Не обращая внимания на упрямое нежелание доньи Аделы хоть мало поведать о собственной жизни, их общение приносило ему ни с чем не сравнимое удовольствие. своеобразие и Молодость его ученицы, ее редкая красота давали дону Хайме чувство здоровой бодрости, которое возрастало сутки ото дня. Она держалась с ним почтительно, не смотря на то, что в ее поведении довольно часто проглядывало умело вычисленное кокетство. Все это радовало ветхого маэстро, и в один прекрасный день он внезапно понял, с каким нетерпением ожидает наступления той 60 секунд, в то время, когда она, держа в руках собственную неизменную дорожную сумку, покажется на пороге. Он уже привык к полуоткрытой двери гардеробной, и стоило ей уйти, срочно входил в том направлении, дабы с упоением вдохнуть запах розовой воды, витавший в воздухе, как будто бы незримый след. Были мгновения, в то время, когда их взоры подолгу задерживались приятель на приятеле, в то время, когда в разгаре поединка их тела практически соприкасались, и лишь самообладание помогало ему скрыть под маской отеческой заботы то смятение, которое вызывала в нем близость данной дамы.
Как-то раз на протяжении занятия она, начав атаку, так яростно бросилась вперед, что налетела на дона Хайме. Он почувствовал прикосновение женского тела, теплого и эластичного, и нежданно для себя обхватил ее за талию, как будто бы помогая удержать равновесие. Она на мгновение прильнула к нему, и ее лицо, скрытое железной решеткой маски, пара секунд было так близко, что он уловил ее блеск и дыхание глаз, внимательно наблюдавших на него. Он продолжил поединок, но был так удивлен, что ослабил защиту, и она легко два раза уколола его в грудь. Радуясь, что ей целых два раза удалось застать его неожиданно, Адела де Отеро вошла в раж и наносила стремительные, как молнии, уколы, изобретаемые ею на ходу, и время от времени, вне себя от восхищения, кроме того подпрыгивала, совершенно верно девчонка, с головой ушедшая в любимую игру. Дон Хайме, уже в полной мере оправившийся от потрясения, пристально наблюдал на нее, сохраняя расстояние; стоило ей ослабить напор, как он, вытянув руку, легко касался наконечником ее негромко звеневшей рапиры… Замечая за ее действиями, он подготовился совершить стремительную и правильную атаку. Ни при каких обстоятельствах прежде дон Хайме не обожал ее так очень сильно, как сейчас.
Позднее, в то время, когда она возвратилась из гардеробной уже переодетая в будничное платье, он внезапно уловил в ней какую-то перемену. Она была бледна, ступала неуверенно; неожиданно совершила рукой по лбу, уронила шляпу и, нагнувшись за ней, покачнулась и прислонилась к стенке. Встревоженный маэстро быстро шагнул к ней.
— Вы здоровы?
— Надеюсь, что да. — Она слабо улыбнулась. — Это от жары.
Он протянул ей руку. Она склонила голову так низко, что ее щека практически касалась плеча маэстро.
— В первый раз подмечаю в вас показатели слабости, донья Адела.
На ее бледном лице показалась ухмылка.
— Вычисляйте это особенной честью, маэстро, — ответила она.
Он довел ее до кабинета, с упоением ощущая на своем предплечье легкое давление ее руки, и усадил на ветхую софу, обтянутую потрескавшейся от времени кожей.
— Вам необходимо что-нибудь выпить. Глоток коньяку отправится вам на пользу.
— Не волнуйтесь, маэстро. Мне уже намного лучше.
Не слушая ее возражений, дон Хайме дотянулся коньяк и налил ей полную рюмку.
— Выпейте мало, прошу вас. Коньяк вас освежит.
Она коснулась губами янтарной жидкости, и лицо ее исказила дорогая мина. Маэстро настежь открыл ставни, разрешив войти в помещение свежий ветерок, и сел на некоем расстоянии от нее. Они мало помолчали. на данный момент дон Хайме, волнуясь о ее состоянии, имел возможность наблюдать на нее не таясь, чего он не смел позволить себе в простое время. Он машинально совершил пальцами по рукаву, которого только что касалась ее рука; ему казалось, что он все еще ощущает ласковый гнет.
