1818 – 1885
КАВЕЛИН Константин Дмитриевич—известный представитель русской публичной мысли прошлого века, историк, философ, правовед, покинувший заметный след в отечественной культуре. В 1842 г. Кавелин окончил юридический факультет МГУ и приехал в Санкт-Петербург, где по требованию своих родителей должен был определиться на работу в минюст. В 1844 г. Кавелин возвратился в Москву. В этом же году он защитил магистерскую диссертацию «Главные начала гражданского судопроизводства и русского судоустройства». Преодолев сопротивление семьи (профессорство казалось его матери лакейским занятием), он занял место при кафедре истории русского законодательства МГУ. В 1847 г. в издании «Современник» была опубликована статья Кавелина «Взор на юридический быт старой Руси», которая сходу сделала ему имя и привела к массе восторженных отзывов. В 1848 г. Кавелин покинул МГУ, переехал в Санкт-Петербург, определившись на работу сперва в Министерство внутренних дел, позднее — в Канцелярию комитета министров. В эти последние годы николаевского царствования, вошедшие в историю как годы «мрачного семилетия», Кавелин сохранял веру в прогрессивную роль самодержавного страны. В 1857 г., с началом либеральных реформ Александра II, Кавелина пригласили преподавать русскую историю и гражданское право царевичу Николаю Александровичу. В том же году он приступил к чтению лекций в Петербургском университете. Но его «Записка об освобождении крестьян», показавшаяся на страницах левой прессы, вызвала недовольство и стала причиной устранению Кавелина от преподавания наследнику (1858 г.). Скоро он покинул и университет: возмущенные поведением администрации на протяжении студенческих беспокойств 1861 г., Кавелин и еще пара прогрессивных докторов наук просили об увольнении.
Работы Кавелина последних лет были посвящены психотерапевтической разработке неприятностей личности (трактат «Задачи психологии», 1872 г.), воспитательной силе мастерства («О задачах мастерства», 1878 г.), неприятностей этики («Задачи этики», 1884 г.). В них он упорно призывал к упрощению нравственных норм, к труду, к широкой культурной деятельности.
Произведения
1. Кавелин К. Д. Собрание сочинений: В 4 т. СПб., 1897 – 1900.
2. Кавелин К. Д. Отечественный умственный строй. Статьи по философии культуры и русской истории. М., 1989.
Литература
1. Корсаков Д. К. Д. Кавелин. деятельности и Очерк жизни. СПб., 1896.
2. Катаев В. А. От фронды к охранительству. Из истории русской литературной мысли 50 – 60-х годов XIX века. М., 1972.
3. Цамутали А. Н. Борьба течений в русской историографии во 2-ой пол. XIX в. Л., 1977.
4. Кантор В. К. Русская эстетика 2-ой половины XIX столетия и публичная борьба. М., 1978.
Взор на юридический быт старой Руси1
Где ключ к верному взору на русскую историю? Ответ несложной. Не в неосуществимом отвлеченном мышлении, не в практически бесплодном сравнении с историею вторых народов, а в нас самих, в отечественном внутреннем быте.
Итак, посторонние начала ни при каких обстоятельствах не были насильственно вносимы в судьбу русских славян. Единственные, которым возможно бы приписать это, — варяги — утонули и распустились в славянском элементе. Посторонние влияния были — это без сомнений. Но они не были вынужденные, извне налагаемые, а естественные, вольно принимаемые. Вряд ли они были сильны; по крайней мере, они не могли нам дать ненационального, неестественного развития. Так, история в полной мере предоставила нас одним отечественным собственным силам. Это еще более справедливо, в случае, если мы отыщем в памяти, что мы не сидели на плечах у другого народа, что, будучи просвещеннее нас, имел возможность бы сказать нам, кроме того против отечественной воли, плоды собственной высшей цивилизации. На собственной земле мы не имели предшественников, а вдруг и имели, то таких, от которых нам нечего было заимствовать.
