померкший разум.
— Я припомнил ваше имя, в то время, когда мне на данный момент назвали его в том месте, внизу, и мне
знакомо ваше лицо. Но говорить с вами мне, разумеется, не приходилось?
— Нет.
— Мне думается, вы сами отдалялись от меня и избегали встреч?
Студент без звучно кивнул.
— Отчего же это? — задал вопрос Ученый без мельчайшей заинтересованности, но с
каким-то брюзгливым любопытством, как будто бы из каприза. — По какой причине конкретно от меня
вы старались скрыть, что вы тут в такое время, в то время, когда все остальные
разъехались, и что вы больны? Я желаю знать, в чем обстоятельство?
Юный человек слушал это со все возраставшим беспокойством, позже поднял
глаза на Редлоу, губы его задрожали, и, стиснув руки, он с неожиданной
горячностью вскрикнул:
— Господин Редлоу! Вы открыли, кто я! Вы определили мою тайну!
— Тайну? — быстро переспросил Ученый. — Я определил тайну?
— Да! — ответил студент. — Вы на данный момент совсем второй, чем в большинстве случаев, в вас
нет того сочувствия и участия, за каковые все вас так обожают, самый ваш голос
переменился, в каждом вашем слове и в вашем лице принужденность, и я сейчас
светло вижу, что вы меня определили. И ваше старание кроме того на данный момент это скрыть —
лишь подтверждение (а видит всевышний, я не нуждаюсь в доказательствах!) вашей
той преграды и прирождённой доброты, что нас разделяет.
Холодный, презрительный хохот был ему единственным ответом.
— Но, господин Редлоу, — сообщил студент, — вы таковой хороший и
честный, поразмыслите, поскольку если не считать происхождения и моего имени,
на мне нет кроме того самой малой вины, и разве я в ответе за то зло и обиды,
каковые вы претерпели, за ваше горе и страдания?
— Горе! — со хохотом повторил Редлоу. — Обиды! Что они мне?
— Для всего святого, господин! — взмолился студент. — Неужто эти пара
слов, которыми мы на данный момент обменялись, имели возможность позвать в вас такую перемену. Я
не желаю этого! Забудьте обо мне, не подмечайте меня. Разрешите мне, как
прежде, оставаться самым чужим и далеким из ваших учеников. Знайте меня
лишь по моему вымышленному имени, а не как Лэнгфорда…
— Лэнгфорда! — вскрикнул Ученый.
Он стиснул руками виски, и мгновенье студент видел перед собою прежнее
умное и вдумчивое лицо Редлоу. Но свет, озаривший это лицо, снова погас,
совершенно верно мимолетный солнечный луч, и оно снова омрачилось.
— Это имя носит моя мать, господин, — с запинкой промолвил студент. — Она
приняла это имя, в то время, когда, возможно, имела возможность принять второе, более хорошее
уважения. Господин Редлоу, — неуверено продолжал он, — мне думается, я знаю, что
случилось. В том месте, где исчерпываются мои сведения и начинается неизвестность,
предположения, пожалуй, подводят меня достаточно близко к истине. Я появился от
брака, в котором не было ни согласия, ни счастья. С младенчества я слышал,
как моя матушка сказала о вас с уважением, почтительно, с эмоцией, родным
к благоговению. Я слышал о таковой преданности, о таковой силе духа и о столь
ласковом сердце, о таковой мужественной борьбе с препятствиями, перед которыми
отступают обычные люди, что с того времени, как я себя не забываю, мое
воображение окружило ваше имя ореолом. И, наконец, у кого, не считая вас, имел возможность бы
обучаться таковой бедняк, как я?
