Ф. Достоевский.
Но ты ошибаешься. Сны прескверные. Слушай: ты всё пишешь о записке в дворянство. Во-1-х, в случае, если б и возможно было, то у меня нет времени, а основное, это дело нужно делать из Санкт-Петербурга, через людей. Лично всё растолкую тебе, обязательно сделаю в Санкт-Петербурге. Тут же все хлопоты ни к чему не послужат: я знаю твердо, уверен.
Был у Ив Аксакова — на даче. Чаев также на даче. К Муравьеву съезжу, в случае, если отыщу время. Еще раз целый твой тебя любящий.
(1) потом было: Известно (2) вместо: мне выяснено — было: я могу (3) было: но
А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
3-4 июня 1880. Москва
Москва 3/4 июня. Вторник.
2 часа пополуночи. Гостиница Лоскутная в № 33-м.
Дорогой мой голубчик Анечка, сейчас снова взял дорогое твое письмецо и весьма тебе благодарен, что не забываешь собственного Федичку. Со времени нередких твоих писем я решительно стал за вас спокойнее и успешнее. Рад и за детишек. Этим утром пришел ко мне Лопатин и принес расписание церемоний и дней. Выдал ему 17 руб. заказать венки в Думе (2 венка). Золотарева нет. После этого приходил один присяжный поверенный Соловьев отрекомендоваться, человек ученый, и явился только сказать о мистически религиозных вопросах. (Новое поветрие.) После этого пришли Григорович и Висковатов, а после этого и Юрьев. Мы страшно все напали на Юрьева за письмо его к Каткову и распекли его плохо. После этого обедал в Столичном трактире с Григоровичем и Висковатовым и в том месте познакомился с актером Самариным, старикашка 64 лет, всё сказал мне речи. Он будет играть на празднестве в честь Пушкина Скупого рыцаря в костюме (отбил у меня). В Москов трактире в любой момент весьма полно, и редко кто не оглядывается и не наблюдает на меня: все знают, что это я. Самарин говорил довольно много смешных рассказов о столичной артистической жизни. После этого, прямо с обеда, отправились в неспециализированное совещание рабочей группы Любителей для устройства окончательной программы утренних вечерних празднеств и заседаний. Были Тургенев, Ковалевский, Чаев, Грот, Бартенев, Юрьев, Поливанов, Калачев и проч. Всё устроили к неспециализированному согласию. Тургенев со мною был достаточно мил, а Ковалевский (громадная толстая туша и неприятель отечественному направлению) всё внимательно наблюдал на меня. Я просматриваю на следующий день утренних совещаний 8-го июня, а 6-го июня вечером просматриваю на празднестве (разрешена музыка) сцену Пимена из Б Годунова. Многие просматривают, практически все: Тургенев, Григорович, Писемский и проч. На 2-й же вечер 8-го прочту 3 стихотв Пушкина (2 из Западн славян и Медведицу) и в финале для заключения празднества — Пророк Пушкина — мелкое, страшно тяжёлое для чтения стих, меня прописали специально в финале, чтобы произвести эффект
— не знаю: произведу ли? Ровно в 10 часов воротился к себе и застал у себя 2 карточки Суворина с надписанными строками, что придет в 10 часов. 2 карточки были неточностью (склеились), и я, поразмыслив, что он был уже и во второй раз, но меня не застал, отправился в Славянский рынок (весьма неподалеку от меня), где он стоит, и застал его с женою за чаем. Плохо был счастлив. Он у Любителей за статьи собственные на фербанте, как и Катков. Ему кроме того не дали билета на утренние совещания. У меня же был один билет (Варин, от которого она отказалась), и я внес предложение ему. Весьма был счастлив. Уж даст он им знать позже. Заявил, что тут и Буренин. на следующий день условились быть у Чаева в Оружейной палате, где он нам всё продемонстрирует, в 1 час пополудни. Желали прийти Григорович и Висковатов. Не знаю, придут ли в Оружейную. С совещания же они, в 10-м часу, укатили в Эрмитаж и плохо просили, чтобы и я приехал, но я отправился к Суворину. Суворин, выяснив, что мы на следующий день в Оружейную, упросил, чтобы и его с женой забрали, а после этого начал просить, чтобы обедать совместно в Москов трактире, он с женой, я, Григорович и Висковатов, а после этого чтобы отправиться в Эрмитаж. Он, думается, бедный, с женою скучает. На вечерних чтениях, где билеты за деньги, он, само собой разумеется, будет. Репетиция чтений для воспитанников заведении отменена. Послезавтра, 5-го, начинаются мытарства: нужно всем депутатам во фраках являться в Думу, и, опасаюсь, времени не будет тебе писать. на следующий день же в отечественную Лоскутную прибудет поезд петербургских парламентариев. (1) 8-го всё кончится, 9-го, значит, сделаю визиты, а 10-го выеду — в котором часу, напишу позже. Майков телеграфировал, что приедет. Полонский также. Ну вот и всё, моя радость. Так, ожидай меня 11-го числа, и это, думается, уж предположительно. Суворин требует мою статью. Решительно не знаю, кому дать и как это устроить. А вот пускай послушает меня на чтении.