— Выпейте еще глоточек. Думается, от коньяка вам лучше.
Она без звучно повиновалась. Позже взглянула ему в глаза и с признательностью улыбнулась, держа на колене руку с чуть пригубленной рюмкой. Совсем придя в себя, она обвела взором помещение.
— Представьте себе, — сообщила она негромко, как будто бы признаваясь в чем-то сокровенном, — ваш дом похож на вас самого. Все собрано с таковой любовью, думается таким эргономичным и надежным… Тут, вдалеке от суеты, ощущаешь себя в полной безопасности, кроме того время как словно бы замирает. В этих стенках, как бы это сообщить…
— Заключена целая судьба?
Она чуть не захлопала в ладоши, так ее обрадовало то, что дон Хайме отыскал подходящие слова.
— Да, маэстро. Вся ваша жизнь, — зачарованно сказала она.
Дон Хайме встал и сделал пара шагов по помещению, без звучно рассматривая предметы, на каковые она указала: ветхий диплом Парижской академии; древесный герб с надписью На меня!, комплект древних дуэльных пистолетов в хрустальной вазе, значок лейтенанта Королевской гвардии на темно-зеленом бархате в маленькой рамке, висящий на стене… Он мягко совершил рукой по корешкам книг, находившихся на дубовой полке. Адела де Отеро наблюдала на него, полуприкрыв веки и как будто бы пристально прислушиваясь к чуть различимому шепоту, что, казалось, доносился от окружавших дона Хайме вещей.
— Как замечательно, в то время, когда человек может не забывать, — сказала она.
Он безрадосно покачал головой, как бы говоря, что никто не в силах совладать со собственными воспоминаниями.
— Не пологаю, что замечательно — верное в этом случае определение, — сообщил он, указав на книги и развешанные по стенкам предметы. — Время от времени мне думается, что я на кладбище… Похожее чувство: около какие-то изображения, надписи, тишина. — Он безрадосно улыбнулся. — Молчание призраков, каковые человек, уходя, оставляет сзади. Как Эней, бегущий из Трои.
— Я осознаю, что вы желаете сообщить.
— Осознаёте? Что ж, возможно. Я уже начинаю думать, что вы вправду все осознаёте.
— Это тени тех, кем мы имели возможность бы стать и без того и не стали… Возможно, вы это имеете в виду?.. Нам снилось, что эти привидения — мы сами, но нас разбудили ото сна. — Она сказала ровным голосом, невыразительно, как будто бы повторяя заученный когда-то давным-давно урок — Это тени тех, кого мы обожали и окончательно утратили; тех, кто обожал нас и чью надежду мы погубили из-за невежества, жестокости, лени…
— Да. Я вижу, вам знакомо и это.
Шрам в уголке рта сделал ее усмешку еще более ироничной.
— А по какой причине, фактически, вы сомневаетесь, что мне это знакомо? Либо вы думаете, что лишь мужик может покинуть за собой пылающую Трою?
Он наблюдал на нее, не зная, что ответить. Она закрыла глаза, стараясь различить далекие голоса, слышные лишь ей одной. Позже она моргнула, как будто бы придя в сознание ото сна, и повернулась к маэстро.
— Но, — сообщила она, — в вас совсем не чувствуется сожаления о прошлом. Либо бешенства. Весьма интересно, где вы черпаете мужество, дабы оставаться собой и не пасть на колени, прося о милосердии?.. У вас вид чужеземца, что прибыл откуда-то издали… Возможно поразмыслить, что, настойчиво стараясь выжить, вы копите в себя силы, как ростовщик.
Маэстро пожал плечами.
— Это не я, — сказал он негромко, практически неуверено, — это шестьдесят лет судьбе; все то хорошее и нехорошее, что в ней было. Но вы… — Он смущенно умолк, склонив голову и коснувшись подбородком груди.
