в большинстве случаев не считаются украшением дамы, но, проходя через судьбу, лучше
повредить себе в этом узком проходе локти, чем сломать темперамент, а
темперамент у Клеменси был красивый, без единой царапинки, не хуже, чем у
любой красивые женщины в Англии.
— Со мной ничего не делается, господин, — сообщила Клеменси, входя в
помещение, — но… Подойдите самую малость поближе, господин.
Врач, легко удивленный, последовал этому приглашению.
— Вы заявили, что я не должна давать вам это при девушках, не забывайте? —
проговорила Клеменси.
Увидев, как она впилась глазами в врача и в какой необыкновенный восхищение
либо экстаз пришли ее локти (казалось, она обнимала самое себя), новичок в
данной семье имел возможность бы поразмыслить что упомянутое ею это — как минимум
целомудренный поцелуй. В действительности, врач и тот на мгновение встревожился,
но скоро успокоился, в то время, когда Клеменси, порывшись в обоих собственных
— карманах — сперва в одном, позже в другом, позже опять в первом, —
вынула письмо, полученное по почте.
— Бритен ездил верхом по делам, — хихикнула она, протягивая врачу
письмо, — заметил, что привезли почту, и подождал. В уголку стоят буквы Э. X.
Держу пари, что господин Элфред едет к себе. Быть у нас в доме свадьбе! —
недаром в наше время утром на моем блюдце были две чайные ложечки. Ох,
господи, да в то время, когда же он, наконец, откроет письмо!
Ей так хотелось поскорее определить новости, что целый данный монолог она
выпалила, понемногу поднимаясь на цыпочках все выше и выше, скручивая
штопором собственный передник и засовывая его в рот, как в бутылку. Наконец, не
выдержав ожидания, — врач все еще не кончил просматривать письмо, — она опять
стала на всю ступню и в немом отчаянии, не в силах продолжительнее терпеть, накинула
передник на голову, как покрывало.
— Ко мне, девочки! — вскричал врач. — Не могу удержаться: я ни при каких обстоятельствах не
умел хранить тайны. Но, довольно много ли найдется таких тайн, каковые необходимо
хранить в данной… Ну, хорошо, не о том обращение! ЭлфреД едет к себе, мои милые, на
днях приедет!
— Пару дней назад! — вскрикнула Мэрьон.
— Ага! Книжка уже позабыта? — вскрикнул врач, ущипнув ее за щечку. —
Так я и знал, что эта новость осушит твои глазки. Да. Пускай это будет
сюрпризом, говорит он в письме. Но нет, никаких сюрпризов! Элфреду нужно
устроить прекрасную встречу.
— Пару дней назад! — повторила Мэрьон.
— Ну, может, и не пару дней назад, как тебе, нетерпеливой, хочется, — сообщил
врач, — но все же весьма не так долго осталось ждать. Посмотрим. Посмотрим. Сейчас четверг,
правда? Так вот, Элфред обещает приехать ровно через месяц.
— Ровно через месяц! — негромко повторила Мэрьон.
— Сейчас праздник и радостный день для нас, — радостно проговорила
Грейс, целуя ее. — Мы продолжительно ожидали его, Дорогая, и, наконец, он наступил.
Мэрьон ответила ухмылкой, — печальной ухмылкой, но полной сестринской
любви. Она наблюдала в лицо сестры, слушала ее спокойный голос, в то время, когда та
сказала о том, как радостны они будут по окончании возвращения Элфреда, и у самой
Мэрьон лицо светилось радостью и надеждой.
И еще чем-то; чем-то таким, что все бросче и бросче озаряло ее лицо,
затмевая все другие душевные перемещения, и чего я не могу выяснить. То было
не ликование, не торжество, не пылкий восхищение. Все это не проявляется так
тихо. То были не только благодарность и любовь, не смотря на то, что любовь и
признательность примешивались к этому эмоции. И появилось оно не из
своекорыстных мыслей, потому что такие мысли не освещают чело мерцающим светом, не
дрожат на устах, не потрясают души трепетом сострадания, пробегающим по
всему телу.
