Мы прилетели в Тель-Авив в аэропорт Бен-Гурион. Пройдя контроль и забрав багаж, мы стали искать среди встречающих кого-нибудь в тёмном, нас должна была встретить монахиня Силуана, экскурсовод и водитель Горненского монастыря. Из занятий в отечественном монастыре я ее заочно уже знала. Она раньше жила в Свято-Никольском монастыре и была пострижена в иночество. Позже она уехала в Иерусалим и поступила в Горненский монастырь. М.Николая говорила о ней, что сейчас ее вряд ли возможно было назвать монахиней, по окончании для того чтобы ухода, что приравнивался к предательству. По большому счету считается, что нельзя менять монастырь, в который тебя благословил духовник: что бы ни произошло, все необходимо принимать как волю Божию и терпеть кроме того до смерти. М.Силуана по собственной воле уехала в Горненский монастырь, исходя из этого ее вычисляли у нас кем-то наподобие перебежчика. Игумения сказала на занятиях, что м.Силуана уже жалеет, что ушла из Малоярославца — в Иерусалиме выяснилось значительно тяжелее.
М.Силуана опоздала практически на час, мы уже начинали нервничать. Она была весьма рабочий, разговорчивой, мало полноватой и совсем не создавала чувство человека, обиженного собственной участью. Она помогла нам загрузить сумки в мини-автобус, и мы отправились в монастырь. В Израиле я первенствовала раз, и исходя из этого с интересом наблюдала на проносившиеся за окном горы, маленькие города, апельсиновые деревья и выжженные солнцем равнины. В монастыре нас встретила благочинная — монахиня Алефтина на мелком электромобиле. Монастырь размешался на склоне горы ущелья Эйн-Карем. Тут не было громадных сестринских корпусов, насельницы жили в мелких домиках-келиях, разбросанных по территории склона, окруженных кипарисовыми и масличными деревьями. Внизу был храм, выстроенный еще основателем монастыря — архимандритом Антонием (Капустиным) в честь Казанской иконы Богоматери, трапезная и каменная колокольня, а практически на самом верху горы — сравнительно не так давно достроенный собор во имя Всех Святых в почве русском просиявших. Нас пересадили в электромобиль и повезли по крутым извилистым дорожкам наверх, к мелкому двухэтажному домику с черепичной крышей. На первом этаже этого домика нам отвели маленькую келью. Келья больше напоминала пещеру: в нее вела низкая древесная дверь с задвижкой, стенки были толстые, белые и мало неровные. Рядом с дверью было окно, занавешанное тюлью. В находились две кровати, громадный ветхий шкаф, письменный стол, два стула и обогреватель. В келье было мало сыровато и холодно, но по большому счету достаточно уютно, мне кроме того понравилось, что она так похожа на пещеру. Мы положили собственные вещи и сразу же спустились по долгой древесной лестнице вниз, в трапезную, где нас уже ожидал ужин.
Послушание нам прописали в трапезной: мы должны были накрывать столы для паломников и сестёр, разносить еду, обслуживать гостей, убирать и мыть посуду. Распорядок у нас был таковой: подъем в 5.00, с 5.30 — полунощница в Казанском храме, с 7.00 до 13.00 — послушание в трапезной, полтора часа отдыха, позже послушания до вечерней работы в 17.00. 17.00-19.00 вечерняя работа, послушания и общая трапеза до 21.00. Так мы трудились два дня, а на третий трудились лишь до 13.00 — дальше было свободной время, в то время, когда мы имели возможность отправиться взглянуть город и посетить святые места. Практически все сестры обители были заняты с паломниками, в церковной лавке либо в храме, а такие послушания, как трапезная, кухня, сбор оливок, уборка территории поручались трудницам либо приезжим сестрам, таким как мы. Нужно сообщить, Горненский монастырь сильно отличался от «простых» русских монастырей ввиду его специфики приема паломнических проведения и групп экскурсий. По преданию ко мне, в Нагорную страну, практически сразу после Благовещения пришла из Назарета Пресвятая Дева Мария поделиться эйфорией со своей родственницей, праведной Елисаветой, матерью св. Иоанна Предтечи, о будущем рождении от Нее Спасителя. В селении Эйн-Карем Божия Матерь брала воду из источника, что существует и сейчас.
