по панели. — Нет, целый тут, сердешный. Да и вздумай он сбежать, я бы, ей-ей,
не стал винить его. Работа у него в холодную погоду тяжёлая, и сохранять надежду
особенно не на что — я так как табак не нюхаю. Ему, бедняге, и во всякую-то
погоду приходится несладко: в случае, если в кои веки и учует вкусный запах, то скорей
всего запах чужого обеда, что несут из пекарни.
Идея эта напомнила ему про другую, оставшуюся незаконченной.
— Нет ничего на свете, — сообщил Тоби, — столь постоянного, как время
обеда, и нет ничего на свете столь непостоянного, как обед. В этом и состоит
громадное различие в это же время и вторым. Не сходу я до этого додумался.
Весьма интересно знать, возможно какой-нибудь джентльмен решил бы, что такое
открытие стоит приобрести для газетной статьи? Либо для парламентской речи?
Тоби, само собой разумеется, шутил, — он тут же устыдился и с укором покачал головой.
— О, господи, — сообщил Тоби, — газеты и без того полным-полны открытий,
и парламент также. Забрать хоть газету от прошедшей семь дней, — он извлек из
кармана замызганный листок и поглядел на него, держа в вытянутой руке, —
полным-полно открытий! Целые открытия! Я, как и каждый человек, обожаю
выяснять новости, — медлительно проговорил Тоби, еще раз перегибая листок
пополам и засовывая его обратно в карман, — но последнее время газеты просматривать
— одно нарушение. Кроме того ужас берет. Просто не знаю, до чего мы, бедняки,
дойдем. Дай всевышний, дабы дошли до чего-нибудь хорошего в новом году, благо он
наступает!
— Папа! Да папа же! — сказал нежный голос у него над ухом.
Тоби ничего не слышал, он трусил взад-вперед, загружённый в
собственные мысли и говоря сам с собою.
— Выходит, словно бы мы в любой момент не правы, и оправдать нас нечем, и исправить
нас нереально, — сообщил Тоби. — Сам-то я неученый, где уж мне разобраться,
имеем мы право жить на земле либо нет. Иней раз думается, что какое-никакое,
а все-таки имеем, а другой раз думается, что мы тут лишние. Не редкость, до того
запутаешься, что кроме того не можешь осознать, имеется в нас хоть что-нибудь хорошее,
либо мы так и родимся плохими. Выходит, словно бы мы ведем себя плохо, словно бы мы
всем причиняем кучу хлопот; всегда на нас жалуются, кого-то от нас
предостерегают. Так ли, этак ли, а в газетах лишь о нас и пишут. Снова же
новый год, — сообщил Тоби сокрушенно. — Вообще-то я могу перенести любую беду
не хуже другого, кроме того лучше, в силу того, что я сильный как лев, а это не про
всякого сообщишь, — но что в случае, если мы и в действительности не имеем права на новый
год… что в случае, если мы и в действительности лишние…
— Папа! Да папа же! — повторил нежный голос.
В этом случае Тоби услышал; содрогнулся; остановился; поменял направление
собственного взора, что перед тем был устремлен куда-то вдаль, как будто бы искал
ответа в самом сердце наступающего года, — и тогда оказалось, что он стоит
лицом к лицу со своей родной дочерью и наблюдает ей прямо в глаза.
И какие конкретно же ясные это были глаза — легко чудо! Глаза, в каковые какое количество
ни смотри, не измерить их глубины. Чёрные глаза, каковые в ответ на
интересный взор не блистали своенравным огнем, но струили негромкое, честное,
спокойное, терпеливое сияние — сродни тому свету, которому повелел быть
творец. Глаза красивые, и правдивые, и полные надежды — надежды столь
юный и невинной, столь бодрой, яркой и крепкой (не смотря на то, что они двадцать лет
видели перед собой лишь бедность и труд), что для Тоби Вэка они
превратились в голос и сообщили: По-моему, какое-никакое, а все-таки право
жить на земле мы имеем!
