Под деревьями на проспекте Прадо было людно. Сидя на кованых металлических скамьях, горничные и солдаты заигрывали между собой, нежась в лучах мягкого вечернего солнца. Элегантно одетые господа в обществе дам либо друзей степенно прогуливались у фонтанов Кибелы и Нептуна, возбужденно размахивали тростью, что-то бурно обсуждали и подносили руку к цилиндру всегда, в то время, когда подмечали приближение какой-нибудь знатной женщины либо легко занимательной дамы. Мимо них на протяжении по центральной аллее, посыпанной песком, красноватым от лучей закатного солнца, в открытых экипажах проплывали зонтики и разноцветные шляпы. Румяный полковник инженерных армий с увешанной орденами грудью, шелковой саблей и перевязью невозмутимо покуривал сигару, негромко разговаривая со своим адъютантом, важного вида молодым капитаном с кроличьим лицом. Тот в ответ на его слова одобрительно кивал; было разумеется, что обращение шла о политике. За ними, отставая на пара шагов, шла супруга полковника, туго затянутая в обшитое бантами и оборками платье, чуть не лопавшееся под напором ее обильных телес; служанка в переднике и чепце пасла целое стадо детишек, девочек — в кружевах и мальчиков — в тёмных гольфах. На площади Четырех Фонтанов щеголеватые юные люди с напомаженными и расчесанными на пробор волосами покручивали нафабренные усы, бросая откровенные взоры на девушку, которая под строгим наблюдением няни просматривала томик Кампоамора , не подозревая, что ее миниатюрные стройные ножки с очаровательными лодыжками, обтянутыми белыми чулками, завлекают чей-то нескромный взор.
Друзья неторопливо прогуливались, наслаждаясь желаемой прохладой; вышедшая из моды строгая элегантность маэстро забавно контрастировала с неряшливой наружностью музыканта. Ромеро покосился на продавца вафель, державшего на перевязи громадную коробку с вафлями и преследуемого по пятам целой ватагой мальчишек, и повернулся к собственному спутнику с умоляющим видом.
— Вы не одолжите мне мало денег, дон Хайме? Тот взглянуть на него дружелюбно и чуть насмешливо.
— Неужто, приятель мой, вы вафель захотели?
Преподаватель музыки покраснел. Его ученицы разъехались на каникулы, и он сидел без гроша. В летние месяцы он в большинстве случаев жил скромными займами у собственных великодушных друзей.
Дон Хайме потянулся к карману жилета.
— какое количество вам необходимо?
— Двадцати реалов было бы достаточно. Маэстро вынул серебряный дуро и положил его на ладонь, протянутую смущенным музыкантом. Ромеро быстро пробормотал извинение:
— Моя хозяйка… Дон Хайме осознающим жестом прервал извинения; он был в курсе его дел. Преподаватель музыки признательно набрался воздуха.
— Тяжёлые времена, дон Хайме.
— Что и сказать.
— Время тревог, беспокойств… — Музыкант поднес руку к сердцу, нащупывая несуществующий кошелёк. — Время одиночества.
Дон Хайме что-то неразборчиво проворчал в ответ. Ромеро истолковал это как одобрение его словам и воодушевился.
— Любовь, дон Хайме… Любовь, — продолжал он, на мгновение погрустнев и задумавшись. — Лишь она может сделать нас радостными, но именно она, как это ни необычно, приносит нам самые тяжёлые муки. Любовь — это рабство, дон Хайме.
— Раб только тот, кто ожидает чего-то от окружающих. — Маэстро внимательно взглянуть на собственного собеседника, и тот смущенно заморгал. — Возможно, наша общая неточность конкретно в этом. Тот, кому ничего ни от кого не требуется, остается свободным. Как Диоген в собственной бочке.
Музыкант покачал головой. Он был не согласен с маэстро.
— Мир, в котором мы ничего ни от кого не ожидаем, — это преисподняя, дон Хайме… Понимаете, что на свете хуже всего?
— Для каждого человека это что-то собственный. Что же хуже всего для вас?
