— и ругательски ругал себя за то, что причинил ей такое горе, а сейчас прямо
не знаю, как быть и что делать. И я сделал вывод, что лучше мне сообщить ей всю
правду, лишь вы, сударыня, побудьте уж сейчас со мною. Побудете? —
задал вопрос он, целый дрожа. — Не знаю, как это на нее подействует; не знаю, что
она обо мне поразмыслит; не знаю, станет ли она затем обожать собственного
бедного отца. Но для нее будет лучше, если она определит правду, а я, что ж, я
получу по заслугам!
— Мэри, — промолвила Берта, — где твоя рука? Ах, вот она, вот она! —
Женщина с ухмылкой прижала к губам руку Крошки и прилегла к ее плечу. — День назад
вечером я слышала, как они тихо говорили между собой и за что-то
осуждали тебя. Они были неправы.
Супруга возчика молчала. За нее ответил Калеб.
— Они были неправы, — сообщил он.
— Я это знала! — торжествующе вскрикнула Берта. — Так я им и сообщила.
Я и слышать об этом не желала. Как возможно осуждать ее! — Берта сжала руки
Крошки и коснулась ласковой щекой ее лица. — Нет! Я не так слепа.
Папа подошел к ней, а Крошка, держа ее за руку, стояла с другой
стороны.
— Я всех вас знаю, — сообщила Берта, — и лучше, чем вы думаете. Но
никого не знаю так отлично, как ее. Кроме того тебя, папа. Из всех моих родных нет
ни одного и вполовину для того чтобы верного и честного человека, как она. Если бы я
на данный момент прозрела, я отыскала бы тебя в целой толпе, хотя бы ты не промолвила ни
слова! Сестра моя!
— Берта, дорогая! — сообщил Калеб. — У меня кое-что лежит на душе, и я
желал бы тебе об этом сообщить, пока мы тут одни. Выслушай меня,
пожалуйста! Мне необходимо согласиться тебе кое в чем, дорогая.
— Согласиться, папа?
— Я одурачил тебя и сам совсем запутался, дитя мое, — сообщил Калеб, и
расстроенное лицо его приняло покаянное выражение. — Я погрешил против
истины, жалея тебя, и поступил жестоко.
Она развернула к нему изумленное лицо и повторила:
— Жестоко?
— Он осуждает себя через чур строго, Берта, — промолвила Крошка. — Ты
на данный момент сама это сообщишь. Ты первая сообщишь ему это.
— Он… был твёрд ко мне! — вскрикнула Берта с недоверчивой ухмылкой.
— Нечайно, дитя мое! — сообщил Калеб. — Но я был твёрд, не смотря на то, что сам не
подозревал об этом до прошлого дня. Дорогая моя слепая дочка, выслушай и
забудь обиду меня! Мир, в котором ты живешь, сердце мое, не таковой, каким я его
обрисовывал. Глаза, которым ты доверялась, одурачили тебя.
Так же, как и прежде обратив к нему изумленное лицо, женщина отошла назад и
крепче прижалась к подруге.
— Жизнь у тебя тяжёлая, бедняжка, — продолжал Калеб, — а мне хотелось
уменьшить ее. В то время, когда я говорил себе о характере людей и разных предметах,
я обрисовывал их неправильно, я изменял их и довольно часто выдумывал то, чего на самом
деле не было, дабы ты была радостна. Я очень многое скрывал от тебя, я довольно часто
обманывал тебя — да забудет обиду мне всевышний! — и окружал тебя выдумками.
— Но живые люди не выдумки! — торопливо проговорила она, бледнея и еще
дальше отступая от него. — Ты не можешь их поменять!
— Я это делал, Берта, — покаянным голосом промолвил Калеб. — Имеется один
человек, которого ты знаешь, милочка моя…
— Ах, папа! Для чего ты говоришь, что я знаю? — ответила она с неприятным
упреком. — Кого и что я знаю! — Так как у меня нет поводыря! Я слепа и без того
несчастна!