Тоби поцеловал губы, каковые появились перед ним в один момент с этими
глазами, и сжал цветущее личико между ладоней.
— Голубка моя, — сообщил Тоби. — Что произошло? Я не пологал, что ты
сейчас придешь, Мэг.
— Я и сама не считала, что приду, папа, — вскрикнула женщина, кивая
головкой и радуясь. — А вот пришла. К тому же и принесла кое-что.
— Это как же, — начал Тоби, с интересом посматривая на корзинку с
крышкой, которую она держала в руке, — ты желаешь заявить, что ты…
— Понюхай, дорогой, — сообщила Мэг. — Ты лишь понюхай!
Тоби на эйфориях уже готов был немного поднять крышку, но Мэг проворно
отвела его руку.
— Нет, нет, нет, — сообщила она, радуясь, как ребенок. — Нужно растянуть
наслаждение. Я немного подниму лишь краешек, са-амый краешек, — и она так и
сделала, крайне осторожно, и понизила голос, совершенно верно опасаясь, что ее услышат
из корзинки. — Вот так. Сейчас нюхай. Что это?
Тоби всего разок шмыгнул носом над корзинкой и вскрикнул в упоении:
— Да оно горячее!
— Еще какое горячее! — подхватила Мэг. — Ха-ха-ха! С пылу с жару!
— Ха-ха-ха! — покатился Тоби а также подрыгал ногой. — С пылу с жару!
— Ну, а что это, папа? — задала вопрос Мэг. — Так как ты еще не предугадал, что
это. А ты обязан предугадать. Пока не предугадаешь, не дам, и не сохраняй надежду. Ты не
торопись! Погоди минутку! немного откроем еще немножечко. Ну, угадывай.
Мэг плохо опасалась, как бы он не отгадал через чур скоро; она кроме того
отошла на ход, протягивая к нему корзинку; и передернула круглыми
плечиками; и заткнула пальцами ухо, совершенно верно этим имела возможность помешать верному слову
сорваться с языка Тоби; и все время тихо смеялась.
А Тоби в это же время, упершись руками в колени, пригнулся носом к корзинке
и серьёзно потянул в себя воздушное пространство; в этот самый момент по морщинистому его лицу
расплылась ухмылка, как будто бы он вдохнул смешащего газа.
— Пахнет весьма вкусно, — сообщил Тоби. — Это не… Это. часом, не
кровяная колбаса?
— Нет, нет, нет! — в восхищении закричала Мэг. — Ничего похожего!
— Нет, — сообщил Тоби, опять принюхиваясь. — Пахнет как будто бы бы ласковее,
чем кровяная колбаса. Отлично пахнет. С каждой минутой все лучше. Но
для бараньих ножек запах через чур крепкий. Правильно?
Мэг ликовала: нет ничего, что могло быть дальше от истины, чем бараньи ножки,
— не считая разве кровяной колбасы.
— Легкое? — сообщил Тоби, совещаясь сам с собой. — Нет. Тут чувствуется
что-то этакое масляное, что с легким не вяжется. Свиные ножки? Нет, у тех
запах не сильный. А петушиные головы снова же пахнут пронзительнее. Не сосиски,
нет. Я тебе сообщу, что это. Это потроха!
— Как бы не так! — крикнула Мэг, торжествуя. — Как бы не так!
— Эх! Да что же это я! — сообщил Тоби, неожиданно выпрямляясь, как
это было для него допустимо. — Я, предположительно, не так долго осталось ждать собственное имя забуду. Это
рубцы!
Он предугадал; и Мэг, сияя от эйфории, заверила его, что таких
превосходных тушеных рубцов еще не бывало на свете, — на данный момент он и сам в
этом убедится.
— Расстелем-ка мы скатерть, — сообщила Мэг, усердно хлопоча над
корзинкой. — Так как рубцы у меня в миске, а миску я завязала в платок; и в случае, если
я решила раз в жизни загордиться, и расстелить его вместо скатерти, и
назвать его скатертью, никакой закон мне этого не запретит, правильно, папа?