Прочно обнимаю тебя, моя Анька. Прочно целую тебя за очень и весьма. Детишек целую и благословляю. Ты пишешь, что видишь сны, а что я тебя не обожаю. А я всё вижу прескверные сны, кошмары, каждую ночь о том, что ты мне изменяешь с другими. Ей-всевышнему. Страшно мучаюсь. Целую тебя тысячу раз.
Твой целый Ф. Достоевский.
Поцелуй деток.
На конверте: В Ветхую Руссу (Новгородской губернии).
Ее высокородию
Анне Григорьевне Достоевской. (У себя дома).
(1) потом было: Приеду
А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
5 июня 1880. Москва
5 июня/80 год. Москва.
8 часов пополудни. Гостиница Лоскутная в № 33-м.
Дорогая моя Анютка, милое письмецо твое от 3-го июня взял на данный момент и тороплюсь написать тебе поскорее, сколько успею. Нет, голубчик, не потребуй сейчас долгих писем, в силу того, что и просто-то письма вряд ли возможно сейчас будет писать. Практически всё время, все 60 секунд сейчас будут заняты, да и недостанет их, это предположительно на местное кроме того, не то что на письма. По порядку: день назад утром я, Суворин, его супруга, Буренин и Григорович были в Кремле, в Оружейной палате, осматривали все древности, показывал смотритель Ор палаты Чаев. После этого ходили в Патриаршую ризницу. Всё осмотрев, зашли в трактир Тестова закусить и остались обедать. После этого был на минутку у Анны Ник Энгельгардт и разъезжал по небольшим приобретениям. После этого по условию отправились в сад Эрмитаж. В том месте уже были Суворины, Григорович и проч. В саду же встретил практически всех прибывших в эти дни из Санкт-Петербурга парламентариев. Множество всяких лиц доходили ко мне — и не запомню кто: Гаевский, Лентовский, певец Мельников и проч. Сидел и всё время выпивал чай с Сувориными и с Бурениным и иногда с Григоровичем, что то доходил, то уходил. И внезапно разнеслась весть, что праздник отложен. Распустил слух Мельников. Было 11 часов, и я отправился к Юрьеву. Его не застал, но застал его сына, и тот меня разуверил, что бред. (Так и выяснилось.) Приехав к себе, принялся подготавливаться к чтению 6-го числа вечером. Это, Аня, дело бедовое. Представь себе, что открытие монумента будет 6-го числа, с 8 часов утра я на ногах. В два часа кончится церемония, и начнется акт в Университете (но, ей-всевышнему, не буду). После этого обед в Думе, и в тот же сутки, вечером в 9 часов, я, усталый, измученный, наевшийся и напившийся, обязан просматривать монолог Летописца — самый тяжёлый к чтению, требующий обладания и спокойствия сюжетом. Ощущаю, что я еще не готов. Сверх того я практически начинаю вечер самое неудобнейшее положение. Досидел до 4-х часов утра, и внезапно сейчас в 10-м часу разбудил меня Золотарев, наконец прибывший. Дремал я всего 5 1/2 часов. За ним Федор Петрович Корнилов, за ними Лопатин с венками (венки стоят 14, а не 17 рублей, но без лент). Ленты я навязал Золотареву, равняется и завтрашние хлопоты. Так, за венки 14 руб., выходит, заплачу один я. Действительно, Золотареву будут не меньше стоить предстоящие аксессуары. В 2 часа отправились в Думу, все депутации (депутаций до 100) являлись к Ольденбургскому и проч. Церемониал, суетня, беспорядок — не обрисовываю через