В тревоге она протянула вперед руки, как бы нащупывая себе путь, позже
в тоске и отчаянии закрыла ими лицо.
— Сейчас свадьба, — сообщил Калеб, — и жених — жёсткий, корыстный,
придирчивый человек. Он много лет был ожесточённым хозяином для нас с тобой,
дорогая моя. Он урод — и телом и душой. Он в любой момент холоден и равнодушен к
вторым. Он совсем не таковой, каким я изображал его тебе, дитя мое. Ни в чем
не похож!
— О, для чего, — вскричала слепая женщина, которая, как видно, невыразимо
страдала, — для чего ты это сделал? Для чего ты переполнил мое сердце любовью, а
сейчас приходишь и, как будто бы сама смерть, отнимаешь у меня того, кого я обожаю?
О небо, как я слепа! Как беззащитна и одинока!
Удрученный папа опустил голову, и одно только горе и раскаяние были его
ответом.
Берта страстно предавалась собственной скорби; как внезапно сверчок начал
стрекотать за очагом, и услышала его она одна. Он стрекотал не радостно, а
как-то слабо, чуть слышно, безрадостно. И звуки эти были так печальны, что слезы
потекли из глаз Берты, а в то время, когда чудесный призрак сверчка, всю ночь находившийся
рядом с возчиком, показался позади нее и указал ей на отца, слезы ее полились
ручьем.
Скоро она яснее услышала голос сверчка и, не обращая внимания на собственную слепоту,
почувствовала, что чудесный призрак стоит около ее отца.
— Мэри, — проговорила слепая женщина, — сообщи мне, какой у нас дом?
Какой он в действительности?
— Это бедный дом, Берта, весьма бедный и пустой. Он больше одной зимы не
продержится — не сможет устоять против дождя и ветра. Он так же не хорошо
защищен от непогоды, Берта, — продолжала Крошка негромким, но ясным голосом, —
как твой бедный папа в собственном холщовом пальто.
Слепая женщина, весьма взволнованная, поднялась и отвела Крошку в сторону.
— А эти подарки, которыми я так дорожила, каковые оказались
нежданно, будто кто-то угадывал мои жажды, и без того меня радовали, —
сообщила она, вся дрожа, — от кого они были? Это ты их присылала?
— Нет.
— Кто же?
Крошка осознала, что Берта сама додумалась, и промолчала. Слепая женщина
опять закрыла руками лицо, но совсем не так, как в первоначальный раз.
— Дорогая Мэри, на минутку, на одну минутку! Отойдем еще чуть подальше.
Вот ко мне. Скажи тише. Ты правдива, я знаю. Ты не станешь сейчас обманывать
меня, нет?
— Нет, само собой разумеется, Берта.
— Да, я точно знаю, что не станешь. Ты так жалеешь меня. Мэри, взглянуть на
то место, где мы только что находились, где сейчас стоит мой папа, мой папа,
что так жалеет и обожает меня, и сообщи, что ты видишь.
— Я вижу старика, — сообщила Крошка, которая превосходно все осознавала, — он
сидит, согнувшись, в кресле, удрученный, опустив голову на руки, — как бы
ожидая, что дочь утешит его.
— Да, да. Она утешит его. Продолжай.
— Он старик, он одряхлел от работы и забот. Это худой, истощенный,
озабоченный седой старик. Я вижу — на данный момент он унылый и подавленный, он
сдался, он больше не борется. Но, Берта, раньше я неоднократно видела, как
храбро он боролся, дабы достигнуть одной заветной цели. И я чту его седины
и благословляю его.
Слепая женщина отвернулась и, ринувшись на колени перед отцом, прижала
к груди его седую голову.
— Я пpoзpeлa. Прозрела! — вскричала она. — Продолжительно я была слепой, сейчас
глаза у меня открылись. Я ни при каких обстоятельствах не знала его! Поразмыслить лишь, поскольку я
имела возможность бы погибнуть, не зная собственного отца, а он так обожает меня!
Беспокойство мешало Калебу сказать.