— Как будто бы бы и без того, голубка, — отвечал Тоби. — Но они, знаешь ли, то и
дело откапывают новые законы.
— Да, и как сообщил тот судья — не забываешь, я тебе просматривала сравнительно не так давно из
газеты? — нам, беднякам, все эти законы надлежит знать. Ха-ха-ха! Необходимо же
такое придумать! Ой, господи, какими умными они нас вычисляют!
— Правильно, дочка! — вскрикнул Тоби. — И в случае, если б кто из нас в самом деле знал
все законы, как бы они его жаловали! Таковой человек легко разжирел бы,
столько у него было бы работы, и все ответственные господа в округе водили бы с ним
знакомство. Право слово!
— И он бы с аппетитом пообедал, в случае, если б от его обеда так вкусно пахло, —
радостно закончила Мэг. — Ты не мешкай, в силу того, что тут имеется еще тёплая
картошка и полпинты пива в бутылке, только что из бочки. Тебе где накрывать,
папа? На тумбе либо на ступенях? Фу-ты ну-ты, какие конкретно мы серьёзные! Кроме того
выбирать можем.
— Сейчас на ступенях, родная, — сообщил Тоби. — В сухую погоду — на
ступенях. В мокрую — на тумбе. На ступенях-то оно эргономичнее, потому как
в том месте возможно обедать сидя; но в сырость от них ревматизм разыгрывается.
— Ну, милости прошу, — рукоплеща в ладоши, сообщила Мэг. — Все готово.
Красота, да и лишь. Иди, папа, иди.
С того времени как содержимое корзинки прекратило быть тайной, Тоби стоял и
наблюдал на дочь, да и сказал также, с каким-то рассеянным видом, светло
показывающим, что, хоть она и занимала всецело его мысли, вытеснив из
них кроме того рубцы, он видел ее не таковой, какою она была сейчас, но смутно
рисовал себе ужасной картину ее будущего. Он уже готов был горестно
тряхнуть головой, но вместо этого сам встряхнулся, как будто бы разбуженный ее
бодрым окликом, и послушно затрусил к ней. Лишь он собрался сесть, как
зазвонили колокола.
— Аминь! — сообщил Тоби, снимая шляпу и глядя вверх, откуда раздавался
звон.
— Аминь колоколам, папа? — вскрикнула Мэг.
— Это вышло, как молитва перед едой, — сообщил Тоби, усаживаясь. — Они,
если бы имели возможность, точно прочли бы хорошую молитву. Недаром они со мной
так славно говорят.
— Это колокола-то! — засмеялась Мэг, ставя перед ним миску с ножом и
вилкой. — Ну и ну!
— Так мне думается, родная, — сообщил Трухти, с великим усердием
принимаясь за еду. — А разве это не все едино? Раз я их слышу, так так как
не имеет значение, говорят они либо нет. Да что в том месте, дорогая, — продолжал Тоби, показывая
вилкой на колокольню и заметно оживляясь под действием обеда, — я какое количество
раз слышал, как они говорят: Тоби Вэк, Тоби Вэк, не печалься, Тоби! Тоби
Вэк, Тоби Bэк, не печалься, Тоби! Миллион раз? Нет, больше.
— В жизни для того чтобы не слыхивала! — вскричала Мэг.
Неправда, слыхивала, и часто, — так как у Тоби это была любимая
тема.
— В то время, когда дела идут не хорошо, — сообщил Тоби, — другими словами совсем не хорошо, так что
хуже некуда, тогда они говорят: Тоби Вэк, Тоби Вэк, ожидай, работа будет! Тоби
Вэк, Тоби Вэк, ожидай, работа будет! Вот так.
— И в итоге работа для тебя находится, — сообщила Мэг, и в
нежном ее голосе раздалась грусть.
— Непременно, — простодушно подтвердил Тоби. — Не было случая, дабы
не нашлась.
