Это состояние старухи понималось всеми домашними, не смотря на то, что никто ни при каких обстоятельствах не сказал об этом и всеми употреблялись всевозможные упрочнения для удовлетворения этих её потребностей. Лишь в грустной полуулыбке и редком взгляде, обращенной друг к другу между Николаем, Пьером, Марьей и Наташей, бывало высказываемо это обоюдное познание ее положения.
Но взоры эти, помимо этого, говорили еще второе; они говорили о том, что она сделала уже собственный дело в жизни, о том, что она не вся в том, что сейчас видно в ней, о том, что и все мы будем такие же и что весело покоряться ей, сдерживать себя для этого когда-то дорогого, когда-то для того чтобы же полного, как и мы, жизни, сейчас жалкого существа. Memento mori[128],— говорили эти взоры.
Лишь совсем плохие и глупые люди да мелкие дети из всех домашних не осознавали этого и чуждались ее.
XIII
В то время, когда Пьер с женою пришли в гостиную, графиня была в привычном состоянии потребности занять себя умственной работой гранпасьянса и потому, не обращая внимания на то, что она по привычке сообщила слова, в любой момент говоримые ею при возвращении Пьера либо сына: «Пора, пора, мой дорогой; заждались. Ну, слава всевышнему». И при передаче ей подарков — сообщила другие привычные слова: «Не дорог презент, друг, — благодарю, что меня, старая женщина, даришь…» — по всей видимости было, что приход Пьера был ей неприятен в эту 60 секунд, в силу того, что отвлекал ее от недоложенного гранпасьянса. Она окончила пасьянс и тогда лишь принялась за подарки. Подарки складывались из красивой работы футляра для карт, севрской ярко-синей чашки с крышкой и с изображениями пастушек и из золотой табакерки с портретом покойного графа, что Пьер заказывал в Санкт-Петербурге миниатюристу. (Графиня в далеком прошлом хотела этого.) Ей не хотелось сейчас плакать, и потому она равнодушно взглянуть на портрет и занялась больше футляром.
— Благодари, мой дорогой друг, ты утешил меня, — сообщила она, как постоянно говорила. — Но оптимальнее , что сам себя привез. В противном случае это ни на что не похоже; хоть бы ты побранил собственную жену. Что это? Как безумный без тебя. Ничего не видит, не помнит, — сказала она привычные слова. — Взгляни, Анна Тимофеевна, — прибавила она, — какой сынок футляр нам привез.
Белова хвалила подарки и восхищалась своим ситцем.
Не смотря на то, что Пьеру, Наташе, Николаю, Денисову и Марье очень многое необходимо было поболтать для того чтобы, что не говорилось при графине, не потому, дабы что-нибудь пряталось от нее, но по причине того, что она так отстала от многого, что, начав сказать про что-нибудь при ней, нужно бы было отвечать на ее вопросы, некстати вставляемые, и повторять снова уже пара раз повторенное ей: говорить, что тот погиб, тот женился, чего она не имела возможности снова запомнить; но они, по обычаю, сидели за чаем в гостиной у самовара, и Пьер отвечал на вопросы графини, ей самой ненужные и никого не интересующие, о том, что князь Василий постарел и что графиня Марья Алексеевна приказала кланяться и не забывает и т. д…
Таковой разговор, никому не увлекательный, но нужный, велся во все время чая. За чай около самовара и круглого стола, у которого сидела Соня, планировали все взрослые члены семейства. Дети, гувернантки и гувернёры уже отпили чай, и голоса их слышались в соседней диванной. За чаем все сидели на простых местах; Николай сидел у печки за мелким столиком, к которому ему подавали чай. Ветхая, с совсем седым лицом, из которого еще резче выкатывались громадные тёмные глаза, борзая Милка, дочь первой Милки, лежала подле него на кресле. Денисов, с поседевшими наполовину курчавыми волосами, бакенбардами и усами, в расстегнутом генеральском сюртуке, сидел подле графини Марьи. Пьер сидел между старою графиней и женою. Он говорил то, что — он знал — имело возможность интересовать старуху и быть осознано ею. Он сказал о внешних, публичных событиях и о тех людях, каковые когда-то составляли кружок сверстников ветхой графини, каковые когда-то были настоящим, живым отдельным кружком, но каковые сейчас, большей частью разбросанные по миру, так же как она, доживали собственный век, собирая остальные колосья того, что они посеяли в жизни. Но они-то, эти сверстники, казались ветхой графине только важным и настоящим миром. По оживлению Пьера Наташа видела, что поездка его была увлекательна, что ему очень многое хотелось поведать, но он не смел сказать при графине. Денисов, не являясь членом семьи, исходя из этого не осознавая осторожности Пьера, помимо этого, как обиженный, очень интересовался тем, что делалось в Санкт-Петербурге, и постоянно приводил к Пьеру на рассказы то о только что произошедшей истории в Семеновском полку, то об Аракчееве, то о Библейском обществе. Пьер время от времени увлекался и начинал говорить, но Наташа и Николай всегда возвращали его к здоровью графини Марьи и князя Ивана Антоновны.