Не Европа к нам перешла, а мы оевропеились, оставаясь русскими так же, как и прежде; потому что в то время, когда человек либо народ что-нибудь берет, заимствует у другого, он постоянно есть тем, чем был прежде. взглянуть на факты: его преемники и Петр не имели никакого понятия о позднейшем противоположении Европы и России. Они и не думали ввести у нас зарубежное вместо русского. Они видели недочёты в современной им России, желали их исправить, улучшить ее быт и с этою целью довольно часто прибегали к европейским формам, редко вводя их у нас без значительных трансформаций; что из отечественного только национального казалось им отлично, удовлетворительно, то они оставляли.
Итак, внутренняя история России — не ужасная груда тщетных, ничем не связанных фактов. Она, наоборот, — стройное, органическое, разумное развитие нашей жизни, в любой момент единой, как любая жизнь, в любой момент независимой, кроме того на протяжении и по окончании реформы. Исчерпавши все собственные только национальные элементы, мы вышли в судьбу общечеловеческую, оставаясь тем же, чем были и прежде, — русскими славянами. У нас не было начала личности: старая русская жизнь его создала, с XVIII века оно начало действовать и развиваться. Оттого-то мы так тесно и сблизились с Европой; потому что совсем вторым методом она к этому времени вышла к одной цели с нами. Развивши начало личности донельзя, во всех его исторических, тесных, необыкновенных определениях, она стремилась дать в гражданском обществе простор человеку и пересоздавала это общество. В ней наступал также новый порядок вещей, противоположный прошлому, историческому, в тесном смысле национальному. А у нас, вместе с началом личности, человек прямо выступил на сцену исторического действования, в силу того, что личность в старой России не существовала и, следовательно, не имела никаких исторических определений. Того и другого не должно забывать, говоря о реформах и заимствовании России в восемнадцатом веке: мы заимствовали у Европы не ее только национальные элементы; тогда они уже провалились сквозь землю либо исчезали. И у ней и у нас обращение шла тогда о человеке; сознательно либо бессознательно — это все равно. Громадная развитость, верховная степень образования, громадная сознательность была обстоятельством, что мы стали учиться у ней, а не она у нас. Но это не изменяет ничего в сущности. Европа боролась и борется с быстро, угловато развившимися историческими определениями человека; мы боролись и боремся с отсутствием в гражданском быту всякой мысли о человеке. В том месте человек в далеком прошлом живет и довольно много жил, не смотря на то, что и под односторонними историческими формами; у нас он вовсе не жил и только что начал жить с XVIII века. Итак, вся отличие лишь в прошлых исторических данных, но цель, задача, рвения, предстоящий путь один. Опасаться, что Европа передаст нам собственные отжившие формы, в каковые она сама уж не верит, либо сохраняет надежду, что мы передадим ей собственные — древнерусские, в каковые мы также изверились, значит не осознавать ни новой европейской, ни новой русской истории. Обновленные и всегда юные, они сами творят собственные формы, не стесняясь прошлым, думая лишь о настоящем и будущем.
Мысли и заметки о русской истории2
Умственное отечественное бессилие ни при каких обстоятельствах, возможно, не чувствовалось так глубоко, как сейчас. Российская Федерация, почти за двести лет, сильно двинутая на новый путь, сейчас опять и без того же сильно, не смотря на то, что и в иных формах, поворачивает в другую колею. Целый круг взглядов и понятий, нажитый в прошлые два века, изменяется. Совершенно верно словно бы поднимается завеса и перед глазами раскрываются новые возможности, которых мы до тех пор и не подозревали. Примкнув к семье романских и германских народов, мы твердо уверились, что нам предстоит и двигаться в круге направлений и идей, выработанных их трудами и жизнью; а в действительности выясняется, что неспециализированного у нас с этими народами одни лишь характерные всем людям задачи и стремления, все же другое — вовсе непохоже на европейское, и мы, возможно, более чем когда-либо предоставлены усилиям и собственным средствам. Теряя наглядный пример, созерцанием которого лениво себя убаюкивали, мы сейчас нечайно начинаем задавать вопросы самих себя: что же мы такое, что нас такими сделало и куда мы идем? Эти вопросы поднимаются у нас сейчас со всех сторон; во всем, что у нас ни думается, ни делается, видны попытки отвечать на эти вопросы. В литературе и мастерстве одинаково слышится задача осознать себя, уяснить себе значение и смысл отечественного исторического существования.