чур, нереально обрисовать. Видел (а также сказал) с дочерью Пушкина (Нассауской). Доходил ко мне Островский — местный Юпитер. Любезно подбежал Тургенев. Другие партии либеральные, между ними Плещеев а также хромой Языков, относятся сдержанно и как бы высокомерно: мол, ты ретроград, а мы-то либералы. И по большому счету тут уже начинается полный раздор. Опасаюсь, что из-за направлений во все эти дни, пожалуй, передерутся. История исключения Каткова из празднеств раздражает плохо многих. Пришел к себе и обедал дома в надежде взять (1) от тебя письмецо, ответить тебе, после этого просмотреть Пимена и мою статью, после этого приготовить рубаху, фрак к завтраму, а после этого пораньше лечь дремать. Но пришел Гайдебуров, и внезапно после этого Майков, а после этого Висковатов. Майков приехал просматривать собственные стихи. Ничего, мил и обнюхивает воздушное пространство. Я с ними поболтал, но, но, их выпроводил. Дописываю сейчас тебе эти строки. Золотарев не приходит, а эти проклятые венки у меня еще не прибранные. Утром недавно был у Вари. на следующий день целый сутки до ночи занят. Послезавтра совещание Любителей, но в этом совещании я не просматриваю, и позже обед человек в 500 с речами, а возможно, и с дракой. После этого 8-го утром моя обращение в совещании Любителей, а вечером на 2-м празднике Любителей между вторыми я просматриваю пара стихотворений Пушкина и закапчиваю Пророком. Ты пишешь, чтобы я выезжал 8-го, а я лишь 9-го примусь делать визиты. Выеду 10-го и прибуду 11-го, да да и то если не задержат на лишний сутки, а это весьма допустимо. Но я тогда уведомлю. Выезжать же мне значительно удачнее с поездом в 1 час пополудни, чем с утрешним, потому что тут лишь одна ночь не дремать, а с утрешним две, в силу того, что ночь незадолго до я не буду дремать либо просыпаться в 6 часов. Письма же фактически о моих торжествах писать нечего, потому что мой сутки 8-го числа, а 6-го я лишь Пимена прочту. Поразмысли, нужно будет статью поместить. Хоть три претендента, но Юрьев что-то снова отлынивает, Катков, по окончании собственной истории, станет, пожалуй, совсем равнодушным ко всему делу открытия, а Суворин, пожалуй что, и не повторит жажды. Тогда не хорошо. А потому весьма могу опоздать сутки. Недавно от Александрова взял 18-75 к. Заезжал к Варе и, думается, совсем простился. Она уезжает к дочери на дачу. — До свидания, голубчик, очевидно, 1000 вещей опоздал написать, что упишешь в письме? Но сейчас писем совсем, совсем писать некогда! (2) Да и в эту 60 секунд истощен и обессилен целый. А еще долго нужно сидеть. А в то время, когда выспаться? Обнимаю тебя крепко-накрепко, детишек целую плохо и благословляю.
Ваш целый Ф. Достоевский.
О любви писать не желаю, потому что любовь не на словах, а на деле. Когда-то доберусь до дела? В далеком прошлом пора.
Но хоть по нескольку строчков все-таки буду писать.
На конверте: В Ветхую Руссу (Новгородской губернии).
Ее высокородию
Анне Григорьевне Достоевской. (У себя дома.)
(1) было: выслать потом было начато: Дело
А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
7 июня 1880. Москва
Москва. Июня 7-го 80 г. Полночь. Гостиница Лоскутная в № 33-м.