— Ну что же, все это сумасшествие, и Госнер и Татаринова*, — задал вопрос Денисов, — неужто все длится?
— Как длится? — вскрикнул Пьер. — Посильнее чем когда-нибудь. Библейское общество — это сейчас все правительство.*
— Это что же, mon cher ami? — задала вопрос графиня, отпившая собственный чай и, по всей видимости, хотя отыскать предлог чтобы посердиться по окончании пищи. — Как же это ты говоришь: правительство; я это не осознаю.
— Да, понимаете, maman, — вмешался Николай, знавший, как нужно было переводить на язык матери, — это князь Александр Николаевич Голицын устроил общество, так он в большой силе, говорят.
— Голицын и Аракчеев, — небрежно сообщил Пьер, — это сейчас все правительство. И какое! Во всем видят заговоры, всего опасаются.
— Что ж, князь Александр Николаевич-то чем же виноват? Он весьма почтенный человек. Я встречала его тогда у Марьи Антоновны, — обиженно сообщила графиня и, еще больше обиженная тем, что все замолчали, продолжала: — в наше время всех делать выводы стали. Евангельское общество — ну что ж плохого? — И она поднялась (все поднялись также) и с строгим видом поплыла к собственному столу в диванную.
Среди установившегося грустного молчания из соседней помещения послышались детские голоса и смех. Разумеется, между детьми происходило какое-то весёлое беспокойство.
— Готово, готово! — послышался из-за всех весёлый крик маленькой Наташи. Пьер переглянулся с графиней Николаем и Марьей (Наташу он постоянно видел) и счастливо улыбнулся.
— Вот музыка-то чудная! — сообщил он.
— Это Анна Макаровна чулок кончила, — сообщила графиня Марья.
— О, отправлюсь наблюдать, — вскакивая, сообщил Пьер. — Ты знаешь, — сообщил он, останавливаясь у двери, — отчего я особенно обожаю эту музыку? — они мне первые дают знать, что все отлично. в наше время еду: чем ближе к дому, тем больше ужас. Как вошел в переднюю, слышу, заливается Андрюша о чем-то, — ну, значит, все отлично…
— Знаю, знаю я это чувство, — подтвердил Николай. — Мне идти запрещено, поскольку чулки — сюрприз мне.
Пьер вошел к детям, и крики и хохот еще более усилились. — Ну, Анна Макаровна, — слышался голос Пьера, — вот ко мне, на середину, и по команде — раз, два, и в то время, когда я сообщу три, ты ко мне становись. Тебя на руки. Ну, раз, два… — проговорил голос Пьера; сделалось молчание. — Три! — и восторженный стон детских голосов поднялся в помещении.
— Два, два! — кричали дети.
Это были два чулка, каковые по одному ей известному секрету Анна Макаровна сходу вязала на спицах и каковые она в любой момент празднично при детях вынимала один из другого, в то время, когда чулок был довязан.