Всем известно, какое огромное, решительное влияние имеет на исторические судьбы и развитие страны степень культуры, которую приносят с собою переселенцы, образующие в новой стране господствующий элемент. Живой пример тому воображают древние греческие колонии, а на данный момент британские поселения, раскинувшиеся практически по всему земному шару.
Спрашивается: какую степень культуры принесли с собою в Великороссию переселенцы из западной России? Вопрос данный также вовсе не изучен, кроме того чуть затронут. Практически ничего не подготовлено для его изучения, и мы чуть ли совершим ошибку, в случае, если скажем, что большие предубеждения и научные предрассудки значительно мешают и продолжительно еще будут мешать верному его поставлению, без чего успешная его разработка неосуществима.
Одна из значительных, коренных неточностей, затемняющих дело, состоит, думается, в том, что, исследуя старейший быт славян, мы безразлично сводим в неспециализированные результаты находимое у различных славянских народов; благодаря этого в отечественном представлении слагается один неспециализированный тип, один неспециализированный уровень старейшей славянской культуры, и этот-то тип мы после этого нечайно и бессознательно одинаково приписываем всем славянским народам, находившимся, по-видимому, на разной ступени развития. Этим мы лишаем себя возможности светло и четко различать то, что в конечном итоге могло быть очень различно.
Колонизация Великороссии из западной России началась, как мы сообщили, по-видимому, в XI либо в двенадцатом веке, следовательно, спустя каких-нибудь полтора либо два века по окончании принятия христианства при Владимире. Это великое событие было делом меньшинства и князя народа и шло, как все великие реформы у славян, сверху вниз; массы народа были загружены в язычество; а история всех народов показывает, как медлительно народные верования переживаются в весах и как туго водворялось в них христианство, кроме того по окончании того, как оно было признано за господствующую веру. Целые века проходили, пока христианство проникало в ежедневный быт, внедрялось в народные обычаи, убеждения и нравы. Мы знаем кроме этого из истории, что церковь, с целью достижения результата, не только энергически боролась с языческими представлениями, но мудро и с опаской щадила языческие предрассудки, исподволь заменяя их христианскими образами, и целым рядом таких разумных снисхождений, переводя мало-помалу языческие верования в христианские, пока наконец первые вовсе не изглаживались и исчезали перед новым истинами и учением. Навстречу этим упрочнениям шло естественное рвение новообращенных — приспособить новое вероучение к своим укоренившимся представлениям, осознать и усвоить его себе в формах известных и простых. Так, языческие представления продолжительно выражались и частично развивались под христианскими формами, пока наконец дух христианства не упразднил языческое миросозерцание в самом его основании.
Полутораста либо двухсот лет, прошедших со времени крещения Руси при Владимире до возможного начала колонизации Великороссии, было через чур слишком мало для совершенного перерождения русских язычников. Культура не имела возможности не быть тогда все еще по преимуществу языческой.
