Примите, уважаемый и дорогой Николай Алексеевич, горячее изъявление искреннейшей преданности и моей сердечной, Ваш всегдашний слуга
Ф. Достоевский.
Р. S. Такую статью как Против течения давным бы в далеком прошлом нужно разрешить войти в Р вестнике, К тому же у нас всё до сих пор предания 48 года, Луи Блан, Ламартин. Особенно для молодых умов назидательно.
Ветхая Русса. Новгородской губернии. Ф. М-чу Достоевскому.
В. П. ГАЕВСКОМУ
30 сентября 1880. Ветхая Русса
Ветхая Русса
30 сентября/80.
Уважаемый Виктор Павлович, просматривать на вечере 19-го октября я готов, но хотел бы прочесть монолог Скупого рыцаря (в подвале) и Медведицу. В противном случае буду просматривать без наслаждения. Просматриваешь лишь то отлично, что можешь прочесть. — По крайней мере попросил бы Вас уведомить меня о Вашем распоряжении хоть за чемь дней до 19-го октября.
Искренно преданный
Ф. Достоевский,
П. Е. ГУСЕВОЙ
15 октября 1880. Санкт-Петербург
Санкт-Петербург. Кузнечный переулок, недалеко от Владимирской церкви, дом № 5, кв. 10
15 октября/80.
Уважаемая Пелагея Егоровна,
Вместо того, дабы так горько упрекать, Вам бы хоть капельку припомнить, что смогут быть всякие обстоятельства и случайности. Я жил всё лето с семейством в Ветхой Руссе (Минеральные воды), и лишь 5 дней, как воротился в Санкт-Петербург. Первое письмо Ваше от июля, направленное в Вестник Европы, дошло до меня очень поздно, в последних числах Августа. И что же бы я имел возможность сделать, сидя в Ветхой Руссе, в редакции Огонька, которой я не знаю и приложив все возможные усилия знать не хочу? Вам же не ответил — Вы не поверите по какой причине: по причине того, что в случае, если имеется человек в каторжной работе, то это я. Я был в каторге в Сибири 4 года, но в том месте жизнь и работа были сноснее моей теперешней. С 15-го июня по 1-ое октября я написал до 20 печатных страниц романа и издал Ежедневник писателя в 3 печат страницы. И но, я не могу писать с плеча, я обязан писать художественно. Я обязан тем всевышнему, поэзии, успеху написанного и практически всей просматривающей России, ожидающей окончания моего труда. А потому сидел и писал практически ночи и дни. Ни на одно письмо с августа до сейчас — еще не отвечал. Писать письма для меня мучение, а меня заваливают просьбами и письмами. Верите ли, что я не могу и не имею времени прочесть ни одной книги а также газет. Кроме того с детьми у меня нет времени сказать. И не говорю. А здоровье так худо, как Вы и представить не имеете возможность. Из катарра дыхательных путей у меня появилась анфизема — летальная вещь (задыхание, мало воздуху), и дни мои сочтены. От усиленных занятий падучая заболевание моя также стала ожесточеннее. Вы, по крайней мере, здоровы, нужно же иметь жалость. В случае, если жалуетесь на нездоровье, то не имеете всё-таки смертельной болезни, и дай Вам всевышний много лет здравствовать, ну, а меня простите.
Второе же письмо Ваше с упреками от сентября я взял только пару дней назад в Санкт-Петербурге. Всё приходило на мою квартиру без пересылки в Ст Руссу, благодаря ошибочного моего собственного распоряжения (само собой разумеется, по удивлению), и я разом взял десятки писем.