Дорогой мой дорогой голубчик Аня, пишу тебе наскоро. Открытие монумента случилось день назад, где же обрисовывать? Тут и в 20 листков не обрисуешь, да и времени ни 60 секунд. Вот уже 3-ю ночь дремлю лишь по 5 часов, да и эту ночь также. — После этого был обед с речами. После этого чтение на вечернем литературном празднестве в Добропорядочном собрании с музыкою. Я просматривал сцену Пимена. Не обращая внимания на невозможность этого выбора (потому что Пимен не имеет возможности же кричать на всю залу) и чтение в самой глухой из зал, я, говорят, прочел превосходно, но мне говорят, что мало было слышно. Приняли меня замечательно, продолжительно не позволяли читать, всё вызывали, по окончании чтения же позвали 3 раза. Но Тургенева, что прескверно прочел, вызывали больше меня. За кулисами (огромное место в темноте) я увидел до много парней, оравших в исступлении, в то время, когда выходил Тургенев. Мне на данный момент подумалось, что это клакеры, claque, посаженные Ковалевским. Так и вышло: сейчас, ввиду данной клаки, на утреннем чтении речей Иван Аксаков отказался просматривать собственную обращение по окончании Тургенева (в которой тот унизил Пушкина, забрав у него наименование национального поэта), растолковав мне, что клакеры заготовлены уже давно и посажены специально Ковалевским (всё его студенты и все западники), чтобы выставить Тургенева, как шефа их (1) направления, а нас унизить, в случае, если мы против них отправимся. Однако прием, мне оказанный день назад, был из необычных, не смотря на то, что рукоплескала одна только публика, сидевшая в креслах. Помимо этого: толпами приятели и женщины приходили ко мне за кулисы жать мне руку. В перерыве прошел по зале, и пропасть людей, молодежи, и седых, и дам, кидались ко мне, говоря: Вы отечественный пророк, вы нас сделали лучшими, в то время, когда мы прочли Карамазовых. (Одним словом, я убедился, что Карамазовы имеют большое значение.) Сейчас, выходя из утреннего совещания, в котором я не сказал, произошло то же. На лестнице и при разборе платьев меня останавливали приятели, женщины и другие. За вчерашним обедом две женщины принесли мне цветов. Некоторых из них я определил по фамилии: Третьякова, Голохвастова, Мошнина и другие. К Третьяковой отправлюсь послезавтра с визитом (супруга имеющего галерею ). Сейчас был второй обед, литературный, много две народу. Молодежь встретила меня по приезде, потчевали, заботились за мной, говорили мне исступленные речи — и это еще до обеда. За обедом многие говорили и провозглашали тосты. Я не желал сказать, но под конец обеда быстро встали из-за стола и вынудили меня сказать. Я сообщил только пара слов, — гул энтузиазма, практически гул. После этого уже в второй зале обсели меня густой толпой — довольно много и горячо говорили (за сигарами и кофеем). В то время, когда же в 1/2 10-го я встал к себе (еще 2 трети гостей оставалось), то прокричали мне ура, в котором должны были принимать участие невольно и несочувствующие. После этого вся эта масса людей ринулась со мной по лестнице и без платьев, без шляп вышли за мной на улицу и усадили меня на извозчика. И внезапно ринулись целовать мне руки — и несколько, а десятки людей, и не молодежь только, а седые старики. Нет, у Тургенева только клакеры, а у моих подлинный энтузиазм. Майков тут и был всему свидетелем, должно быть, удивился. Пара незнакомых людей подошли ко мне и шепнули, что на следующий день, на утреннем чтении, на меня и на Аксакова целая кабала. на следующий день, 8-го, мой самый роковой сутки: утром просматриваю статью, а вечером просматриваю 2 раза, Пророка и Медведицу. Пророка собирается прочесть отлично. Захоти мне. Тут возбуждение и сильное движение. День назад на думском обеде Катков рискнул сообщить долгую обращение и произвел-таки эффект, по крайней мере в части публики. Ковалевский наружно весьма со мной любезен и в одном тосте, в числе вторых, провозгласил мое имя, Тургенев также. Анненков льнул было ко мне, но я отворотился. Видишь, Аня, пишу тебе, и вдобавок обращение не просмотрена совсем. 9-го визиты и нужно совсем решиться, кому дать обращение. Всё зависит от произведенного результата. Продолжительно жил, денег вышло достаточно, но заложен фундамент будущего. Нужно еще обращение исправить, белье к завтраму приготовить. — на следующий день мой основной дебют. Опасаюсь, что не высплюсь. Опасаюсь припадка. — Центральный магазин не платит, хоть ты что. До свидания, голубчик, обнимаю тебя, целуй деток. 10-го, возможно, выеду и приеду 11-го к ночи. Подготовься. Прочно вас всех обнимаю и благословляю.