XIV
Практически сразу после этого дети пришли прощаться. Дети перецеловались со всеми, гувернантки и гувернёры раскланялись и вышли. Оставался один Десаль с своим воспитанником. Гувернер шепотом приглашал собственного воспитанника идти вниз.
— Non, monsieur Dessales, je demanderai a ma tante de rester[129],— отвечал кроме этого шепотом Николенька Болконский.
— Ma tante, разрешите мне останься, — сообщил Николенька, подходя к тетке. Лицо его высказывало мольбу, восторг и волнение. Графиня Марья поглядела на него и обратилась к Пьеру.
— В то время, когда вы тут, он оторваться не имеет возможности… — сообщила она ему.
— Je vous le ramenerai tout-a-l’beure, monsieur Dessales: bonsoir[130],— сообщил Пьер, подавая швейцарцу руку, и, радуясь, обратился к Наколеньке. — Мы совсем не видались с тобой. Мари, как он похож делается, — прибавил он, обращаясь к графине Марье.
— На отца? — сообщил мальчик, багряно вспыхнув и снизу вверх глядя на Пьера восхищенными, блестящими глазами. Пьер кивнул ему головой и продолжал прерванный детьми рассказ. Графиня Марья трудилась на руках по канве; Наташа, не спуская глаз, наблюдала на мужа. Денисов и Николай поднимались, задавали вопросы трубки, курили, брали чай у Сони, сидевшей уныло и настойчиво за самоваром, и расспрашивали Пьера. Кудрявый больной мальчик, с собственными блестящими глазами, сидел никем из подмечаемый в уголку, и, лишь поворачивая кудрявую голову на узкой шее, выходившей из отложных воротничков, в ту сторону, где был Пьер, он иногда вздрагивал и что-то шептал сам с собою, по всей видимости испытывая какое-то сильное чувство и новое.
Разговор крутился на той современной сплетне из высшего управления, в которой большая часть людей видит обыкновенно самый серьёзный интерес внутренней политики. Денисов, обиженный правительством за собственные неудачи по работе*, с удовольствием выяснял все глупости, каковые, согласно его точке зрения, делались сейчас в Санкт-Петербурге, и в сильных и резких выражениях делал собственные замечания на слова Пьера.
— Пг’ежде немцем нужно было быть, тепег’ь нужно плясать с Татаг’иновой и madame Кг’юднег’, просматривать… Экаг’стгаузена* и бг’атию. Ох! спустил бы снова молодца отечественного Бонапаг’та! Он бы всю дуг’ь повыбил. Ну на что похоже — воину Шваг’цу дать Семеновский полк?* — кричал он.
Николай, не смотря на то, что без того жажды обнаружить все плохим, которое было у Денисова, вычислял кроме этого очень хорошим и серьёзным делом посудить о правительстве и думал, что то, что А. назначен министром того-то, а что Б. губернатором туда-то и что правитель сообщил то-то, а министр то-то, что все это дела весьма большие. И он считал нужным интересоваться этим и расспрашивал Пьера. За расспросами этих двух собеседников разговор не выходил из этого простого характера сплети высших правительственных сфер.
Но Наташа, знавшая все приемы и мысли супруга, видела, что Пьер в далеком прошлом желал и не имел возможности вывести разговор на другую дорогу и высказать собственную задушевную идея, ту самую, для которой он и ездил в Санкт-Петербург — советоваться с новым втором своим, князем Федором; и она помогла ему вопросом: что же его дело с князем Федором?
— О чем это? — задал вопрос Николай.
— Все о том же и о том же, — сообщил Пьер, оглядываясь около себя. — Все видят, что дела идут так скверно, что это запрещено так покинуть, и что обязанность всех честных людей противодействовать по мере сил.
— Что ж честные люди смогут сделать? — легко нахмурившись, сообщил Николай. — Что же возможно сделать?
— А вот что…
— Отправимся в кабинет, — сообщил Николай.