— Никакого красавца, — вскрикнула слепая женщина, обнимая отца, — не
имела возможность бы я так горячо обожать и лелеять, как тебя! Чем ты седее, чем дряхлее,
тем дороже ты мне, папа! И пускай никто больше не говорит, что я слепая. Ни
морщинки на его лице, ни волоса на его голове я не позабуду в собственных
благодарственных молитвах!
Калеб еле проговорил :
— Берта!
— И я в собственной слепоте верила ему, — сообщила женщина, лаская его со
слезами глубокой любви, — и я думала, что он совсем второй! И, живя с ним,
с тем, кто в любой момент так беспокоился обо мне, живя с ним бок о бок с каждым днем,
я и не подозревала об этом!
— Радостный, щеголеватый папа в светло синий пальто, — промолвил бедный Калеб, —
он провалился сквозь землю, Берта!
— Нет ничего, что провалилось сквозь землю! — возразила она. — Нет, дорогой папа! Все — тут,
в тебе. Папа, которого я так обожала, папа, которого я обожала слишком мало и
ни при каких обстоятельствах не знала, покровитель, которого я привыкла почитать и обожать за
участие его ко мне, — все они тут, все слились в тебе. Ничто для меня не
погибло. Душа того, что мне было дороже всего, — тут, тут, и у нее
седые волосы и дряхлое лицо. А я уже не слепая, папа!
Все внимание Крошки было поглощено дочерью и отцом, но сейчас, посмотрев
на мелкого косца на мавританском лугу, она заметила, что через пара
мин. часы начнут бить и в тот же миг же стала какой-то нервной и возбужденной.
— Папа, — нерешительно проговорила Берта, — Мэри…
— Да, моя дорогая. — ответил Калеб, — вот она.
— А она не изменилась? Ты ни при каких обстоятельствах не сказал мне неправды о ней?
— Опасаюсь, что я сделал бы это, дорогая, — ответил Калеб, — если бы имел возможность
изобразить ее лучше, чем она имеется. Но в случае, если я менял ее, то, предположительно, только к
нехорошему. Ничем ее нельзя украсить, Берта.
Слепая женщина задала данный вопрос, уверенная в ответе, а все-таки
приятно было наблюдать на ее торжество и восторг, в то время, когда она опять обняла
Крошку.
— Но, дорогая, смогут случиться перемены, о которых ты и не думаешь, —
сообщила Крошка. — Я желаю сообщить, перемены к лучшему, перемены, каковые
принесут довольно много эйфории кое-кому из нас. И в случае, если это произойдёт, ты не будешь
через чур поражена и потрясена? Думается, слышен стук колес на дороге? У тебя
хороший слух, Берта. Это едут по дороге?
— Да. Кто-то едет весьма скоро.
— Я… я… я знаю, что у тебя хороший слух, — сообщила Крошка, прижимая
руку к сердцу и говоря как возможно стремительнее, дабы скрыть от всех, как оно
трепещет, — я довольно часто это подмечала. А вчерашним вечером ты так скоро выявила
чужие шаги! Но по какой причине ты сообщила, — я это отлично не забываю, Берта, —
по какой причине ты сообщила: Чьи это шаги?, и по какой причине ты обратила на них особенное
внимание — я не знаю. Но, как я уже сказала, случились громадные
перемены, и лучше тебе готовиться ко всяким неожиданностям.
Калеб недоумевал, что все это значит, осознавая, что Крошка обращается не
лишь к его дочери, но и к нему. Он с удивлением заметил, как она
заволновалась и забеспокоилась так, что у нее перехватило дыхание а также
схватилась за стул, дабы не упасть.
— В действительности, это стук колес! — задыхалась она. — Все ближе! Ближе,
вот уже совсем близко! А сейчас, слышишь, остановились у садовой калитки! А
сейчас, слышишь — шаги за дверью, те же самые шаги, Берта, поскольку правда? А
сейчас…
Она звучно вскрикнула в неудержимой эйфории и, подбежав к Калебу,
закрыла ему глаза руками, а сейчас какой-то юный человек ворвался в
помещение и, подбросив в атмосферу собственную шляпу, бросился к ним.