Какова могла быть степень данной культуры? При изучении этого вопроса ученые, нам думается, впадают также в серьёзную неточность, которая чуть ли не есть безрезультатности и главная причина безуспешности всех поисков в данной области, и без того очень запутанной и чёрной. Чтобы дорыться до начальных отечественных верований и языческих представлений, необходимо пробраться через те формы, в каковые они облеклись под влиянием новых вер. Уже это одно, само по себе, очень тяжело, в силу того, что, облекаясь в новые формы, язычество существенно изменяется в самом существе, о котором мы имеем только самые отрывочные исторические свидетельства. Среди таковой сбивчивой и неординарно узкой работы воображение нечайно разыгрывается. Стертые и однообразные черты, до которых мы доискались, нас не удовлетворяют; мы с радостью приписываем бледность и скудость того, что нашли, действию времени, силе разрушающих влияний и дополняем недостающее, согласно нашей точке зрения, цветами отечественной собственной фантазии, мним, что за тем, что до нас дошло, прячется целая развитая, полная совокупность языческой мифологии и миросозерцания, каковые потом утратились. Гримм3 открывал, по более развитым и определившимся остаткам скандинавской мифологии, следы провалившихся сквозь землю таких же вер у остальных германских народов. Возможно, данный способ не в полной мере верен и в применении к германской мифологии; в скандинавской мифологии имели возможность полнее и отчетливее развиться, при благоприятных событиях, зародыши мифологии, каковые у других германских народов, при вторых условиях, опоздали определиться и дошли до нас в этом начальном собственном виде. Мы обращаемся с данными славянской мифологии значительно произвольнее и дурно подражаем Гримму. Смешивая мифологические эти, собранные у различных славянских народов, мы чуть подмечаем, что, если судить по некоторым указаниям, русский Олимп чуть начал слагаться около времен Владимира и, возможно, потому не удержался в народной памяти. В западной России припоминается еще Перун в заглавиях урочищ и в некоторых выражениях; у белорусов сохранилось воспоминание о Волосе либо Велесе, переделанном в Власия, как Святовид у северных славян преобразился в святого Вита. Другие всевышние, которым, по летописи, поклонялись в западной Руси, не удержались в народной памяти и занесены, думается, от вторых, славянских а также неславянских, народов. Возможно, исходя из этого они и провалились сквозь землю бесследно. Перун был молнии и бог грома, Волос — всевышний скота. Вот все, что мы об них знаем. Беднее мифологию тяжело себе представить. Нам сообщат: это по причине того, что монументы недостаточны, что христианство шепетильно истребляло следы язычества. Но в Западной Европе языческие воспоминания удержались же в народе, вопреки всему; у нас мордва и литовцы до сих пор сохранили, с намного большей ясностью и определенностью, древние мифологические представления, чем русские племена. Относительно позднее водворение между этими населениями украины не опровергает этого вывода: успели же сохраниться в народной памяти западнорусских племен Перун и Волос; в случае, если остальные языческие всевышние провалились сквозь землю, то это ничему второму приписать запрещено, как тому, что они или лишь начали слагаться в то время, в то время, когда были застигнуты христианством, или заимствованы от вторых народов незадолго до крещения Руси при Владимире.
Весьма превосходно, что великорусы не сохранили ни мельчайшего воспоминания о Перуне; имеется лишь следы Волоса. Все местные заглавия, все обороты речи, в которых поминается о Перуне, видятся сейчас только лишь у белорусов и малороссиян. Это подтверждает тот факт, что колонизация Великороссии началась уже по окончании принятия христианства, в то время, когда воспоминание о языческих всевышних начало слабеть. Волос удержался, возможно, единственно по причине того, что был приурочен к православному календарю.
Мифологические божества являются у язычников как плод уже известного развития. Темперамент божеств, значение их, громадная либо меньшая определенность их формы в народных понятиях дают мерило степени этого развития. Если судить по таким показателям, мы можем точно заключить, что у русских славян развитие в эру язычества стояло на низкой ступени.
Но, мифология еще не в полной мере исчерпывает языческое миросозерцание. Неопределенность ее форм обосновывает лишь, что оно опоздало сложиться в учение, не перешло в сознание. Увидим кроме этого, что богатая мифология предполагает, кстати, громадную силу и живость фантазии, которой одарены не все народы, по крайней мере не все в равной степени. Особая осторожность нужна в заключениях и выводах, в то время, когда речь заходит о славянах — племени, которого развитие, по всем видимостям, еще в первых рядах и призвание в истории еще не обозначилось. Исходя из этого, не делая никаких окончательных заключений о том, по какой причине не сильный, чуть намеченные зачатки западнорусской мифологии совсем исчезают на русском земле, попытаемся выяснить миросозерцание великорусов в ту отдаленную эру, в то время, когда эта отрасль русского племени начала складываться.