Нет ничего, что прикоснулось Редлоу, нет ничего, что дрогнуло в его лице, он слушал, хмуро
и внимательно глядя на студента, и не отвечал ни словом, ни перемещением,
— Не могу сообщить вам, — продолжал тот, — я все равно не отыскал бы слов,
— как я был взволнован и растроган, заметив вашу доброту, памятную мне по тем
рассказам. Недаром же с таковой признательностью, с таким доверием произносят
отечественные студенты (и особенно беднейшие из нас) самое имя великодушного мистера
Редлоу. Отличие отечественных положения и лёт так громадна, господин, и я так привык видеть
вас лишь с далека, что сам удивляюсь на данный момент собственной наглости, в то время, когда
осмеливаюсь об этом сказать. Но человеку, что… которому, возможно
сообщить, когда-то была не совсем равнодушна моя матушка, сейчас, в то время, когда все
это осталось на большом растоянии в прошлом, возможно весьма интересно будет услышать, с какой
уважением и невыразимой любовью наблюдаю на него я, безвестный студент; как
тяжело, как мучительно мне все время держаться в стороне и не искать его
одобрения, в то время как одно только слово похвалы сделало бы меня радостным; и,
но, я полагаю своим долгом держаться так в дальнейшем, ограничиваясь тем,
что знаю его, и оставаясь ему малоизвестным. Господин Редлоу, — докончил он
упавшим голосом, — то, что я желал вам сообщить, я сообщил не хорошо и бессвязно,
в силу того, что силы еще не возвратились ко мне; но за все, что было недостойного в
моем обмане, простите меня, а все другое забудьте!
Редлоу так же, как и прежде хмуро и внимательно наблюдал на студента, нет ничего, что
отразилось на его лице, но в то время, когда парень при окончательных словах шагнул вперед,
как будто бы хотя коснуться его руки, он отпрянул с криком:
— Не подходите!
Юный человек остановился, потрясенный, не осознавая, — откуда данный
кошмар, это нетерпеливое, безжалостное отвращение, — и неуверенно совершил рукою
по лбу.
— Прошлое имеется прошлое, — сообщил Ученый. — Оно умирает, как умирают
божии твари. Кто заявил, что прошлое покинуло след в моей жизни? Он
бредит либо лжет! Какое мне дело до ваших сумасбродных фантазий? В случае, если вам
необходимы деньги, вот они. Я пришел предложить вам денег; лишь за этим я и
пришел. Что еще имело возможность привести меня ко мне? — пробормотал он и снова сжал
ладонями виски. — Ничего другого не может быть, и но…
Он бросил на стол кошелек и целый отдался этим смутным раздумьям;
студент поднял кошелек и протянул его Ученому.
— Заберите это назад, господин, — сообщил он гордо, но без бешенства. — И я желал
бы, дабы вместе с этим кошельком вы унесли кроме этого воспоминание о ваших
словах и о вашем предложении.
— Вы этого желаете? — переспросил Редлоу, и глаза его дико блеснули. —
Вот как?
— Да, желаю!
Редлоу в первый раз подошел к нему близко, принял кошелек, забрал студента
за руку повыше локтя и взглянул ему в лицо.
— Заболевание приносит с собою страдание и скорбь, не так ли? — задал вопрос он
и захохотал.
— Так, — с большим удивлением ответил студент.
— И лишает спокойствия, и приносит заботы и тревогу, и ужас за будущее, и
еще довольно много тягот душевных и телесных? — продолжал Ученый с какой-то дикой,
нечеловеческой эйфорией. — И обо всем этом лучше бы позабыть, не так ли?
Студент не ответил, но снова смятенно совершил рукою по лбу. Редлоу все
еще держал его за рукав, как внезапно за дверью послышался голос Милли.
— Ничего, мне и без того видно, — сказала она. — Благодарю, Дольф. Не нужно
плакать, дорогой. на следующий день отец с мамой помирятся и дома все снова будет отлично.
Так ты говоришь, у него гость?
Редлоу, прислушиваясь, разжал пальцы и выпустил руку студента.
— С первых секунд я страшился встречи с нею, — пробормотал он чуть
слышно. — От нее неотделима эта спокойная доброта, и я опасаюсь повредить ей.