До тех пор пока происходил данный разговор, Тоби прилежно расправлялся с сочным
блюдом, находившимся перед ним, — он резал и ел, резал и выпивал, резал и жевал, и
кидался от рубцов к тёплой картошке и от тёплой картошки к рубцам с
неслабеюшим, практически набожным рвением. Но вот он окинул взором улицу — на
тот случай, если бы кому-нибудь вздумалось позвать из окна либо двери
рассыльного, — и на обратном пути взор его упал на Мэг, которая сидела
наоборот него, скрестив руки и замечая за ним со радостной ухмылкой.
— Господи, забудь обиду меня! — сообщил Тоби, роняя нож и вилку. — Голубка
моя! Мэг! Что же ты мне не сообщишь, какой я подлец?
— О чем ты, папа?
— Сижу, — стал покаянно растолковывать Тоби, — ем, нажираюсь, уплетаю за обе
щеки, а ты, моя бедная, и кусочка не проглотила и смотришь, совершенно верно тебе и не
хочется, а ведь…
— Да я проглотила, папа, и несколько кусочек, — смеясь, перебила его
дочь. — Я уже пообедала.
— Бред, — отрезал Тоби. — Пообедала и еще мне принесла? Два обеда в
один сутки — этого быть не имеет возможности. Ты бы еще заявила, что наступят сходу два
новых года либо что я всю жизнь храню золотой а также не разменял его.
— А все-таки, папа, я пообедала, — сообщила Мэг, подходя к нему поближе.
— И если ты будешь имеется, я тебе поведаю, как пообедала, и где; и откуда
взялся обед для тебя; и… и еще кое-что в придачу.
Тоби, казалось, все еще сомневался; но она поглядела на него собственными
ясными глазами и, положив руку ему на плечо, сделала символ поторопиться, пока
мясо не остыло. Тогда он опять забрал нож и вилку и принялся за еду. Но ел он
сейчас значительно медленнее и покачивал головой, как будто бы был весьма собой
обижен.
— А я, папа, — начала Мэг по окончании минутного колебания, — я обедала… с
Ричардом. Его сейчас рано отпустили пообедать, и он, в то время, когда зашел посетить
меня, принес собственный обед с собой, ну мы… мы и пообедали совместно.
Тоби отпил пива и причмокнул губами. Позже, видя, что она ожидает, сообщил:
Вот как?
— И Ричард говорит, папа… — опять начала Мэг и умолкла.
— Что же он говорит? — задал вопрос Тоби.
— Ричард говорит, папа… — Опять молчание.
— Долгонько Ричард планирует с мыслями, — сообщил Тоби.
— Он говорит, папа, — продолжала Мэг, подняв, наконец, голову и вся
дрожа, но уже больше не сбиваясь, — что вот и еще один год прошел, и имеется ли
суть ожидать год за годом, раз так мало вероятия, что мы когда-нибудь станем
богаче? Он говорит, папа, что на данный момент мы бедны, и тогда будем бедны, но
на данный момент мы молоды, а не успеем посмотреть назад — и станем ветхие. Он говорит, что
в случае, если мы — в отечественном-то положении — будем ожидать , пока светло не заметим
собственную дорогу, то это окажется весьма узкая дорога… неспециализированная для всех… дорога
к могиле, папа.
Дабы отрицать это, потребовалось бы куда больше смелости, чем ее было
у Трухти Вэка. Трухти промолчал.
— А как не легко, папа, состариться и погибнуть, и думать перед смертью,
что мы имели возможность бы быть друг другу поддержкой и радостью! Как не легко всю жизнь
обожать друг друга и порознь горевать, глядя, как второй трудится, и изменяется
год от году, и старится, и седеет. Кроме того в случае, если б я когда-нибудь успокоилась и
забыла его (а этого ни при каких обстоятельствах не будет), все равно, папа, как не легко дожить до
того, что любовь, которой на данный момент полно мое сердце, уйдет из него, капля за
каплей, и не о чем будет кроме того отыскать в памяти — ни одной радостной 60 секунд, какие конкретно
выпадают даме на долю, дабы ей в старости утешаться, вспоминая их, и не
озлобиться!