Устав монастыря также был необычным. Тут не было для того чтобы удушающего контроля за действиями сестер, как в Никольском монастыре — все жили достаточно вольно. У каждой сестры был собственный маленький домик либо часть дома с садом, разрешалось иметь собственные индивидуальные вещи, никто кроме того не интересовался: что именно сестры брали себе либо приобретали в качестве подарка. Более того, насельницы монастыря тут приобретали маленькую ежемесячную заработную плат на индивидуальные затраты. Неспециализированная сестринская трапеза тут была одна, утром. По окончании трапезы сестры выстраивались в очередь к кухонному окошечку, где повар наливала суп и накладывала второе в мелкие контейнеры, каковые сестры забирали с собой, вторая трапеза у них проходила келейно. В случае, если кому-то необходимы были какие-то особенные продукты либо лекарства, сестры имели возможность себе позволить это приобрести на собственные деньги. На послушания сестры назначались игуменией либо главой русской духовной миссии и, в большинстве случаев, на долгий срок. У сестер были выходные ежегодный отпуск и дни, что они имели возможность провести в России. Между собой сестры имели возможность общаться и дружить, это тут было не не разрещаеться. Общение между мирскими людьми и сёстрами также никак не регламентировалось, у всех сестер были интернет и мобильные телефоны. В общем, жизнь в монастыре больше была похожа на простую людскую судьбу, лишь более строгую и со собственными обязанностями.
Нас в Свято-Никольском монастыре учили, что монашество должно быть непременно строгим, с послушанием и жёсткой дисциплиной, отсечением собственной воли во всем и необязательным нестяжанием. Исходя из этого такие правила мне показались какими-то не настоящими, не монашескими. То, что у сестер были собственные деньги, выходные дни, отпуска и свобода общения, было заманчиво, но никак не согласовывалось с моим тогдашним понятием о жизни в монастыре.
Послушание в трапезной было достаточно тяжелым: весь день необходимо было бегать, разнося еду, позже перемыть нескончаемые горы посуды, убраться и вымыть полы. Я так уставала, что кроме того не было сил на поездки в город. Первые 14 дней мы с Ириной никуда не ездили, ходили на послушания и посещали работы, дабы показывать «пример настоящего монашества» прозябающим в невежестве сестрам. Позже мы поближе познакомились с некоторыми сестрами обители и трудницами и начали вместе с ними ездить по святым местам на протяжении отечественных выходных дней. Довольно часто мы ездили на ночные работы в храм Гроба Господня. Работы в том месте совершались в ночь на воскресенье, а время от времени и на семь дней. Обратно мы приезжали примерно в три часа ночи, мало дремали и утром шли сходу на послушание к 7.00. На полунощницу мы уже не ходили, не было сил так рано подняться, но визита работ в Горненском также было необязательным, тут никто не контролировал по перечню, как у нас, кто пришел в храм. Довольно часто мы по утрам ездили на Литургию в Гефсиманию а также в Вифлеем, где Литургия проходила в пещере, где появился Христос. На такие поездки необходимо было взять личное благословение игумении Георгии, но она давала его нехотя, довольно часто отказывала под предлогом того, что ездить по Иерусалиму по ночам страшно. По окончании нескольких таких отказов я прекратила за этим благословением доходить, сестры обучили нас, как ездить, никого не задавая вопросы. Тут никто ни на кого не доносил игумении, напротив было принято друг друга поддерживать и помогать. В случае, если кто-то делал что-то не так, имела возможность появиться ссора, но ябедничество и доносы тут не поощрялись. Откровения помыслов тут по большому счету не было, была только простая исповедь священнику в храме перед причастием.