— Для меня — отсутствие надежды: в то время, когда ты осознаёшь, что ты в ловушке и… Бывают страшные 60 секунд, в то время, когда думается, что ты в западне и нет выхода.
— Ловушки без выхода вправду существуют.
— Не рассказываете так…
— Я желаю заявить, что ловушка делается безнадёжной лишь при невольном соучастии самой жертвы. Никто не заставляет мышь лезть за сыром в мышеловку.
— Да, но поиски обоюдной любви, счастья… Для чего на большом растоянии ходить за примером? Вы же понимаете, что я…
Дон Хайме быстро повернулся к собственному другу. Он и сам не знал, по какой причине в данный вечер его так злил меланхоличный взор музыканта, похожий на взгляд затравленного оленя. Ему внезапно захотелось побыть ожесточённым.
— А вы похитьте ее, дон Марселино.
На тощей шее музыканта взволнованно заходил кадык.
— Кого?
В его вопросе четко раздалась тревога, мольба и недоверие, которую маэстро решил не подмечать.
— Вы превосходно понимаете, кого я имею в виду. Если вы так любите эту вашу почтенную матрону, неужто вы планируете до конца своих дней мучиться у нее под балконом? Войдите к ней в дом, риньтесь к ее ногам, соблазните ее, сломите ее добродетель, уведите силой… Застрелите ее мужа либо, линия забери, застрелитесь сами! Сделайте что-то вправду стоящее либо поведите себя по-идиотски, но лишь сделайте что-нибудь, несчастный вы страдалец. Так как вам еще нет и сорока!
По окончании данной нежданно пылкой тирады бледное лицо преподавателя музыки помертвело. Кровь отхлынула от щек; казалось, что он вот-вот повернется к маэстро спиной и ринется наутек.
— Я против насилия, — пробормотал он через мгновенье, как будто бы эти слова все растолковывали и оправдывали.
Дон Хайме взглянуть на него без тени сочувствия. В первый раз за то время, что они знали друг друга, робость музыканта вызывала у него не сострадание, а презрение. Встреть он Аделу де Отеро, в то время, когда ему, как на данный момент Ромеро, было на двадцать лет меньше, все бы сложилось совсем по-второму!
— Я говорю не о том насилии, которое Карселес проповедует на тертулии, — сказал он. — Я имею в виду решимость, которую порождает мужество человека. Она рождается вот тут. — Он указал себе на грудь.
Растерянность Ромеро сменилась подозрительностью; он жадно теребил галстук, недоверчиво глядя на дона Хайме.
— Я против любого насилия — и над отдельной личностью, и над целым обществом.
— А я признаю принуждение. В этом понятии множество узких оттенков, уверяю вас. Цивилизация, отрицающая возможность прибегнуть к насилию в поступках и мыслях, разрушает самое себя. Она преобразовывается в стадо баранов, готовых лечь под нож любого проходимца. С отдельными людьми происходит в точности то же самое.
— Ну а что вы сообщите о католической церкви? Она против насилия и не использовала его ни разу за двадцать столетий.
— Не смешите меня, дон Марселино. Христианство было воздвигнуто мечами крестоносцев и легионами Константина. А католицизм подкармливали костры инквизиции, галеры Лепанто и войска Габсбургов… Кто может обеспечивать, что следующей жертвой не станете вы сами?
Музыкант опустил глаза.
— Вы разочаровываете меня, дон Хайме, — промолвил он мгновение спустя, задумчиво ковыряя тростью песок. — Я не пологал, что вы разделяете взоры Агапито Карселеса.
— Я не разделяю ничьих взоров. И принцип равенства, что так рьяно защищает отечественный неспециализированный друг, меня очень смущает. Но так и знайте, приятель мой: скорее я предпочту, дабы мной руководил Цезарь либо Бонапарт, которых я постоянно могу постараться стереть с лица земли, если они мне не по душе, чем стану жертвовать моими надеждами, предпочтениями и привычками во имя того, дабы лавочник из бакалеи на углу был в праве голосовать… Катастрофа отечественного века, дон Марселино, в недочёте у людей характера; оптимальнее это обосновывает отсутствие вкуса и мужества. И, несомненно, все дело в том, что вперед понемногу выдвигаются лавочники со всех финишей Европы.