— Но я?.. — Глаза фиалкового цвета неожиданно стали непроницаемы, как будто бы их заволокла невидимая дымка. Дон Хайме в замешательстве помотал головой, как будто бы ребенок.
— Вы весьма молоды. У вас еще все в первых рядах. Она взглянуть на него внимательно. Позже подняла брови и невесело засмеялась.
— Я не существую, — сказала она чуть хрипловато.
Хайме Астарлоа взглянуть на нее с удивлением. Она протянула руку, ставя рюмку на стол, и маэстро залюбовался красивой обнаженной шеей, белеющей из-под густой копны агатово-тёмных волос, собранных узлом на затылке. На стену падали последние лучи солнца, в окне на фоне вечернего неба плыли розоватые тучи. Отразившийся в стекле блик солнца таял и скоро пропал совсем.
— Страно, — пробормотал дон Хайме. — Я всегда думал, что на протяжении поединка могу выявить родственную душу. Развивая осязание, пробраться в сущность человека не так уж сложно. С рапирой в руке любой делается таким, каков он имеется в действительности.
Она наблюдала на него рассеянно, как будто бы думая о чем-то собственном.
— Быть может, — проговорила она машинально. Маэстро забрал наугад какую-то книгу и, подержав ее в руках, поставил обратно.
— Но с вами этого не происходит, — продолжал он. — В вас, донья Адела, я ощущаю лишь силу и агрессию. Вы двигаетесь четко, с уверенностью; через чур умело для дамы, через чур вкрадчиво для приятели. Завораживает ваша сдержанная, упорядоченная энергия… А время от времени что-то совсем второе: чёрная, необъяснимая неприязнь, не знаю к чему. Либо к кому. Возможно, ответ кроется под пеплом Трои, с которой вы, наверное, привычны не понаслышке…
Казалось, Адела де Отеро задумалась над его словами.
— Продолжайте, — сказала она наконец. Дон Хайме махнул рукой.
— Мне нечего больше сообщить, — ответил он, как будто бы прося прощения. — Я, как видите, все ощущаю, но никак не могу постичь основное — скрытые мотивы, каковые порождают то, о чем я могу только догадываться. Я преподаватель фехтования и не считаю себя ни философом, ни моралистом.
— Для преподавателя фехтования достаточно и этого, — сообщила она, радуясь иронично и мягко. Ему показалось, что ее матовая кожа светится.
В окне показывалась полоса неба, темнеющего над крышами Мадрида. На подоконнике неслышно показалась дистрофичная кошка, посмотрела в заполненную сумерками помещение и скрылась.
Донья Адела шевельнулась, юбки негромко зашуршали.
— В неудачное время, — таинственно заговорила она, — в неудачный сутки… В неудачно выбранном городе. — Она потупилась, и на ее губах мелькнула ухмылка. — Весьма жаль, — добавила она.
Дон Хайме наблюдал на нее, совсем запутанный . Увидев его удивление, она ласково немного открыла губы и мягко коснулась рукой обтягивающей софу потертой кожи.
— Сядьте вот ко мне, маэстро.
Стоя у окна, дон Хайме помахал рукой в знак вежливого отказа. Помещение наполнялась сумерками.
— Вы когда-нибудь обожали? — задала вопрос она. Маэстро уже чуть различал черты ее лица в сгущавшемся с каждой минутой мраке.
— Много раз, — задумчиво ответил он.
— Много раз? — Казалось, она была поражена. — Да, само собой разумеется, осознаю. Но меня интересует второе: была ли в вашей жизни настоящая любовь?
Небо на западе быстро чернело. Дон Хайме посмотрел на лампу, не решаясь зажечь ее. Донью Аделу сгустившийся мрак, по-видимому, никак не тревожил.
— Да. Когда-то весьма в далеком прошлом, в Париже.
— Она была прекрасна?
— Весьма. Она была… похожа на вас. Париж делал ее еще красивее: Латинский квартал, элегантные магазины на улице Сен-Жермен, танцы в Шумьер, Монпарнас…
Нахлынувшие воспоминания острой иглой вонзились ему в сердце. Он опять в нерешительности взглянуть на фонарь.