Глава 28
В Горненском монастыре я прожила два месяца и возвратилась обратно. От сытно й еды я поправилась практически на восемь килограммов, в Малоярославце я была всегда голодная и дистрофичная. К тому же непросто было привыкать опять к дисциплине по окончании простой, достаточно несложной и приятной жизни в Иерусалиме. Послушание мне прописали в богадельне: я должна была быть сиделкой у схимонахини Марии. От всех других послушаний, кроме того от работ в храме, меня высвободили. Сиделкой у м.Марии была раньше м.Нектария, но она в очередной раз в чем-то провинилась, и Матушка послала ее в скит в Ждамирово на покаяние. Совместно со мной в богадельне подвизалась м.Феодора, она смотрела за остальными четырьмя бабушками. Необходимым для нас осталось лишь посещение занятий, это было святое. В случае, если проходили занятия, нам в богадельню звонили по внутреннему телефону, а мы должны были кинуть все дела, безотлагательно положить бабушек в кровати, и бежать в трапезную.
Раз в неделю к м.Марии приезжал Митрополит Климент. При таких условиях нам с м.Феодорой необходимо было накрыть «чай» в помещении м.Марии. Помещение была маленькая, исходя из этого стол для приема Митрополита мы держали на втором этаже богадельни, а скатерть — в прачечной, повешенную на свободной сушилке и уже отглаженную для экономии времени. Когда нам информировали о его приезде, мы спускали стол, покрывали его розовой скатертью и бежали на сестринскую кухню к м.Антонии, матушкиному повору, которая для этого случая готовила «архиерейскую» закуску. В большинстве случаев она готовила пара изысканных блюд, как в дорогих ресторанах, множество видов пирожков, рулетиков, каких-то замысловатых шашлычков, тортиков и т. д. Довольно часто все это у нее оставалось по окончании матушкиных трапез, каковые также возможно было бы назвать «архиерейскими». Все это необходимо было в должном порядке расставить на столе. Мне как-то не доводилось до монастыря ходить по вправду дорогим ресторанам, исходя из этого такому уровню обслуживания меня было нужно учить. Непросто было сервировать стол таким множеством вкусностей и фруктов, а позже тащиться в сестринскую трапезную и имеется собственную кашу с холодным и сухарями несладким чаем, утешаясь тем, что совершаешь этим богоугодный подвиг. Не смотря на то, что ко всему привыкаешь.
Сестрам Матушка постоянно внушала на занятиях, что монашеская судьба предполагает постоянный подвиг, исходя из этого ни у кого не было к ней особенных вопросов, а Матушка легко имела возможность экономить фактически на всем. Продукты для сестер были лишь те, каковые жертвовали магазины, довольно часто просроченные, кроме того сломанные — в этом также был собственного рода «монашеский шик» — прямо настоящий аскетизм. Сахар на столы не ставился, чай был несладкий. Хлеб был пожертвованный Калужским хлебозаводом, тот, что уже не могли реализовывать ввиду его срока годности, да и то, разрешалось съесть 2 куска белого и столько же тёмного. Фруктов и свежих овощей не было фактически ни при каких обстоятельствах, лишь в случае, если совсем сломанные либо по праздникам. Большая часть этих просроченных и полуиспорченных продуктов нам жертвовали не для людей, а для кур и коров. Как-то нам в Карижу привезли пара коробок полугнилых нектаринов для коров. Мы были весьма этому рады. У коров была свежая трава, а мы уже успели забыть, в то время, когда в последний раз ели фрукты. Из всей данной кучи набрался хороший тазик фруктовых кусочков, что мы съели за вечерним чаем. Чай состоял преимущественно из варенья и сухарей, время от времени был творог, что было громадной эйфорией — при монастырских нагрузках мне в любой момент весьма хотелось имеется. Как-то раз в монастырь пожертвовали пара десятков коробок соков, просроченных практически на 6 месяцев, и сестры и приютские дети с наслаждением их выпивали. А как-то кроме того привезли полгрузовика консервированного зеленого горошка в старых банках и истлевших коробках, срок годности которого закончился более пяти лет назад. Матушка благословила его съесть. Пара месяцев данный горошек, что кстати был совсем не нехорош, додавали практически во все блюда, кроме того в суп. Рыба, молочные яйца и продукты были роскошью. Не смотря на то, что в монастыре имелся коровник, практически целый сыры и творог Матушка раздавала спонсорам и привычным в виде подарков.