— Все кончилось? — вскричала Крошка.
— Да!
— Отлично кончилось?
— Да!
— Вам знаком данный голос, дорогой Калеб? Вы слыхали его раньше? — кричала
Крошка.
— Если бы мой сын не погиб в золотой Южной Америке… — сказал Калеб,
целый дрожа.
— Он жив! — вскрикнула Крошка, забрав руки от глаз старика и ликующе
хлопнув в ладоши. — Посмотрите на него! Видите, он стоит перед вами, здоровый
и сильный! Ваш дорогой, родной сын! Твой дорогой живой, любящий брат, Берта!
Честь и хвала маленькой даме за ее ликованье! Честь и хвала ей за ее
слезы и хохот, с которыми она наблюдала на всех троих, в то время, когда они заключили
друг друга в объятия! Честь и хвала той сердечности, с какой она ринулась
навстречу загорелому моряку с чёрными волосами, падающими на плечи и не
отвернулась от него, а непринужденно разрешила ему поцеловать ее в розовые
губки и прижать к бьющемуся сердцу!
Кукушке также честь и хвала — почему бы и нет! — за то, что она
выскочила из-за створки мавританского дворца, как будто бы какой-нибудь громила, и
двенадцать раз икнула перед всей компанией, как словно бы опьянела от эйфории.
Возчик, войдя в помещение, кроме того отшатнулся. И немудрено: так как он
нежданно-негаданно попал в такое радостное общество!
— Смотрите, Джон! — в восхищении сказал Калеб. — Смотрите ко мне! Мой
родной мальчик из золотой Южной Америки! Мой родной сын! Тот, кого вы сами
снарядили в путь и проводили! Тот, кому вы всегда были таким втором!
Возчик подошел было к моряку, дабы пожать ему руку, но попятился
назад, в силу того, что кое-какие черты его лица напоминали глухого старика в
повозке.
— Эдуард! Так это был ты?
— Сейчас сообщи ему все! — кричала Крошка. — Сообщи ему все, Эдуард! И не
щади меня в его глазах, в силу того, что я сама ни при каких обстоятельствах не буду щадить себя.
— Это был я, — сообщил Эдуард.
— И ты имел возможность пробраться переодетым в дом собственного ветхого приятеля? —
продолжал возчик. — Когда-то я знал одного чистосердечного парня — как
в далеком прошлом, Калеб, мы услышали о его смерти и уверились в том, что он погиб? — Но
тот ни при каких обстоятельствах бы не сделал этого.
— А у меня был когда-то великодушный приятель, скорее папа, чем приятель, —
сообщил Эдуард, — но он не стал бы, не выслушав, делать выводы меня, да и всякого
другого человека. Это был ты. И я уверен, что сейчас ты меня выслушаешь.
Возчик кинул смущенный взор на Крошку, которая все еще держалась
вдалеке от него, и ответил:
— Что ж, это справедливо. Я выслушаю тебя.
— Так ты обязан знать, что, в то время, когда я уехал из этого еще мальчиком, — начал
Эдуард, — я был влюблен и мне отвечали взаимностью. Она была совсем
молоденькая женщина, и, возможно, сообщишь ты, она не разбиралась в собственных
эмоциях. Но я-то в собственных разбирался, и я страстно обожал ее.
— Обожал! — вскрикнул возчик. — Ты!
— Да, обожал, — ответил парень. — И она обожала меня. Я в любой момент так думал,
а сейчас я в этом убедился.
— Боже мой! — проговорил возчик. — Это тяжелей всего!