Было время, в то время, когда данный вопрос быстро интересовал нас. Обильные материалы для его изучения воображают бытовые народные монументы — песни, сказки, обряды, праздничные дни, поверья, приметы и проч. Как ни мало создан данный материал, но неспециализированные и главные черты старейшего миросозерцания великорусов выступают из него весьма светло и выпукло. Нас постоянно поражал первобытный, яркий реализм, которым дышат эти остатки старины. Иносказание, символизм играются в них самую незаметную роль; антропоморфизм есть в весьма не сильный, формах и первичных намёках; первобытные, неотёсанные факты, каковые возможно предполагать в основании роскошно развившейся греческой мифологии а также в базе менее блестящей и поэтической мифологии германской, у великорусов являются во всей собственной начальной непосредственности. Мы считаем, что в этом смысле изучение русских языческих представлений было бы нужным и лучшим введением к греческой и германской мифологии, как картина миросозерцания, которое и у греков и немцев предшествовало мифологическому периоду, но потом было ими мало-помалу забыто и сохранилось лишь в немногих, не сильный, чуть понятных намеках их мифологий. Ключ к этому первобытному миросозерцанию лежит в отечественных праздниках и народных поверьях, приуроченных к временам и дням года. Разглядывая их, мы отыщем, что в основании их лежит первобытное, яркое поклонение предметам, силам и явлениям природы, при самых не сильный зачатках олицетворения, послуживших у других народов исходной точкой для предстоящего мифологического развития. На данной ступени культуры человек подчиняется явлениям и силам природы в полной мере, непременно, очень. Любой ход, каждое перемещение его, дома и вне дома, обставлены обрядами, правильное соблюдение которых предохраняет от напастей и зла; никакое воздействие, кроме того самое незначительное, не может быть предпринято без соблюдения для того чтобы предохранительного и спасительного обряда. Вся жизнь, от колыбели до гробовой доски, довершается, так, среди ритуалов и непрерывных обрядностей, и свободной инициативе человека не покинуто ни мельчайшего простора. К этому главному, главному элементу старейшего языческого миросозерцания великорусов присоединяется поклонение погибшим, которое переплетается с поклонением явлениям и силам природы, поставлено в зависимость от него и приурочено ко временам года. Запрещено, но, не подметить, — что старейшее поклонение предкам далеко не светло; очень тяжело различить в дошедших до нас фактах начальную базу от позднейших западнорусских и по большому счету славянских влияний, и от христианских представлений.
Очень знаменательно, что расколы и туземные ереси появляются в Великороссии не прежде XVII века, еще в восемнадцатом веке вращаются около одних внешних, обрядовых и богослужебных предметов, глубоко загружены в церковный формализм. Предшествовавшие им секты и ереси частью занесены к нам, по-видимому, из Византии, частью, думается, с запада либо, что возможно возможнее, появились в регионах (в основном в Пскове), принадлежащих по собственному степени и происхождению культуры — к западнорусским группам. В западной России развитие длилось на том же корню, на котором началось, и потому культура была относительно выше; вот по какой причине и православие воспринималось тут более и более духовно, что и дало западной России силу бороться с римским католичеством духовным оружием. В Великороссии православие, соответственно ее степени культуры, взяло темперамент национального и политического учреждения, под покровом которого окрепло и выработалось национальное сознание. Не осознавая этого, нельзя понять русской истории. А в это же время еще недавно люди большого образования, извращая вопрос, считали, что православие, отделив нас от остального образованного европейского мира, задержало отечественное развитие и было основной, если не единственной обстоятельством отечественной видимой отсталости в культуре от других народов. На самом же деле оказывается, что мы очень сильно отстали в культуре от Европы по причине того, что жизнь Великороссии началась с азбуки, с самой первой ступени оседлого быта, чуть ли ранее XII века, при самых негативных условиях, в каких когда-либо был второй народ.
Показывают как на странность и особенность русской истории, что в XI а также в двенадцатом веке мы находились по образованию выше современных европейских народов; но с того времени они развивались потом, а у нас культура почему-то начала падать. Обстоятельства этого явления приписывают татарскому игу и нашествию монголов.