Врач Джедлер, вопреки всем своим философским теориям, каковые он,
кстати сообщить, ни при каких обстоятельствах не использовал на практике (но так поступали и более
известные философы), проявлял таковой живой интерес к возвращению собственного
бывшего ученика и подопечного, как словно бы в этом событии в самом деле было что-то
важное. И вот он опять уселся в кресло, опять протянул на коврик ноги в
туфлях, опять принялся просматривать и перечитывать письмо и обсуждать его на все
лады.
— Да, была пора, — сказал врач, глядя на пламя, — в то время, когда на протяжении его
каникул он и ты, Грейс, гуляли под ручку, как будто бы две живые куколки. не забываешь?
— не забываю, — ответила она с милым хохотом, и в руках у нее скоро
замелькала иголка.
— Ровно через месяц, поразмыслить лишь! — задумчиво промолвил врач. — А
так как с тех каникул как словно бы прошло не больше года. Где же была тогда моя
маленькая Мэрьон?
— Она не отходила от сестры, кроме того в то время, когда была очень небольшая, — радостно
проговорила Мэрьон. — Так как Грейс была для меня всем на свете, не смотря на то, что сама она
тогда была еще ребенком.
— Правильно, кошечка, правильно! — дал согласие врач. — Она была рассудительной
маленькой дамой, отечественная Грейс, и хорошей хозяйкой и по большому счету деловитой,
спокойной, нежной девочкой; терпеливо выносила отечественные причуды, давала предупреждение
отечественные жажды, неизменно забывая в собственных собственных, и все это — уже в
раннем детстве. Ты кроме того в те времена ни при каких обстоятельствах не была настойчивой и упрямой,
дорогая моя Грейс… разве лишь с одним исключением.
— Опасаюсь, что с того времени я весьма изменилась к нехорошему, — со хохотом
сообщила Грейс, не отрываясь от работы. — Что ж это за исключение, папа?
— Элфред, само собой разумеется! — сообщил врач. — С тобой ничего не было возможности
сделать: ты , дабы тебя именовали женой Элфреда; ну мы и
именовали тебя его женой, и как это ни смешно сейчас, я уверен, что тебе
больше нравилось бы именоваться женой Элфреда, чем герцогиней, — если бы мы
имели возможность присвоить тебе герцогский титул.
— Неужто? — бесстрастно проговорила Грейс.
— Как, разве ты не помнишь? — задал вопрос врач.
— Думается, что-то припоминаю, — ответила она, — но смутно. Все это было
так в далеком прошлом. — И, работая , она начала напевать припев одной
древней песенки, которая нравилась врачу.
— Не так долго осталось ждать у Элфреда будет настоящая супруга, — сообщила она внезапно, — и тогда
наступит радостное время для всех нас. Три года я тебя опекала, Мэрьон, а
сейчас мое опекунство подходит к концу. Тебя было весьма легко опекать. Я
сообщу Элфреду, в то время, когда верну ему тебя, что ты все это время ласково обожала его и
что ему ни разу не пригодилась моя помощь. Могу я сообщить ему это,
дорогая?
— Сообщи ему, дорогая Грейс, — ответила Мэрьон, — что никто не имел возможность
опекать меня так великодушно, благородно, неустанно, как ты, и что все это
время я все больше обожала тебя и, боже! как же я обожаю тебя сейчас!
— Нет, — радостно промолвила сестра, отвечая на ее объятие, — этого я
ему, пожалуй, не сообщу; предоставим воображению Элфреда оценить мои заслуги.
Оно будет весьма щедрым, дорогая Мэрьон, равно как и твое.
Опять Грейс принялась за работу, которую прервала, в то время, когда сестра ее
заговорила с таковой страстностью; и опять Грейс запела древнюю песню,
которую обожал врач. А врач так же, как и прежде покоился в собственном кресле, протянув
ноги в туфлях на коврик, слушал песню, отбивая такт у себя на колене письмом
Элфреда, наблюдал на собственных дочерей и пологал, что из всех бессчётных
пустяков отечественной пустячной жизни эти мелочи чуть ли не самые приятные.