Наташа, уже давно угадывавшая, что ее придут кликать кормить, услыхала зов няни и отправилась в детскую. Графиня Марья отправилась с нею. Приятели пошли в кабинет, и Николенька Болконский, не увиденный дядей, пришел в том же направлении и сел в тени, к окну, у рабочего стола.
— Ну, что ж ты сделаешь? — сообщил Денисов.
— Всегда фантазии, — сообщил Николай.
— Вот что, — начал Пьер, не садясь да и то ходя по помещению, то останавливаясь, шепелявя и делая стремительные жесты руками в то время, как он сказал. — Вот что. Положение в Санкт-Петербурге вот какое: правитель ни во что не входит. Он целый предан этому мистицизму (мистицизма Пьер никому не прощал сейчас). Он ищет лишь самообладания, и самообладание ему смогут дать лишь те люди sans foi ni loi[131], каковые рубят и душат всё сплеча: Магницкий, Аракчеев и tutti quanti…[132] Ты согласен, что нежели бы ты сам не занимался хозяйством, а желал лишь самообладания, то, чем ожесточённее бы был твой бурмистр, тем скорее ты бы достиг цели? — обратился он к Николаю.
— Ну, да к чему ты это говоришь? — сообщил Николай.
— Ну, и все гибнет. В судах воровство, в армии одна палка: шагистика, поселения, — мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно, то портят! Все видят, что это не имеет возможности так идти. Все через чур натянуто и обязательно лопнет, — сказал Пьер (как, с того времени как существует правительство, вглядевшись в действия какого именно бы то ни было правительства, в любой момент говорят люди). — Я одно сказал им в Санкт-Петербурге.
— Кому? — задал вопрос Денисов.
— Ну, вы понимаете кому, — сообщил Пьер, существенно взглядывая исподлобья, — князю Федору и им всем. Соревновать благотворительности и просвещению*, все это отлично, очевидно. Цель красивая, и все; но в настоящих событиях нужно второе.
Сейчас Николай увидел присутствие племянника. Лицо его сделалось мрачно; он подошел к нему.
— Для чего ты тут?
— Отчего? Покинь его, — сообщил Пьер, забрав за руку Николая, и продолжал: — Этого мало, и я им говорю: сейчас необходимо второе. В то время, когда вы стоите и ожидаете, что вот-вот лопнет эта натянутая струна; в то время, когда все ожидают неминуемого переворота, — нужно как возможно теснее и больше народа взяться рука с рукой, дабы противостоять неспециализированной трагедии. Все молодое, сильное притягивается в том направлении и развращается. Одного соблазняют дамы, другого почести, третьего тщеславие, деньги — и они переходят в тот лагерь. Свободных, свободных людей, как вы и я, совсем не остается. Я говорю: расширьте круг общества; какое количество d’ordre[133] пускай будет не одна добродетель, но деятельность и независимость.
Николай, покинув племянника, со злобой передвинул кресло, сел в него и, слушая Пьера, недовольно покашливал и все больше хмурился.
— Да с какою же целью деятельность? — вскрикнул он. — И в какие конкретно отношения станете вы к правительству?
— Вот в какие конкретно! В отношения ассистентов. Общество возможно не тайное, нежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном значении этого слова. Мы лишь чтобы на следующий день Пугачев не пришел зарезать и моих и твоих детей и дабы Аракчеев не отправил меня в военное поселение, — мы лишь для этого беремся рука с рукой, с одной целью неспециализированного блага и неспециализированной безопасности.
— Да; но тайное общество — следовательно, враждебное и вредное, которое может породить лишь зло, — возвышая голос, сообщил Николай.
— Отчего? Разве тугендбунд, что спас Европу (тогда еще не смели думать, что Российская Федерация спасла Европу), произвел что-нибудь вредное? Тугендбунд — это альянс добродетели, это любовь, обоюдная помощь; это то, что на кресте проповедовал Христос.*
Наташа, вошедшая в середине беседы в помещение, весело наблюдала на мужа. Она не радовалась тому, что он сказал. Это кроме того не интересовало ее, в силу того, что ей казалось, что все это было очень легко и что она все это в далеком прошлом знала (ей казалось это по причине того, что она знала то, из чего все это выходило, — всю душу Пьера). Но она радовалась, глядя на его оживленную, восторженную фигуру.