Обстоятельство кажущегося попятного перемещения отечественной культуры лежит не в татарском иге, а значительно глубже. Чтобы узнать ее, нужно хорошенько условиться в том, о чем мы желаем сказать. В Малороссии, в северо-западной России культура нисколько не понизилась. В первой вечевое и дружинное начала развивались так же, как и прежде; создалась сильная аристократия, с которой боролись князья. Южнорусские летописи выполнены большого драматического интереса, показывающего на деятельную, умственную и нравственную судьбу тамошнего населения. Такою же полною судьбой жила и северо-западная Российская Федерация, к которой принадлежала не одна Белоруссия, т. е. кривичи, но и славяне — псковитяне и новгородцы, признаваемые и Шафариком4 за особенную группу. Тут развилась в основном муниципальная судьба, промышленная и торговая деятельность, и муниципии этого края продолжали очень сильно и скоро развиваться; никакого упадка культуры не заметно; наоборот, видно постепенное ее усиление. Стремительное обрусение литовцев, покоривших западную Россию, также говорит в пользу тамошней культуры. Наконец, живой интерес к церкви и вопросам веры, религиозные борьбы, в особенности с римским католичеством, привёдшие к большому умственному умственному, создавшие школы и целую духовную литературу, не обосновывают упадка культуры, а, наоборот, подтверждают тот факт, что она разрешила войти тут корни.
По большому счету движение отечественного образования — и духовного и светского — благодаря всей совокупности условий, при которых появилась жизнь Великороссии, был весьма необычен. Развитие культуры было чисто внешнее; вместо самодеятельности видим пассивное воспринятие чужого; меньшинство есть проводником этого чужого в нашу жизнь, и потому целый культурный процесс идет сверху вниз, из вершин общества в народные веса. Припомним, что переселенцы из западной России явились в Великороссию без всякой культуры и, следовательно, без зачатков духовного развития: что новая их отчизна была совершенно верно такая же и не внесла конкретно в их жизнь никаких образовательных элементов; что после этого и по окончании, в продолжение всей отечественной истории, односложность отечественного быта ни при каких обстоятельствах не нарушалась притоком в отечественный народный состав чужого племени либо наплывом завоевателей; что, наконец, в течение столетий все силы Великороссии были обращены на неотёсанный материальный труд заселения дикой страны между дикими племенами и при самых враждебных человеку природных условиях. Все эти события совместно взятые на целые века сделали неосуществимым развитие русском ветви из самой себя. Ее не воспитывала среда, в которой она жила; нравственная и умственная сторона в ней спала. Единственным методом культуры Великороссии — методом окольным и очень долгим — было постепенное, так сообщить, всасывание в себя образовательных элементов извне, из других государств, более образованных.
Из этого же и вторая особенность развития отечественной культуры, на которой нельзя не остановиться — так она поразительна. Попытки меньшинства водворить в большинстве внешние формы образованности, заимствованные от вторых народов, не имели и не могли иметь между собой никакой органической связи, в силу того, что вытекали не из хода внутренней судьбе, а определялись внешними материалами, каковые случайно попадались под руки и, следовательно, также не могли иметь между собою никакой внутренней связи. Преобразования на греческий лад при Иване III, польские и литовские влияния в семнадцатом веке, западноевропейские влияния в XVIII и в первой половине XIX столетия воображают этому обильные примеры. Часто ужасные силы поглощаются в таких попытках бесследно, целые направления внезапно появляются и внезапно же исчезают. Существование у нас литературного монумента, книги, произведений искусства на русском и с кажущейся русской обстановкой не дает еще права заключать, что это продукт народной судьбе, не обосновывает, что направление и мысль, каковые в них выражаются, нашли в стране сочувствие, привились, были распространены: такие монументы часто оказываются переделками либо переводами с зарубежных образцов, делом прихоти, вкуса, мысли маленьких кружков, кроме того отдельных личностей; влияния и круг действия этих произведений и памятников ограничивается часто маленьким числом любителей, в лучшем случае известным слоем общества, составляющим незаметное меньшинство. Потому-то, разрабатывая историю отечественной культуры, мы ходим на земле очень шаткой, не воображающей ничего органического. Между средой и несомненным фактом, в которой он оказывается, не существует нужной, яркой связи и потому не может быть сделано точной посылки от первого к последней. Изложите, к примеру, целый движение русской литературы от начала до конца; разберите и объясните детально все ее монументы — и вы все-таки не станете иметь истории развития русской мысли в литературе; отбросьте наплывной материал, и в следствии останется, не считая природного таланта, отрицательное отношение к среде и развитие языка, выработка независимой формы для выражения будущей независимой мысли. То же и во всем остальном.