В это же время Клеменси Ньюком, сделав собственную миссию и задержавшись в
комнате до тех пор, пока не определила всех новостей, спустилась в кухню, где ее
сотоварищ господин Бритен наслаждался отдыхом по окончании ужина, окруженный столь
богатой коллекцией сверкающих сотейников, начищенных до блеска кастрюль,
полированных столовых устройств, сияющих котелков и других вещественных
доказательств трудолюбия Клеменси, развешенных по стенкам и расставленных по
полкам, что казалось, словно бы он сидит в центре зеркального зала. Действительно, вся
эта утварь как правило рисовала не весьма лестные портреты мистера
Бритена и отражала его отнюдь не единодушно: так, в одних зеркалах он
казался весьма длиннолицым, в других — весьма широколицым, в некоторых —
достаточно прекрасным, в других — очень некрасивым, потому что все они отражали
одинаковый предмет по-различному, так же как люди по-различному принимают
одно да и то же явление. Но все они сходились в одном — среди них сидел
человек, развалившись в кресле, с трубкой во рту и с кувшином пива под
рукой, человек, снисходительно кивнувший Клеменси, в то время, когда она уселась за тот
же стол.
— Ну, Клемми, — сказал Бритен, — как ты себя ощущаешь и что нового?
Клеменси сказала ему новость, которую он принял весьма благосклонно.
Нужно заявить, что Бенджамин с головы до ног переменился к лучшему. Он весьма
пополнел, весьма порозовел, весьма оживился и весьма повеселел. Казалось, что
раньше лицо у него было завязано узлом. а сейчас оно развязалось и
разгладилось.
— Снова, видно, будет работа для Сничи и Крегса, — Увидел он, лениво
попыхивая трубкой. — А нас с тобой, Клемми, пожалуй, опять вынудят быть
свидетелями.
— Ах! — отозвалась его красивая соседка, любимым перемещением
вывертывая собственные любимые суставы. — Кабы это со мной было, Бритен!
— Другими словами?..
— Кабы это я выходила замуж, — разъяснила Клеменси.
Бенджамин вынул трубку изо рта и расхохотался от всей души.
— Хороша невеста, нечего сообщить! — проговорил он. — Бедная Клем!
Клеменси также захохотала, и не меньше честно, чем Бритен, — по всей видимости, ее
рассмешила самая идея о том, что она может выйти замуж!
— Да, — дала согласие она, — невеста я хорошая, правда?
— Ну, ты-то уж ни при каких обстоятельствах не выйдешь замуж, будь покойна, — сообщил господин
Бритен, опять принимаясь за трубку.
— Ты думаешь, так-таки и не выйду? — задала вопрос Клеменси совсем
без шуток.
Господин Бритен покачал головой.
— Ни мельчайшего шанса!
— Поразмыслить лишь! — вскрикнула Клеменси. — Ну что ж! А ты, пожалуй,
соберешься когда-нибудь жениться, Бритен, правда?
Столь прямой вопрос на столь ответственную тему потребовал размышления. Выпустив
громадный клуб дыма, господин Бритен начал рассматривать его, наклоняя голову то
вправо, то влево — как будто бы клуб дыма и был вопросом, что предстояло
разглядеть со всех сторон, — и, наконец, ответил, что это ему еще не совсем
светло, но, но… да-а… он считает, что в итоге вступит в брак.
— Хочу ей счастья, кто б она ни была! — вскричала Клеменси.
— Ну, радостной она будет, — сообщил Бенджамин, — в этом можешь не
сомневаться.
— Но она не была бы таковой радостной, — сообщила Клеменси, навалившись
на стол, и, вся в мыслях о прошлом, уставилась на свечу, — и не взяла бы
для того чтобы общительного мужа, если бы не… (хоть я и не специально старалась тебя
расшевелить, все вышло само собой, ей-ей), если бы не мои старанья; так как
действительно, Бритен?