— Мне думается, нам нужно…
— Кто же кого покинул, дон Хайме?
Маэстро горько улыбнулся, осознавая, что в темноте она уже не различает его лица.
— Все было сложнее. Через четыре года я вынудил ее сделать выбор. И она его сделала.
Его собеседница превратилась в неподвижную тень.
— Она была замужем?
— Да, замужем. А вы весьма умная женщина.
— Как же вы поступили позже?
— Забрал собственные вещи и возвратился в Испанию. С того времени прошла целая вечность…
Фонарщики долгими шестами зажигали на улицах фонари. В окно пробралось не сильный мерцание газового света. Она встала с дивана, пересекла чёрную помещение и приблизилась к дону Хайме. Сейчас она без движений стояла перед ним.
— Имеется один британский поэт, — сообщила она чуть слышно. — Лорд Байрон.
Дон Хайме ожидал, не произнося ни слова. Он ощущал тепло, исходящее от ее молодого тела; она стояла совсем рядом, практически касаясь его. В горле у него пересохло, он опасался, что она услышит неистовый стук его сердца. Неожиданно зазвучал ее голос, мягкий и спокойный, как нежное прикосновение:
++
The devil speaks truth much oftener
than he’s deemed, He has an ignorant audience…
Она качнулась вперед. Проникавший через окно свет падал на ее губы и подбородок.
Сатана говорит правду значительно чаще,
Чем думают, Но его слушают невежды…
Настала глубокая тишина, время, казалось, замерло. В то время, когда молчание сделалось невыносимым, опять послышался ее голос:
— Людям в любой момент имеется что поведать друг другу.
Она сказала так негромко, что дон Хайме еле различал ее слова. Он ощущал ласковое благоухание розовой воды, исходившее от ее кожи. Маэстро осознал, что начинает терять разум, и в отчаянии пробовал придумать метод возвратиться к действительности. Тогда он протянул руку к лампе и зажег лежавшую в том месте спичку. Маленький огонек задрожал в его пальцах.
Он вызвался проводить донью Аделу до самого ее дома на улице Рианьо. Женщине в такое время не нужно одной идти пешком либо искать экипаж, — сообщил он, не глядя ей в глаза. Он надел цилиндр и сюртук, забрал трость и спустился по ступеням в первых рядах нее. Внизу он остановился и по окончании некоего колебания, не ускользнувшего от Аделы де Отеро, со всей ледяной учтивостью, на какую был способен, внес предложение ей опереться на его руку. Она сделала это и, пока они шли, искоса посматривала на него: на лице ее возможно было прочесть скрытую досаду. Дон Хайме подошел к экипажу, хозяин которого спал, прислонившись к фонарю; они сели, и он назвал адрес.
Экипаж покатился вниз по улице Аренал; перед Западным дворцом развернул направо. Маэстро молчал, сложив руки на рукоятке трости и тщетно силясь привести собственные мысли в порядок. В данный вечер очень многое имело возможность случиться, но так и не случилось, и он не осознавал, радоваться ему либо ненавидеть себя за малодушие. О чем думала в данный миг Адела де Отеро? Ни за что на свете не хотелось бы ему на данный момент пробраться в ее мысли. Обоим было ясно: по окончании состоявшегося между ними важного беседы, что по всем неписаным законам должен был их сблизить, в их отношениях что-то разладилось окончательно и бесповоротно. Он не знал, что именно, — это казалось второстепенным; очевидным было второе: что-то незримое рушилось около него. Адела де Отеро ни при каких обстоятельствах не забудет обиду его трусость. Либо его смирение.
Они ехали в полном молчании, любой в собственном углу на обтянутом красным атласом сиденье. Временами в глубь экипажа проникал свет зажженного фонаря, и дон Хайме с опаской перефирийным зрением посматривал на собственную спутницу, загружённую в созерцание уличных теней. Бедному маэстро хотелось нарушить гнетущую его тягостную тишину, но он опасался совсем сломать положение. Все это казалось каким-то дьявольским вздором.