Еще более радостно-восторженно наблюдал на Пьера забытый всеми мальчик с узкой шеей, выходившей из отложных воротничков. Всякое слово Пьера жгло его сердце, и он нервным перемещением пальцев разламывал — сам не подмечая этого — попадавшиеся ему в руки перья и сургучи на столе дяди.
— Совсем не то, что ты думаешь, а вот что такое было германский тугендбунд и тот, что я предлагаю.
— Ну, бг’ат, это колбасникам хог’ошо тугендбунд. А я этого не осознаю, да и не выговог’ю, — послышался громкий, решительный голос Денисова. — Все сквег’но и мег’зко, я согласен, лишь тугендбунд я не осознаю, а не нг’авится — так бунт, вот это так! Je suis vot’e homme![134]
Пьер улыбнулся, Наташа захохотала, но Николай ещё более переместил брови и начал доказывать Пьеру, что никакого переворота не предвидится и что вся опасность, о которой он говорит, находится лишь в его воображении. Пьер обосновывал неприятное, и без того как его умственные свойства были посильнее и изворотливее, Николай почувствовал себя поставленным в тупик. Это еще больше рассердило его, поскольку он в душе собственной, не по рассуждению, а по чему-то сильнейшему, чем рассуждение, знал несомненную справедливость собственного мнения.
— Я вот что тебе сообщу, — проговорил он, поднимаясь и нервным перемещением уставляя в угол трубку и, наконец, бросив ее. — Доказать я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга условное дело, и на это и тебе сообщу: что ты лучший мой дорогой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне на данный момент Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить — ни на секунду не задумаюсь и отправлюсь. А в том месте делай выводы как желаешь.
По окончании этих слов случилось неловкое молчание. Наташа первая заговорила, защищая мужа и нападая на брата. Защита ее была не сильный и неловка, но цель ее была достигнута. Разговор опять возобновился и уже не в том не очень приятно враждебном тоне, в котором сообщены были окончательные слова Николая.
В то время, когда все встали к ужину, Николенька Болконский подошел к Пьеру, бледный, с блестящими, лучистыми глазами.
— Дядя Пьер… вы… нет… Нежели бы отец был жив… он бы согласен был с вами? — задал вопрос он.
Пьер внезапно осознал, какая особая, свободная, непростая и сильная работа эмоции и мысли должна была происходить в этом мальчике на протяжении его беседы, и, отыскав в памяти все, что он сказал, ему стало обидно, что мальчик слышал его. Но нужно было ответить ему.
— Я пологаю, что да, — сообщил он нехотя и вышел из кабинета.
Мальчик нагнул тут и голову в первоначальный раз как словно бы увидел то, что он наделал на столе. Он вспыхнул и подошел к Николаю.
— Дядя, прости меня, это я сделал нечаянно, — сообщил он, показывая на поломанные перья и сургучи.
Николай со злобой содрогнулся.
— Отлично, отлично, — сообщил он, бросая под стол перья и куски сургуча. И, по всей видимости с большим трудом удерживая поднятый в нем бешенство, он отвернулся от него.
— Тебе вовсе тут и быть не следовало, — сообщил он.
XV
За ужином разговор не шел более о политике и обществах, а, наоборот, затеялся самый приятный для Николая, — о воспоминаниях 12-го года, на что стал причиной Денисов и в котором Пьер был особенно мил и забавен. И родные разошлись в самых дружеских отношениях.
В то время, когда по окончании ужина Николаи, раздевшись в кабинете и дав приказания заждавшемуся управляющему, пришел в халате в спальню, он застал жену еще за рабочим столом: она что-то писала.
— Что ты пишешь, Мари? — задал вопрос Николай. Графиня Марья покраснела. Она опасалась, что то, что она писала, не будет осознано и одобрено мужем.