— Само собой разумеется, — ответил господин Бритен, уже достигший того большого
удовольствия трубкой, в то время, когда курильщик, говоря, чуть в состоянии
приоткрывать рот и, недвижно блаженствуя в кресле, способен развернуть в
сторону соседа одни только глаза, да и то весьма лениво и бесстрастно. — Да, я
тебе, знаешь ли, весьма обязан, Клем.
— Приятно слышать! — сообщила Клеменси.
Одновременно с этим Клеменси сосредоточила и взгляды собственные и мысли на свечке и,
неожиданно отыскав в памяти о целебных особенностях свечного сала, щедро вымазала собственный
левый локоть этим лекарством.
— Я, видишь ли, в свое время создавал довольно много изучений различного
рода, — продолжал господин Бритен с глубокомыслием мудреца, — так как у меня
всегда был любознательный склад ума — и я прочел множество книг о добре и
зле, потому что на заре судьбы сам был прикосновенен к литературе.
— Не может быть! — вскричала Клеменси в восторге.
— Да, — сообщил господин Бритен, — два года почти моей обязанностью
было сидеть запрятанным за книжным прилавком, дабы выскочить оттуда, как
лишь кто-нибудь вздумает прикарманить книжку; а затем я служил
посыльным у одной корсетницы-портнихи, в этот самый момент меня заставляли разносить в
клеенчатых корзинках одно только целое надувательство; и это ожесточило мою
душу и уничтожило мою веру в людскую натуру; а после этого я то и дело слышал
споры в этом доме, что опять-таки ожесточило мою душу, и вот в итоге
я сделал вывод, что самое верное и приятное средство смягчить эту душу, самый
надежный начальник в жизни, это терка для мускатного ореха.
Клеменси желала было сообщить что-то, но он помешал ей, предвосхитив ее
идея.
— В сочетании, — празднично добавил он, — с наперстком.
— Цоступай с другими так, как ты желаешь, дабы… и другое, —
увидела Клеменси, весьма довольная его признанием, и, удовлетворенно сложив
руки, похлопала себя по локтям. — Коротко, но светло, правда?
— Я не уверен, — сообщил господин Бритен, — возможно ли вычислять эти слова
настоящей философией. У меня на данный счет сомнение; но если бы все так
поступали, на свете было бы куда меньше воркотни, так что от них громадная
польза, чего от настоящей философии не всегда возможно ожидать.
— А не забываешь, как ты сам ворчал когда-то! — проговорила Клеменси.
— Да! — дал согласие господин Бритен. — Но самое неординарное, Клемми,
это то, что я исправился благодаря тебе. Вот что необычно. Благодаря тебе! А
так как у тебя, предположительно, и мысли-то нет ни одной в голове.
Клеменси, никак не обижаясь, покачала данной головой, засмеялась,
прочно сжала себе локти и сообщила:
— Пожалуй, и действительно, нет.
— В этом сомневаться не приходится, — подтвердил господин Бритен.
— Ну, само собой разумеется, ты прав, — сообщила Клеменси. — А я и не говорю, что у
меня имеется мысли. Да мне они и не необходимы.
Бенджамин вынул трубку изо рта и расхохотался так, что слезы потекли у
него по лицу.
— Какая же ты дурочка, Клемми! — в восхищении проговорил он, покачивая
головой и вытирая глаза.
Клеменси, отнюдь не планируя спорить с ним, также покачала головой и
расхохоталась так же честно, как и он.
— Но все-таки ты мне нравишься, — сообщил господин Бритен, — ты на собственный
лад предобрая, исходя из этого жму твою руку, Клем. Что бы ни произошло, я в любой момент
буду тебя не забывать и останусь твоим втором.
— В действительности? — проговорила Клеменси. — Ну! Это весьма мило с твоей
стороны.