— Если доверять Карселесу, дни этих лавочников сочтены, — ответил Ромеро, и в его голосе послышалась затаенная неприязнь: супруг его возлюбленной был преуспевающим бакалейщиком.
— В словах Карселеса — недоброе предзнаменование, уж нам-то с вами известно, каковы его симпатии… Понимаете, в чем корень всех зол? Мы принадлежим к последнему из трех поколений, каковые по какому-то таинственному капризу создала история. Первому поколению нужен Всевышний, и оно его придумывает. Второе возводит Всевышнему святилища и старается во всем ему направляться. А третье растаскивает по кусочку эти святилища и сооружает из них бордели, где лелеет собственную жадность, похоть и сластолюбие. Да, приятель мой: героев и богов неизбежно сменяют посредственности, слабоумные и трусы. Всего хорошего, дон Марселино.
Маэстро постоял, опершись о трость и невозмутимо глядя вслед жалкой фигуре музыканта, что удалялся, втянув голову в плечи; несомненно, беднягу снова ожидало неисправимое бдение под балконом на улице Орталеса. Некое время Хайме Астарлоа рассматривал прохожих, не смотря на то, что его мысли были заняты собственной судьбой. Он превосходно знал, что очень многое из того, что он сообщил Ромеро, возможно отнести и к нему самому, и это отнюдь не делало его радостным. Он решил возвратиться к себе; не торопясь прошел по улице Аточа и зашел в привычную аптеку, дабы приобрести йод и спирт, запасы которых доходили к концу. Хромой продавец встретил его, как в любой момент, любезно и спросил здоровьем.
— Пока не жалуюсь, — ответил дон Хайме. — Вы же понимаете, это лекарства для моих учеников.
— Вы уезжаете на лето? Королева уже в Лекейтио. В том месте, само собой разумеется, соберется целый двор, в случае, если лишь не вмешается дон Хуан Прим. Таких удальцов, как он, еще поискать! — Продавец восторженно хлопнул себя по хромой ноге. — Вы бы видели его в Кастильехос, на коне; представьте себе: кипит бой, кругом неприятели, как будто бы демоны, а он спокоен, как воскресное утро в августе. В том месте я имел честь сражаться вместе с ним и пострадал за отчизну. В то время, когда я упал, раненный в ногу, дон Хуан обернулся, взглянуть на меня и вскрикнул со своим каталонским выговором: Ничего ужасного, юноша… И в ответ я трижды прокричал ура!, перед тем как меня унесли на носилках… Конечно же, он меня не забывает!
Дон Хайме вышел на улицу со свертком под мышкой, прошел перед дворцом Санта-Крус и зашагал по крытой галерее к площади Майор, где возвышалась конная статуя Филиппа III; в том месте, у подножия статуи, он постоял пара мин., примкнув к группе людей, завороженно слушавших бравые аккорды армейского оркестра, и отправился дальше. Он уже приближался к площади Майор, планируя поужинать в трактире Перейры, но неожиданно остановился как вкопанный. На другой стороне улицы, в окне без движений стоящего экипажа, он заметил Аделу де Отеро. Она не увидела дона Хайме, занятая беседой с малоизвестным господином среднего возраста во фраке, цилиндре и с тростью в руках, что стоял рядом с ее экипажем, непринужденно облокотившись о раму окна.
Дон Хайме замер, замечая за происходящим. Господин, стоя спиной к нему и наклонясь к собственной собеседнице, негромко и учтиво разговаривал с ней тихо. Она была очень важна и иногда, как видно с чем-то не соглашаясь, отрицательно качала головой. После этого что-то негромко сказала она, а он кивал в знак согласия. Дон Хайме собрался было продолжить собственный путь, но любопытство побеждало, и он остался находиться на том же месте. Он старался не обращать внимания на угрызения совести: шпионаж, которым он занялся нежданно для себя, был одним из самых постыдных занятий. Он приложив все возможные усилия напрягал слух, дабы расслышать доносящиеся до него обрывки беседы, но его ничего сделать не удалось — он был через чур на большом растоянии.