С Огоньком я не знаюсь, да и увидьте также, что и ни с одной редакцией не знаюсь. Практически все мне неприятели — не знаю, за что. Мое же положение такое, что я не могу шляться по редакциям: день назад же меня выбранят, а сейчас я в том направлении прихожу сказать с тем, кто меня выбранил. Это для меня практически нереально. Но употреблю все усилия, чтобы дотянуться Вашу рукопись из Огонька. Но куда ее пристроить? Любая шушера, которую я приду просить, чтобы напечатали Ваш роман, будет наблюдать на меня, как на выпрашивающего ужасного одолжения. Да и как я отправлюсь сказать с этими жидами? Иначе, поскольку эту рукопись нужно прочесть предварительно, а у меня практически нет ни 60 секунд времени для выполнения самых неотложных обязанностей и святых. Я всё запустил, всё кинул, о себе не говорю. Сейчас ночь, 6-й час пополуночи, город просыпается, а я еще не ложился. А мне говорят доктора, чтобы я не смел мучить себя работой, дремал по ночам и не сидел бы по 10 по 12 часов нагнувшись над рабочим столом. Для чего я пишу ночью? А вот только что проснусь и час пополудни, как отправятся звонки за звонками: тот входит одно требует, второй другого, третий требует, четвертый настоятельно требует, чтобы я ему разрешил какой-нибудь неразрешимый проклятый вопрос — иначе-де я доведен до того, что застрелюсь. (А я его в первоначальный раз вижу.) Наконец, депутация от студентов, от студенток, от гимназий, от благотвор обществ — просматривать им на публичном вечере. Да в то время, когда же думать, в то время, когда трудиться, в то время, когда просматривать, в то время, когда жить.
В редакцию Огонька отправлю и буду потребовать выдачи рукописи — но прочесть, поместить — этого я и осознать не могу, как и в то время, когда я сделаю. Потому что практически не могу, не имея времени и не зная никуда дорог. Вы думаете, возможно, что я от гордости не желаю ходить? Да помилуйте, как я отправлюсь к Стасюлевичу, али в Голос, али в Молву, али куда бы то ни было, где меня ругают самым недостойнейшим образом. В случае, если я принесу рукопись и позже она не понравится, сообщат: Достоевский надул, мы ему поверили как авторитету, надул, чтобы деньги выманить. Напечатают это, разнесут, сплетню выведут — Вы не понимаете литературного мира.
Не дивитесь на меня, что я пускаюсь в такие беседы. Я так устал и у меня мучительное нервное расстройство. Стал бы я с другим либо с другой об этом сказать! Понимаете ли, что у меня лежит пара десятков исходников, отправленных по почте неизвестными, чтобы я прочел и поместил их с рекомендацией в издания: вы, мол, привычны со всеми редакциями! Да в то время, когда же жить-то, в то время, когда же собственный дело делать, и прилично ли мне обивать пороги редакций! В случае, если Вам сообщили везде, что повесть Ваша растянута, — то само собой разумеется, что-нибудь в ней имеется неудобное. Решительно не знаю, что сделаю. В случае, если что сделаю — извещу. В то время, когда — не знаю. Если не захотите таковой неопределенности, то уполномочьте другого. Но для второй я бы и не двинулся: это для Вас, на память Эмса. Я Вас через чур не забыл. Письмо Ваше (первое) весьма просматривал. Но не пишите мне в письмах об этом. Прочно, по-дружески, жму Вам руку.
Ваш целый Ф. Достоевский.
Практически вся литература ко мне враждебна, меня обожает до увлечения лишь вся просматривающая Российская Федерация.
В. М. КАЧЕНОВСКОМУ
16 октября 1880. Санкт-Петербург
Санкт-Петербург
16 октября/80.