Скоро Адела де Отеро повернулась к нему.
— Я слышала, дон Хайме, что среди ваших учеников имеется знатные люди. Это правда?
— Да, это так.
— И аристократы? Я желаю сообщить: графы, герцоги и тому подобное…
Дон Хайме был рад, что появилась новая тема для беседы, что так некстати оборвался у него дома. Конечно же, она осознавала, что молчание имело возможность зайти через чур на большом растоянии. Возможно, угадывая смятение маэстро, она пробовала разбить ледяную преграду, выросшую между ними за столь маленькое время; происходящее не было ей безразлично.
— Да, имеется и такие, — ответил он. — Не смотря на то, что, честно сообщить, их мало. Прошли те времена, в то время, когда узнаваемый преподаватель фехтования имел возможность отправиться на доходы в Вену либо Санкт-Петербург, где его срочно назначали капитаном полка… В наши дни аристократия не через чур интересуется моим мастерством.
— Кто же те хорошие люди, ставшие исключением?
Дон Хайме пожал плечами.
— Их двое либо трое. Сын герцога де Суэка, маркиз де лос Алумбрес…
— Луис де Аяла?
Он с большим удивлением взглянуть на нее.
— Неужто вы понимаете дона Луиса?
— Мне о нем говорили, — сообщила она неосторожно. — Я знаю лишь, что это один из лучших фехтовальщиков Мадрида.
Маэстро дал согласие:
— Да, он хороший фехтовальщик.
— Лучше, чем я? — В ее голосе послышалось искреннее любопытство.
Дон Хайме потупился.
— У него второй стиль. Адела де Отеро оживилась.
— Я бы желала с ним сразиться. Говорят, он занимательный мужик.
— Это нереально. Мне весьма жаль, сеньора, но это исключено.
— Отчего же? Я не вижу никаких препятствий.
— Ну… Одним словом…
— Я бы желала совершить с ним несколько поединков. А его вы также научили уколу за двести эскудо?
Дон Хайме беспокойно заерзал на сиденье экипажа. Неясные предчувствия смутили его не на шутку.
— Ваше желание, донья Адела, достаточно… гм.. смело. — Маэстро нахмурился. — Я не знаю, станет ли сеньор маркиз…
— Вы отлично его понимаете?
— Я имею честь дружить с маркизом, если вы это имеете в виду.
Нежданно она так порывисто схватила его за руку, что дон Хайме кроме того на мгновение усомнился, что перед ним — та самая Адела де Отеро, которая полчаса назад разговаривала с ним в интимном полумраке его кабинета.
— Тогда решено! — вскрикнула она в восхищении. — Вы поведаете ему о том, как умело я обладаю рапирой, и он, конечно же, захочет познакомиться со мной, с дамой, знающей толк в фехтовании!
Дон Хайме пробормотал пара малоубедительных отговорок, но она настойчиво твердила собственный:
— Вам так как известно, маэстро: в Мадриде я практически никого не знаю. Никого, не считая вас. Я дама; не могу же я стучаться в его дверь с рапирой под мышкой…
— Об этом не может быть и речи! — вскрикнул дон Хайме, его понятие о благопристойности не допускало и мысли об этом.
— Вот видите! Я от стыда!
— Дело не только в этом. Дон Луис де Аяла весьма щепетилен во всем, что касается фехтования. Не знаю, что он поразмыслит, в случае, если дама…
— Но вы же сами, маэстро, преподаёте мне уроки…
— Вот конкретно, даю уроки. Мой долг — обучать фехтованию. А долг Луиса де Аялы — быть маркизом.
Она засмеялась; хохот ее раздался радостно и недобро.
— В тот первый сутки, в то время, когда вы пришли ко мне к себе, вы также говорили, что не имеете возможность заниматься со мной из принципа…
— Опытное любопытство выяснилось посильнее любых правил.
Миновав дворец Лиги, они пересекли улицу Принцессы. Кое-где в дрожащем свете фонарей прогуливались отлично одетые пешеходы, наслаждавшиеся вечерней прохладой. Скучающий милицейский, завидев их экипаж, поднял руку к козырьку фуражки, думая, что они направляются во дворец герцога Альбы.