Господин так же, как и прежде стоял к нему спиной, но дон Хайме почему-то был совсем уверен, что он этого человека не знает. Неожиданно Адела де Отеро возмущенно взмахнула веером и что-то скоро заговорила, рассеянно обводя взором улицу. Через мгновение она увидела дона Хайме, что в знак приветствия поднес руку к цилиндру. Но цилиндра он так и не коснулся: в ее глазах показались тревога и недоумение. Она отпрянула от окна и скрылась в экипажа, а ее собеседник, очевидно обеспокоенный, на мгновение повернулся к дону Хайме. Кучер, скучавший на облучке, по всей видимости повинуясь приказу, взмахнул хлыстом, и лошади сорвались с места. Незнакомец проводил экипаж взором и, помахивая тростью, быстро удалился. Маэстро видел его лицо, но успел рассмотреть только пышные британские бакенбарды и бережно подстриженные усики. Это был среднего роста элегантный господин достаточно заметной наружности. В руке он держал трость с набалдашником из слоновой кости и смотрелся озабоченным и деловитым.
Возвращаясь к себе, дон Хайме думал о таинственной сцене, свидетелем которой он стал нежданно для себя, и не обнаружил ей объяснения. Он думал об данной встрече за скромным ужином и позже, уже в тишине кабинета, все еще неустанно пробовал хоть как-то растолковать загадочное происшествие. Кто данный незнакомец? Маэстро снедало любопытство.
Но куда больше заинтересовало его второе: будучи найденным, он увидел на лице Аделы де Отеро выражение, не виденное им ни при каких обстоятельствах ранее. Это не было ни удивление, ни бешенство, в полной мере обоснованные в 60 секунд, в то время, когда человек неожиданно обнаруживает, что за ним бессовестно и открыто следят. Чувство, прочтённое маэстро на ее лице, было чёрным, тревожным и необычным до таковой степени, что он кроме того не сходу поверил собственной интуиции: на какую-то долю секунды в глазах Аделы де Отеро мелькнул кошмар.
Дон Хайме неожиданно проснулся среди ночи, охваченный тревогой. Он лежал целый в поту: только что ему приснился кошмарный сон, и не смотря на то, что глаза его были открыты и напряженно всматривались в темноту, кошмар так же, как и прежде стоял перед ним. Картонная кукла плыла лицом вниз, как утопленница. Ее волосы запутались в жирных стеблях кувшинок, покрывающих неподвижную поверхность стоячей зеленоватой воды. Дон Хайме согнулся к кукле и, забрав ее в руки, перевернул лицом к себе. Стеклянные кукольные глаза были оторваны из глазных впадин, и, неизвестно по какой причине, чёрные безлюдные отверстия внушили маэстро неописуемый кошмар.
Он пара часов без движений просидел в постели, не в силах скинуть с себя гнетущее чувство сна, пока через закрытые ставни не пробрался первый луч нарождающегося дня.
***
В последние дни Луис де Аяла смотрелся обеспокоенным. Он еле сосредоточивался на поединке, как будто бы его мысли были где-то весьма на большом растоянии от фехтования.
— Вы уколоты, ваша светлость. Маркиз сокрушенно покачал головой.
— Что-то я не в форме, маэстро.
Его простая жизнерадостность сменилась необъяснимым унынием. Он то и дело вспоминал, уйдя в себя, и не острил, как в большинстве случаев. Сначала дон Хайме растолковывал его рассеянность пристальным интересом, с которым маркиз смотрел за накалившейся до предела политической обстановкой. Прим загадочным образом провалился сквозь землю из Виши. Двор безмятежно отдыхал на Севере, но политики и представители закона так же, как и прежде оставались в Мадриде, как будто бы чего-то напряженно ожидая. Сомнений не было: задули ветры, не сулившие монархии ничего хорошего. Как-то раз на исходе августа, в то время, когда дон Хайме, как в большинстве случаев, пришел к Луису де Аяле, тот нежданно отказался от занятия.