Трухти сидел тихо-тихо. Мэг стёрла глаза и заговорила радостнее, другими словами
в то время, когда смеясь, в то время, когда плача, а в то время, когда смеясь и плача в один момент:
— Вот Ричард и говорит, папа, что раз он со прошлого дня на некое
время обеспечен работой, и раз я его обожаю уже целых три года — на самом-то
деле больше, лишь он этого не знает, — так не пожениться ли нам в сутки
Нового года; он говорит, что это из всего года наилучший, самый
радостный сутки, таковой сутки точно обязан принести нам успех. Само собой разумеется,
времени осталось мало, но так как я не знатная леди, папа, мне о приданом
не заботиться, подвенечного платья не шить, правильно? Это все Ричард сообщил, да
так без шуток и убедительно, и притом так нежно и отлично, что я решила —
отправлюсь поболтаю с тобой, папа. А раз мне этим утром заплатили за работу
(совсем нежданно!), а ты всю неделю недоедал, а мне так хотелось,
дабы данный сутки, таковой радостный и знаменательный для меня, папа, и для
тебя также стал бы наподобие праздника, я и поразмыслила — приготовлю чего-нибудь
повкуснее и принесу тебе, сюрпризом.
— А ему и горя мало, что сюрприз-то остыл! — сказал новый голос.
Чей голос? Да того самого Ричарда: ни папа, ни дочь не увидели, как он
подошел, и сейчас он стоял перед ними и посматривал на них, а лицо у него все
светилось, как то железо, по которому он ежедневно бил своим тяжелым
молотом. Прекрасный он был юноша, ладный и крепкий, глаза сверкающие, как
докрасна раскаленные брызги, что летят из горна; тёмные волосы, кольцами
вьющиеся у смуглых висков; а ухмылка… заметив эту ухмылку, каждый осознал бы,
по какой причине Мэг так расхваливала его красноречие.
— Ему и горя мало, что сюрприз остыл! — сообщил Ричард. — Мэг, видно, не
предугадала, чем его порадовать. Где уж ей!
Трухти немедля протянул Ричарду руку и лишь желал обратиться к нему с
самым горячим выражением эйфории, как внезапно дверь у него за спиной
распахнулась и высоченный лакей чуть не наступил на рубцы.
— А ну, дайте дорогу! Обязательно вам необходимо рассесться на отечественном крыльце!
Хоть бы разок для хохоту пошли к соседям! Уберетесь вы с дороги либо нет?
Последнего вопроса он, в сущности, имел возможность бы и не задавать, — они уже
убрались с дороги.
— Что такое? Что такое? — И джентльмен, для которого старался лакей,
вышел из дому той легко-тяжелой поступью, являющей как бы компромисс между
иноходью и шагом, какой и подобает выходить из собственного дома почтенному
джентльмену в летах, носящему сапоги со скрипом, часы на цепочке и чистое
белье: нисколько не роняя собственного преимущества и всем своим видом показывая,
что его ожидают серьёзные финансовые дела. — Что такое? Что такое?
— Так как просишь вас по-хорошему, на коленях умоляешь, не суйтесь вы на
отечественное крыльцо, — выговаривал лакей Тоби Вэку. — Так чего же вы ко мне суетесь?
Неужто нельзя не соваться?
— Ну, достаточно, — сообщил джентльмен. — Эй, рассыльный! — И он поманил к
себе Тоби Вэка. — Подойдите ко мне. Это что? Ваш обед?
— Да, господин, — сообщил Тоби, успевший в это же время поставить миску в уголок у
стенки.
— Не прячьте его! -вскрикнул джентльмен. — Ко мне несите, ко мне. Так.
Значит, это ваш обед?
— Да, господин, — повторил Тоби, облизываясь и сверля глазами кусок рубца,
что он покинул себе на закуску как самый аппетитный: джентльмен подцепил
его на вилку и поворачивал сейчас из стороны в сторону.