Внезапно я стану убийцей того, что имеется лучшего в этом любящем сердце.
Милли уже стучала в дверь.
— Что же мне делать, не обращать внимания на безлюдные страхи либо и дальше
избегать ее? — шептал Ученый, в смущении озираясь по сторонам.
В дверь опять постучали.
— Из всех, кто имел возможность бы ко мне прийти, конкретно с ней я не желаю видеться,
— хрипло, тревожно сказал Редлоу, обращаясь к студенту. — Запрячьте меня!
Студент отворил узенькую дверь в каморку с косым потолком, помещавшуюся
под скатом крыши. Редлоу быстро состоялся в каморку и захлопнул за собою
скрипучую створку.
Тогда студент опять лег на собственную кушетку и крикнул Милли, что она может
войти.
— Дорогой господин Эдмонд, — сообщила Милли, оглядевшись, — а внизу мне
заявили, что у вас сидит какой-то джентльмен.
— Тут никого нет, я один.
— Но к вам кто-то приходил?
— Да, приходил.
Милли поставила на стол собственную корзинку и подошла позади к кушетке, как будто бы
желала забрать протянутую руку, — но руки ей не протянули. Легко удивленная,
она тихо согнулась над кушеткой, посмотрела в лицо лежащего и нежно
коснулась его лба.
— Вам снова стало хуже к вечеру? Днем у вас голова была не такал
тёплая.
— А, мелочи! — нетерпеливо сообщил студент. — Никак мне не хуже!
Еще более удивленная, но без тени упрека на лице, она отошла от него,
села по другую сторону стола и вынула из корзинки узелок с шитьем. Но тут же
передумала, отложила шитье и, неслышно двигаясь по помещению, начала бережно
расставлять все по местам и приводить в порядок; кроме того подушки на кушетке она
исправила таким осмотрительным, легким перемещением, что студент, что лежал,
глядя в пламя, думается, этого и не увидел. Позже она подмела золу,
высыпавшуюся из камина, села, склонила голову в скромном чепчике над собственным
шитьем и в тот же миг принялась за дело.
— Это вам новая муслиновая занавеска на окно, господин Эдмонд, —
промолвила она, проворно трудясь иглой. — Она будет весьма мило смотреться,
хоть и стоит совсем дешево, и к тому же она защитит ваши глаза от света. Мой
Уильям говорит, что на данный момент, в то время, когда вы так отлично пошли на поправку, в помещении
не должно быть через чур светло, не то у вас от броского света закружится
голова.
Эдмонд ничего не ответил, лишь заворочался на кушетке, но было в этом
столько недовольства и нетерпения, что иголка замерла в руках Милли, и она с
тревогой взглянуть на него.
— Вам некомфортно лежать, — сообщила она, отложила шитье и встала. —
на данный момент я исправлю подушки.
— И без того отлично, — ответил он. — Покиньте, пожалуйста. Всегда вы
волнуетесь по мелочам.
Говоря это, он поднял голову и взглянуть на нее холодно, без мельчайшего
проблеска признательности, так что, в то время, когда он снова откинулся на подушки, Милли
еще с 60 секунд стояла в растерянности. Но позже она все же опять села и
взялась за иглу, не укорив его кроме того взором.
— Я все думаю, господин Эдмонд, о том, о чем вы и сами так довольно часто думали,
в то время, когда я сидела тут с вами последнее время: как это правильно говорится, что беда
научит уму-разуму. По окончании вашей болезни вы начнёте ценить здоровье, как
ни при каких обстоятельствах не ценили. Пройдет много-много лет, снова наступит рождество, и вы
вспомните эти дни, как вы тут лежали пациент, один, в силу того, что не желали
вестью о собственной болезни огорчать милых вашему сердцу, — и родной дом станет
вам вдвойне мил и отраден. Правда же, это отлично и правильно люди говорят?