— Я был ей верен, — сообщил Эдуард, — и в то время, когда возвращался, окрыленный
надеждами, по окончании многих опасностей и трудов, дабы опять обручиться с ней, я
за двадцать миль из этого услышал о том, что она поменяла мне, забыла меня и
дала себя второму, более богатому человеку. Я не планировал ее упрекать, но
мне хотелось встретиться с ней и определить возможно, правда ли это. Я сохранял надежду, что,
может, ее принудили к этому, против ее воли и наперекор ее эмоции. Это было
бы нехорошим утешением, но все-таки некоторым утешением. Так я полагал, и вот я
приехал. Я желал определить правду, чистую правду, заметить все собственными глазами,
дабы делать выводы обо всем беспристрастно, не оказывая влияния на собственную любимую
(в случае, если лишь я мог иметь на нее влияние) своим присутствием. Исходя из этого я
поменял собственную наружность — ты знаешь как, и начал ждать на дороге — ты знаешь
где. Ты не определил меня и она также, — он кивнул на Крошку, — до тех пор пока я не шепнул
ей кое-чего на ухо тут, у этого очага, и тогда она чуть не выдала меня.
— Но в то время, когда она выяснила, что Эдуард жив и возвратился, — всхлипнула Крошка,
которой на протяжении этого рассказа не терпелось высказать все, что было у нее
на душе, — в то время, когда она определила о том, что он планирует делать, она
дала совет ему обязательно сохранить тайну, в силу того, что его ветхий приятель,
Джон Пирибингл, через чур откровенный человек и через чур неуклюжий, в то время, когда
приходится изворачиваться, да он и во всем-то неуклюжий, — добавила Крошка,
смеясь и плача, — и потому не сумеет держать язык за зубами. И в то время, когда она, то
имеется я, Джон, — всхлипывая, проговорила маленькая дама, — сказала ему
все и поведала о том, что его любимая вычисляла его погибшим, а мать в конце
финишей уговорила ее дать согласие на замужество — так как глупенькая дорогая
старуха вычисляла данный брак весьма удачным, — и в то время, когда она, другими словами снова я,
Джон, сообщила ему, что они еще не поженились (но весьма не так долго осталось ждать поженятся) и
что в случае, если это произойдёт, это будет жертвой с ее стороны, в силу того, что она совсем
не обожает собственного жениха, и в то время, когда он, Эдуард, чуть не обезумел от эйфории,
услышав это, тогда она, другими словами снова я, заявила, что будет посредницей
между ними, как это довольно часто бывало в прошлые годы, Джон, и расспросит его
любимую и сама убедится, что она, другими словами снова я, Джон, сказала и думала
подлинную правду. И это выяснилось правдой, Джон! И они встретились, Джон! И
они повенчались, Джон, час назад. А вот и новобрачная! А Грубб и Теклтон
пускай погибнет холостым! А я так радостна, Мэй, благослови тебя всевышний!
Она всегда была неотразимой маленькой дамой, — в случае, если лишь это
сведение относится к делу, — но устоять против нее сейчас, в то время, когда она так
ликовала, было совсем нереально. Никто не слыхивал таких нежных и
очаровательных поздравлений, какими она осыпала себя и новобрачную.
Все это время честный возчик стоял без звучно, в смятении эмоций. Сейчас он
ринулся к жене, но Крошка протянула руку, дабы остановить его, и опять
отошла на ход.
— Нет, Джон. Нет! Выслушай все! Не обожай меня, Джон, пока не услышишь
всего, что я желаю тебе сообщить. Плохо было что-то скрывать от тебя, Джон.
Я весьма в этом раскаиваюсь. Я не считала, что это не хорошо, пока вчерашним вечером
не пришла посидеть рядом с тобой на скамеечке. Но в то время, когда я определила по твоему
лицу, что ты видел, как я ходила по галерее с Эдуардом, в то время, когда я додумалась о
твоих мыслях, я осознала, что поступила легкомысленно и плохо. Но, дорогой
Джон, как ты имел возможность, как ты имел возможность это поразмыслить!
Маленькая, как она снова разрыдалась! Джон Пирибингл желал было ее
обнять. Но нет, этого она не разрешила.
— Нет, Джон, погоди, не обожай меня еще самую малость! Сейчас уже недолго!
В случае, если меня огорчила весть об этом браке, дорогой, то огорчила по причине того, что я
не забывала Мэй и Эдуарда в то время, в то время, когда они были такими молодыми и
влюбленными, и знала, что на сердце у нее не Теклтон. Сейчас ты этому
веришь? Так как действительно, Джон?