Она бы хотела скрыть от него то, что она писала, но вместе с тем и счастлива была тому, что он застал ее и что нужно сообщить ему.
— Это ежедневник, Nicolas, — сообщила она, подавая ему синенькую тетрадку, исписанную ее жёстким, большим почерком.
— Ежедневник?.. — с оттенком насмешливости сообщил Николай и забрал в руки тетрадку. Было написано по-французски:
«4 декабря. в наше время Андрюша, старший сын, проснувшись, не желал наряжаться, и m-lle Louise отправила за мной. Он был в упрямстве и капризе. Я попыталась угрожать, но он лишь еще больше рассердился. Тогда я взяла на себя, покинула его и стала с няней поднимать вторых детей, а ему заявила, что я не обожаю его. Он продолжительно молчал, как бы удивившись; позже, в одной рубашонке, выскочил ко мне и разрыдался так, что я продолжительно его не имела возможности успокоить. Видно было, что он мучился больше всего тем, что огорчил меня; позже, в то время, когда я вечером дала ему билетец, он снова жалостно расплакался, целуя меня. С ним все возможно сделать нежностью».
— Что такое билетец? — задал вопрос Николай.
— Я начала давать старшим по вечерам записочки, как они вели себя.
Николай посмотрел в лучистые глаза, наблюдавшие на него, и перелистывал и просматривать. В ежедневнике записывалось все то из детской судьбы, что для матери казалось превосходным, высказывая характеры детей либо наводя на неспециализированные мысли о приемах воспитания. Это были большей частью самые ничтожные мелочи; но они не казались таковыми ни матери, ни отцу, в то время, когда он сейчас в первоначальный раз просматривал данный детский ежедневник.
5-го декабря было записано:
«Митя шалил за столом. Отец не приказал давать ему пирожного. Ему не дали; но он так жалостно и жадно наблюдал на вторых, пока они ели! Я пологаю, что наказывать, не давая сластей, развивает жадность. Сообщить Nicolas».
Николай покинул книжку и взглянуть на жену. Лучистые глаза вопросительно (одобрял либо не одобрял он ежедневник) наблюдали на него. Не могло быть сомнения не только в одобрении, но в восторге Николая перед своей женой.
«Возможно, не требуется было делать это так педантически; возможно, и вовсе не требуется», — думал Николай; но это неустанное, вечное душевное напряжение, имеющее целью лишь нравственное добро детей, — восхищало его. Нежели бы Николай имел возможность сознавать собственный чувство, то он отыскал бы, что основное основание его жёсткой, ласковой и гордой любви к жене имело основанием в любой момент это чувство удивления перед ее душевностью, перед тем, практически недоступным для Николая, возвышенным, нравственным миром, в котором постоянно жила его супруга.
Он гордился тем, что она так умна и хороша, сознавая собственный ничтожество перед нею в мире духовном, и тем более радовался тому, что она с собственной душой не только принадлежала ему, но составляла часть его самого.
— Весьма и весьма одобряю, мой дорогой друг, — сообщил он с большим видом. И, помолчав мало, он прибавил: — А я в наше время скверно себя вел. Тебя не было в кабинете. Мы заспорили с Пьером, и я погорячился. Да нереально. Это таковой ребенок. Я не знаю, что бы с ним было, нежели бы Наташа не держала его за уздцы. Можешь себе представить, для чего ездил в Санкт-Петербург… Они в том месте устроили…
— Да, я знаю, — сообщила графиня Марья. — Мне Наташа поведала.
— Ну, так ты знаешь, — горячась при одном воспоминании о споре, продолжал Николай. — Он желает меня уверить, что обязанность всякого честного человека пребывает в том, дабы идти против правительства, в то время как долг и присяга… Я жалею, что тебя не было. В противном случае на меня все напали, и Денисов, и Наташа… Наташа уморительна. Так как как она его под башмаком держит, а чуть дело до рассуждений — у ней собственных слов нет — она так его словами и говорит, — прибавил Николай, поддаваясь тому непреодолимому рвению, которое вызывает на суждение о людях самых дорогих и родных. Николай забывал, что слово в слово то же, что он сказал о Наташе, возможно было сообщить о нем в отношении его жены.