Твой вечный и неизменный Достоевский.
NB. Письмо это, должно быть, будет последним.
На конверте: В Ветхую Руссу (Новгородской губернии).
Ее высокоблагородию
Анне Григорьевне Достоевской. (У себя дома.)
(1) было: настоящего
А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
8 июня 1880. Москва
Москва 8 июня/80
8 часов пополудни. Гостиница Лоскутная (в № 33-м).
Дорогая моя Аня, я сейчас отправил тебе вчерашнее письмо от 7-го, но сейчас не могу не отправить тебе и этих немногих строчков, хоть плохо измучен, нравственно и физически, так что это письмо ты возьмёшь, возможно, вместе с первым. Утром сейчас было чтение моей речи в Любителях. Зала была набита битком. Нет, Аня, нет, ни при каких обстоятельствах ты не можешь представить себе и вообразить того результата, какой (1) произвела она! Что петербургские удачи мои! Ничто, нуль относительно с этим! В то время, когда я вышел, зала загремела рукоплесканиями и мне продолжительно, весьма долго не позволяли читать. Я раскланивался, делал жесты, прося разрешить мне читать — нет ничего, что помогало: восхищение, энтузиазм (всё от Карамазовых!). Наконец я начал просматривать: прерывали решительно на каждой странице, а время от времени и на каждой фразе громом рукоплесканий. Я просматривал звучно, с огнем. Всё, что я написал о Татьяне, было принято очертя голову. (Это великая победа отечественной идеи над 25-летием заблуждений!). В то время, когда же я провозгласил в конце о глобальном единении людей, то зала была как в истерике, в то время, когда я закончил — я не сообщу тебе про гул, про крик восхищения: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а обожать. Порядок совещания нарушился: всё ринулось ко мне на эстраду: гранд-женщины, студентки, национальные секретари, студенты — всё это обнимало, целовало меня. Все члены отечественного общества, бывшие на эстраде, обнимали меня и целовали, все, практически все плакали от восхищения. Вызовы длились полчаса, махали платками, внезапно, к примеру, останавливают меня два незнакомые старика: Мы были неприятелями друг друга 20 лет, не говорили между собой, а сейчас мы обнялись и помирились. Это вы нас помирили, Вы отечественный святой, вы отечественный пророк!. Пророк, пророк! — кричали в толпе. Тургенев, про которого я ввернул хорошее слово в моей речи, ринулся меня обнимать со слезами. Анненков подбежал жать мою руку и целовать меня в плечо. Вы гений, вы более чем гений! — говорили они мне оба. Аксаков (Иван) вбежал на эстраду и заявил публике, что обращение моя — имеется не просто обращение, а историческое событие! Туча облегала горизонт, и вот слово Достоевского, как показавшееся солнце, всё рассеяло, всё осветило. С данной поры наступает братство и не будет удивлении, Да, да! — закричали все и снова обнимались, снова слезы. Совещание закрылось. Я ринулся спастись за кулисы, но в том направлении вломились из залы все, а основное дамы. Целовали мне руки, мучали меня. Прибежали студенты. Один из них, в слезах, упал передо мной в истерике на пол и лишился эмоций. Полная, полнейшая победа! Юрьев (глава) зазвонил в колокольчик и заявил, что Общество люб рос словесности единогласно выбирает меня своим почетным участником. Снова крики и вопли. По окончании часу практически перерыва стали продолжать совещание. Все было не желали просматривать. Аксаков вошел и заявил, что собственной речи просматривать не будет, в силу того, что всё сообщено и всё разрешило великое слово отечественного гения — Достоевского. Но мы все его вынудили просматривать. Чтение начало продолжаться, а в это же время составили заговор. Я ослабел и желал было уехать, но меня удержали силой. В данный час времени успели приобрести богатейший, в 2 аршина в диаметре лавровый венок, и в конце совещания множество дам (более ста) проникли на эстраду и увенчали меня при всей зале венком: За русскую даму, о которой вы столько сообщили хорошего!. Все плакали, снова энтузиазм. Муниципальный глава Третьяков благодарил меня от имени Москвы. — Согласись, Аня, что для этого возможно было остаться: это залоги будущего, залоги всего, в случае, если я кроме того и погибну. — Придя к себе, взял твое письмо о жеребенке, но ты пишешь так неласково о том, что я засиделся. Через час отправлюсь просматривать на 2-м литературном празднестве. Прочту Пророка. на следующий день визиты. Послезавтра, 10-го, отправлюсь. 11-го приеду — в случае, если что крайне важное не задержит. Нужно поместить статью, по кому — все рвут! Кошмар. До свидания, моя дорогая, желанная и бесценная, целую твои ножки Обнимаю детей, целую, благословляю. Целую жеребеночка. Всех вас благословляю. Голова не в порядке, руки, ноги дрожат. До свидания, до близкого.
Твой целый наивесь Достоевский.
На конверте: В Ветхую Руссу (Новгородской губернии).
Ее высокоблагородию
Анне Григорьевне Достоевской. (У себя дома.)
(1) было: котор
К. А. ИСЛАВИНУ
10 июня 1880. Москва
Москва
Милостивый правитель Константин Николаевич.
Простите, в случае, если неправильно пишу отчество и Ваше имя. Мне день назад так послышалось.
Благодарю за своевременную доставку известия.
Покорнейшая и убедительнейшая просьба моя напечатать статью как возможно немедленнее, и обязательно в Столичных ведомостях. (Я думаю в 2-х №-х?)
Поправок от Редакции (другими словами в содержании и смысле) убедительнейше прошу не делать.
И наконец, снова повторяю чрезвычайную просьбу мою о присылке мне, по нижеприлагаемому адрессу, корректуры как возможно скорее. Корректуру не задержу ни мгновения.
Примите уверение в глубочайшем моем уважении.
Покорный слуга Ваш
Ф. Достоевский.
Ветхая Русса, Новгородской губернии, Ф. М. Достоевскому, у себя дома.
К. А. ИСЛАВИНУ
12 июня 1880. Ветхая Русса
Ветхая Русса.
12 июня/80, Четверг.
Милостивый правитель Константин Ач.
Простите, что снова не могу написать Ваше имя-отчество, запамятовав, как Вы себя назвали, карточки же Вы собственной мне не передали. День назад отправил ответ на Вашу весточку в 11-м часу. Не знаю, в то время, когда дошло к Вам и успело ли дойти одновременно с. На мнение же Михаила Никифоровича о том, что нужно напечатать поспешнее, я тем более согласен, что сам, в дороге еще, пришел к тому же заключению. Основное же я не корректурных неисправностей опасаюсь (тем более, в случае, если просмотрит сам Михаил Никифорович, как Вы уведомляете), а того опасаюсь, что многие шероховатости, лишние слова, а также две-три лишние фразы, каковые я сам выпустил в чтении, останутся неисправленными. Как я ни исправлял статью, сидя дома, но, в то время, когда начал читать, то заметил, что 2-3 фразы были только ненужными повторениями уже сообщённого прежде. Шероховатости же имеется громадные, к примеру, в одном месте, в течение каких-нибудь шести строчков, раза три либо четыре употреблено слово без сомнений, которое легко могло быть заменено вторым словом. Так что в следствии я не того опасаюсь, что будут перемены (о чем Вы и успокоиваете меня в весточке, что трансформаций не будет), а того, что их не будет. По крайней мере, громадная просьба моя сохранить листки рукописи, хотя бы их и разрезали надвое наборщики типографии, и срочно по напечатании выслать их мне ко мне, в Ветхую Руссу. Весьма, весьма об этом прошу Вас и ожидаю от Вас, уважаемый К Ач, Вашего хорошего личного участия в этом случае.
Тут, в Ветхой Руссе, я все письма и газеты приобретаю очень поздно. Столичные же ведомости особенно, в силу того, что их вначале присылают в Санкт-Петербург и уже из Санкт-Петербурга они приходят в Ветхую Руссу. А потому весьма также прошу выслать мне №, где будет напечатана моя обращение, ко мне, в Ветхую Руссу, экстренно, несмотря, что в Санкт-Петербург также пошлется. Для всевышнего, не забудьте распорядиться, потому что весьма возможно, что Ваш № в Ветхую Руссу все же раньше придет ко мне, чем из Санкт-Петербурга, В одном либо в нескольких №-х будет напечатано? Примите уверение в моем глубоком уважении, а к тому же, будьте хороши, передайте мой глубочайший поклон Михаилу Никифоровичу, с которым я опоздал лично проститься. Всегдашний слуга Ваш
Ф. Достоевский.
С. А. ТОЛСТОЙ
13 июня 1880. Ветхая Русса
Ветхая Русса 13 июня 1880 г.
Уважаемая графиня София Андреевна,
День назад только воротился из Москвы в Ветхую Руссу и отыскал вашу прелестную коллективную весточку. Как отлично с вашей стороны, что вы (все) обо мне отыскали в памяти. Почувствуешь, что имеешь таких хороших друзей, и светло делается на сердце.
О происшествиях со мною в Москве Вы, само собой разумеется, определили из газет. Но газеты и не могли, даже в том случае, если б желали, передать все факты, в силу того, что обозреватели многому и не могли быть свидетелями. Верите ли, дорогие приятели мои, что в публике, по окончании речи моей, множество людей, плача, обнимали друг друга и клялись друг другу быть впредь лучшими, и это не единичный факт, я слышал множество рассказов от лиц совсем мне незнакомых кроме того, каковые стеснились кругом меня и говорили мне исступленными словами (практически) о том, какое чувство произвела на них моя обращение. Два седых старика подошли ко мне, и один из них сообщил: Мы двадцать лет были друг другу неприятелями и двадцать лет делали друг другу зло: по окончании Вашей речи мы сейчас, на данный момент помирились и пришли Вам это заявить. Это были люди мне незнакомые. Таких заявлений было множество, а я был так удивлен и измучен, что сам готовься упасть в обморок, как тот студент, которого привели ко мне в ту 60 секунд студенты-товарищи и что упал передо мной на пол в обмороке от восхищения. Факт, по-видимому, немыслимый, но он, но же, явился в Современных известиях, газете Гилярова-Платонова, что сам был свидетелем факта. Что же до дам, то не курсистки лишь, а и все, обступив меня, схватили меня за руки и, прочно держа их, дабы я не сопротивлялся, принялись целовать мне руки. Все плакали, кроме того самую малость Тургенев. Анненков и Тургенев (последний положительно неприятель мне) кричали мне вслух, в восхищении, что обращение моя очень способная и пророческая. Не по причине того, что Вы похвалили мою Лизу, говорю это, — сообщил мне Тургенев. Простите и не смейтесь, дорогие мои, что я в таковой подробности всё это передаю и так много о себе говорю, но так как, клянусь, это не тщеславие, этими мгновениями живешь, да для них и на свет являешься. Сердце полно, как не передать приятелям! Я до сих пор как размозженный.