Она была так занята своим шитьем, так честно верила в справедливость
того, о чем сказала, да и по большому счету такая она была спокойная и уравновешенная,
что ее мало заботило, какими глазами взглянуть на нее Эдмонд, выслушав эти
слова; исходя из этого не согретый признательностью взор, что он метнул в нее
вместо ответа, не ранил ее.
— Ах, — сообщила Милли, задумчиво склонив набок собственную хорошенькую головку
и не отрывая глаз от работы, — кроме того я все время об этом думала, пока вы были
больны, господин Эдмонд, а где же мне с вами равняться, я дама неученая и
нет у меня настоящего разумения. Но лишь эти бедняки, каковые живут внизу,
и в самом деле к вам всей душой, а я как погляжу, что вы совсем из-за них
растрогаетесь, так и думаю: уж, правильно, и это для вас какая-то приз за
нездоровье, и у вас на лице это возможно прочесть, прямо как по книге, что,
если бы не горе да страдания, мы бы и не приметили, сколько около нас
хороша.
Она желала еще что-то сообщить, но остановилась, в силу того, что больной
встал с кушетки.
— Не будем преувеличивать ничьих заслуг, госпожа Уильям, — неосторожно
кинул он. — Этим людям, смею сообщить, в свое время будет заплачено за
каждую самую небольшую услугу, которую они мне оказали; возможно, они этого и
ожидают. И вам я также очень признателен.
Она прекратила шить и подняла на него глаза.
— Не нужно преувеличивать серьезность моей болезни, — продолжал студент.
— Этим вы не вынудите меня ощутить еще громадную признательность. Я
сознаю, что вы показали ко мне участие, и, повторяю, я вам очень обязан.
Чего же вам еще?
Шитье выпало из рук Милли, и она без звучно наблюдала, как он,
раздосадованный, ходит по помещению, порою остановится на 60 секунд и опять
шагает взад и вперед.
— Еще раз повторяю, я вам очень обязан. Ваши заслуги неоспоримы, так
для чего же ослаблять мою признательность, предъявляя ко мне какие-то
непомерные претензии? Несчастья, горе, болезни, беды! Возможно поразмыслить, что я
был на волосок от десяти смертей сходу!
— Неужто вы думаете, господин Эдмонд, — задала вопрос Милли, поднимаясь и подходя
к нему, — что, в то время, когда я сказала об этих бедняках, я намекала на себя? На
себя? — И она с ухмылкой простодушного удивления приложила руку к груди.
— Ах, да ничего я об этом не думаю, моя дорогая, — возразил студент. — У
меня было маленькое недомогание, которому вы с вашей заботливостью
(увидьте, я сообщил — заботливостью!) придаете чересчур громадное значение;
ну, а сейчас все прошло, и достаточно об этом.
Холодно взглянуть на Милли, он забрал книгу и подсел к столу.
Милли еще минту-вторую наблюдала на него, и понемногу ухмылка ее
погасла. Позже, отойдя к столу, где оставалась ее корзинка, она негромко
задала вопрос:
— Господин Эдмонд, возможно, вам приятнее побыть одному?
— Не вижу обстоятельств вас удерживать. — отозвался он,
— Вот лишь… — нерешительно промолвила она, показывая на шитье.
— А, занавеска, — он неуважительно захохотал. — Для этого не следует
оставаться.
Она свернула собственную работу и уложила в корзинку. Позже остановилась перед
Эдмондом, глядя на него с таковой терпеливой мольбой, что и он невольно поднял
на нее глаза, и сообщила:
— В случае, если я вам пригожусь, я с охотой приду снова. В то время, когда я вам была
нужна, я приходила с удовольствием, никакой заслуги в этом нет. Может, вы
опасаетесь, как бы сейчас, в то время, когда вы пошли на поправку, я вас не обеспокоила. Но
я не стала бы вам мешать, право слово, я бы приходила лишь, пока вы еще
не сильный и не имеете возможность выйти из дому. Мне от вас ничего не требуется. Но лишь
правильно, что вам нужно бы обращаться со мной по совести, все равно как
если бы я была настоящая леди — кроме того та самая леди, которую вы любите. А
если вы подозреваете, словно бы я из корысти набиваю себе цену за ту малость,
что я старалась сделать, дабы вам, больному, было тут самую малость радостнее,
так этим вы не меня, а себя обижаете. Вот что жалко. Мне не себя, мне вас
жалко.