— Да, да, — сообщил господин Бритен, передавая ей собственную трубку, из которой
пора было выбить пепел. — Я буду тебя поддерживать… Хм! Что это за
необычный шум?
— Шум? — повторила Клеменси.
— Шаги в саду. Как будто бы бы кто-то спрыгнул с ограды, — сообщил Бритен. — А
что, наверху у нас все уже легли дремать?
— Да, на данный момент все улеглись, — ответила она.
— Так ты больше ничего не слыхала?
— Нет.
Оба прислушались, но ничего не услышали.
— Вот что, — сказал Бритен, снимая фонарь, — отправлюсь-ка я погляжу для
самообладания, пока сам дремать не лег. Отопри дверь, Клемми, а я зажгу фонарь.
Клеменси в тот же миг повиновалась, но, отпирая дверь, твердила, что он
прогуляется напрасно, что все это его выдумки, и тому подобное. Господин Бритен
сообщил: Весьма возможно, но однако вооружился кочергой и, выйдя за
дверь, начал светить фонарем во все стороны.
— Негромко, как на кладбище, — проговорила Клеменси, глядя ему вслед, — и
практически так же жутко!
Позже взглянула назад, в кухню, и вскрикнула в испуге, в силу того, что
взор ее упал на чью то стройную фигурку.
— Что такое?
— Тише! — взволнованно тихо сказала Мэрьон. — Ты постоянно любила меня,
правда?
— Как же не обожать, девочка моя! Само собой разумеется обожала.
— Я знаю. И я могу тебе довериться, да? (Так как мне на данный момент некому
довериться.)
— Можешь, — сообщила Клеменси искренне.
— Пришел один человек, — промолвила Мэрьон, говоря о двери. — Я
обязана с ним увидеться и поболтать сейчас же. Майкл Уордн, уйдите для
всевышнего! Не на данный момент!
Клеменси содрогнулась в тревожном удивлении, — следуя за взором Мэрьон,
она заметила на пороге чёрную фигуру.
— Еще мгновение, и вас заметят, — сообщила Мэрьон. — Не на данный момент!
Спрячьтесь где-нибудь и подождите, в случае, если имеете возможность. Я не так долго осталось ждать приду.
Он помахал ей рукой и скрылся.
— Не ложись дремать. Подожди меня тут! — торопливо попросила Мэрьон
служанку. — Я битый час искала случая поболтать с тобой. О, не выдавай
меня!
Пылко схватив руку ошеломленной Клеменси, Мэрьон обеими руками прижала
ее к груди, — жестом страстной мольбы, более ясным, чем самые
красноречивые слова, — и скоро убежала, а в дверях блеснул свет фонаря.
— Все негромко и мирно. Никого нет. Должно быть, мне показалось, — сообщил
господин Бритен, закрывая дверь и задвигая засовы. — Вот что означает иметь живое
воображение! Клем, что с тобой?
Клеменси, не умея скрыть тревоги и своего изумления, бледная сидела в
кресле и дрожала всем телом.
— Что с тобой! — передразнила она Бритена, жадно потирая руки и
локти и стараясь не наблюдать на него. — Вот ты какой, Бритен! Сам же напугал
меня до смерти фонарями и всякими шумами и не знаю еще чем, а сейчас
говоришь что с тобой!
— Если ты до смерти испугалась фонаря, Клемми, — сообщил господин Бритен,
хладнокровно задувая фонарь и вешая его на прошлое место, — то от этого
привидения нетрудно избавиться. Но ты как словно бы не робкого десятка, —
добавил он, останавливаясь и пристально ее рассматривая, — ты не струсила,
в то время, когда послышался шум и я зажег фонарь. А сейчас что тебе взбрело в голову?
Неужто какая-нибудь идея, а?
Но в то время, когда Клеменси практически простым своим тоном захотела ему спокойной ночи
и начала нервничать, делая вид, что сама планирует срочно лечь дремать,
Мало-Бритен процитировал очень оригинальное изречение и новое на тему о
том, что женских причуд не осознать, позже со своей стороны захотел ей спокойной
ночи и, забрав собственную свечу, уже полусонный отправился на боковую.