Я отыскала компромис для себя, в случае, если пузо сводило от голода либо необходимо было выпить пилюлю, дабы не на голодный желудок. У нас в пристройке к кухне находились пластмассовые ведра для коров. Их постоянно мыли начисто, а позже складывали в том направлении остатки сухарей и хлеба. Под покровом темноты время от времени я пробиралась к этим заветным ведрам и нагружала себе карманы вкусными хлебными объедками. Позже я постоянно каялась в этом грехе на исповеди, давала себе обещание больше не красть хлеб, но время от времени просто не могла устоять перед этим искушением.
Матушка довольно часто экспериментировала с сестрами, как с зайцами. Одно время на столы запретили ставить соль и додавать ее в блюда — Матушке кто-то заявил, что соль вредна. Больше года сестры вынуждены были имеется несоленое, для некоторых это была настоящая пытка. Позже соль нежданно возвратилась на столы. Еще был случай. Матушка сделала вывод, что сестры через чур много едят и благословила оставить на столах из устройств лишь чайные ложки. Не знаю какое количество совершенно верно продолжался данный опыт, меня в монастыре тогда еще не было, мне об этом говорили сестры: за 20 мин. они еле-еле успевали вычерпать чайной ложкой суп, и вдобавок хотелось успеть съесть второе.
Меню на ежедневно придумывала Матушка, а позже зорко следила на занятиях, дабы келарь не поставила чего лишнего. Один раз она увидела, что к чаю раздали по две печеньки каждому. Матушка продолжительно ругала сестру-келаря за расточительность. Надеялась к чаю лишь одна печенька. Печенье было очень сильно просроченным, и его необходимо было как возможно стремительнее съесть, но все же это был не предлог для обжорства! Чай был до того страшным, что лучше было выпивать воду. Кофе и сладости давали лишь по «матушкиным» праздникам. Все, что жертвовалось либо покупалось более менее приличного, складывалось в особые «матушкины» холодильники на потребности игумении и ее гостей, и на «чай» для Митрополита. Такое положение дел считалось нормальным: так как игуменское и архиерейское служение так тяжелы, что предполагают усиленное питание. Игумения Николая купила таковой практикой воистину угрожающие размеры, ее вес превышал уже сто двадцать килограммов, не смотря на то, что она все это списывала на гипертонию и сахарный диабет. Честно говоря, при таком личном поваре, как м.Антония, никто бы не смог сохранить фигуру. Особенно нелепо смотрелось то, как Матушка, сетуя на собственный диабет и уплетая кусочек осетра со спаржей, политой каким-то розовым соусом, со слезами на глазах жаловалась нам, что не имеет возможности по общему состоянию организма имеется ту же еду, что и мы.
Глава 29
Прошло уже три года с моего приезда в Малоярославец. Как-то по окончании трапезы ко мне подошла матушкина келейница м.Селафиила и заявила, что меня вызывает Матушка. Я сходу выпила пилюлю корвалола — просто так идти в игуменскую было страшно. Матушка сидела в шерстяных носках и подряснике за компьютером, на экране которого я заметила фотографии греческих монастырей. Я поднялась рядом с ней на колени и забрала благословение. Она сообщила:
— Маша, я отправляю тебя в Рождествено.