Следом за ним из дому вышли еще два джентльмена. Один был средних лет и
хлипкого сложения, с безутешно-унылым лицом, целый какой-то нечищеный и
немытый; он все время держал руки в карманах собственных кургузых, серых в белую
крапинку панталон, — больших карманах и порядком обтрепавшихся от
этой_ его привычки. Второй джентльмен был большой, ровный, цветущий, в
светло синий сюртуке со яркими пуговицами и белом галстуке. У этого джентльмена
лицо было весьма красное, как словно бы чрезмерная часть крови сосредоточилась у
него в голове; и, быть может, по данной же причине, от того места, где у него
пребывало сердце, веяло холодом.
Тот, что держал на вилке кусок рубца, окликнул первого джентльмена по
фамилии — Файлер, — и оба подошли поближе. Господин Файлер, будучи
подслеповат, так близко пригнулся к остаткам обеда Тоби, дабы рассмотреть
их, что Тоби порядком струхнул. Но господин Файлер не съел их.
— Данный вид животной пищи, олдермен, — сообщил Файлер, тыкая в мясо
карандашом, — известен среди рабочего населения нашей страны называющиеся
рубцов.
Олдермен засмеялся и подмигнул: он был весёлый, данный олдермен Кьют.
И к тому же хитрец! Узкая штучка! Себе на уме. Для того чтобы не совершишь. Видел
людей полностью. Знал их очень хорошо. Уж вы мне поверьте!
— Но кто ест рубцы? — вопросил Файлер, оглядываясь по сторонам. — Рубцы
— это непременно наименее экономичный и самый разорительный предмет
потребления из всех, какие конкретно возможно встретить на рынках нашей страны.
Установлено, что при варке утрата с одного фунта рубцов на семь восьмых
одной пятой больше, чем с фунта любого иного животного продукта. Так что,
фактически говоря, рубцы стоят дороже, нежели тепличные ананасы. В случае, если забрать
число домашних животных, которых каждый год забивают на мясо лишь в Лондоне
и его окрестностях, и весьма скромную цифру количества рубцов, какое дают
туши этих животных, подобающим образом разделанные, находим, что той частью
этих рубцов, которая непроизводительно расходуется при варке, возможно было бы
прокормить гарнизон из пятисот солдат в течение пяти месяцев по тридцати
одному дню в каждом, к тому же один февраль. Какой непроизводительный расход!
У Трухти от кошмара кроме того поджилки задрожали. Выходит, что он
собственноручно уморил с голоду гарнизон из пятисот солдат!
— Кто ест рубцы? — повторил господин Файлер, повышая голос. — Кто ест
рубцы? Трухти конфузливо поклонился.
— Это вы едите рубцы? — задал вопрос господин Файлер. — Ну, так слушайте, что
я вам сообщу. Вы, мой дорогой друг, отнимаете эти рубцы у сирот и вдов.
— Боже упаси, господин, — неуверено возразил Трухти. — Я бы лучше сам с голоду
погиб.
— В случае, если поделить вышеупомянутое количество рубцов на совершенно верно подсчитанное
число сирот и вдов, — сообщил господин Файлер, повернувшись к олдермену, — то
на каждого придется ровно столько рубцов, сколько возможно приобрести за пенни. Для
этого человека не останется ни одного грана. Следовательно, он — преступник.
Трухти был так ошеломлен, что кроме того не огорчился, заметив, что олдермен
сам доел его рубцы. Сейчас ему и наблюдать на них было тошно.
— А вы что сообщите? — ухмыляясь, обратился олдермен Кьют к краснолицему
джентльмену в светло синий сюртуке. — Вы слышали мнение отечественного приятеля Файлера. Ну, а
вы что сообщите?
— Что мне сообщить? — отвечал джентльмен. — Что тут возможно сообщить? Кому
в отечественное развращенное время по большому счету увлекательны такие субъекты, — он сказал о
Тоби. — Вы лишь взглянуть на него! Что за чучело! Эх, старое время,
хорошее старое время, славное старое время! То было время крепкого
крестьянства и другого в этом роде. Да что в том месте, то было время чего угодно в
любом роде. Сейчас ничего не осталось. Э~эх! — набрался воздуха краснолицый
джентльмен. — Хорошее старое время!