В то время, когда все стихло, Мэрьон возвратилась.
— Отопри дверь, — сообщила она, — и находись рядом со мною, пока я буду
сказать с ним.
Казалось, она робеет, но в голосе ее звучала такая жёсткая и обдуманная
решимость, что Клеменси не смогла противиться. Она тихо отодвинула
засовы, но, перед тем как развернуть ключ, посмотрела назад на девушку, готовую выйти
из дому, когда откроется дверь.
Мэрьон не отвернулась и не опустила головы; она наблюдала прямо на
Клеменси, сияя красотой и молодостью. Клеменси в простоте души сознавала,
как шатка преграда, находившаяся между радостным домом, где цвела чистая любовь
прелестной девушки, и будущим, что угрожало горем этому дому и смертью его
самому дорогому сокровищу; и это так остро поразило ее хорошее сердце и без того
переполнило его состраданием и скорбью, что она ринулась на шею Мэрьон,
заливаясь слезами.
— Я мало что знаю, моя дорогая, — плакала Клеменси, практически ничего! Но я
знаю, что этого не должно быть. Поразмысли, что ты делаешь!
— Я уже довольно много думала, — мягко проговорила Мэрьон.
— Поразмысли еще раз, — умоляла Клеменси. — Подожди до на следующий день.
Мэрьон покачала головой.
— Для мистера Элфреда, — сообщила Клеменси с простодушной серьезностью.
— Так как ты так ласково обожала его когда-то!
Мэрьон на мгновение закрыла лицо руками и повторила когда-то! таким
тоном, как будто бы это слово разрывало ей сердце.
— Разреши мне пойти в том направлении, — упрашивала ее Клеменси. — Я передам ему все
что желаешь. Не выходи в наше время вечером. Так как ничего хорошего из этого не
окажется. Ах, в недобрый час попал господин Уордн ко мне! Поразмысли о собственном
добром отце, дорогая… о собственной сестре.
— Я думала, — сообщила Мэрьон, скоро подняв голову. — Ты не осознаёшь,
что я делаю. Не осознаёшь. Я обязана поболтать с ним. Ты отговариваешь меня
как мой лучший, самый надежный друг, и я весьма тронута, но я обязана пойти. Ты
проводишь меня, Клеменси, — продолжала она, целуя служанку, — либо мне идти
одной?
Горюя и недоумевая, Клеменси развернула ключ и открыла дверь. А Мэрьон,
держа ее за руку, ушла в простиравшуюся за порогом чёрную непогожую ночь.
В темноте ночи Майкл встретился с Мэрьон, и они разговаривали без шуток и
продолжительно, и рука, так прочно уцепившаяся за руку Клеменси, то дрожала, то
мертвенно холодела, то сжимала пальцы спутницы, бессознательно подчеркивая
бурные эмоции, вызванные данной беседой. В то время, когда они возвращались к себе, он
проводил девушку до дверей и, остановившись на мгновение, схватил ее другую
руку и прижал ее к губам. Позже негромко скрылся.
Дверь опять закрыта, засовы задвинуты, и вот Мэрьон снова под отчим
кровом. Совсем еще юная, она, но, не согнулась под бременем тайны,
которую принесла ко мне, и на лице ее отражалось чувство, которому я не отыскал
заглавия, а глаза сияли через слезы.
Она снова и снова благодарила собственную скромную подругу, повторяя, что
полностью надеется на нее. Возвратившись в собственную помещение, она упала на колени и,
не обращая внимания на тайну, тяготившую ее сердце, смогла молиться!
Спокойная и ясная, смогла подняться по окончании молитвы и, склонившись над
дремлющей любимой сестрой, наблюдать на ее лицо и радоваться — печальной ухмылкой,
— целуя ее в лоб и шепча, что Грейс всегда была матерью для нее и что она,
Мэрьон, обожает ее, как дочь.