— Давайте слово, что вы поговорите обо мне с маркизом!
— Я ни при каких обстоятельствах не даю обещаний, каковые не собирается делать.
— Маэстро… Думается, я догадываюсь: вы легко ревнивы.
Дон Хайме почувствовал, как лицо его заливает тёплая волна. Он не имел возможности видеть себя со стороны, но был уверен, что покраснел до самых ушей. Он открыл рот, не в силах сказать ни слова и ощущая, что в горле у него растет болезненный комок. Она права, — в смятении поразмыслил он. — Она совсем права. Я веду себя как мальчишка. Он глубоко дышал, стыдясь самого себя, и с силой вдавил наконечник трости в пол экипажа.
— Хорошо… Попытаюсь. Но я не могу вам ничего давать слово.
Она с ребяческой эйфорией захлопала в ладоши и, наклонясь к дону Хайме, горячо пожала ему руку. Возможно, кроме того через чур горячо, учитывая, что все это было не чем иным, как сиюминутным капризом; и маэстро поразмыслил, что донья Адела легко взбалмошная дама.
***
Вопреки собственному нежеланию дон Хайме сдержал слово и как-то раз, на протяжении занятий в доме маркиза, с опаской завел с ним разговор об Аделе де Отеро:
— Некая юная фехтовальщица, — вы понимаете, кого я имею в виду, потому, что сами интересовались ею… Юным порою нравится разрушать стереотипы, вы так как осознаёте… без сомнений, она весьма увлечена отечественным с вами мастерством, может мастерски нападать, у нее легкая рука… В другом случае я ни при каких обстоятельствах не осмелился бы заговорить с вами о ней. Если вы вычисляете, что…
Луис де Аяла поглаживал напомаженные усы, зардевшись от наслаждения. Разве может он отказаться? Очевидно, он согласен.
— Так вы рассказываете, она прекрасна?
Дон Хайме был удручен; он проклинал себя за сводничество, казавшееся ему низким и презренным. Но слова, сказанные Аделой де Отеро в экипаже, как будто бы эхо, упорно звучали в его памяти. В столь преклонные годы мучиться муками ревности было легко смешно.
Знакомство прошло в фехтовальном зале дона Хайме, в то время, когда два дня спустя в разгар занятия с Аделой де Отеро в том месте будто бы ничего не случилось показался маркиз. Они культурно обменялись любезностями и приветствиями, и Луис де Аяла, в атласном галстуке цвета мальвы, заколотом бриллиантовой булавкой, в вышитых шелковых носках, с шепетильно завитыми усами, культурно попросил разрешения находиться на занятии. Он прислонился к стенке, скрестив руки на груди, лицо его приняло важное выражение знатока: донья Адела, сражаясь с доном Хайме, показывала такое мастерство во владении рапирой, какого именно маэстро ни разу не приходилось встречать ни в одном ученике. Находившийся в углу маркиз не выдержал и восторженно зааплодировал.
— Для меня настоящая честь, сеньора, находиться при таком поединке.
Глаза фиалкового цвета посмотрели на Луиса де Аялу так внимательно, что тот машинально совершил пальцем по воротнику рубахи. Между маркизом и ученицей промелькнуло что-то, похожее на вызов, какое-то упрямое соперничество. Воспользовавшись первой же возможностью, маркиз приблизился к маэстро и чуть слышно сказал:
— Какая восхитительная дама!