— В Рождествено, Матушка? Меня? — об этом ските я слышала ужасающие рассказы, что это подворье Калужской Епархии, и живут в том месте лишь ссыльные сестры, которых Матушка не желает видеть в монастыре. Трудятся в том месте на коровнике и в огороде, а жизнь в том месте тяжелая, неинтересная и унылая. Сестер в том направлении отправляли в большинстве случаев в наказание за тяжёлые провинности.
— Нет, ты едешь в том направлении не в наказание, лишь на Великий пост. В том месте нет коровницы. В случае, если справишься, на Пасху я тебя постригу.
Постриг в монастыре считается призом, которую необходимо заслужить. Матушка дала обещание постричь меня в иночество, в случае, если я отработаю два месяца на коровнике в этом скиту. Я дала согласие. Через час в Рождествено шла машина, и мне необходимо было собрать вещи.
Мы ехали около двух часов на ветхом опеле универсале вдвоем с послушницей Еленой Свинаревой. Она была в один момент водителем, старшей сестрой и экономом в скиту. Сестра, которая до этого была в том месте на коровнике, сбежала. Это была достаточно необычная история, которую мне поведали позднее. Эту сестру кликали Аллой, она была из Кемерово, из подшефного игумении Николае монастыря, где игуменией была Матушкина «верная» сестра — м.Нектария. М.Нектария довольно часто бывала в Малоярославце, так же как и другие подшефные Матушке игумении, которых у нее было больше десятка. Эти сестры, ранее подвизавшиеся в Малоярославце и доказавшие Матушке собственную верность, хоть и были официально назначены на игуменство, во всем слушались м.Николаю, кроме того в вопросах пострига и набора собственных сестер. И и в вопросах наказания за провинности. Эту Аллу м.Нектария отправила к нам в монастырь на покаяние, другими словами в наказание за какое-то непослушание. В Свято-Никольский монастырь довольно часто присылали непослушных сестер из скитов и разных монастырей в наказание, и дабы они поучились настоящей монашеской дисциплине. Алла сперва жила в Малоярославце, я кроме того пара раз была с ней на послушании на коровнике. Она была совсем молоденькой, пришла в монастырь по благословению собственного духовника, а до этого жила в деревне с мамой. Больше о ней мне ничего не было известно. На каком-то из занятий Матушка благословила ее отправиться в Рождествено на коровник. Она уехала довольная, в силу того, что коров она обожала и умела с ними обращаться. Она подвизалась в Рождествено около двух месяцев, одной на коровнике ей пришлось нелегко, но больше ее доставала старшая — послушница Елена Свинарева, которая над ней издевалась всячески, нагружая дополнительными «благословениями» и изводя придирками. Алла просилась обратно в Кемерово, но м.Николая ее не отпускала. Тогда Алла позвонила втайне от всех собственной маме и пожаловалась на собственную жизнь. Мама со своей стороны позвонила м.Николае. Не знаю, что она ей сообщила, но Аллу практически через несколько дней посадили на самолет и послали к себе. На коровнике некому было трудиться, исходя из этого в том направлении отправили меня.
Я ехала с тяжелым сердцем, как на пытку. О Рождествено и конкретно о Лене Свинаревой ходила плохая слава, все оттуда бежали, кто как мог. На улице стояла слякоть и шел небольшой снег. Мы въехали в ворота и подъехали к дому. Тут не было корпусов и всей данной казенщины, как в Малоярославце, сестры жили в громадном двухэтажном доме, что строился как дача Митрополита Климента. Все это место было его Епархиальным подворьем и дачей. Позднее Владыке выстроили второй дом, мельче и покомфортней, а громадный дом отдали сестрам, каковые трудились на коровнике и огороде, снабжая епархию и калужскую семинарию молоком и свежими овощами. На первом этаже была кухня, кладовка и трапезная, а второй этаж перегородили, сделав маленькие кельи для сестер. На третьем этаже была огромная мансарда, но в том месте не было отопления, и никто на ней не жил. Мы сходу состоялись в трапезную к чаю.