Уважаемый Владимир Михайлович,
Ваше письмо, в котором Вы просили меня о скором ответе, взял я только пару дней назад, возвратясь в Санкт-Петербург. Жил я лето, с семьей моей, в Ветхой Руссе и подготавливался воротиться в Санкт-Петербург еще в половине сентября. Но благодаря различных задержек остался до 10-го октября, а в это же время уже давно сделал распоряжение, дабы письма мне уже в Ветхую Руссу не высылались, а ожидали моего приезда в Санкт-Петербурге. Так, возвратясь из Руссы, отыскал пара писем, ожидавших меня, среди них и Ваше. Мне весьма жаль, ветхий товарищ, в случае, если (1) Вы поразмыслили, что я отнесся к Вашему письму холодно и невнимательно. И опять-таки не было возможности Вам отвечать на данный момент, в силу того, что хотелось по Вашей просьбе что-нибудь устроить, а на всё необходимо время. по поводу общества поощрения писателей я ничего не знаю, а потому никакого Вам совета дать не могу. Но я отправился к Виктору Павловичу Гаевскому, что состоит участником Комитета (а также, думается, председательствует) в Обществе Литературного фонда. Он мне давал слово обязательно рассказать о Вас в Комитете Лит фонда в первое же совещание его и обнадежил меня, что может кончиться удачно, другими словами возможностью выдачи (2) временного вспоможения (само собой разумеется, не очень большого), а возможно, и некоей постоянной (другими словами ежегодной) помощи либо пенсии. Я знаю, что в Литерат фонде при определении вспоможений постоянно требуется отчетливого обозначения, (3) другими словами списка прошлых литературных трудов просящего вспомоществования. Но Гаевский сообщил мне, что Вам смогут выдать вспомоществование и за литературные и ученые заслуги Вашего отца. Помимо этого, принято за правило в любой момент, прежде (4) определения вспоможения, поручать кому-нибудь из участников Литературного фонда лично удостовериться в больном либо беззащитном состоянии требующего вспоможения. Так как Фонд имеет множество участников и кое-какие из них живут в Москве, то, в случае, если будет уважено представление о Вас Гаевского, кому-нибудь из столичных участников Общества поручат посетить Вас лично. В то время, когда это может произойти, не могу угадать, но, возможно, не позднее 20 дней от этого числа, быть может, и раньше. Очень бы нужно, в случае, если б Лит фонд выяснил не смотря на то, что малую, но ежегодную пенсию. Вот всё, что я успел сделать. В случае, если дело будет сходу отвергнуто, то я Вас уведомлю. В случае, если же возьмёт движение, то член Литературного фонда обязательно посетит Вас. Полагаю, что отвергнуть совсем не смогут и хоть единовременное пособие выяснят.
Вот всё, что я успел сделать. Так ли я поступил, обратясь к Лит фонду? (5) Не обращались ли Вы к нему и прежде? Не знаю, как Вы примете мое распоряжение. По крайней мере от души хочу Вам здоровья. Да, отечественных чермаковцев мало, а я всех не забываю. В жизни встречал позже только Ламовского и Толстого. С Шумахерами ни при каких обстоятельствах не было нужно увидеться, равно как и с Мильгаузенами. С Анной Леонтьевной Чермак (Ламовской) встретился с громадным наслаждением. Бывая в Москве, мимо дома в Басманной постоянно проезжаю с беспокойством. Я Вас весьма не забываю. Вы были маленького росту мальчик с красивыми громадными чёрными глазами. Жаль, что мы не встретились летом. Ребёнка вышлю моей милой читательнице, дочери Вашей, когда разберусь с моим книжным хламом. — Я сам также человек очень нездоровый с двумя летальными заболеваниями, каковые весьма меня удручают и весьма мне дорого стоят: падучей и катарром дыхательных путей (анфиземой) — так что дни мои сам знаю, что сочтены. А в это же время беспрерывно обязан трудиться без отдыху.
Жму Вам руку и обнимаю Вас как ветхого товарища детских лет.
Ваш целый Ф. Достоевский.
С.-Петербург, Кузнечный переулок, дом № 5, кварт № 10, недалеко от Владимирской церкви. Ф Мчу Достоевскому.
На всякий случай: Виктор Павлович Гаевский, С.-Петербург, Литейная, дом № 48, его превосходительство.
(1) было: что (2) потом было начато: Лит (3) было: изложения при (4) было: пред (5) потом было начато: Мож?
M. A. ПОЛИВАНОВОЙ
18 октября 1880. Санкт-Петербург
Санкт-Петербург.
18 октября/80. Кузнечный переулок, недалеко от Владимирской церкви, дом № 5, кв. № 10.