— Я сейчас не в духе, дон Хайме. Не следует браться за рапиру в таковой сутки.
Вместо фехтования он внес предложение маэстро прогуляться по саду. Они медлительно брели в тени ветхих ракит по аллее, посыпанной гравием; в конце ее, в мелком фонтане с каменным ангелочком, тихо журчала вода. В некоем отдалении от них трудился садовник. На ухоженных клумбах под раскаленным полуденным солнцем безрадосно никли цветы.
Некое время они прогуливались, обмениваясь очевидными фразами. В то время, когда они не торопясь дошли до чугунной беседки, маркиз неожиданно обернулся к маэстро. Сказанные им слова необычно контрастировали с его невозмутимым видом.
— Простите за нескромность, маэстро… Разрешите определить, при каких событиях вы познакомились с сеньорой Отеро?
Дон Хайме опешил: имя данной женщины Луис де Аяла сказал в его присутствии в первый раз, если не считать того дня, в то время, когда маэстро представил их друг другу. Но он будто бы ничего не случилось кратко поведал ему об их знакомстве. Маркиз слушал без звучно, иногда кивая головой. Казалось, он был чем-то обеспокоен. После этого он задал вопрос, знает ли дон Хайме кого-нибудь из ее друзей, друзей либо родственников, но маэстро только повторил ему то, что уже говорил пара недель назад: она жила одна и была хорошей фехтовальщицей, — вот и все, что он знал. На мгновение он заколебался, не поведать ли маркизу о необычной встрече около площади Майор, но решил воздержаться. Он не был предателем, а, если судить по ее поведению, встреча с незнакомцем была строжайшим секретом.
Интересовало маркиза и кое-что второе: не произносила ли Адела де Отеро его имени когда-либо раньше, еще перед тем, как он показался в доме дона Хайме? Не изъявляла ли она жажды познакомиться с ним? Мало поколебавшись, маэстро согласился, что все было конкретно так, и кратко пересказал разговор, что состоялся между ними в экипаже той ночью, в то время, когда он провожал ее к себе.
— Она знала, что вы превосходный фехтовальщик, и весьма просила познакомить ее с вами, — согласился он, догадываясь, что любопытство маркиза отнюдь не просто так. Маэстро ничем не показывал беспокойства и не потребовал никаких пояснений.
Неожиданно на лице Луиса де Аялы показалась мефистофельская усмешка.
— Должно быть, мои слова кажутся вам забавными, — увидел дон Хайме достаточно сухо. В поведении маркиза ему почудился узкий намек на комичную роль сводника, которую он, маэстро, волей-неволей сыграл в их знакомстве.
Маркиз как будто бы предугадал его мысли:
— Не осознайте меня превратно, дон Хайме. — Его голос звучал честно и без шуток. — Вам тяжело представить, как эта история меня тревожит. Своим рассказом, он, улыбнувшись, как будто бы в голову ему пришла какая-то забавная идея, — вы подтвердили кое-какие предположения, каковые не давали мне спокойствия все последние дни. Отечественная юная знакомая вправду прекрасная фехтовальщица. Посмотрим сейчас, что она предпримет, дабы завершить столь блестяще начатое дело.
— Простите, ваша светлость, я вас не совсем осознаю…
Маркиз жестом попросил его набраться терпения.
— Самообладание, дон Хайме. Всему собственный время. Обещаю поведать вам все, но лишь… чуть позднее. Вначале я обязан решить одну мелкую головоломку.
Дон Хайме неуверенно смолк. Не связано ли все это с загадочным беседой, свидетелем которого он стал пара недель назад? Быть может, у маркиза показался соперник?.. Как бы то ни было, к нему, дону Хайме Астарлоа, эта непонятная дама не имеет ни мельчайшего отношения. Не имеет с некоторых пор, уточнил он. Он собрался было заговорить на какую-нибудь постороннюю тему, дабы закончить необычную беседу, но неожиданно Луис де Аяла положил ему на плечо руку. Его взор показался дону Хайме непривычно важным.