Смогла, отходя ко сну, обвить рукой дремлющей сестры собственную шею (казалось,
что рука Грейс сама обняла ее — ласковая и заботливая кроме того во сне) и
тихо сказать полураскрытыми губами:
— Благослови ее всевышний!
Смогла и сама погрузиться в мирный сон. И только в одном сновидении
Мэрьон пролепетала невинно и мило, что она совсем одна и все родные
забыли ее.
Месяц проходит скоро, кроме того в то время, когда время идет самым медлительным своим
шагом. Тот месяц, что должен был пройти между данной ночью и возвращением
Элфреда, был скороходом и пронесся как облачко.
И вот настал долгожданный сутки. Непогожий зимний сутки, с ветром,
что временами с таковой силой обрушивался на ветхий дом, что тот,
казалось, вздрагивал от его порывов. В таковой сутки родной дом думается родным
вдвойне. В таковой сутки уголок у камина думается особенно комфортным. Отблески
пламени тогда бросче краснеют на лицах людей, собравшихся у огонька, и любой
подобный кружок сплачивается в еще более дружный и тесный альянс против
разъяренных стихий за стенками. В таковой ненастный зимний сутки хочется получше
завесить окна, дабы мрак ночи не посмотрел в помещения; хочется радоваться
жизни; хочется музыки, хохота, танцев, веселья и света!
Все это врач припас в изобилии, дабы отпраздновать возвращение
Элфреда- Было как мы знаем, что Элфред приедет поздно вечером, и в то время, когда он
подъедет, — сказал врач, — воздушное пространство ночной и тот у нас зазвенит. Все ветхие
приятели соберутся встретить его. Ему не придется тщетно искать глазами тех,
кого он знал и обожал! Нет! Все они будут тут!
Итак, пригласили гостей, наняли музыкантов, накрыли столы, натерли пол
для танцев и щедро приготовились встретить гостя как возможно радушнее. Дело
было на святках, а глаза Элфреда, возможно, отвыкли от яркой зелени
британского остролиста, исходя из этого в зале развесили гирлянды этого растения, и
его красные ягоды поблескивали, выглядывая из-под листвы и как будто бы подготавливаясь
приветствовать Элфреда на английский лад.
Это был хлопотливый сутки для всех домашних и особенно хлопотливый для
Грейс, которая радостно и несуетливо руководила окружающими и была душой всех
приготовлений. Неоднократно в данный сутки (да неоднократно и в течение всего скоро
промелькнувшего месяца) Клеменси наблюдала на Мэрьон с тревогой, практически со
страхом. Женщина была, пожалуй, бледнее простого, но лицо ее дышало кротким
самообладанием, красившим ее еще больше.
Вечером, в то время, когда она уже переоделась и волосы ее украсил венок, которым
Грейс с гордостью обвила ее головку (неестественные цветы, составлявшие его,
были любимыми цветами Элфреда и это Грейс выбирала их), лицо ее приняло
прошлое выражение, задумчивое, практически печальное, но еще более вдохновенное,
возвышенное и волнующее, чем раньше.
— Не так долго осталось ждать я снова надену венок на эту прелестную головку, но он уже будет
свадебным венком, — сообщила Грейс. — В случае, если нет, значит я нехороший пророк,
дорогая.
Сестра улыбнулась и обняла ее.
— Еще минутку, Грейс. Не уходи. Ты уверена, что ничего больше не требуется
прибавить к моему наряду?
Не об этом она заботилась. Она не имела возможности наглядеться на сестру, и глаза
ее были с нежностью устремлены на лицо Грейс.
— Как я ни старайся, — ответила Грейс, — ничем я тебя украсить не
смогу: дорогая моя девочка, ты на данный момент так хороша, что краше быть нереально.
Ни при каких обстоятельствах я не видела тебя таковой прекрасной, как на данный момент.
— Я ни при каких обстоятельствах не была таковой радостной, — отозвалась Мэрьон.
— Да, но тебя ожидает еще большее счастье. В другом доме, таком же радостном
и ярком, как отечественный сейчас, — сообщила Грейс, — не так долго осталось ждать поселятся Эдфред и его
юная супруга.