В обществе неразвитом, без культуры, с одними природными наклонностями и внешней дисциплиной и инстинктами чужой идеал будет представляться со стороны внешних его обстановки и форм, да и вводиться он будет внешним образом. Чем меньше культуры и развития в народе, тем он полнее, безотчетнее подчинится влиянию чужого идеала, примет его за пример себе во всем.
Отечественный умственный строй5
Всем известно, из каких элементов сложилась европейская судьба и развилась европейская культура. В основание европейской общественности легла очень сильно развитая личность. Личная независимость, личная свобода, возможно-нестесненная, всегда были исходной идеалом и точкой в Европе. Целый ее гражданский и политический быт сверху донизу, был выстроен на соглашениях, на совокупности обоюдного уравновешения прав.
Юридическая личность у нас, возможно сообщить, чуть народилась и продолжает и сейчас поражать собственной пассивностью, отсутствием почина и неотёсанным, полудиким реализмом. Во всех слоях отечественного общества стихийные элементы подавляют личное развитие. Не говорю о нравственной личности в высшем значении слова: она везде и всегда была и имеется плод развитой интеллектуальной судьбе и везде образовывает исключение из неспециализированного правила. Нет, я беру личность в самом несложном, обиходном смысле, как ясное сознание собственного призвания и общественного положения, собственных внешних прав и внешних обязанностей, как разумное поставление ближайших практических целей и такое же разумное и настойчивое их преследование. И что же? Кроме того в этом несложном смысле личность образовывает у нас почтенное и, к сожалению, редкое изъятие из неспециализированного уровня крайней распущенности во все стороны. В нас аппетиты довольно часто бывают развиты до болезненности, но нет ни охоты, ни способности трудиться, с целью удовлетворить им, бороться с препятствиями, отстаивать себя и собственную идея. Оттого, на протяжении публичных и частных отечественных дел, нет ни обдуманной совокупности, ни кроме того последовательности, нет преемственности от поколения к поколению, и потому нет капитализации труда, культурных привычек и знания.
Мы вычисляем себя европейцами и во всем стараемся стать с ними на одну доску. Но чтобы этого достигнуть в области знания и науки, нам не нужно, как делали до сих пор, брать из Европы готовые результаты ее мышления, а нужно создать у себя такое же отношение к знанию, к науке, какое существует в том месте. В Европе наука служила и является подготовкой и спутницей творческой деятельности человека в окружающей среде и над самим собой. Ту же роль должны идея, наука играться и у нас: но для этого нам нужно в первую очередь критически посмотреть на результаты европейской мысли, доискаться до ее предпосылок, везде подразумеваемых и нигде не выраженных. В них скрыта живая сообщение теоретических практических потребностей и задач. Уяснив себе таким методом историческую сторону европейской науки, мы осознаем, что и она, как любая вторая наука, не есть сама абсолютная истина, а обусловленный степенью и обстоятельствами знания ответ на вопрос, также появившийся в данное время и среди известной обстановки, следовательно, также не абсолютный. Убедившись в этом, мы освободимся от научного фетишизма, что подавляет у нас знания и самостоятельное развитие науки, и вынуждены будем, по примеру европейцев, вдуматься в источники зла, которое нас гложет. Тогда нетрудно будет указать и на средства, как его устранить либо ослабить. Таковой путь будет европейским, и лишь в то время, когда мы на него ступим, зародится и у нас европейская наука; с тем совместно выводы знания прекратят у нас быть такими бесплодными, как сейчас, а свяжутся, как в Европе, с ответом наиболее значимых отечественных вопросов. Весьма возможно, что выводы эти будут иные, чем те, до каких додумалась Европа; но, не обращая внимания на то, знание, наука будут у нас тогда несравненно более европейскими, чем сейчас, в то время, когда мы без критики принимаем данные исследований, сделанных в Европе.