Будь она выполнена бурного негодования, а не сдержанности и
самообладания; будь ее лицо столь же гневным, сколь оно было кротким, и кричи
она вместо того, дабы сказать таким негромким и ясным голосом, — да и то по окончании ее
ухода помещение не показалась бы студенту таковой пустой и одинокой.
Мрачно наблюдал он недвижным взглядом на то место, где она только что
стояла, и сейчас из собственного убежища вышел Редлоу и направился к двери.
— В то время, когда тебя снова постигнет болезнь — и пускай это будет поскорее! —
сообщил он, яростно глядя на студента, — погибни тут! Издохни, как собака!
— Что вы со мной сделали? — вскрикнул студент, удерживая его за край
плаща. — Вы сделали меня вторым человеком! Что за проклятие вы мне принесли?
Отдайте мне мою прошлую душу!
— Сперва отдайте душу мне! — как сумасшедший, крикнул Редлоу. — Я
заражен! Я передаю вторых! Я несу в себе яд, отравивший меня и талантливый
отравить все люди! В том месте, где прежде я испытывал участие, сострадание,
жалость, я сейчас обращаюсь в камень. Самое присутствие мое вредоносно,
везде, где я ни пройду, я сею неблагодарность и себялюбие. Только в одном я не
столь низок, как те, кого я обращаю в злодеев: в тот миг, как они теряют
человеческий вид, я способен их ненавидеть.
С этими словами он оттолкнул парня, все еще цеплявшегося за его плащ,
и, ударив его по лицу, выбежал в ночь, где свистел ветер, падал снег,
мчались по небу облака и через них смутно просвечивал месяц — и везде и во
всем чудились ему слова Призрака: их насвистывал ветер, нашептывал падающий
снег, он просматривал их в проносящихся по небу тучах, в лунном свете и в безрадостных
тенях: Прими от меня дар и неси его всем и везде, куда бы ты ни отправился!
Куда он шел — этого он сам не знал, и ему было все равно, только бы
оставаться одному. Перемена, которую он чувствовал в себе, обратила шумные улицы
в пустыню, и его собственную душу — в пустыню, и толпы людей около, людей с
вечно различными судьбами, терпеливо и мужественно сносящих то, что выпало
каждому на долю, — в несчетное множество песчинок, каковые ветер сметает в
хаотичные груды и снова раскидывает без смысла и без цели. Видение
предсказало, что прежнее скоро изгладится из его памяти и сгинет бесследно,
по данный час еще не настал, сердце Ученого до тех пор пока еще не совсем окаменело, и,
осознавая, во что обратился он сам и во что обращает вторых, он старался
избегать людей.
В этот самый момент, пока он торопливо шагал все вперед и вперед, ему вспомнился
мальчик, ворвавшийся к нему в помещение. И он припомнил, что из всех, с кем он
виделся по окончании исчезновения Призрака, только в этом мальчике не заметно было
никакой перемены.
Каким ужасным чудовищем ни казался ему данный мелкий звереныш,
Редлоу решил найти его и проверить, в самом деле ли его близость никак не
воздействует на мальчика; в этот самый момент же еще одна идея появилась у него.
Итак, не легко сообразив, где он находится, он развернул к собственному
ветхому колледжу, к той его части, где был основной вход, к
единственному месту, где плиты мощеного двора были истерты шагами многих и
многих студентов.