— Да, я это подмечала, — сообщила графиня Марья.
— В то время, когда я ему заявил, что присяга и долг выше всего, он начал доказывать всевышний знает что. Жаль, что тебя не было; что бы ты сообщила?
— По-моему, ты совсем прав. Я так и сообщила Наташе. Пьер говорит, что все страдают, мучатся, развращаются и что отечественный долг оказать помощь своим ближним. Очевидно, он прав, — сказала графиня Марья, — но он забывает, что у нас имеется другие обязанности ближе, каковые сам всевышний указал нам, и что мы можем рисковать собой, но не детьми.
— Ну вот, вот, это самое я и сказал ему, — подхватил Николай, которому вправду казалось, что он сказал это самое. — А он собственный: что любовь к ближнему и христианство, и все это при Николеньке, что тут забрался в кабинет и переломал все.
— Ах, знаешь ли, Nicolas, Николенька так довольно часто меня мучит, — сообщила графиня Марья. — Это таковой неординарный мальчик. И я опасаюсь, что я забываю его за собственными. У нас у всех дети, у всех родня; а у него никого нет. Он всегда один с собственными мыслями.
— Ну уж, думается, тебе себя упрекать за него нечего. Все, что может сделать самая ласковая мама для собственного сына, ты делала и делаешь для него. И я, очевидно, рад этому. Он славный, славный мальчик. в наше время он в каком-то беспамятстве слушал Пьера. И можешь себе представить: мы выходим к ужину; я наблюдаю, он изломал вдребезги у меня все на столе и по сей день же сообщил. Я ни при каких обстоятельствах не видал, чтобы он сообщил неправду. Славный, славный мальчик! — повторил Николай, которому по душе не нравился Николенька, но которого ему в любой момент бы хотелось признавать славным.
— Всё не то, что мать, — сообщила графиня Марья, — я ощущаю, что не то, и меня это мучит. Чудный мальчик; но я плохо опасаюсь за него. Ему полезно будет общество.
— Что ж, ненадолго; в наше время летом я отвезу его в Санкт-Петербург, — сообщил Николай. — Да, Пьер всегда был и останется мечтателем, — продолжал он, возвращаясь к беседе в кабинете, что, по всей видимости, взволновал его. — Ну какое мне дело до всего этого в том месте — что Аракчеев плох и всё, — какое мне до этого дело было, в то время, когда я женился и у меня долгов столько, что меня в яму сажают, и мать, которая этого не имеет возможности видеть и осознавать. А позже ты, дети, дела. Разве я для собственного наслаждения с утра до вечера и в конторе, и по делам? Нет, я знаю, что я обязан трудиться, чтобы успокоить мать, отплатить тебе и детей не покинуть такими нищими, как я был.
Графине Марье хотелось сообщить ему, что не о едином хлебе сыт будет человек, что он через чур много приписывает важности этим делам; но она знала, что этого сказать не требуется и безтолку. Она лишь забрала его руку и поцеловала. Он принял данный жест жены за подтверждение и одобрение собственных мыслей и, поразмыслив пара времени без звучно, вслух продолжал собственные мысли.
— Ты знаешь, Мари, — сообщил он, — в наше время приехал Илья Митрофаныч (это был управляющий делами) из тамбовской деревни и говорит, что за лес уже дают восемьдесят тысяч. — И Николай с оживленным лицом начал рассказывать о возможности в очень скором времени выкупить Отрадное. — Еще десять годков судьбы, и я покину детям десять тысяч в хорошем положении.
