И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Эти строки из пушкинского стихотворения известны всем. А вспоминали ли вы над их смыслом? По какой причине А. С. Пушкин связывает собственную будущую славу, собственный бессмертие с судьбой какого именно?то будущего «пиита»? Так как произведения Пушкина и без того существуют для читателей.
Дело тут в том, что Пушкин говорит не только о собственных собственных стихах. Речь заходит о судьбе всей русской поэзии, а поэзия не имеет возможности жить одним своим прошлым, каким бы славным оно ни было. Литературе в целом, наибольшим её мастерам свойственно рвение передать последующим поколениям писателей собственный духовный опыт, собственные творческие правила. Так появляется вопрос о традиции (латинское слово «traditio» и свидетельствует «передача»). Но опыт литературных предшественников по?настоящему усваивается их последователями лишь при условии творческого продолжения, развития этого опыта, а не пассивного его повторения. Исходя из этого традиция диалектически связана с новаторством, одно без другого существовать не имеет возможности.
Разглядим конкретный пример. Попытайтесь предугадать, кому принадлежат следующие строчки:
В то время, когда сверкнет звезда полночи
На полусонную Неву,
Последовательности прежних событий очи
Как словно бы видят наяву…
Либо вот такие:
Я пленен, я очарован,
Ненаглядная, тобой,
Я навек к тебе прикован
Цепью страсти роковой.
Потому, что предугадать автора непросто, сходу откроем истину: эти строки забраны из двух стихотворений Н. А. Некрасова. Но по какой причине эти вялые, усредненные стихи так мало напоминают нам почерк Железной «дороги» и «автора Тройки», поэм «Холод, Красный шнобель» и «Кому в Киевской Руси жить отлично»? Процитированные строфы — из книги ранних произведений поэта «Грезы и звуки». Создатель данной книги ориентировался на опыт и на стиль В. А. Жуковского, А. С. Пушкина, Е. А. Баратынского, М. Ю. Лермонтова. Казалось бы, учителя красивые, лучших и хотеть нереально. Но беда была в том, что, стремясь воспроизвести отдельные приемы славных поэтов, юный Некрасов попал в чрезмерную зависимость от чисто внешних изюминок лексики, стиха, образного строя. Не прибавляя к опыту преподавателей ничего нового, собственного, поэт рисковал попасть в число литературных эпигонов классического стиля. «Грезы и звуки» были холодно встречены критикой. В. Г. Белинский писал о них: «Все привычные и истертые чувствованьица, неспециализированные места, ровные стишки». Некрасов начал скупать у книгопродавцев экземпляры собственной первой книги и беспощадно уничтожать их.
Но неудача не сломила творческой воли Некрасова, и он отыскал собственный путь в поэзии.
— Скучно! скучно!.. Ямщик удалой,
Разгони чем?нибудь мою скуку!
Песню, что ли, друг, запой
Про разлуку и рекрутский набор;
Небылицей какой посмеши
Либо, что ты видал, поведай. —
Буду, братец, за все благодарен.
Самому мне невесело, барин:
Сокрушила злодейка супруга!..
Это начало стихотворения «В дороге» (1845), услышав которое Белинский вскрикнул: «Да понимаете ли вы, что вы поэт — и поэт подлинный?» Конкретно с этого стихотворения начался настоящий Некрасов. Жизнь простых людей стала в его поэзии ярким предметом изображения, опорной темой творчества. Перестроилась вся поэтика: в стихи хлынула масса лексических прозаизмов и обыдённых «подробностей», вытеснивших условно-поэтические формулы, усилилось сюжетное начало, на смену элегическому раздумью пришел стихотворный рассказ, зазвучала разговорная интонация в сочетании с песенными ритмами, благодаря чего возросла роль трехсложных размеров, в особенности анапеста. Некрасов предстал храбрым поэтическим новатором.
И вот тогда творчество Некрасова нашло прочную классическую причастность к опыту предшественников: к пушкинской «поэзии действительности», к лермонтовскому лирическому максимализму, к ужасной глубине Баратынского, к захватывающей эмоциональности баллад и элегий Жуковского. Внутренняя сообщение появилась при всем внешнем несходстве. Отталкиваясь от предшественников, Некрасов приближался к ним. И это глубоко закономерно: настоящими наследниками традиций становятся лишь новаторы.
Поэзия Некрасова со своей стороны стала воодушевляющим примером для новых поколений писателей. Но было и нетворческое подражание Некрасову, к примеру поэзия С. Я. Надсона, у которого демократический пафос не был выполнен такой же решительности, а установка на эмоциональность стиха не была подкреплена внутренней силой. Поэзия Надсона была некое время популярна, но отсутствие в ней идейно-творческой новизны скоро дало себя знать. Но настоящими наследниками Некрасова были поэты-новаторы, открыватели новых дорог: А. А. Блок, А. Белый, А. А. Ахматова, В. В. Маяковский, А. Т. Твардовский.
Продолжать пушкинскую традицию означало для Маяковского не копировать внешние черты пушкинской поэзии, а, подобно Пушкину, строить новую художественную совокупность, чутко реагируя на перемещение исторического времени. «По окончании смерти нам находиться практически что рядом: вы на Пе, а я на эМ», — говорит великому предшественнику Маяковский, и обращение, само собой разумеется, идет не об алфавитном порядке, а о единой традиции отечественной поэзии, традиции, развивающейся в новаторских отыскивании. «Кто меж нами?» — задаёт вопросы Маяковский, и тут в высшей степени закономерно появляется имя Некрасова (а вот Надсону справедливо отказано в праве на место в этом последовательности: «Мы попросим, чтобы его куда?нибудь на Ща!»).
новаторства и Диалектическая взаимосвязь традиций касается всех сторон формы и: художественного творчества содержания, стиля и темы, жанрово-композиционного своеобразия произведений, их языка. Эта сообщение — залог непрерывности литературного развития, следствие неисчерпаемых возможностей преобразования действительности и художественного познания.