Сторожка помешалась сразу же за чугунными воротами и составляла часть
четырехугольника, образованного строениями колледжа. Рядом была низкая
арка; укрывшись под нею — Редлоу знал это, — возможно было посмотреть в окно
скромной помещения Свиджеров и заметить, имеется ли кто-нибудь дома. Ворота были
закрыты, но Редлоу, просунув руку между прутьями решетки, привычно нащупал
засов, отодвинул его, негромко прошел во двор, снова закрыл ворота и прокрался
под окно, стараясь как возможно легче ступать по хрустящему подмерзшему снегу.
Тот самый пламя, на свет которого он вчера вечером отправил мальчика,
и по сей день радостно пылал за окном, и от него на землю ложился броский отблеск.
Бессознательно избегая освещенного места, Редлоу с опаской обошел его и
посмотрел в окно. Вначале ему показалось, что в помещении никого нет и пламя
бросает алый отсвет лишь на потемневшие от времени балки и стены потолка;
но всмотревшись внимательнее, он заметил того, кого искал: мальчик дремал,
свернувшись в клубок на полу перед камином. Редлоу шагнул к двери, отворил
ее и вошел.
Мальчишка лежал так близко к огню, что, в то время, когда Редлоу нагнулся к нему,
дабы разбудить, его обдало нестерпимым жаром. Чуть почувствовав на плече чужую
руку, дремлющий мгновенно пришёл в сознание, привычным перемещением всегда гонимого существа
стиснул на груди собственные лохмотья, не то откатился, не то отбежал в дальний
угол помещения и, съежившись на полу, выставил одну ногу, готовый защищаться.
— Поднимайся! — сообщил Ученый. — Ты меня не забыл?
— Отстань! — ответил мальчик. — Это ее дом, а не твой.
Но пристальный взор Ученого все же усмирил его — так, что
он не пробовал отбиваться, в то время, когда его поставили на ноги и начали рассматривать.
— Кто обмыл тебе ноги и перевязал царапины и раны? — задал вопрос Ученый.
— Та дама.
— И лицо тебе также она умыла?
— Да.
Редлоу задавал эти вопросы, дабы привлечь к себе взор мальчика, — он
желал посмотреть ему в глаза; и с тем же намерением забрал его за подбородок и
отбросил со лба спутанные волосы, хоть ему и было неприятно прикасаться к
этому оборвышу. Мальчик зорко, настороженно смотрел за его взором, готовый
защищаться: как знать, что данный человек начнёт делать дальше? И Редлоу светло
видел, что в нем не случилось никакой перемены.
— Где все? — задал вопрос он.
— Дама ушла.
— Я знаю. А где старик с белыми волосами и его сын?
— Это что ее супруг? — переспросил мальчик.
— Ну, да. Где они оба?
— Ушли. Где-то что-то стряслось. Их позвали. И они скорей пошли, а мне
приказали сидеть тут.
— Отправимся со мной, — сообщил Ученый, — и я дам тебе денег.
— Куда идти? А какое количество дашь?
— Я дам тебе столько шиллингов, сколько ты за всю собственную жизнь не видал,
и не так долго осталось ждать приведу тебя обратно. Ты отыщешь дорогу в том направлении, откуда ты к нам
пришел?
— Разреши войти! — сообщил мальчик и нежданно вывернулся из рук Ученого. — Не
отправлюсь я с тобой. Отвяжись, в противном случае я кину в тебя огнем!
И он присел на корточки перед очагом, готовый обнажённой рукой выхватить
оттуда горящие уголья.
Все, что испытал до сих пор Ученый, видя, как, совершенно верно по волшебству,
изменяются люди от его тлетворной близости, было ничтожно перед необъяснимым,
леденящим кошмаром, объявшим его при виде этого мелкого дикаря, которому
все было нипочем. Кровь стыла в его жилах, в то время, когда он наблюдал на это
бесстрастное, не дешёвое никаким людским эмоциям чудовище во образе
ребенка, на поднятое к нему умное и злое лицо, на маленькую, практически
младенческую руку, замершую наготове у решетки очага.