Он не уточнил, какое конкретно время имел в виду; осталось кроме этого неясным,
не был ли его решение суда отечественному времени посоветован нелицеприятным сознанием,
что оно отнюдь не совершило подвига, произведя на свет его самого.
— Хорошее старое время, хорошее старое время, — твердил джентльмен. — Ах,
что это было за время! Единственное время, в то время, когда стоило жить. Что уж
толковать о вторых временах либо о том, каковы стали люди в наши дни. Да
возможно ли по большому счету назвать его временем? По-моему- нет. Посмотрите в Костюмы
Стратта *, и вы заметите, как смотрелся рассыльный при любом из хороших ветхих
король Англии.
— Кроме того в самые радостные дни у него не бывало ни рубахи, ни чулок, —
сообщил господин Файлер, — а так как в Англии кроме того овощей практически не было, то и
питаться ему было нечем. Я могу это доказать, с цифрами в руках.
Но краснолицый джентльмен восхвалял старое время, хорошее
старое время, славное старое время. Что бы ни говорили другие, он все
кружился на месте, опять и опять повторяя все те же слова; так несчастная
белка кружится в колесе, устройство которого она, возможно, воображает
себе не сильнее, чем этот краснолицый джентльмен — собственный канувший в
прошлое золотой век.
Быть может, что вера бедного Тоби в это туманное старое время не
совсем упала, поскольку в голове у него по большому счету стоял туман. Одно,
но, было ему светло, не обращая внимания на его смятение; то есть, что как бы ни
расходились взоры этих джентльменов в мелочах, все же для тревоги,
терзавшей его в то утро, да и не только в то утро, имелись веские основания.
Да, да. Мы в любой момент не правы, и оправдать нас нечем, — в отчаянии думал
Трухти. — Ничего хорошего в нас нет. Мы так и родимся плохими!
Но в груди у Трухти билось отцовское сердце, неизвестно как попавшее в том направлении
вопреки высказанному им выше убеждению; и он весьма опасался, как бы эти умные
джентльмены не вздумали предвещать будущее Мэг на данный момент, в маленькую пору ее
девичьего счастья. Храни ее всевышний, — думал бедный Трухти, — она и без того определит
все скорее, чем необходимо.
Исходя из этого он стал символами показывать молодому кузнецу, что ее необходимо
поскорее увести. Но тот разговаривал с нею тихо, стоя поодаль, и без того
увлекся, что увидел эти символы только в один момент с олдерменом Кьютом. А ведь
олдермен еще не сообщил собственного слова, и без того как он также был философ — лишь
практический, о, очень практический! — то, не хотя лишиться слушателей, он
крикнул: Погодите!
— Вам, очевидно, известно, — начал олдермен, обращаясь к обоим своим
друзьям со характерной ему самодовольной усмешкой, — что я человек
прямой, человек практический; и ко всякому делу я подхожу прямо и
фактически. Так уж у меня заведено. В обхождении с этими людьми нет никакой
трудности, и никакого секрета, в случае, если лишь понимаешь их и можешь сказать с
ними на их языке. Эй, вы, рассыльный! Не пробуйте, мой дорогой друг, уверять меня,
либо еще кого-нибудь, что вы не всегда едите досыта, и притом отменно вкусно;
я-то лучше знаю. Я отведал ваших рубцов, и меня вам не околпачить. Вы
осознаёте, что означает околпачить, а? Верное я употребил слово?
Ха-ха-ха!
— Ей-же-ей, джентльмен, опять обращаясь к своим друзьям, —
надлежащее обхождение с этими людьми — самое легкое дело, в случае, если лишь их
осознаёшь.
Здорово он наловчился сказать с простолюдинами, Данный олдермен Кьют! И
никогда-то он не терял терпения! Не гордый, радостный, обходительный
джентльмен, и весьма себе на уме!