Джон опять желал было ринуться к ней, но она опять остановила его:
— Нет, прошу вас, Джон, находись в том месте! В то время, когда я подсмеиваюсь над тобой,
Джон, а это время от времени не редкость, и именую тебя увальнем, и милым ветхим медведем,
и по-всякому в этом роде, это по причине того, что я обожаю тебя, Джон, так обожаю, и
мне так приятно, что ты конкретно таковой, и я не желала бы, дабы ты хоть
капельку изменился, даже если бы тебя за это на следующий день же сделали королем.
— Ура-а! — во все горло закричал Калеб. — Верно!
— И в то время, когда я говорю о пожилых и степенных людях, Джон, и делаю вид,
словно бы мы неинтересная пара и живем по-будничному, это лишь по причине того, что я еще
совсем глупенькая, Джон, и мне время от времени хочется поиграть с малышом в почтенную
мать семейства и прикинуться, словно бы я не такая, какая имеется.
Она увидела, что супруг приближается к ней, и опять остановила его. Но
чуть не опоздала.
— Нет, не обожай меня еще минутку либо две, прошу вас, Джон! Я покинула
напоследок то, о чем мне больше всего хочется сообщить тебе. Дорогой мой,
хороший, великодушный Джон! В то время, когда мы пару дней назад вечером говорили о сверчке, я
чуть было не заявила, что сначала я обожала тебя не так ласково, как сейчас.
В то время, когда я в первый раз вошла в твой дом, я побаивалась, что не смогу обожать тебя
так, как сохраняла надежду, — так как я была еще такая юная, Джон! Но, дорогой Джон, с
каждым днем, с каждым часом я обожаю тебя все больше. И если бы я
смогла полюбить тебя больше, чем обожаю, это произошло бы этим утром,
по окончании того как я услышала твои добропорядочные слова. Но я не могу! Целый тот
запас любви, что во мне был (а он был большой, Джон), я
давным-давно дала тебе, как ты этого заслуживаешь, и мне нечего больше
дать. А сейчас, дорогой мой супруг, прижми меня к собственному сердцу так же, как и прежде! Мой
дом тут, Джон, и ты ни при каких обстоятельствах, ни при каких обстоятельствах не смей прогонять меня!
Попытайтесь взглянуть, как каждая очаровательная маленькая дама
падает в объятия другого человека; это не доставит вам того удовольствия,
какое вы взяли бы, произойди вам видеть, как Крошка ринулась на шею
возчику. Для того чтобы воплощения полной, чистейшей, одухотворенной искренности,
каким была Крошка в эту 60 секунд, вы, ручаюсь, ни разу не видели за всю собственную
жизнь.
Не сомневайтесь, что возчик был вне себя от упоения, и не сомневайтесь,
что Крошка — кроме этого, и не сомневайтесь, что все они ликовали, а также
мисс Слоубой, которая плакала в три ручья от эйфории и, хотя включить
собственного юного питомца в неспециализированный обмен поздравлениями, подавала малыша всем по
очереди, совершенно верно он был круговой чашей.
Но вот за дверью опять послышался стук колес, и кто-то крикнул, что это
Грубб и Теклтон. Этот хороший джентльмен скоро показался, разгоряченный и
взволнованный.
— Что за линия, Джон Пирибингл! — проговорил Теклтон. — Случилось
какое-то недоразумение. Я условился с будущей госпожа Теклтон, что мы
встретимся с нею в церкви, но, по-моему, я только что видел ее на дороге, —
она направлялась ко мне. Ах, вот и она! Простите, господин, не имею наслаждения
быть с вами привычным, но, в случае, если имеете возможность, окажите мне честь отпустить эту
женщину — этим утром она обязана поспеть на достаточно серьёзное деловое
свидание.
— Но я не могу отпустить ее, — отозвался Эдуард. — Просто не в силах.
— Это что может значить, лентяй? — проговорил Теклтон.