— Слушай, мальчик! — сообщил он. — Веди меня куда желаешь, но лишь в
такое место, где живут люди весьма несчастные либо же весьма плохие. Я желаю им
оказать помощь, я не сделаю им зла. А ты, как я уже сообщил, возьмёшь деньги, и я
приведу тебя обратно. Поднимайся! Идем скорей! — И он быстро шагнул к двери,
в страхе, как бы не возвратилась госпожа Уильям.
— Лишь ты меня не держи, я отправлюсь один, и не трогай меня, — сообщил
мальчик, опуская руку, угрожающе протянутую к огню, и медлительно поднимаясь с
полу.
— Отлично!
— И я отправлюсь вперед тебя либо позади, как захочу?
— Отлично!
— Дай вначале денег, тогда я отправлюсь.
Ученый положил в протянутую ладонь, друг за другом, пара шиллингов.
Сосчитать их мальчик не умел, он лишь всегда сказал: одна, еще
одна, и жадными глазами наблюдал то на монету, то на дающего. Ему некуда
было положить деньги, не считая как в рот, и он сунул их за щеку.
Оторвав листок из записной книжки, Редлоу карандашом написал, что уводит
мальчика с собой, и положил записку на стол. После этого сделал мальчишке символ
идти. И тот, по обыкновению придерживая на груди собственные лохмотья, как был
босой и с непокрытой головою, вышел в зимнюю ночь.
Не хотя опять проходить через ворота — потому что он страшился встречи с тою,
кого все время так избегал, — Ученый углубился в коридоры, в которых
незадолго до заплутался мальчик, и через ту часть строения, где пребывало и его
жилище, прошел к маленькой двери, от которой у него был ключ. Они вышли на
улицу, и Редлоу остановился и задал вопрос собственного спутника, в тот же миг же
отпрянувшего, определит ли он это место.
Мелкий дикарь минуту-вторую озирался по сторонам, позже кивнул и
пальцем продемонстрировал, куда им сейчас нужно идти. Редлоу на данный момент же зашагал в этом
направлении, и мальчик уже не так опасливо и подозрительно, как прежде,
двинулся следом; на ходу он то вынимал монеты изо рта и натирал их до блеска
о собственные лохмотья, то снова закладывал за щеку.
Трижды за время пути им случалось поравняться и идти рядом. Трижды,
поравнявшись, они останавливались. Трижды Ученый искоса посматривал на лицо
собственного мелкого провожатого и всегда содрогался от одной и той же
неотвязной мысли.
В первоначальный раз эта идея появилась, в то время, когда они пересекали старое кладбище и
Редлоу неуверенно остановился среди могил, тщетно задавая вопросы себя, по какой причине
принято думать, что один вид могилы может прикоснуться душу, смягчить либо
утешить.
Во второй раз — в то время, когда из-за туч вышла луна и Редлоу, подняв глаза к
посветлевшему небу, встретился с ней по всем ее великолепии, окруженную несметным
множеством звезд; он не забывал их заглавия и все, что говорит о каждой из них
наука, но он не заметил того, что видел в них прежде, не почувствовал того,
что ощущал прежде в такие же ясные ночи, поднимая глаза к небу.
В третий — в то время, когда он остановился, дабы послушать донесшуюся откуда-то
печальную музыку, но услыхал одну только мелодию, издаваемую бездушными
инструментами; слух его принимал звуки, но они не взывали ни к чему
сокровенному в его груди, не нашептывали ни о прошлом, ни о будущем, и
означали для него не больше, чем лепет давным-давно отжурчавшего ручья и
шелест давным-давно утихшего ветра.
И всегда он с кошмаром убеждался, что, как ни огромна пропасть,
отделяющая разум ученого от животной хитрости мелкого дикаря, как ни не
схожи они снаружи, на лице мальчика возможно прочесть в точности то же, что и
на его собственном лице.