— Маэстро, я желаю попросить вас об одном одолжении.
Дон Хайме выпрямился: целый его вид высказывал готовность и внимание прийти на помощь.
— Я полностью в вашем распоряжении, ваша светлость.
Маркиз мгновение поколебался, преодолевая последние сомнения. Он заговорил практически шепотом:
— Мне нужно безотлагательно передать вам одну вещь. По сей день эта вещь хранилась у меня; но в связи с событиями, о которых я вам не так долго осталось ждать детально поведаю, мне нужно будет расстаться с ней и на какое-то время передать ее в качественные руки… Я могу рассчитывать на вас?
— Очевидно.
— Это всего лишь бумаги, но для меня они крайне важны. Возможно, это раздастся высокомерно, но я могу их доверить весьма немногим. Вы должны хранить их в своей квартире в надежном месте , пока я не обращусь к вам опять. Они лежат в конверте, заклеенном сургучом и скрепленном моей печатью. Дайте мне слово чести, что не станете интересоваться их содержанием и сохраните мою просьбу в тайне.
Дон Хайме нахмурился. Поведение маркиза казалось в высшей степени необычным, но раздались два заветных слова: честь и доверие; значит, вопрос был решен.
— Даю вам слово.
Маркиз улыбнулся, неожиданно смягчившись.
— При таких условиях, дон Хайме, я у вас в огромном долгу.
Дон Хайме погрузился в размышления. Имеют ли отношение эти бумаги к Аделе де Отеро? Вопрос жег ему язык, но он сдержался. Маркиз доверился ему как честному человеку, и этого было даже больше чем нужно. Когда-нибудь он поведает дону Хайме все.
Маркиз тем временем дотянулся из кармана шикарный кисет из русской кожи и извлек оттуда гаванскую сигару. Он протянул кисет дону Хайме, но тот культурно отказался.
— Зря, — сказал маркиз. — Это настоящие гаванские сигары. Пристрастие к ним я унаследовал от моего покойного дядюшки Хоакина. Разве сравнишь с ними зловонную дрянь, которая продается у нас в лавках?
Дон Хайме осознал, что разговор окончен. Подводя итог он задал один-единственный вопрос:
— По какой причине конкретно я, ваша светлость?
Луис де Аяла замер, не успев зажечь сигару, поднял глаза и взглянуть на дона Хайме.
— Весьма легко, маэстро: вы единственный порядочный человек, которого я знаю.
И, поднеся спичку к сигаре, маркиз с наслаждением затянулся.
V
Атака с оппозицией
Атака с оппозицией — одно из самых надежных и действенных действий фехтования; отражать ее нужно в высшей степени с опаской.
Мадрид, разморенный жарой уходящего лета, подготавливался к сиесте. Политическая судьба столицы неторопливо текла в сентябрьском зное под свинцово-серыми тучами, изливавшими на город тяжелую летнюю духоту. Муниципальные газеты намекали между строчков, что генералы, высланные на Канарские острова, так же, как и прежде ведут себя негромко; опровергались слухи о том, что тайные щупальца заговора дотянулись до эскадры, которая, вопреки лживым сплетням, как и прежде, оставалась верной ее величеству. В Мадриде уже пара недель не было ни одного беспокойства, — власти хорошенько проучили предводителей недавних восстаний, у которых сейчас было полным-полно времени, дабы поразмыслить о собственном поведении в не через чур комфортных стенках Сеутской колонии.
Антонио Карреньо приносил на тертулию в кафе Прогресс свежие новости.
— Сеньоры, прошу 60 секунд внимания. Из надежных источников мне поступила информация, что дело движется.
Его встретил хор ядовитых насмешек. Обиженный Карреньо поднес руку к сердцу.
— Зря вы не верите мне, приятели…
Дон Лукас Риосеко увидел, что не верят они не его словам, а источнику вызывающих большие сомнения новостей, вот уже практически год предвещающему самые немыслимые вещи.
— На этот раз все весьма без шуток, господа. — И головы собравшихся склонились над мраморным столиком, а Карреньо со своим простым многозначительным видом по большому секрету сказал:
— Лопес де Аяла отправился на Канары, дабы встретиться в том месте с опальными генералами. А дон Хуан Прим, вообразите лишь, провалился сквозь землю из собственного дома в Лондоне, и его местонахождение неизвестно… Поразмыслите, господа, это что может значить!
На его слова отозвался только Агапито Карселес:
— Это значит, что он планирует сыграть ва-банк.
Дон Хайме закинул ногу на ногу и задумался. Подобные разглагольствования наводили на него невыносимую скуку. Дрожащим от беспокойства голосом Карреньо продолжал рассказ, намекая на некие загадочные и немыслимые события:
— Говорят, что графа Реусского видели в Лиссабоне: он был переодет лакеем. А Средиземноморский флот лишь и ожидает его приезда, и тогда заявят всенародно.
— О чем заявят всенародно? — задал вопрос простодушный Марселино Ромеро.
— Как о чем? О свободе, само собой разумеется. Послышался недоверчивый смешок дона Лукаса.
— Все это смахивает на романчик Дюма, дон Антонио. Ин-фолио .
Карреньо умолю ветхий зануда его злил. Агапито Карселес ринулся на выручку другу и сказал пламенную обращение, услышав которую дон Лукас побагровел.
— Ситуация согрела для занять место на баррикадах, сеньоры! — заключил он словами храбреца Тамайо-и-Бауса .
— В том месте и встретимся! — пробурчал раздраженный дон Лукас также не без театрального пафоса. — Вы по одну сторону баррикад, а я, очевидно, по другую.
— Как же в противном случае! Я ни при каких обстоятельствах не сомневался, дон Риосеко, что ваше место — в рядах обскурантизма и сторонников репрессий.
— Да, и я этим горжусь!
— Нечем тут гордиться! Хорошая Испания — это Испания революционная, так и знайте. Ваша инертность выведет из себя любого патриота, дон Лукас!
— Что это вы так раскипятились?
— Да здравствует республика!
— Да хорошо вам.
— Да здравствует федеральное правительство! Ура!
— Успокойтесь, любезный, успокойтесь. Фаусто! Еще гренок! Лишь поджарь их получше!
— Да здравствует власть закона!
— Единственный закон, что нужен данной стране, — это закон о свободе бегства из этого!
Над крышами Мадрида прокатился гром. Чрево небес разверзлось, и на землю обрушился яростный ливневой дождь. По улице бежали пешеходы, стремясь отыскать убежище от дождя. Дон Хайме отхлебнул кофе, задумчиво глядя на струи воды, каковые с гневом хлестали в оконные стекла. Кот вышел было на прогулку, но быстро возвратился обратно: мокрый, взъерошенный, как будто бы худой призрак нищеты, он боязливо покосился на дона Хайме собственными недобрыми лукавыми глазами.
***
— Современное фехтование, господа, имеет тенденцию к отказу от хорошей техники, придающей отечественному мастерству особое очарование. И это весьма ограничивает его возможности.
Братья Касорла и Альварито Саланова с масками и рапирами в руках пристально слушали дона Хайме. Мануэля де Сото не было, он отдыхал со своей семьей где-то на Севере.
— Новшества, — продолжал дон Хайме, — обедняют фехтование. К примеру, многие фехтовальщики уже не снимают маску, как прежде, дабы приветствовать секундантов…
— Да так как и секундантов в далеком прошлом уже нет, — неуверено возразил младший Касорла.