Графиня Марья слушала мужа и осознавала все, что он сказал ей. Она знала, что в то время, когда он так думал вслух, он время от времени задавал вопросы ее, что он сообщил, и злился, в то время, когда подмечал, что она думала о втором. Но она делала для этого громадные упрочнения, в силу того, что ее нисколько не интересовало то, что он сказал. Она наблюдала на него и не то что думала о втором, а ощущала о втором. Она ощущала покорную, ласковую любовь к этому человеку, что ни при каких обстоятельствах не осознает всего того, что она осознаёт, и как бы от этого она еще посильнее, с оттенком страстной нежности, обожала его. Также эмоции, поглощавшего ее всю и мешавшего ей вникать в подробности замыслов мужа, в голове ее мелькали мысли, не имеющие ничего общего с тем, о чем он сказал. Она думала о племяннике (рассказ мужа о его беспокойстве при беседе Пьера очень сильно поразил ее), разные черты его ласкового, чувствительного характера представлялись ей; и она, думая о племяннике, думала и о собственных детях. Она не сравнивала своих детей и племянника, но она сравнивала собственный чувство к ним и с грустью обнаружила, что в эмоции ее к Николеньке чего-то недоставало.
Время от времени ей приходила идея, что различие это происходит от возраста; но она ощущала, что была виновата перед ним, и в душе собственной давала слово себе исправиться а сделать неосуществимое — другими словами в данной жизни обожать и супруга, и детей, и Николеньку, и всех ближних так, как Христос обожал человечество. Душа графини Марьи постоянно стремилась к нескончаемому, вечному и идеальному и потому ни при каких обстоятельствах не могла быть покойна. На лице ее выступило строгое выражение затаенного большого страдания души, тяготящейся телом. Николай взглянуть на нее.
«Боже мой! что с нами будет, если она погибнет, как это мне думается, в то время, когда у нее такое лицо», — поразмыслил он, и, став перед образом, он начал читать вечерние молитвы.
XVI
Наташа, оставшись с мужем одна, также говорила так, когда говорят супруга с мужем, другими словами с быстротой и необыкновенной ясностью познавая и информируя мысли друг друга, методом неприятным всем правилам логики, без посредства суждений, выводов и умозаключений, а совсем особым методом. Наташа до таковой степени привыкла сказать с мужем этим методом, что верным показателем того, что что-нибудь было не хорошо между ей и мужем, для нее служил логический движение мыслей Пьера. В то время, когда он начинал обосновывать, сказать рассудительно и тихо и в то время, когда она, увлекаясь его примером, начинала делать то же, она знала, что это обязательно поведет к ссоре.
С того самого времени, как они остались одни и Наташа с обширно раскрытыми, радостными глазами подошла к нему негромко и внезапно, скоро схватив его за голову, прижала ее к собственной груди и сообщила: «Сейчас целый, целый мой, мой! Не уйдешь!» — с этого времени начался данный разговор, неприятный всем законам логики, неприятный уже по причине того, что в одно да и то же время говорилось о совсем разных предметах. Это одновременное обсуждение многого не только не мешало ясности понимания, но, наоборот, было вернейшим показателем того, что они в полной мере знают друг друга.
Как в сновидении все не редкость неверно, бессмысленно и противоречиво, не считая эмоции, руководящего сновидением, так и в этом общении, неприятном всем законам рассудка, последовательны и ясны не речи, а лишь чувство, которое командует ими.
Наташа говорила Пьеру о житье-бытье брата, о том, как она страдала, а не жила без мужа, и о том, как она еще больше полюбила Мари, и о том, как Мари во всех отношениях лучше ее. Говоря это, Наташа согласилась искренно в том, что она видит превосходство Мари, но вместе с тем она, говоря это, потребовала от Пьера, дабы он все-таки предпочитал ее Мари и всем вторым дамам, и сейчас снова, в особенности по окончании того, как он видел довольно много дам в Санкт-Петербурге, повторил бы ей это.
Пьер, отвечая на слова Наташи, поведал ей, как невыносимо было для него в Санкт-Петербурге посещать на обедах и вечерах с женщинами.
— Я совсем разучился сказать с женщинами, — сообщил он, — легко скучно. Особенно, я так был занят.
Наташа внимательно взглянуть на него и продолжала: