англ. RHETORICAL CHARACTER OF FICTIONAL LANGUAGE. Постмодернистское познание языка провозглашает риторику основанием для всех семантических интерпретаций; наряду с этим структура языка делается полностью «тропологической», на первый замысел в качестве смыслопорождающих выдвигаются внутренние элементы языка, якобы имманентная ему «риторическая форма», освобождающая его от связи с внеязыковой действительностью.
Самый авторитетный представитель американского деконструктивизма П. де Ман, как и Деррида, исходит из тезиса о «риторическом характере» литературного языка, что, якобы, в административном порядке предопределяет аллегорическую форму любого «беллетризированного повествования». Наряду с этим литературному языку придается статус чуть ли не живого, независимого существа. Из этого и соответствующее описание «судьбы текста». По мере того, как текст высказывает свойственный лишь ему особенный модус написания, он заявляет о необходимости делать это косвенно, фигуральным методом, зная, что его объяснение будет неправильно осознано, в случае, если будет воспринято практически. Растолковывая собственную «риторичность», текст тем самым как бы постулирует необходимость собственного собственного неправильного прочтения, т. е. он знает и говорит, что будет осознан превратно: «Он говорит историю аллегории собственного собственного непонимания» (De Мап:1971, с. 136). Он может поведать эту историю лишь как вымысел, зная, что вымысел будет принят за факт, а факт за выдумку. Такова якобы неизбежно амбивалентная природа литературного языка. Ошибочность как таковая не только принципиально зало-
[256]
супруга, по де Ману, в критическом способе, но и возводится в степень его преимущества: «Слепота критика — нужный коррелят риторической природы литературного языка» (в том месте же. с. 141).Из этого логическое заключение американского исследователя:
«Потому, что интерпретация не что иное, как возможность неточности, то, заявляя, что некая степень слепоты заложена в специфике всей литературы, мы кроме этого утверждаем полную независимость интерпретации от текста и текста от интерпретации» (в том месте же).
В следствии критику де Ман разглядывает «как метод размышления о парадоксальной эффективности ослепленного видения, которое должно быть исправлено при помощи примеров интуитивной проницательности, воображающих это видение» (в том месте же, с. 1 /б).
СИМВОЛИЧЕСКОЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ИНСТАНЦИИ
СИМУЛЯКР
Франц., анг. simulacre (от лат. simulacrum — образ, подобие). Один из самые популярных сейчас терминов постмодернистски ориентированной философской и просто теоретической мысли, введенный в широкий обиходЖ. Бодрийаром.В большинстве случаев и создание этого термина приписывают Бодрийару, что не совсем правильно — однако он дал ему самоё приемлемое для современного (очевидно, постмодернистского) сознания определение и достаточно удачно его использовал для чёрта самого широкого круга явлений: от общефилософских неприятностей современного сознания до литературы и политики. Но наряду с этим сам Бодрийар опирался на уже достаточно прочную философскую традицию, сложившуюся во Франции и представленную такими именами как Жорж Батай (фактически, он и ввел в современный обиход актуальное значение этого термина), Пьер Клоссовский и Александр Кожев. Но как и Батай, Бодрийар не был в данной области первопроходцем, а только дал новое истолкование ветхого термина Лукреция, что постарался перевести словом simulacrum эпикуровский eicon (т. е. отображение, форма, познавательный образ). Конкретно Эпикур и внес предложение ту классификацию симулякров, которая была самая близкой отечественной проблематике. В качестве параметров истины Эпикур показывает восприятия, чувства и понятия; наряду с этим под восприятиями он осознаёт как чувственные восприятия, так и образы фантазии. И те и другие содействуют проникновению в нас образов вещей, но одни из них
[257]
попадают в отечественные органы эмоций, в другие — «в поры отечественного тела, и тогда появляются фантастические представления наподобие химеры, кентавра и т.д.» (История греческой литературы:1960, с. 360). Восприятие для Эпикура в любой момент действительно, неправда же появляется в том случае, если мы прибавляем что-либо от себя в собственном суждении к чувственному восприятию. Как настаивал Эпикур, «ошибка и ложь постоянно лежат в прибавлениях, делаемых мыслью [к чувственному восприятию] относительно того, что ожидает подтверждения либо неопровержения, но что позже не подтверждается» (в том месте же).
Подход Бодрийара содержится в том, что он постарался растолковать симулякры как следствие процесса симуляции, трактуемой им как «порождение гиперреального» «при помощи моделей настоящего, не имеющих реальности и собственных истоков» (Baudrillard:1981, с. 10). Под действием симуляции происходит «замена настоящего символами настоящего», в следствии симулякр оказывается принципиально несоотносимым с действительностью напрямую, в случае, если по большому счету соотносимым с чем-либо, кроме других симулякров. Фактически в этом и содержится его основное свойство. Признавая симуляцию тщетной, Бодрийар одновременно с этим говорит, что в данной бессмыслице имеется и «очарованная» форма: «соблазн», либо «совращение». Совращение проходит три исторические фазы: ритуальную (церемония), эстетическую (совращение как стратегия соблазнителя) и политическую. В соответствии с Бодрийару, совращение свойственно всякому. всему миру и дискурсу (Гараджа:1989, с. 45).
Дабы стать законченным, либо, как предпочитает его именовать Бодрийар «чистым симулякром», образ проходит последовательность последовательных стадий:
«он есть отражением базисной действительности;
он маскирует и искажает базисную действительность;
он маскирует отсутствие базисной действительности;
он не имеет никакого отношения к какой-либо или действительности:
он есть своим собственным чистым симулякром» (в том месте же, с. 17).
В. результате появляется особенный мир, мир моделей и симулякров, никак не соотносимых с действительностью, но принимаемых значительно настоящее, чем сама действительность, — данный мир, что основывается только лишь на самом себе, Бодрийар и именует гиперреальностью.2y
Всем этим процессом правит симуляция, которая выдает отсутствие за присутствие и смешивает всякое различие между реаль-
ным и мнимым. Наряду с этим симуляция владеет силой соблазна либо совращения. Это «совращение, — отмечает исследователь Бодрийара А. Гараджа, — проходит три исторические фазы: ритуальную (церемония), эстетическую (совращение как стратегия соблазнителя) и политическую. В соответствии с Бодрийару, совращение свойственно всякому дискурсу» (Гараджа: 1991, с. 45).
Современность для Бодрийара — это эра тотальной симуляции, и он везде обнаруживает симуляционный темперамент всех современных социальных и культурных феноменов: власть только симулирует власть, наряду с этим столь же симулятивно и сопротивление ей; что же касается информации, то она не создаёт никакого смысла, а только «разыгрывает» его, потому, что подменяет коммуникацию симуляцией общения, что и порождает специфику мироощущения современного массмедиированного общественного сознания и состояния общества. В следствии, согласно точки зрения Бодрийара, люди имеют дело не с действительностью, а с гиперреальностью2y, принимаемой значительно настоящее, чем сама действительность.
СИНГУЛЯРНОСТИ
Франц. singularites. Одно из бессчётных парных понятий, используемыхЖ. Делезом и Ф. Гваттари в их книге «шизофрения и Капитализм: Анти-Эдип»(1972) (Deleuze, Guattari:1972; русский перевод — Делез,Гваттари: 1990). Сингулярности фигурируют в составе оппозиции «агрегаты/сингулярности», которая со своей стороны входит в ряд других оппозиций: «структуры/элементы, территориализации/детерриализации, пределы/потоки, порабощение/бегство, молярный/молекулярный и т.д.». Вся эта совокупность понятий помогает для описания двух главных форм, либо «полюсов» существования общества: или упрочнение его господства над индивидом, или борьба последнего против общества.