Так они шли некое время — то по людным улицам, где Редлоу поминутно
оглядывался назад, думая, что утратил собственного провожатого, но значительно чаще
обнаруживал его совсем рядом иначе; то по таким негромким, пустынным
местам, что он имел возможность бы сосчитать стремительные, нередкие шаги босых ног за спиною;
наконец они подошли к каким-то тесно прижавшимся друг к другу
полуразрушенным зданиям, и мальчик, прикоснувшись Редлоу за локоть, остановился.
— Вон тут! — сообщил он, говоря о доме, в окнах которого кое-где
светился пламя, а над входом качался тусклый фонарь и была намалевана
надпись: Постоялый двор.
Редлоу огляделся; он взглянуть на эти дома, позже на целый данный
неогороженный, неосушенный, неосвещенный клочок почвы, где находились — вернее
наполовину уже развалились — эти дома и по краю которого тянулась нечистая
канава; позже на долгий последовательность не однообразных по высоте арок — часть какого-либо
моста либо виадука, кроме этого являвшегося границей этого необычного места; чем
ближе к Редлоу, тем меньше, все ниже становились арки, и вторая от него
была не больше собачьей конуры, а от самой ближней осталась только
бесформенная груда кирпича; позже он перевел взор на мальчика,
остановившегося рядом: тот целый съежился и, дрожа от холода, подпрыгивал на
одной ноге, поджимая другую, дабы хоть мало ее согреть; но в его
лице, в выражении, с каким он наблюдал на все около, Редлоу так светло определил
себя, что в кошмаре отшатнулся.
— Вон тут! — повторил мальчик, опять говоря о доме. — Я обожду.
— А меня разрешат войти? — задал вопрос Редлоу.
— Сообщи, что ты врач. Тут больных какое количество желаешь.
Редлоу отправился к двери и, посмотрев назад на ходу, заметил, что мальчик
поплелся к самой низкой арке и заполз под нее, совершенно верно крыса в нору. Но Редлоу
не почувствовал жалости, это необычное существо пугало его; и в то время, когда оно поглядело
ему вслед из собственного логова, он, совершенно верно спасаясь, ускорил ход.
— В этом доме уж предположительно финиша нет горю, страданиям и обидам, — сообщил
Ученый, мучительно силясь яснее отыскать в памяти что-то, ускользавшее от него. — Не
может причинить никакого вреда тот, кто принесет ко мне забвенье.
С этими словами он толкнул незапертую дверь и вошел.
На ступенях лестницы сидела дама да и то ли дремала, то ли горько
задумалась, уронив голову на руки.
Видя, что тяжело тут пройти, не наступив на нее, а она его не подмечает,
Редлоу нагнулся и прикоснулся ее за плечо. Дама подняла голову, и он заметил
лицо совсем еще юное, но такое увядшее и мёртвое, как будто бы, наперекор
природе, за весною настала неожиданно зима и убила начинавшийся расцвет.
Дама не нашла ни мельчайшего интереса к незнакомцу, лишь
отодвинулась к стенке, давая ему пройти.
— Кто вы? — задал вопрос Редлоу и остановился, держась за сломанные перила.
— А вы как думаете? — ответила она вопросом, опять обращая к нему
бледное лицо.
Он наблюдал на данный искалеченный венец творенья, так еще молодой,
так скоро поблекший; и не сострадание — потому что источники настоящего
сострадания пересохли и иссякли в груди Редлоу, — но что-то самоё близкое
состраданию из всех эмоций, какие конкретно за последние часы пробовали пробиться во
мраке данной души, где сгущалась, но еще не совсем наступила
непроглядная ночь, — раздалось в его голосе, в то время, когда он сказал:
— Я тут, дабы, в случае, если возможно, уменьшить вашу участь. Возможно, вы