— Конкретно исходя из этого их и нет. Вы, как говорится, попали в точку. Фехтовальщики больше не считаюм, что их мастерство может им понадобиться для защиты чести. Отныне это только спорт, правильно?.. На самом же деле, господа, это великое заблуждение. Представьте себе священника, совершающего богослужение на испанском языке: это, несомненно, намного разумнее и, в случае, если желаете, практичнее; более созвучно времени, не так ли?.. Но отказ от красивого, строгого звучания латыни лишил бы величественный ритуал его сокровенной сути, обесценил бы его, низвел до отметки чего-то повседневного. Красота, Красота с громадной буквы, содержится в следовании традиции, в неустанном возвращении к словам и жестам, каковые повторялись уже множество раз, сохраняясь человеком в течении столетий… Вы осознаёте, что я желаю сообщить?
Юноши уныло кивнули в знак согласия: они уважали маэстро, но не его убеждения. Дон Хайме, подняв руку, изобразил в воздухе перемещения рапиры, как будто бы он и в самом деле держал ее в руке.
— Очевидно, мы не должны отказываться от нужных новшеств, — сказал он неосторожно, как будто бы делая вынужденную уступку. — Но в первую очередь нужно не забывать: самое красивое таится конкретно в том, что остальные вычисляют устаревшим… Не думается ли вам, что сохранить верность свергнутому монарху лучше, чем присягнуть взошедшему на трон? Исходя из этого отечественное мастерство должно оставаться чистым, не зараженным актуальными веяниями, хорошим. Да, господа: конкретно хорошим. Остается честно посочувствовать тем, кто заботится только о совершенстве техники. У вас, мои юные приятели, имеется редкая возможность постичь подлинное мастерство. И это, поверьте мне, не приобретёшь ни за какие конкретно деньги. Это живет тут, в сердце.
Он умолк, глядя на лица, обращенные к нему с вежливым вниманием, и кивнул старшему Касорла.
— Хорошо, хватит болтовни. Вы, дон Фернандо, отработаете на данный момент со мной парирование второй зашитой. Учтите: данный прием требует громадной тщательности выполнения, и ни за что не прибегайте к нему, в случае, если физически соперник существенно вас превосходит… Вы не забывайте теорию?
парень с преимуществом кивнул головой в знак согласия.
— Да, маэстро, — ответил он бойко, как образцовый школьник — В случае, если я, парируя второй защитой с вольтом, не настигаю рапиры соперника, я закрываюсь и наношу укол в четвертый сектор сверху.
— Превосходно. — Дон Хайме снял со стенки рапиру. Дон Фернандо уже надел маску, — Готовы? Тогда за дело. Сперва поприветствуем друг друга. Для этого медлительно выпрямляется рука и приподнимается кисть. Вот так Представьте себе, что у вас на голове шляпа. Вы изящно снимаете ее левой рукой. Превосходно. — Дон Хайме повернулся к остальным ученикам. — Имейте в виду, что перемещения руки помогают только чтобы приветствовать свидетелей и секундантов. Помните, что фехтование — привилегия добропорядочных людей. В полной мере возможно, что люди убивают друг друга, в случае, если этого требует закон чести, не так ли?.. И единственное, что возможно от них настойчиво попросить, — это убивать друг друга достойно и по всем правилам.
Они начали поединок. Фернандо Касорла поигрывал рапирой, ожидая атаки дона Хайме. Они отражались во множестве зеркал, и казалось, что зал был полон фехтовальщиков. Голос дона Хайме был спокоен и невозмутим:
— Так, великолепно. На меня. Отлично. Будьте внимательны. Укол… Нет, повторите, пожалуйста… Вот так. Вперед!.. Не теряйте внимания. Уколите вниз, защищайтесь… Еще раз, будьте любезны… Выше… На меня. Стоп… Вот так Вперед! Отлично… Еще раз. Превосходно… Четвертый вверх. Превосходно. — В его голосе звучало торжество мастера, довольного своим творением. — Давайте еще раз, но будьте осмотрительны. на данный момент я уколю посильнее… Сверху. На меня. Отлично… Стоп. Отлично. Вперед!.. Нет. Вы парировали через чур вяло, дон Фернандо, исходя из этого я вас уколол. Начнем еще раз.