Уважаемая Марья Александровна,
Я сейчас взял уже третье письмо Ваше, со времени моего Вам ответа, и вот лишь на третье урвал 60 секунд Вам ответить. Как ни неправдоподобно, а Вы должны собрать всю силу Вашего дружества и мне поверить: не отвечал по причине того, что было некогда! Вы, само собой разумеется, не поверите, но, возвратясь из Москвы в Ветхую Руссу, я до самого 6-го октября (сутки выезда из Руссы) всё писал, ночь и день. Понимаете ли, что я в данный срок написал более 15 печатных страниц, и какой работы: по пяти раз переделывал и переправлял написанное. Не имел возможности же я кончить мой роман кое-как, погубить всю идею и целый план. 2-го сентября я выслал в Русский вестник вот то, что в нем сейчас напечатано, и думал было написать Вам, не смотря на то, что голова была как в чаду, а нервы надорваны. Но меня разбил ожесточённый припадок падучей моей болезни и до самого 10-го числа я не имел возможности уже ничем заняться, с 11-го же числа по 30-е я снова сел за работу и написал 5 печатных страниц, другими словами 80 страниц самых для меня капитальных из всего романа. Какие конкретно уж тут письма? Вспомните, Марья Александровна, об моих нервах и моём здоровье: для меня ничего нет страшнее, как написать письмо. В случае, если я чем занимаюсь, другими словами пишу, то я кладу в это всего себя, и по окончании написания письма я уже ни при каких обстоятельствах не в состоянии в тот сутки приняться за работу. В это же время я пишу самые обыденные, самые недостаточные письма, в особенности тем, которым хотелось бы что сообщить. Мне всё думается, что я и сотой доли не успеваю высказать, и от этого постоянно мучусь. С 7-го октября я в Санкт-Петербурге, и, верите ли: звонок за звонком, кофею не разрешат напиться: то приходят от студентов и от гимназий с просьбами просматривать, то с собственными исходниками: прочтите, мол, и пристройте в какой-нибудь издание, вы-де со всеми редакциями привычны, а я ни с одной не знаком, да и не желаю знаться. Верите ли, у меня накопилось до 30 писем все ожидают ответа, а я не могу отвечать. Думаю отдохнуть, развлечься, книгу прочесть — никак не бывало. Вот на следующий день чтение (19-е октября) в пользу Литер фонда, и я не имел возможности отказать. Со привычными не имел возможности увидеться, ни одного собственного дела не имел возможности исправить. А с 20-го числа, послезавтра, обязан сесть трудиться, чтобы написать последний Эпилог романа для Русского вестника. Осознайте то, что у меня нет, нет ни одной 60 секунд. А нервы расстроены и угрызения совести: Что обо мне поразмыслят те, которым я не отвечаю, что сообщат. Я Аксакову на самое увлекательное и необходимое мне письмо вот уже 2 месяца не могу ответить. Верите ли, что я с детьми кроме того прекратил сказать, гоню их от себя, всегда занятый, всегда расстроенный, и они говорят мне: Не таков был ты прежде, отец. — И всех-то я обозлил, все-то меня ненавидят. Тут в журналах и литературе не только ругают меня как собаки (всё за мою Обращение, всё за мое направление), но под рукой пускают на меня различные клеветливые и недостойные сплетни. Будьте же человеколюбивы и не злитесь на меня. Не злитесь и за то, что я три четверти письма употребил на описание себя и собственного положения.
То, что Вы мне открыли, у меня осталось на сердце. Само собой разумеется, никакая сделка неосуществима, и Вы верно рассуждаете и ощущаете. Но если он делается вторым, то, хотя бы и был перед Вами виноватым, Вы должны перемениться к нему — а это возможно сделать без всякой сделки. Так как Вы его любите, а дело это давешнее, наболевшее. Если он переменился, то будьте и Вы дружественнее. Прогоните от себя всякую идея, что Вы тем даете ему повадку. Так как придет же время, в то время, когда он взглянуть на Вас и сообщит: Она лучше меня — и обратится к Вам. Не безмолвным долгим попреком привлечете Вы его к себе. Да, но, что ж я Вам об этом пишу? (Возможно еще и обижаю Вас): так как в случае, если я и знаю Ваш секрет, то какое количество бы Вы мне об этом ни написали — всё-таки останется целое море невысказанного и которого Вы и сами не в силах высказать, а я осознать. И не через чур ли Вы увлекаетесь, думая про меня, что я могу столько означать в Вашей судьбе? Я не смею забрать столько на себя. Ожидаю полного снисхождения от Вашего дружелюбия ко мне. Хотел бы Вам сообщить довольно много теплого и искреннего — да что возможно высказать на письме? До свидания. Я Вас глубоко уважаю и предан Вам всей душой. Пишите мне, в случае, если захотите. Сейчас ночь. Нужно дремать, чтобы на следующий день быть свежим. В случае, если меня публика примет холодно — то какая радость будет всем терзающим меня в газетах: А, значит, и общество от него отвернулось. Не самолюбие говорит во мне, но, из-за идеи, не желал бы доставить им эту радость. Я не стыжусь Вам во всем этом согласиться.
Ваш целый Ф. Достоевский.
Верите ли, что мне некогда отправиться в Основное подать и Управление печати просьбу об издании Ежедневника в будущем году. До сих пор не ездил, а время уходит, пора публиковать.
Г. Е. БЛАГОСВЕТЛОВУ
20 октября 1880. Санкт-Петербург
20-го октября 1880 г. С.-Петербург.
Михаила Александровича Александрова, как метранпажа, знал в течение нескольких лет и был в любой момент как запрещено более доволен его усердием, аккуратностью и, смело могу сообщить, талантливостью; к тому же Михаил Александрович сам писатель.
Федор Достоевский.
А. П. ШУЙСКОЙ
25 октября 1880. Санкт-Петербург
Октября 25/80.
Милостивая государыня Александра Петровна,
К величайшему моему горю, я не могу просматривать на Вашем вечере. Конкретно и основное по причине того, что это так не так долго осталось ждать. Если бы в декабре, я бы обязательно был к Вашим услугам, тем более, что сам вменяю себе в любой момент в обязанность не отказывать в участии моем для таковой хорошей цели. В случае, если в следующий раз я Вам когда-нибудь пригожусь, то употреблю все усилия, чтобы услужить Вам. А сейчас я сам завален работой практически более сил моих и прежде, чем не разделаюсь с ней, не в состоянии помышлять ни о чем втором. — Вместе с искренним сожалением моим примите уверение в самых искренних эмоциях моего к Вам уважения и глубочайшего почтения.
Ваш покорнейший слуга
Ф. Достоевский.
В. П. ГАЕВСКОМУ
29 октября 1880. Санкт-Петербург
29 октября/80.
Уважаемый Виктор Павлович,
Тороплюсь как возможно скорее исправить вчерашнюю громадную мою неточность.
Я день назад Вам твердо и положительно давал слово мое участие в будущем чтении для Литературного фонда, так что уже назначено было и число (16-е). И, но же, по уходе Вашем, я сообразил дело и вижу, что никак не имел возможности бы ничего давать слово с такою определенностью, выпустив из виду, что, очень возможно, буду принужден, по некоторым событиям, проехаться в ноябре в Москву для завершения некоторых собственных дел. Имеется помимо этого и другие, для меня лично очень важные мысли, по которым я в ноябре буду не в состоянии располагать собою. А посему, ввиду того, что Вы, уважаемый Виктор Павлович, имели возможность бы на основании моего жёсткого обещания, день назад Вам мною данного, предпринять кое-какие распоряжения и шаги (другими словами у попечителя, о зале, об отсрочке Вашего вечера до 16-го числа и проч.), ввиду всего этого и тороплюсь написать Вам это повинное письмо и просить Вас, чтобы Вы уже более не стесняли Ваших действий мною и устроили Ваш вечер так, как в случае, если б на меня вовсе и не рассчитывали. Это вовсе не означает, чтобы я в полной мере отказывался: всё зависит от событий; я лишь через чур жёсткой определенности опасаюсь. по поводу же того, что Вам заблаговременно необходимо знать (для попечителя, для афишки) о моем участии, — в данную 60 секунд, к моему великому горю, ничего сообщить Вам не могу. По крайней мере, Вы сейчас уже имеете возможность не стесняться 16-м числом и назначить Ваш вечер значительно раньше, поскольку, думается, того и желали. Да к тому же утешает меня да и то, что чтецов у Вас и без меня через чур достаточно, к тому же отличных. По крайней мере жажду полного Вашего ко мне снисхождения. Не вмените в грех, не сочтите за лень и отлынивание. Поступаю так единственно из мнительности, опасаясь быть вынужденным отказаться незадолго до, к тому же сам связав Вас 16-м прочими условиями и числом, день назад высказанными. В один же сутки (со вчерашнего числа) думаю, Вы не могли и опоздали еще предпринять что-нибудь на основании вчерашних условий, уже Вас связавших. Примите уверение в моей готовности и совершенной преданности услужить Вам при вероятных для меня событий, другими словами довольно лишь вечера. Помогать же Вам готов во всем остальном уже при всяких событиях с идеальной ревностью.
Ваш целый Ф. Достоевский,
П. И. ВЕЙНБЕРГУ
2 ноября 1880. Санкт-Петербург
Ноября 2/80 г.
Уважаемый Петр Исаевич,
Несколько дней назад я отказался просматривать на 5-ти вечерах (г-же Шуйской, попечительнице какого-либо заведения для учительниц, г-же Рехневской (Мей), попечительнице какого-либо приюта для учительниц, Патриотическому обществу, в пользу Ларинской гимназии и, наконец, в пользу Литературного фонда на 3-м вечере, предпринимаемом В. П. Гаевским). Согласитесь сейчас сами, Петр Исаевич, как могу я просматривать для женских направлений, отказав всем прошлым конкретно под тем предлогом, что в ноябре я через чур занят? Что они сообщат про меня? Так как довольно их мое согласие просматривать для женских направлений будет (1) подлостью. Я практически поставлен в невозможность дать согласие. К тому же всем именно пригодилось в ноябре, и еще в 1-й половине ноября! В случае, если придать к этим 6 чтениям два бывших чтения для Литературного фонда, то вышло бы, что я явлюсь перед публикой 8 раз в один месяц! Согласитесь, что это нереально, сообщат — это самолюбие уверенное в себе черезчур уже через чур. В прошедшую зиму все эти чтения растянулись на всю зиму, а тут внезапно все в ноябре. — Кстати, одному Гаевскому я хоть и отказал, но не совсем, а условно, а при необходимости, возможно, и явлюсь просматривать у него. Увидьте еще, что это 3-е чтение для Лит фонда назначено именно 16-го ноября и обязательно состоится. Как же Ваше-то будет также 16-го, в случае, если лишь Гаевский не поменяет дня? — А что же отечественная идея о последовательности чтений из всей русской литературы? Оставлять ее не нужно, и вот тут-то бы и возможно было назначить одно из чтений в пользу женских направлений, кроме того хотя бы первое чтение? Тут я бы не отказался, хотя бы и в ноябре, потому что постоянно мог бы отговориться, что это дело особое. И тем более сподручно, что просматривать не собственный, а собственный я всё уже отбарабанил еще в прошедшую зиму, и мне отвратительно перечитывать мое старье. Я стою за идея о последовательности чтений, но у нас, думается, ничего не имеет возможности устроиться. Прибавлю еще, что я, в настоящую 60 секунд, не завален, а задавлен работой.
Искренно уважающий и в любой момент преданный Вам
Федор Достоевский.
Кузнечный переулок, дом № 5, кв. 10.
(1) было: сочтется ими
П. Е. ГУСЕВОЙ
3 ноября 1880. Санкт-Петербург
С. Санкт-Петербург. ноября 3/80 г.
С.-Петербург Кузнечный переулок, дом № 5, квартира № 10 (недалеко от Владимирской церкви) Ф. М-чу Достоевскому.
Уважаемая и дорогая Полагая Егоровна,
Простите, что ограничусь только несколькими словами: страшно занят, ожидают корректуры, переписка последних страниц Карамазовых и беспрерывно надоедающие визитёры. Рукопись Вашу, Мачеха, из Огонька забрал и послал в Русь. Написал и Ивану Сергеевичу всё, как Вы хотели, и прибавил еще о том, что он обязан знать Вас по чешским стихотворениям, о которых Вы мне написали. Что же до тетради Ваших стихов, бывших в Огоньке, то она в далеком прошлом сожжена редакцией: таково у них правило со всеми стихотворениями, каковые у них залежатся. Прибавлю от себя, дорогая Пелагея Егоровна, что, думается, ничего Вы не могли сделать непрактичнее, как эта пересылка Вашей Мачехи в Русь! Еженедельная газета, выходящая по 2 печатных страницы в неделю, разве может начать печатание романа в 12 печатных страниц? Это дабы через полгода окончить? Да в случае, если б был отправлен уже патентованный чей-нибудь шедевр, так и тогда я, к примеру, в случае, если б был редактором таковой газеты, не напечатал, а разве выдал бы публике в приложениях. Само собою, я этого не написал Аксакову. Как он примет решение, так сейчас и будет. Сказал ему Ваш адресс. Вы бы лучше присели и написали что-нибудь хорошенькое в 1 страницу печатный, да и отправили бы поскорее в Русь. Это было бы лучше, я об Вас написал Аксакову, как об хорошем человеке.
Простите же, что пишу только два слова. Я Вам предан и об Вас вспоминаю сердечно, в этом будьте в любой момент уверены. До свидания, дорогая Пелагея Егоровна, жму прочно Вашу ручку.
Ваш целый Ф. Достоевский.
И. С. АКСАКОВУ
4 ноября 1880. Санкт-Петербург
Кузнечный переулок, дом № 5, кварт. № 10. Ф. М.-у Достоевскому.
С.-Петербург Ноября 4/80
Уважаемый и дорогой Иван Сергеевич,
Третьего дня я послал в редакцию Руси одну рукопись, повести либо романа, называющиеся Мачеха. Это вот что такое: одна, в далеком прошлом уже пишущая барыня, сама весьма хороший, думается, человек, Пелагея Егоровна Гусева, лет 6 тому назад познакомилась со мною на водах в Эмсе и сейчас прибегла к моему посредничеству по поводу собственного романа. Живет она в Рязани, весьма бедно. Мачеха была в Русском вестнике, была в Огоньке. Везде отказали. И вот Пелагея Егоровна, прочтя в газетах Ваше объявление, поручила мне забрать из редакции издания Огонек ее рукопись и переслать Вам в Русь, что я и сделал. Мачеху я не просматривал; понятия о ее преимуществах не имею и только по настоятельной просьбе автора совершил факт передачи. Как рассудите, так и будет, а я тут, само собой разумеется, ни при чем: ничего не советую, ничего не навязываю. Г-жа Гусева прибавляет, что, возможно, частично Вам известна переводами некоторых чешских стихотворений, каковые Вы когда-то поместили в каком-то издании, Братская помощь, думается. Но, она сама забыла наименование. Подписана Мачеха псевдонимом А. Шумова. Данный псевдоним она согласна стереть с лица земли, с тем чтобы поставить настоящую фамилью: П. Гусева. Адресс г-жи Гусевой: Рязань, Введенская улица, дом священника Успенского.