Мне весьма понравилось в этом доме, я кроме того не ожидала, что тут будет так уютно. Интерьер был такой необычный, что я поразмыслила, что тут возможно было бы снимать кино. Это было громадное помещение с темно-бардовым деревяным полом и сероватыми обоями, на протяжении стенку находились буфет, камод, кресла и диван в хорошем состоянии, но весьма древние, кроме того антикварные. Мебель была не неестественной, то есть древней. Над долгими столами горели лампы в коричневых абажурах на пружинах. Самое дивное было огромное количество растений: на всех шкафах, буфете, тумбочках, подоконниках находились комнатные цветы, по большей части вьющиеся, но кое-какие цвели. Они свисали сверху шкафов практически до пола, переплетаясь между собой, образуя целые стенки из цветов и листьев. Росли какие-то пальмы и фикусы, герани и еще довольно много видов цветов, которых я не знала. Мы сели за стол. На столе были варенье и обычные сухари, но у каждой тарелки стояло по три йогурта различных видов. Я, как всегда голодная, разом съела все три и принялась за варенье и сухари. Рядом со мной, уткнувшись в тарелку, сидела инокиня Пантелеимона. Я ее знала, в силу того, что пара раз она приезжала в монастырь на праздничные дни и пела с нами на клиросе. Она также была мамой, но ее дочь уже выросла и вышла замуж. Мне было весьма интересно, по какой причине она живет в Рождествено уже много лет, не смотря на то, что все остальные приезжали ко мне лишь на время. Пантелеимоне было около сорока, но она смотрелась значительно старше. Вид у нее был все время какой-то утомившийся, невеселый и болезненный из-за серо-желтого цвета тёмных кругов и кожи под глазами. Ни разу я не видела, дабы она радовалась.
Тут Пантелеимона, не отрываясь от тарелки, поставила передо мной еще два йогурта. Я взглянуть на нее.
— Ешь. Тут возможно.
Я съела эти два и позже еще пара. Ну раз возможно. Эти йогурты Елена Свинарева, как эконом, выпросила в каком-то магазине. Их пожертвовали, в силу того, что они были очень сильно просрочены — на пара недель. Их было больше десяти коробок, мы ели их практически месяц, и никто не отравился, по всей видимости все-таки благодать защищала. Я по большому счету ела по паре штук за раз — и ничего.
По окончании чая мы с Пантелеимоной переоделись и отправились на коровник: она должна была мне все в том месте продемонстрировать. В том месте я заметила шесть голодных коров, два теленка и необъятные кучи навоза — в коровнике в далеком прошлом никто не убирался. Пантелеимона прикатила начала и доильный аппарат доить, а я чистила и вывозила на тачке навоз, раздавала комбикорм и сено и поила коров. Коровник был маленькой и какой-то по деревенски комфортный, теплый, с древесным полом и тюлевыми занавесками на окнах. Наоборот коровника стоял металлический навес с сеном, около которого меня встретила Альфа — пушистая германская овчарка. Она ринулась на меня с таковой эйфорией, как будто бы я была ее лучшим втором. Мы вправду с ней позже весьма подружились. Территория скита была огромной, пара гектаров, включающей в себя кроме домов, коровника и огорода — часть поля, мало берег и леса громадного пруда.
Пантелеимона угрюмо растолковывала мне, что и как я обязана делать. Мне в помощь давали слово дать послушницу Наталью, которую должны были отправить из другого скита. Завершив дойку, мы совместно пошли в дом. Меня поселили в проходную келью, рядом с кельей Пантелеимоны. Я наскоро постелила кровать, открыла окно и легла дремать: на следующий день мне одной предстояло утром убрать коровник и подоить коров.