Первый из этих полюсов является господством громадных агрегатов, либо молярных структур, второй включает в себя микромножества, частные парциальные объекты, каковые подрывают стабильность структур (эти парциальные объекты и имеется сингулярности). Делез и Гваттари определяют эти два полюса следующим образом: «один характеризуется порабощением желающих и производства автомобилей (желание) стадными совокупностями, каковые они образуют в громадных масштабах в условиях данной формы власти либо избирательной суверенности; второй — ниспровержением власти и обратной формой. Первый — теми молярно структурированными совокупностями, каковые подавля-
[259]
ют сингулярности…; второй — молекулярными множествами сингулярностей» (Deleuze, Guattari:1972, с. 366-367).
Из аргументации Делеза и Гваттари светло направляться, какое громадное, если не принципиальное значение они придавали понятию сингулярности. Сам термин может переводиться как «единичность», «оригинальность», «исключительность», «своеобразие неповторимости». самоё чёткое описание сингулярности дал М. К. Рыклин, выделивший, что Делез осуждает «трансцендентальную философию и метафизику» за их познание «произвольных единичностей (сингулярностей) только как персонифицированных в высшем Я. Будучи доиндивидуальными, неличностными, аконцептуальными, сингулярности, по Делезу, коренятся в другой стихии. Эта стихия именуется по-различному — нейтральное, проблематичное, чрезмерное, невозмутимое, но за ней сохраняется одно неспециализированное свойство: индифферентность в отношении частного и неспециализированного, личного и безличного, личного и коллективного и других подобных противопоставлений (двоичных оппозиций). Произвольная единичность, либо сингулярность, неопределима с позиций логических качества и предикатов количества, модальности и отношения. Сингулярность бесцельна, ненамеренна, нелокализуема» (Рыклин: 1991, с. 89).
Иными словами, в какой бы форме ни выступала «сингулярность», — в форме явления, события, реально-наличного либо только лишь умопостигаемого феномена, — основной суть введения этого понятия содержится в замене концепции субъекта «безличным и доиндивидуальным полем» (в том месте же, с. 88). Тут мы снова сталкиваемся с проблемой «теоретической смерти субъекта» как свободного, суверенного личного сознания.
Сингулярности, образуя не подчиняющиеся твёрдым структурам «роевые» сообщества — «множества», противостоят широким совокупностям-агрегатам, управляемым по иерархическим, авторитарным законам. Широкие агрегаты, либо молярные структуры, подчиняют себе «молекулы» общества, тогда как организация общества на молекулярном уровне включает в себя микро-множественности, либо парциальные объекты, каковые разрушают, подрывают структуры.
СКЛАДКА
Франц. pli. В собственных рассуждениях о барочном характере прошлого десятилетия (необарокко) испанская исследовательница Кармен Видаль прибегает к метафизическому понятию
«складки» (изгибу, искривлению пространства) как символическому обозначению материального и духовного пространства. В этом случае она отталкивалась от философских спекуляций Жиля Делеза в его книге «Складка: Лейбниц и барокко» (Deleuze:1988). В собственном изучении о Фуко Делез посвятил данной проблеме целую главу «Складки, либо Внутренняя сторона мысли (субъективация)» (Делез:1998). В свое время идею «складки» пробовал обосновать М. Мерло-Понти в «Феноменологии восприятия» (Merleau-Ponty:1967), посредством этого же понятия Хайдеггер обрисовывал Dasein в «Фундаментальных проблемах феноменологии» (Heidegger: 1982), Деррида ссылался на метафизическую «складку» в эссе о Малларме (Derrida:1974b).
В самом неспециализированном виде суть этих рассуждений содержится в том, что материя движется сама по себе не по кривой, а следует по касательной, образуя нескончаемую пористую и изобилующую вакуумами текстуру без какого-либо пробела, где в любой момент «кавернавнутри каверны, мир, устроенный подобно пчелиному улью, с нерегулярными проходами, в которых процесс свертывания-развертывания уже больше не свидетельствует легко сжатия-расжатия, сокращения-расширения, а скорее деградацию-развитие» (Vidal:1993. с. 184-185). «Складка, — утверждает Кармен Видаль, — постоянно находится «между» двумя вторыми складками, в том месте, где касательная видится с кривой… она не соотносится ни с какой координатой (тут нет ни верха, ни низа, ни справа, ни слева), но в любой момент «между», в любой момент «да и то, и второе» (в том месте же, с. 185).
Исследовательница вычисляет «складку» знаком 80-х годов, объяснительным принципом общей культурной и политической дезорганизации мира, где царит «пустота, в которой ничего не решается, где одни только ризомы, парадоксы, разрушающие здравый суть при определении четких границ личности. Правда отечественного положения содержится в том, что ни один проект не владеет безотносительным характером. Существуют только одни фрагменты, хаос, отсутствие гармонии, нелепость, симуляция, легкомыслия и триумф видимостей» (в том месте же).
ДляДелеза, развивавшего определенные положения Фуко, складка купила своеобразное значение возможности существования «новой особенной субъективности», для него — это «территория субъективации», не смотря на то, что и не субъективности индивида в классическом смысле этого слова. Останавливаясь на разъяснении понятия «субъективации», Делез подчеркивает: «Субъективация как процесс — это индивидуация, личная либо коллективная, сводимая к
[261]
одному либо нескольким. Следовательно, существует довольно много типов индивидуации», в этот самый момент же категорически заявляет: «Нет никакого возврата к «субъекту», т.е. к инстанции, наделенной обязанностями, знанием и властью» (Deleuze:1990, cc. 238, 53).
С позиций Делеза, нет субъекта, а только порождение субъективности, и для этого помогают особенные «складчатые территории», четыре складки субъективации, произощедшие в истории. «Первая касается материального компонента нас самих, что окружается, охватывается складкой: у древних греков ко мне относились его удовольствие и тело, «афродисия»; у христиан это будут уже ее вожделения и плоть, а желание это уже совсем другая субстанциональная модальность. Вторая складка затрагивает соотношение сил в собственном смысле слова, в силу того, что соотношения сил образует складку, дабы превратиться в отношение к себе (…) Третья складка имеется складка знания, либо складка истины, потому, что она образует отношение подлинного к нашей сущности и нашей сущности к истине, которая представляет собой формальное условие для всякого знания, для любого познания… Четвертая складка и имеется складка самого внешнего, это складка последняя: конкретно ее Бланшо именовал «интериорностью ожидания», конкретно от этого внешний субъект в собственных разных модусах ожидает бессмертия либо вечности, спасения либо свободы, в противном случае и смерти, отрешенности…» (Делез:1998, с. 136-137).
СЛЕД
Франц. trace. Термин постструктурализма, заимствованный Ж. Дерридой у французского философа Э. Левинаса и трактованный им в работах 1967 г. (в первую очередь в «различии и Письме», Derrida:1967b). Исходя из положения лингвиста Ф. де Соссюра о произвольном характере символа, т. е. о немотивирован -ности выбора означающего и отсутствии между ним и означаемым естественной связи, Деррида сделал вывод, что слово и обозначаемое им понятие ни при каких обстоятельствах не смогут быть одним и тем же, потому, что то, что обозначается, ни при каких обстоятельствах не присутствует, не «наличествует» в символе. Исследователь говорит, что сама возможность понятия «символ» как указания на настоящий предмет предполагает его замещение знаком в той совокупности различий, которую является языком , и зависит от отсрочки, от откладывания в будущее яркого «схватывания» сознанием читателя этого предмета либо представления о нем (различение).
[262]
Промежуток, разделяющий символ и обозначаемое им явление, с течением времени (на протяжении применения символа в совокупности вторых знаков, т. е. в языке) превращает символ в «след» этого явления. В следствии слово теряет собственную яркую сообщение с обозначаемым, с референтом либо, как выражается Деррида, со своим «происхождением», с обстоятельством, позвавшей его порождение. Тем самым символ обозначает не столько сам предмет, сколько его отсутствие («отсутствие наличия»), а в конечном итоге и собственный «принципиальное отличие от самого себя». Как отмечает американский критикВ. Лейч, подобная точка зрения стала причиной «деконструкции референциальной функции языка… Место референта занял след» (Leitch:1983, с. 121).
Иными словами, в постструктурализме неприятность референции, т. е. соотнесенности языка с внеязыковой действительностью, подменяется вопросом взаимоотношений на чисто языковом уровне, либо, в терминах Ю. Кристевой, вместо структуралистского «значения» (signification), фиксирующего отношения между означающим и означаемым, приходит «означивание» (signifiance), выводимое из взаимоотношений одних означающих (Kristeva:1969b, с. 361).
Введение понятия следа подчеркивает в первую очередь опосредованный темперамент людской восприятия действительности и в конечном итоге ставит под вопрос познавательные возможности человека. В случае, если принимающему сознанию дан лишь «след» символа, обозначающего предмет, а не яркое обозначение этого предмета, то тем самым предполагается, что взять о нем четкое представление нереально. Более того, вся совокупность языка при таких условиях предстает как платоновская «тень тени» как совокупность «следов», т. е. вторичных знаков, со своей стороны опосредованных условными схемами конъюнктурных культурных кодов читателя.
След — это пространственно-временная реализация различения. «След имеется то, что в любой момент и уже включает и закрепляет эту соотнесенность и различенность, соответственно, и артикулированность поля сущего и поля метафизики; конкретно след дает в конечном итоге письма и возможность языка. След не есть символ, отсылающий к какой-либо предшествующей «природе» либо «сущности» — в этом смысле след немотивирован, т. е. не выяснен ничем внешним по отношению к нему, но выяснен только своим собственным становлением… След имеется то, что уже a priori «записано». Так различия «и» взаимосвязь «следа» подводит к понятию «письма»… Письмо имеется неясное присутствие-отсутствие следа, это различение как овременение и опространс-
[263]
твливание, это исходная возможность всех тех других различий, каковые прошлая «онто-тео-телео-логоцентрическая» эра вычисляла изначальными и самоподразумевающимися» (Автономова:1977, с. 163).
Собственную позицию Деррида обосновывает тем, что сама природа «семиотического освоения» действительности (т.е. освоение ее сознанием-языком, каковые он практически не разграничивает) так опосредована, что это делает неосуществимым яркий контакт с ней (как, но, и со всеми явлениями духовной деятельности, каковые на уровне семиотического обозначения предстают только в виде следов собственного бывшего присутствия).
СМЕРТЬ АВТОРА
Франц. mort d’auteur. Мысль смерти автора — неспециализированная для структурализма и постструктурализма. И Фуко, и Лакан, и Деррида, и их бессчётные последователи в Соединенных Штатах и Англии писали о ней, но конкретно в истолковании Барта она стала «неспециализированным местом», топосом постструктуралистской и деконструктивистской мысли. Любопытно наряду с этим подчернуть, что не смотря на то, что статья «Смерть автора» показалась в 1968 г. (Барт:1989),Мориарти вычисляет ее свидетельством перехода Барта на позиции постструктурализма: «Смерть автора» в определенном смысле есть кульминационным моментом бартовской критики идеологии университета Литературы с его двумя главными опорами: мимесисом и автором. Но по собственному стилю и концептуализации теории и статуса письма, она очевидно отмечает разрыв со структуралистской фазой» (Moriarty:не сильный991, с. 102).
Неспециализированная концепция смерти автора восходит, в собственном начальном-варианте, к структуралистской теории текстуальности, в соответствии с которой сознание человека абсолютно и безоговорочно растворено в тех текстах, либо текстуальных практиках, вне которых он не может существовать. Мысль, что человек существует только в языке, либо, в случае, если быть более корректным, способен себя выразить только через навязанный ему родителями, школой, средой, а после этого и идеологическими структурами публичных университетов стереотипы общепринятых словесных и мыслительных штампов, стала общепринятой навязчивой идефикс большого большинства авангардно продвинутой творческой интеллигенции Запада.
Смерть автора как конкретного носителя своеобразного своеобразия приписываемого ему традицией авторского слова с точки
[264]
зрения эпистемного круга представлений постструктуралистского комплекса идей есть частным нюансом общефилософской неприятности смерти субъекта.
СМЕРТЬ СУБЪЕКТА
Франц. mort du sujet. Один из главных теоретических постулатов постструктурализма. Полемически направлен против представления о своевольном, своевластном индивиде «буржуазного сознания» — просветительской, романтической и позитивистской иллюзии, игнорировавшей настоящую зависимость человека от социальных — материальных и духовных — условий его существования и от той суммы представлений — т. е. от идеологии, — в каковые эти условия судьбы облекались, создавая более либо менее настоящую либо совсем мистифицированную картину. Теория «смерти субъекта» была в первую очередь направлена против этих представлений; другое дело, какую конкретную форму она принимала у разных исследователей и как рационально (либо иррационально) она ее растолковывала. Но как бы то ни было, постструктуралистские теории субъекта без сомнений претендуют на более сложное познание природы человека, на более глубочайший анализ его сознания. Их суть содержится в том, что они пробуют обосновать социально-духовную зависимость субъекта в первую очередь на уровне его мышления, причем последнее первым делом обуславливается действием коллективного бессознательного. Это, очевидно, только степень и: общая тенденция данной зависимости, и природа этого бессознательного разными исследователями определяются по-различному.
В становление идеи смерти субъекта значительный вклад внес Л. Альтюссер с его утверждением, что человек — как феномен во всей сложности собственных связей и проявлений с миром — потому, что он уже имеется итог теоретической рефлексии, а не ее исходный пункт, не может быть объяснительным принципом при изучении какого-либо «социального целого».
Подобная мировоззренческая установка в первую очередь сказалась на правилах изображения человека в мастерстве постмодернизма и выразилась в полной деструкции персонажа как психологически и социально детерминированного характера. Самый полно эту проблему осветила британская писательница и литературоведКристин Брук-Роуз в статье «Растворение характера в романе» (Brooke-Rose:1986). Основываясь на литературном опыте постмодернизма, она приходит к очень пессимистическим выводам о возможности предстоящего существования как литератур
[265]
ного храбреца, так и по большому счету персонажа, и связывает это в первую очередь с отсутствием полнокровного характера в «новейшем романе».
Обстоятельство этого она видит в ходе «дефокализации храбреца», случившейся в «позднем реалистическом романе». Данный технический прием преследовал две цели. Во-первых, он помогал избежать всего смелого либо «романного» (romanesque), что снабжало в классической литературе идентификацию читателя с главным персонажем в следствии его постоянной фокализации, т. е. выдвижения его на первый замысел, в центр повествования. Во-вторых, он разрешал создать образ (портрет) общества при помощи последовательной фокализации создания и разных персонажей тем самым «панорамного образа», социального среза общества.
Собственной кульминации, согласно точки зрения исследовательницы, данный прием достиг в 30-е годы, к примеру, в романе Хаксли «Контрапункт»; с того времени он превратился в избитое клише «современного классического романа» и главный прием киномонтажа. Его крайняя форма —телевизионная мыльная опера, где «одна пара актрис тут же сменяет другую, так что мы чуть ли способны через полчаса отличить одну драму от второй, один сериал от следующего и, коли на то уж пошло, от рекламных видеоклипов, в то время, когда две актрисы оживленно обсуждают на кухне то ли эффективность новых моющих средств, то ли проблему супружеской неверности» (в том месте же, с. 185).
В современном представлении человек прекратил восприниматься как что-то тождественное самому себе, собственному сознанию, само понятие личности выяснилось под вопросом, психологи и социологи (и это стало неспециализированным местом) предпочитают оперировать понятиями «персональной» и «социальной идентичности», с кардинальным и неизбежным несовпадением социальных, «персональных» и ролевых стереотипов и биологических функций поведения человека. И не последнюю роль в формировании этого представления сыгралЛакан.
Лакановская концепция децентрированного субъекта стала тем побудительным стимулом, что сперва еще в рамках структурализма, а после этого уже и постструктурализма превратился в одну из самые влиятельных моделей представления о человеке не как об «индивиде», т. е. о целостном, неразделимом субъекте, а как о «дивиде» — фрагментированном, порванном, смятенном, лишенном целостности человеке Новейшего времени. Конечно, Лакан не был тут первым, но в сфере психоанализа его формула стала той рабочей догадкой, которая деятельно помогала формированию западной мысли в этом направлении.
[266]
Особенный суть в контексте лакановского учения о субъекте получает его критика теорий Эриха Фромма и Карен Хорни о существовании «стабильного эго», что, по Лакану, чистейшая иллюзия — для него человек не имеет фиксированного последовательности черт. Следуя во многом за экзистенциалистской концепцией личности в ее сартровском толковании, Лакан говорит, что человек ни при каких обстоятельствах не тождествен какому-либо собственному атрибуту, его «Я» ни при каких обстоятельствах не может быть определимо, потому, что оно в любой момент в отыскивании самого себя и может быть репрезентировано лишь через Другого, через собственные отношения с другими людьми. Но наряду с этим никто не имеет возможности абсолютно познать ни самого себя, ни другого, т. е. не может абсолютно войти в сознание другого человека.
Кристева в собственной трактовке субъекта во многом сохраняет лакановскую, и через него восходящую к Фрейду интерпретацию субъекта как внутренне противоречивого явления: находящегося в состоянии постоянного напряжения, на грани, довольно часто преступаемой, собственного провала, развала, психологической деформации, впредь до сумасшествия, и судорожно пробующего вернуть собственную целостность при помощи символической функции воображения, которая сама по себе имеется не что иное, как фикция. Возможно, одной их своеобразных линия Кристевой есть ее «теоретический выговор» на профилактической необходимости «и неизбежности» этого «царства символического» как необходимого условия существования человека.
При таком видении мира, в то время, когда предметом изучения становятся одни только «нестабильности» и само существование целостной личности ставится под вопрос, у большинства теоретиков постмодернизма человек преобразовывается в «негативное пространство» как у Розалинды Краусс (Krauss:1984) либо «случайный механизм» как у Мишеля Серра (Serres:1982).
Парадокс постструктуралистского мышления содержится в том, что все попытки, и казалось бы очень успешные, по теоретической аннигиляции субъекта неизбежно заканчивались тем, что он опять появлялся в теоретическом сознании как некая неуловимая и потому неистребимая величина.Деррида, если сравнивать с Кристевой, значительно позднее — где-то в 80-х гг. придет к теоретическому признанию неизбежности субъекта.Фуко в собственный последний период кардинально пересмотрел проблематику субъекта. В случае, если раньше, в его структуралистско- археологический период, субъект «умирал» в тексте как его создатель, и основной упор делался на несамостоятельности автора, разглядываемого только как место
[267]
«пересечения дискурсивных практик», навязывавших ему собственную идеологию впредь до полного стирания его личностного начала, то сейчас как «власти и носитель воли» субъект и в роли автора текста обретает некую, не смотря на то, что и ограниченную легитимность (а заодно и относительную свободу) как деятельный «воспроизводитель дискурсивных и социальных практик» (Easthope:1988, с. 2/7).Кристева при всех собственных яростных нападках на субъекта не смогла от него «избавиться» и в начале 70-х. Очевидно, обращение может идти только о совсем «втором», глубоко нетрадиционном субъекте, лишенном целостности сознания, принципиально фрагментированном (morcele), дивиде (в противоположность хорошему, по самому собственному определению «неделимому» индивиду), и однако, неизменно чувствуемая потребность в тематике субъекта у Кристевой — неопровержимое свидетельство неизбежного сохранения субъекта как константы всей совокупности ее теоретических построений.
СОВРАЩЕНИЕ СИМУЛЯКР