Мэрьон снова улыбнулась.
— Ты думаешь, Грейс, что в этом доме воцарится счастье. Я вижу это по
твоим глазам. Да, дорогая, я знаю, что счастье в том месте будет. Как весело мне
сознавать это!
Ну, — вскричал врач, вбегая в помещение, — мы уже приготовились
встретить Элфреда, а? Он приедет весьма поздно, часов в одиннадцать ночи,
исходя из этого у нас хватит времени раскачаться. Он встретится с нами, в то время, когда веселье будет
уже в разгаре. Подкиньте ко мне дров, Бритен! Пускай остролист опять заблестит
при свете лампы. Жизнь — это целая глупость, кошечка; верные влюбленные и
другое — все это глупости, но мы будем глупыми, как все, и примем отечественного
верного влюбленного с распростертыми объятиями. Честное слово, — проговорил
врач, с гордостью глядя на собственных дочерей, — в наше время вечером я не хорошо
разбираюсь во всяких нелепостях, но мне светло одно: я папа двух прекрасных
девушек.
— В случае, если одна из них когда-нибудь сделала либо сделает… сделает тебе
больно, дорогой папа, если она огорчит тебя, ты забудь обиду ее, — сообщила Мэрьон,
— забудь обиду ее сейчас, в то время, когда сердце ее переполнено. Сообщи, что прощаешь ее. Что
забудешь обиду ее. Что постоянно будешь обожать ее и… — Другое осталось
невысказанным, и Мэрьон прижалась лицом к плечу старика.
— Полно, полно, — мягко проговорил врач, — ты говоришь — забудь обиду! А
что мне прощать? Ну уж, понимаете, в случае, если отечественные верные влюбленные возвращаются,
дабы так нас расстраивать, мы должны удерживать их на почтительном
расстоянии; мы должны отправлять им навстречу курьеров, дабы те останавливали
их на дороге — пускай плетутся мили по две в сутки, пока мы не будем совсем
готовы их встретить. Поцелуй меня, кошечка. Забыть обиду! Какая же ты глупенькая
девочка! Да если бы ты досаждала и дерзила мне хоть по сто раз на сутки, —
чего ты не делала, — я забыл обиду бы тебе все это, не считая таковой просьбы. Поцелуй
меня еще раз, кошечка. Вот так! Мы уже сосчитались и за прошлое и за
будущее. Подбавьте ко мне дров! Либо вы желаете заморозить гостей в такую
студеную декабрьскую ночь! Пускай у нас будет тепло, светло и радостно, в другом случае я
не забуду обиду кое-кому из вас!
Вот как оживился ветхий врач! И в пламя подбросили дров, и свет в
помещениях горел ярко, и приехали гости, и встал оживленный говор, и по
всему дому уже повеяло духом веселья и радости.
Все больше гостей входило в дом. Блестящие глазки, сияя,
наблюдали на Мэрьон; радующиеся губы поздравляли ее с возвращением Элфреда;
степенные матери обмахивались веерами и высказывали надежду, что она окажется
не через чур ребячливой и ветреной для негромкой супружеской жизни; восторженные отцы
впадали в немилость за то, что через чур пылко восхищались ее красотой; дочери
питали зависть к ей; сыновья питали зависть к жениху; бесчисленные влюбленные парочки
пользовались эргономичным случаем пошептаться; все были заинтересованы, оживлены
и ожидали события.
Господин и госпожа Крегс вошли под руку, а госпожа Сничи пришла одна.
— Как, вы одна? А где же ваш муж? — задал вопрос врач.
Перо райской птицы на тюрбане госпожа Сничи так затрепетало, как словно бы
сама эта райская птица ожила, и госпожа Сничи ответила, что господин Крегс, без
сомнения, знает, где ее муж. А вот ей ни при каких обстоятельствах ни о чем не говорят.
— Неприятная контора! — промолвила госпожа Крегс.