— Это значит, что я прощаю вашу раздражительность, — ответил тот с
ухмылкой, — в наше время утром я не хорошо слышу резкие слова, и не страно, в случае, если
отыскать в памяти, что днем ранее я был совсем глухой!
Как содрогнулся Теклтон! И какой взор он кинул на Эдуарда!
— Мне весьма жаль, господин, — сообщил Эдуард, поднимая левую руку Мэй и
отгибая на ней средний палец, — что эта женщина не имеет возможности сопровождать вас в
церковь; она уже побывала в том месте этим утром, и потому вы, возможно,
простите ее.
Теклтон внимательно поглядел на средний палец Мэй, после этого дотянулся из
собственного жилетного кармана серебряную бумажку, в которую, по-видимому, было
завернуто кольцо.
— Мисс Слоубой, — сообщил Теклтон, — будьте так хороши, киньте это в
пламя! Благодарю вас.
— Моя супруга уже была помолвлена, в далеком прошлом помолвлена, и, уверяю вас, лишь
это помешало ей сдержать обещание, данное вам, — увидел Эдуард.
— Господин Теклтон окажет мне справедливость и признает, что я
чистосердечно поведала ему о собственной помолвке и неоднократно сказала, что
ни при каких обстоятельствах не забуду о ней, — промолвила Мэй, легко зардевшись.
— О, само собой разумеется! — сообщил Теклтон. — Непременно! Верно. Подлинная
правда. Госпожа Эдуард Пламмер, так, думается?
— Так ее кличут сейчас, — ответил новобрачный.
— Ясно! Пожалуй, я не определил бы вас, господин, — сообщил Теклтон,
внимательно всмотревшись в его лицо и отвесив глубочайший поклон. — Хочу вам
счастья, господин!
— Благодарю вас.
— Госпожа Пирибингл, — проговорил Теклтон, неожиданно повернувшись к
Крошке, которая стояла рядом с мужем, — прошу вас простить меня. Вы не весьма
любезно поступили со мной, но я все-таки прошу у вас извинения. Вы лучше,
чем я о вас думал. Джон Пирибингл, прошу меня простить. Вы осознаёте меня,
этого достаточно. Все в порядке, леди и джентльмены, и все замечательно.
Прощайте!
Этими словами он закончил собственную обращение и уехал, но сперва мало
задержался перед домом, снял цветы и банты с головы собственной лошади и ткнул это
животное под ребра, показывая этим, что в приготовлениях к свадьбе что-то
разладилось.
Само собой разумеется, сейчас все осознали, что святая обязанность каждого — так
отпраздновать данный сутки, дабы он окончательно остался в календаре Пирибинглов
торжественным и праздничным днем. И вот Крошка принялась готовить такое
угощение, которое осветило бы немеркнущей славой и ее дом и всех
заинтересованных лиц, и сразу же погрузилась в муку по самые пухленькие
локотки, а возчик не так долго осталось ждать целый побелел, в силу того, что она останавливала его
всегда, как он проходил мимо, дабы его поцеловать. А данный славный небольшой
перемывал овощи, чистил репу, разбивал тарелки, опрокидывал в пламя котелки
с водой и по большому счету всячески помогал по хозяйству, тогда как две стряпухи,
так спешно вызванные от соседей, как словно бы дело шло о смерти и жизни,
сталкивались между собой во всех дверях и во всех углах, а все и любой
везде и везде натыкались на Тилли Слоубой и малыша. Тилли В этом случае
превзошла самое себя: она поспевала везде, вызывая общее восторг. В
двадцать пять мин. третьего она была яблоком раздора в коридоре; ровно
в половине третьего — ловушкой на кухне и в тридцать пять мин. третьего —
западней на чердаке. Голова малыша служила, так сообщить, пробным камнем для
всевозможных предметов любого происхождения — животного, растительного и
минерального. Не было в тот сутки ни одной вещи, которая непременно не
вступила бы в тесное соприкосновение с данной головенкой.
