака!
— Глупый!.. Еще что! — шепнула она, и в слезах раскаяния, в исступленных ласках, родные друг другу, как два обнаженные сердца, они помирились.
А ночью, в то время, когда оба усталые и радостные лежали рядом, глядя в темноту, она шептала ему о том, как страдает от сознания, что отравила ему жизнь, как невыносимо мучит ее совесть по ночам, как она обожает его.
— Я безумный, забудь обиду меня, — сказала она. И снова, как сто раз прежде, повторяла, что это в последний раз, что сейчас все кончено, она переменится, все будет прощать ему, все разрешать.
— какое количество раз ты давала слово! — с тоской вырвалось у Тренева.
Она начала обнимать его судорожно и практически отчаянно, по всей видимости, не веря себе. И обоим страстно хотелось поверить.
— А как бы мы были радостны! — проговорил Тренев, со безнадёжной грустью и жгучей нежностью принимая ее ласки.
— Но отчего мы ссоримся?.. Отчего?.. Ты же посильнее меня, ты — мужик… ты обязан удерживать! — с отчаянием сообщила она.
Тренев так же отчаянно пожал плечами. Он сам не знал, как это случалось. Кроме того не имел возможности подметить момента, в то время, когда безлюдный разговор переходил в ссору. Отчего при посторонних они имели возможность спорить, не соглашаться между собой, а наедине без раздражения не могли слышать один другого?.. Надоели друг другу?.. Неужто лишь и всего?.. Но так как они же жить не смогут приятель без приятеля!..
И в мучительном удивлении, бессильно теряясь в данной ужасной драме, которую не могли осознать сами, они с отчаянием в душе и с бессильной дать счастье любовью прижимались друг к другу, без звучно глядя в темноту открытыми задающими вопросы глазами.