Дон Хайме принимал появление маркиза с неудовольствием, ему чуть получалось скрыть под маской холодной сдержанности собственные подлинные эмоции. В то время, когда занятие окончилось, Луис де Аяла с жаром принялся обсуждать с доньей Аделой поединок, что произвел на него огромное чувство. Маэстро тем временем убрал рапиры, маски и нагрудники. Скоро маркиз галантно внес предложение собственной собеседнице проводить ее до дома. Его фаэтон с британским кучером поджидает на улице, для него было бы величайшим наслаждением предложить его женщине, а по дороге они имели возможность бы вдоволь наговориться об их обоюдной страсти — фехтовании. А кстати, не хотелось бы ей в девять часов вечера посетить концерт в садах на Елисейских полях? Альянс мастеровпод руководством маэстро Гастамбиде, воображал Сороку-воровку Россини, и импровизацию по мотивам Роберта-сатаны . Адела де Отеро, сделав красивый поклон, с удовольствием приняла его предложение. По окончании поединка с доном Хайме щеки ее раскраснелись, придавая ей необычайную свежесть.
До тех пор пока она переодевалась — В этом случае дверь, против обыкновения, была закрыта, — маркиз любезно внес предложение дону Хайме пойти с ними, не смотря на то, что было разумеется, что он не особенно рассчитывает на согласие. Ощущая, что его приглашают неискренне, маэстро с кислой ухмылкой отказался. Маркиз был весьма важным соперником, и дон Хайме осознавал, что собственную партию он безнадежно проиграл, не осмелившись кроме того толком ее начать. Его ученики ушли под руку, возбужденно говоря, и маэстро с отчаянием и досадой слышал удаляющиеся по лестнице шаги.
Остаток дня, проклиная себя на чем свет стоит, он бессильно бродил по дому, как закрытый в клетке тигр. Неожиданно он остановился и взглянуть на собственный отражение в висящем в зале зеркале.
— Чего же ты ожидал? — задал вопрос он себя с презрением.
Посмотревший на него из зеркала седой старик горько улыбнулся.
***
Прошло пара дней. Газеты, изрядно обглоданные цензурой, с опаской, между строчков информировали политические новости. Поговаривали, что Наполеон III любезно разрешил Хуану Приму съездить на воды в Виши. Встревоженное близостью заговорщика, правительство Гонсалеса Браво применяло любую возможность, дабы выказать французскому императору собственный беспокойство. Асам граф Реусский, сидя в Лондоне на чемоданах, проводил одно собрание за вторым, изобретая всё новые методы, дабы убедить кое-кого раскошелиться на благо неспециализированного дела. Революция, не имеющая должной экономической помощи, неизбежно превратилась бы в нелепую потасовку, и храбрец событий в Кастильехос, наученный опытом прошлых поражений, не планировал рисковать впустую.
В Мадриде Гонсалес Браво неустанно повторял слова, сказанные им в сутки принятия полномочий в конгрессе:
— Мы правительство, противостоящее революции; страна нам доверяет, и заговорщики останутся ни с чем. Не я управляю Совет министров, но тень самого генерала Нарваэса!
Но мрачная тень Наездника из Лохи была мятежникам нипочем. Зная об их приближении, генералы, каковые некогда без зазрения совести резали несложной народ, сейчас толпами переходили на сторону революции либо по крайней мере планировали примкнуть к ней, в то время, когда она будет победно закончена. На своем курорте в Лекейтио, вдалеке от мадридской суеты Изабелла II ощущала себя все более неуверенно. Последней ее опорой и надеждой был генерал Песуэла, граф Честский
. Любовно поглаживая рукоять генеральской сабли, он то и дело заверял королеву в собственной верности:
— В случае, если нужно погибнуть, защищая королевский двор, мы погибнем. В этом долг подлинного воина.
Ссылаясь на эти напыщенные фразы, правительственная пресса старалась успокоить народ, вовсю трубя о возрастающем королевском престиже. В моду вошел разрешённый войти кем-то куплет:
Питать себя надеждой —
Для всякого отрада,
Вот так ослы на поле
Травинки щиплют стадом.