Выполнив поручение, сообщу два слова о себе. Я Вам, дорогой Иван Сергеевич, до сих пор на Ваше красивое письмо (месяца 2 либо более назад) еще не ответил. Но как был в каторжной работе тогда, так состою и сейчас. Всё заканчиваю мой роман и не могу кончить. Но пару дней назад, думается, кончу совсем, и тогда я, довольно говоря, свободен. Ваше объявление о Руси отличное, тут же нашлись люди (и представьте, во многом отечественного образа мыслей), каковые находят, что объявление Ваше заносчиво, туманно и нагло. Пускай брешут. Во многих случаях первыми неприятелями бывают собственные же. Мне лишь мерещится, что Русь сделала один лишь промах, конкретно, что начнется с 15-го ноября, а не прямо с 1-го января будущего года. Публике конечно покажется, что номера в этом году выпускаются, так сообщить, как бы пробными, чтобы советовать издание, Но ее направление и Русь, по-моему, столь должны быть известны всем, равно как и ее редактор, чтобы пробности никакой бы и не нужно. Без пробности было бы серьёзнее, жёстче, самоувереннее в хорошем смысле слова. Общество в этом смысле глуповато; оно наблюдает на такие пробные номера в любой момент как бы еще не на настоящие. Но, это мое лишь мнение, и я весьма, возможно, ошибаюсь. Уверен, но, лишь в том, что Вам нужно сейчас, так сообщить, усиленно поразить и завлечь внимание первыми номерами, чтобы доказать, что они настоящие. В случае, если б с 1-го января, то никакой таковой усиленности и не нужно бы было, в силу того, что сделалось бы само собою. Опять-таки я, возможно, весьма лгу.
Ваш тезис мне о тоне распространения в обществе святых вещей, другими словами без ругательств и исступления, не выходит у меня из головы. Ругательств, очевидно, не нужно, но допустимо ли быть не самим собою, не искренним? Каков я есмь, таким меня и принимайте, вот бы как я наблюдал на читателей. Заволакиваться в тучи величия (тон Гоголя, к примеру, в Переписке с приятелями) — имеется неискренность, а неискренность кроме того самый неопытный читатель определит чутьем. Это первое, что выдает. Ну как отказаться от полемики и время от времени горячей? Вам дружески соглашусь, что, предпринимая с будущего года Ежедневник (пару дней назад пускаю объявление), довольно часто и многократно на коленях молился уже всевышнему, чтобы дал мне сердце чистое, слово чистое, безукоризненное, нераздражительное, независтливое. Смеясь уже, сообщу: решаю время от времени совсем не просматривать ни нападок, ни возражений в изданиях. Кстати, Кошелева статью в Р мысли до сих пор не просматривал. И не желаю. Как мы знаем, что собственные-то первыми и нападают на собственных же. Разве у нас возможно в противном случае? Но вот и вся бумага, а какое количество желал было Вам написать. Но напишу. До свидания, обнимаю Вас горячо. Дай Вам всевышний.
Ваш целый Федор Достоевский.
(1) потом было: имеется
H. A. ЛЮБИМОВУ
8 ноября 1880. Санкт-Петербург
Ноября 8/80 г.
Милостивый правитель
уважаемый Николай Алексеевич,
Вместе с сим отсылаю в редакцию Р вестника последний Эпилог Карамазовых, которым и покончен роман. Всего 31 полулисток почтовой бумаги и, думается, не более чем 1 3/4 страницы Р вестника.
Я убедительно и особенно прошу выслать мне корректуру в 2-х экземплярах (а не в одном). Второй экземпляр мне совсем тут нужен для грядущих публичных чтений в последних числах Ноября (по окончании 20-го). Я всё собственный перечитал, а тут новое. Прочту заключительную главу: похороны Илюшечки и обращение Алеши мальчикам. По опыту знаю, что такие места в чтениях создают некое чувство.
Ну вот и кончен роман! Трудился его три года, печатал два знаменательная для меня 60 секунд. К Рождеству желаю выпустить отдельное издание. Плохо задают вопросы, и тут, и книгопродавцы по России; присылают уже деньги.
Мне же с Вами разрешите не прощаться. Так как я собирается еще 20 лет жить и писать. Не поминайте же лихом.
Желал было на данный момент по окончании Карамазовых побывать в Москве, но, думается, не удастся. Прочно жму Вам руку и благодарю Вас за Ваше участие. А пожалуй, и за редакторскую ферулу: она время от времени мне нужна.
Ваш последний № страно составлен. Но будут ли длиться статьи: Против течения? Они тут очень сильно увидены. В случае, если б в ноябре и в декабре поместить! Поверьте, они нужны, потому что решительный успех.
Мое глубочайшее уважение уважаемой супруге Вашей. Будьте так хороши, передайте от меня искренний привет уважаемому Михаилу Никифоровичу. Супруга моя шлет Вам глубочайший поклон.