После этого послали целую экспедицию с заданием разыскать госпожа Филдинг,
принести слезное покаяние данной добропорядочной женщине и привести ее, в случае, если необходимо,
силой, вынудив развеселиться и забыть обиду всех. И в то время, когда экспедиция нашла
ее место пребывания, старуха ни о чем не захотела слышать, но сказала
(очень много раз): И я дожила до для того чтобы дня!, а после этого от нее
не было возможности ничего добиться, не считая слов: Сейчас несите меня в могилу, что
звучало достаточно нелепо, поскольку старуха еще не погибла, да и не планировала
умирать. Мало погодя она погрузилась в состояние ужасного самообладания и
увидела, что еще в то время, как случилось роковое стечение событий в
связи с торговлей индиго, она предвидела для себя в будущем всякого рода
поношения и оскорбления и сейчас счастлива, что была права, и требует
всех не тревожиться (потому что кто она такая? О господи! Никто!), но забыть о ней
начисто и жить по-своему, без нее. От саркастической печали она перешла к
бешенству и высказала следующее превосходное изречение: Червяк — и тот не
стерпит, коль на него наступишь; * а затем предалась кротким
сожалениям и объявила, что, если бы ей доверились раньше, она уж сумела бы
что-нибудь придумать! Воспользовавшись этим переломом в ее настроении,
участники экспедиции обняли ее, и вот старуха уже надела перчатки и
направилась к дому Джона Пирибингла с безукоризненно приличным видом и
свертком под мышкой, в котором был нарядный чепец, практически столь же
большой, как митра, и не меньше жёсткий.
Позже подошло уже время родителям Крошки приехать, а их все не было, и
все стали бояться, не произошло ли чего, да и то и дело посматривали на дорогу,
не покажется ли в том месте их мелкий кабриолет, причем госпожа Филдинг неизменно
наблюдала в противоположную сторон}, и в то время, когда ей это говорили, она отвечала,
что, думается, в праве наблюдать, куда ей вздумается. Наконец они
приехали! Это была толстенькая парочка, комфортная и дорогая, как и все семейство
Крошки. Приятно было наблюдать на Крошку с матерью, в то время, когда они сидели рядом.
Они были так похожи!
Позже Крошкина мать возобновила знакомство с матерью Мэй. Мать Мэй
в любой момент стояла на том, что она добропорядочная, а мать Крошки ни на чем не
стояла, разве лишь на собственных проворных ножках. А ветхий Крошка {будем так
именовать Крошкиного отца, я забыл его настоящее имя, но ничего!) с самого
начала повел себя пара вольно; без всяких предисловий пожал почтенной
женщине руку; по-видимому, не отыскал ничего особого в ее чепце — кисея и
крахмал, лишь и всего; не выразил никакого благоговения перед торговлей
индиго, а сообщил легко, что сейчас уж с этим ничего не сделаешь, исходя из этого
госпожа Филдинг, подводя результат своим впечатлениям, объявила, что он, действительно,
хороший человек… но грубоват, дорогая моя.
Ни за какие конкретно деньги не дал согласие бы я потерять случай заметить Крошку в
роли хозяйки, председательствующей за столом в собственном подвенечном платье — да
пребудет мое благословение на ее прелестном личике! О нет, ни за что бы не
дал согласие не видеть ее! И славного возчика, для того чтобы радостного и
румяного, сидящего на втором финише стола; и загорелого, пышащего
здоровьем моряка и его красавицу жену. И любого из присутствующих.
Пропустить данный пир — означало бы пропустить самый радостный и сытный обед,
какой лишь может съесть человек; а не выпивать из тех полных чаш, из которых
пирующие выпивали, празднуя свадьбу, было бы огромнейшим лишением.
По окончании обеда Калеб спел песню о пенном кубке. И как правильно то, что я жив
и сохраняю надежду прожить еще год-два, так правильно да и то, что на этот раз он спел ее всю
до самого финиша!
И когда он допел последний куплет, случилось совсем
неожиданное событие.
Послышался стук в дверь, и в помещение, пошатываясь, ввалился какой-то