А в жизни дона Хайме тем временем случилось печальное событие: он лишился ученицы. Адела де Отеро больше не приходила на его занятия. Ее частенько видели то в том месте, то тут неизменно в сопровождении маркиза: то они не торопясь прогуливались в Ретиро, то ехали в шарабане по Прадо, то их встречали в театре Россини, то в ложе Сарсуэлы. Жестикулируя веерами и с опаской подталкивая друг друга локтями, мадридские аристократы восторженно перешептывались: кто же эта загадочная незнакомка, так умело забравшая в оборот Луиса де Аялу? Но никто не имел возможности сообщить толком, откуда взялась эта женщина; ничего не было известно ни о ее семье, ни о связях, ни о приятелях, за исключением уже упомянутого маркиза. Как минимум несколько недель самые досужие столичные сплетницы, сгорая от любопытства, наводили справки и строили предположения, но наконец-то и они признали себя побежденными. О незнакомке было известно только одно: эта юная дама сравнительно не так давно приехала из зарубежа, и, возможно, конкретно по данной причине кое-какие особенности ее поведения шли вразрез с принятыми в свете правилами.
Глухие последствия этих пересудов в один прекрасный день достигли ушей дона Хайме, встретившего их с должным мужеством. Преподаватель фехтования продолжал каждый день посещать дом Луиса де Аялы. Руководствуясь природным благоразумием и так-том, он ни разу не полюбопытствовал, как поживает его бывшая ученица; маркиз также не упоминал ее имени. Только в один раз, в то время, когда они, как в большинстве случаев, попивали херес по окончании успешного поединка, маркиз опустил руку ему на плечо и, смущенно улыбнувшись, сказал:
— Своим счастьем я обязан вам, маэстро.
Дон Хайме холодно выслушал его слова, и на этом разговор закончился. Пара дней спустя маэстро взял чек, подписанный Аделой де Отеро, — это была плата за пара последних уроков. К нему прилагалось маленькое письмо:
К сожалению, у меня нет времени, дабы продолжать отечественные прекрасные занятия фехтованием. Благодарю Вас за оказанную мне честь; о Вас, маэстро, у меня окончательно сохранятся незабываемые воспоминания.
С величайшим почтением,
Адела де Отеро.
Дон Хайме перечитал письмо пара раз и, нахмурившись, погрузился в раздумья. Позже положил письмо на стол и, забрав карандаш, набросал какие-то цифры. Изучив их, он забрал чистый лист бумаги и обмакнул перо в чернила.
Дорогая сеньора!
С удивлением понял, что в отправленном Вами чеке упомянуты девять занятий, что соответствует месячному курсу обучения, в то время как в конечном итоге я имел честь совершить с Вами за истекший месяц всего три. Так, Вы заплатили лишние 360 реалов, каковые я возвращаю Вам, прилагая оплаченный чек.
Примите мои наилучшие пожелания,
Хайме Астарлоа, преподаватель фехтования.
Он подписался и с неожиданным раздражением бросил перо на стол. Капли чернил забрызгали письмо, написанное Аделой де Отеро. Он помахал им в воздухе, дабы капли просохли, и принялся рассматривать ее нервный размашистый почерк: буквы были удлиненными и острыми, как кинжалы. Он поразмыслил, как поступить с письмом — стереть с лица земли его либо сохранить, — и остановился на последнем. В то время, когда боль утихнет, данный клочок бумаги превратится в памятный сувенир, и дон Хайме включит его в широкий архив собственных ностальгических воспоминаний.
***
В тот вечер тертулия в кафе Прогресо закончилась пара раньше простого: Агапито Карселес был очень озабочен статьей, которую к финалу дня он должен был сдать в Жиль Блас, а Карреньо уверял, что у него срочное собрание в ложе Сан Мигель. Дон Лукас скоро ушел, жалуясь на простуду, и Хайме Астарлоа остался вдвоем с Марселино Ромеро, преподавателем музыки. Они решили прогуляться: дневная жара дремала, задул легкий вечерний ветерок. Они спустились по улице Сан-Херонимо; повстречав друзей, одного около ресторана Ларди, другого у ворот Атенея, дон Хайме снял цилиндр. Ромеро, задумчивый и печальный, как в большинстве случаев, шел, глядя на носки собственных башмаков, и думал о чем-то собственном. Около шеи у него был повязан мятый бант; кое-как нахлобученная шляпа неосторожно сидела на затылке. Воротничок рубахи очевидно был несвежим.