Не волнуйтесь, не так долго осталось ждать услышу: хохот толпы холодной. Мне это не забудут обиду в различных направлениях и литературных закоулках. Обращение моя не так долго осталось ждать выйдет (думается, уже вышла день назад, 12-го, в Столичных ведомостях), и уже начнут те ее осуждать — особенно в Санкт-Петербурге! По газетным весточкам вижу, что в изложении моей речи пропущено практически всё значительное, другими словами главные два пункта. 1) способность и Всемирная отзывчивость Пушкина совершенного перевоплощения его в гении чужих наций — свойство, не бывавшая еще ни у кого из самых великих глобальных поэтов, и во-2-х, то, что свойство эта исходит совсем из отечественного народного духа, а значит, Пушкин в этом-то и имеется самый народный поэт. (Именно незадолго до моей речи Тургенев кроме того забрал у Пушкина (в собственной публичной речи) значение народного поэта. О такой же великой особенности Пушкина: перевоплощаться в гении чужих наций совсем никто-то не увидел до сих пор, никто-то не указал на это.) Основное же, я, в конце речи, дал формулу, слово примирения для всех отечественных партий и указал финал к новой эре. Вот это-то все и почувствовали, а обозреватели газет не осознали либо не желали осознать.
Но покинем это: обращение моя вышла день назад либо сейчас в Столичных ведомостях, (увы, без моей корректуры, наскоро, кошмар!), а к 1-му числу июля я издаю Ежедневник писателя, другими словами единственный № на 1880-й год, в котором и помещу всю мою обращение, уже без выпусков и со строгой корректурой. Тогда и отправлю ее Вам, уважаемая Софья Андреевна, на Вашу строгую и узкую критику, которой не опасаюсь и которую постоянно люблю, будь она кроме того мне негативна.
В Москве сделал пара знакомств; не понимаете ли Вы либо не слыхали ли об одной Вере Николаевне Третьяковой. Какая прелестная дама.
А какое количество дам приходили ко мне в Лоскутную гостиницу (иные не называли себя) с тем лишь, чтобы, оставшись со мной, припасть и целовать мне руки (это уже по окончании речи). А понимаете, я столько наговорил о себе и нахвастался, что стыдно плохо. Дорогая, хорошая Софья Андреевна, черкните мне Вашим прелестным размашистым почерком хоть одну страничку: ей-всевышнему, утешите. При личном свидании я Вам очень многое, очень многое поведаю. Так Юлия Федоровна гостила у Вас. Глубочайший ей от меня всевозможные пожелания и поклон, в силу того, что я ее весьма обожаю.
А Владимира Сергеевича пламенно целую. Дотянулся три его фотографии в Москве: в юношестве, в юности и последнюю в старости; какой он был красавчик в молодости.
Приехал и сажусь за Карамазовых и буду писать до октября ночь и день. В Эмс не отправлюсь. Примите, уважаемая графиня, мой глубоко сердечный привет. Через чур, через чур ценю Ваше размещение ко мне и потому Ваш целый окончательно.
.
В. Н. ТРЕТЬЯКОВОЙ
13 июня 1880. Ветхая Русса
Ветхая Русса
13 июня/80.
Уважаемая Вера Николаевна,
Простите, что, уезжая из Москвы, опоздал лично подтверждать Вам глубочайшее мое уважение и все прекрасные чувства и те отрадные, каковые я почувствовал в пара мин. отечественного коротковременного, но незабвенного для меня, знакомства отечественного. Говорю о красивых эмоциях из глубокой к Вам признательности, потому что Вы вынудили меня их почувствовать. Видясь с иными существами (о, весьма редкими) в жизни, сам становишься лучше. Одно из таких существ — Вы, и хоть я мало Вас знаю, но уже через чур достаточно определил, чтобы вывести такое заключение. Тогда, 6-го числа, дал слово себе: не уезжать из Москвы, не повидавшись с Вами и не простившись, но все дни, впредь до 8-го, я был занят ночь и день, а 9-го, в последний сутки в Москве, у меня явилось внезапно столько неожиданных хлопот по помещению моей статьи, ввиду трех на нее соперников, — что практически ни одной 60 секунд не осталось времени. 10-го же я обязательно должен был выехать. Но да послужат перед Вами эти пара строчков свидетельством, как дорожу я добрым участием и знакомством ко мне для того чтобы красивого существа, как Вы. Простите за красивое существо. Но такое Вы на меня произвели глубокое, хорошее и добропорядочное чувство.