— Видите ли, мой дорогой друг, — продолжал олдермен, — на данный момент болтают довольно много
бреда о бедности — потребность заела, так так как говорится? Ха-ха-ха! — и я
собирается все это упразднить. на данный момент в моде всякие жалкие слова по поводу
недоедания, и я твердо решил это упразднить. Вот и все. Ей-же-ей,
джентльмен, опять обращаясь к своим друзьям, — возможно упразднить что угодно
среди этих людей, необходимо лишь взяться умеючи.
Тоби, действуя как бы бессознательно, забрал руку Мэг и продел ее себе
под локоть.
— Дочка ваша, а? — задал вопрос олдермен и фамильярно потрепал ее по щеке.
Уж он-то всегда был обходителен с рабочими людьми, Данный олдермен Кьют!
Он знал, чем им угодить. И гордости — ни капли!
— Где ее мать? — задал вопрос этот хороший супруг.
— Погибла, — сообщил Тоби. — Ее мать брала белье в стирку, а как дочка
появилась, господь призвал ее к себе в эдем.
— Но не чтобы брать в том месте белье в стирку? — увидел олдермен с
приятной ухмылкой.
Тяжело сообщить, имел возможность ли Тоби представить себе собственную жену в раю без ее
привычных занятий. Но вот что весьма интересно: если бы в эдем отправилась супруга
олдермена Кьюта, стал бы он отпускать шутки по поводу того, какое положение она
в том месте занимает?
— А вы за ней заботитесь, так? — повернулся Кьют к молодому кузнецу.
— Да, — скоро ответил Ричард, задетый за живое этим вопросом. — И на
Новый год мы поженимся.
— Что? — вскричал Файлер. — Вы желаете пожениться?
— Да, глубокоуважаемый, имеется у нас такое намерение, — сообщил Ричард. — Мы
кроме того, осознаёте ли, торопимся, в противном случае опасаемся, как бы и это не упразднили.
— О! — простонал Файлер. — Если вы это упраздните, олдермен, вы
воистину сделаете хорошее дело. Жениться! Жениться!! Боже мой, эти люди
проявляют такое незнание первооснов политической экономии, такое
легкомыслие, такую испорченность, что, честное слово… Нет, вы лишь
взглянуть на эту несколько!
Ну что же! взглянуть на них стоило. И казалось, ничего более
разумного, чем пожениться, они не могли и придумать.
— Вы имеете возможность прожить Мафусаилов век, — сообщил господин Файлер, — и всю
жизнь не покладая рук трудиться для таких вот людей; копить цифры и факты,
цифры и факты, накопить горы цифр и фактов; и все равно у вас будет не
больше шансов убедить их в том, что они не имеют права жениться, чем в том,
что они не имели права появиться на свет. А уж что для того чтобы права они не имели,
нам доподлинно известно. Мы в далеком прошлом доказали это с математической точностью.
Олдермен совсем развеселился. Он прижал указательный палец правой руки
к носу, совершенно верно говоря обоим своим друзьям: Смотрите на меня! Слушайте, что
сообщит человек практический! — и поманил к себе Мэг.
— Подойдите-ка ко мне, дорогая, — сообщил олдермен Кьют.
Юная кровь ее жениха уже давно кипела от бешенства, и ему весьма не
хотелось пускать ее. Он, действительно, сдержал себя, но в то время, когда Мэг приблизилась, он
также шагнул вперед и стал рядом с ней, забрав ее за руку. Тоби так же, как и прежде
держал другую ее руку и обводил всех попеременно растерянным взором, совершенно верно
видел сон наяву.
— Ну вот, моя дорогая, сейчас я преподам вам пара нужных советов,
— сообщил олдермен, как в любой момент легко и приветливо. — Давать рекомендации — это,
понимаете ли, входит в мои обязанности, в силу того, что я — судья. Вам так как
как мы знаем, что я судья?
Мэг несмело ответила да. Но, то, что олдермен Кьют — судья, было
известно всем. И притом какой деятельный судья! Был ли в то время, когда в глазу
общества сучок зеленее и краше Кьюта!
— Вы рассказываете, что планируете вступить в брак, — продолжал олдермен. —