Авдотья Петровна Елагина6
Идеи XVIII столетия были результатом развития людской рода в течение столетий. По собственной всеобщности, собственному общечеловеческому характеру, они близки и дороги всякому народу, всякому племени. Народ либо государство, которым они чужды, подписывают тем собственный смертный решение суда, не смогут деятельно принимать участие в общем развитии и успехах, играться продолжительную роль и иметь ответственное значение во глобальной истории; они осуждены прозябать и непременно входят в состав вторых, более гениальных и живучих народов. Не одни лишь национальные изюминки, но и общие идеи дают государствам и народам историческое, глобальное значение; национальность определяет лишь формы, в которых эти идеи производятся и осуществляются, никак не более. Наконец, политические и административные порядки высказывают степень культуры и не определяют свойстве к ней. У нас, как и везде, эти порядки, по мере отечественного развития, не ухудшались, а скорей, наоборот, вырабатывались и смягчались, и если они оставляют хотеть многого, то обстоятельство опять-таки содержится в той же низкой степени культуры. Так, исчезновения и причины упадка блестящего и просвещенного культурного слоя александровского времени нужно искать не в вырождении поколений, не в характере идей, которыми жил данный слой, и не в политических и социальных условиях России XIX века, а в чем-нибудь втором. Мы считаем, что эти обстоятельства лежат значительно глубже — в уединенном и обособленном положении культурного слоя александровской эры среди очень невежественных низших и средних классов тогдашней России. В царствование Александра 1-го образованные кружки быстро выдавались вперед над другой массой населения, не имели с нею практически ничего общего и жили собственной особенной судьбой, соприкасаясь с остальными классами и слоями русского общества лишь внешним образом. Действительно, вражды и никакого антагонизма не было между теми и другими, но не было кроме этого между ними взаимодействия и никакого сближения. Образованные кружки воображали у нас тогда, среди русского народа, оазисы, в которых сосредоточивались лучшие умственные и культурные силы, — неестественные центры, с собственной особенной воздухом, в которой вырабатывались красивые, глубоко просвещенные и нравственные личности. Они в любом европейском обществе заняли бы почетное место и игрались бы известный роль.
Столичные славянофилы сороковых годов7
В наши дни самое наименование западников и славянофилов утратило всякое значение и держится лишь по ветхой памяти. Любой мыслящий человек, принимающий к сердцу интересы собственной отчизны, не имеет возможности не ощущать себя наполовину славянофилом, наполовину западником, в силу того, что оба воззрения высказывали и формулировали лишь две стороны одной и той же русской действительности, каковые в науке, мысли, изучении возможно и должно отграничить одну от второй и изучать особливо, для лучшего их выяснения, но каковые в живой действительности окончательно останутся конкретно слитыми в одно целое. Как славянофильское, так и западное направление не разрешили вопросов русской судьбы. Она прошла среди западников и славянофилов, не удовлетворив ни тех, ни вторых, ответив далеко не на все их запросы, и осталась для них так же, как и прежде тайной, сфинксом. Европейская программа была невыполнимой на русской земле; славянофильская — далеко не обнимающей стремлений русской и всех сторон судьбы. Попытки схватить жизнь целого народа, целого племени в одну формулу и, опираясь на нее, посмотреть вперед, не привели ни к чему.
Было нужно ограничиться злобой дня, разрешать при помощи средств, указанных опытом и знанием, вопросы, какие конкретно выводит друг за другом сама жизнь. В этом отношении и славянофилы, и западники сделали собственный дело, сослужили собственную работу. Они узнали, осветили многие стороны отечественного и славянского быта и народного характера, отечественной и славянской истории, каковые оставались до них малоизвестными либо сознавались сбивчиво и неясно.
Письмо Ф. М. Достоевскому8
Что ответственнее и значительнее, что должно быть поставлено на первый замысел: личное ли нравственное совершенствование либо совершенствование и выработка тех условий, среди которых человек живет в обществе? Одни говорят: стремитесь к внутренней, душевной, нравственной правде, полюбите ее всеми силами души, и сама собою сложится примерная публичная судьба; другие возражают: выработайте публичную судьбу, публичные условия до вероятного совершенства, и отдельные лица станут сами собой, конечно, направляться на путь хороша, совершенствования и нравственного развития.