Глава 30
Утром мы все в шесть утра просматривали полунощницу и изобразительные в чёрном храме. Это был не храм, в простом его понимании, а маленькая помещение с аналоем и бумажными иконами, на втором этаже. Тут мы молились утром и вечером. Вечером мы просматривали утреню и вечерню с помяником. Сестер в скиту было мало: послушница Елена Свинарева, инокиня Пантелеимона, монахиня Матрона, послушница Галина и я. По окончании молитв я отправилась на коровник, Елена на кухню готовить трапезу, а Пантелеимона, Галина и Матрона остались в кельях делать монашеское правило. Со собственными обязанностями я справилась легко — все-таки коровник тут был маленькой, не то, что в монастыре. Все молоко я отнесла на «молочку» — особый домик, где оно хранилось до перевозки в Епархию, и где из него делали сыр и творог.
На следующий сутки к нам приехала послушница Наталья, но ее прописали водителем, а я снова осталась на коровнике одна. Послушание было для меня не сложным, мне кроме того нравилось. Свинарева (а ее тут именовали почему-то по фамилии) с первых часов начала изводить меня постоянными придирками и собственными личными «благословениями», потребовала послушания всем ее прихотям и угрожала наряду с этим, что напишет обо всем Матушке. Она знала о моем будущем постриге и неизменно меня им вымогала. Лена была невысокого роста, худенькая, с кукольно-пожилым лицом сероватого цвета, мелкими шустрыми глазками и узким вкрадчивым, практически детским голоском. Лена также была «мамой», у нее в приюте была дочь. Не смотря на то, что послушание у меня было лишь на коровнике, по благословению Лены, я кроме этого должна была помогать на кухне, убираться в доме, чистить снег и быть у нее на побегушках. Я кроме того уже начала думать, что вряд ли дотерплю эти два месяца, так мне хотелось ее убить. Возможно, этим бы и кончилось, но к счастью, через некое время по окончании моего прибытия в Рождествено Матушка поменяла старшую. Сейчас это была м.Пантелеимона. В то время, когда ко мне на коровник пришла весёлая Галя и заявила, что Свинареву сняли, а прописали Пантелеимону, я лишь сообщила:
— Шило на мыло. Какая отличие, чем она лучше?
Пантелеимона мне не весьма нравилась. Она ни с кем не общалась, по большей части сидела с серым ничего не высказывающим лицом у себя в келье либо делала сыр на «молочке». В храме она в большинстве случаев дремала, сидя на полу, уткнувшись лицом в лавку. В случае, если необходимо было петь, она поднималась к аналою и пела сама, не обращая особенного внимания на вторых. За уставом работы она следила кроме того во сне, потому, что была регентом и нашим уставщиком, и в случае, если кто-то просматривал не то, она с безрадостным видом поправляла и засыпала опять. Мне такое отношение к богослужению казалось весьма неуважительным.
В то время, когда я пришла в дом, в том месте царило оживление: Свинарева передавала Пантелеимоне дела и съезжала с начальнической кельи, куда безотлагательно перебиралась Пантелеимона. Как я определила позже, эта перемена власти случилась по причине того, что Свинарева сломала два отопительных котла, жутко дорогих, не уследила за давлением, и они сгорели. Мне сообщили переезжать из проходной кельи в ту, которую занимала Пантелеимона. Я ни разу не видела, дабы она радовалась, а тут она носилась по дому весёлая, перетаскивая собственные вещи и перевешивая иконы. Свинарева старалась не показывать собственного горя, но лицо у нее стало еще более серым и невыразительным. Я перенесла собственную сумку в новую келью, постелила кровать и легла дремать. В проходную келью около меня поселили послушницу Наталью. Она лишь сравнительно не так давно пришла в монастырь и подвизалась с пылом, характерным новоначальным. В час ночи я проснулась от ударов в пол. В отечественных кельях, с фанерными перегородками, было слышно кроме того дыхание соседа, не то, что земные поклоны. Наташа была достаточно большой, и поклоны, каковые она клала, были внушительны. Я начала ждать, пока ей надоест, но она молилась усердно. Через полчаса я попросила ее делать поклоны днем, в то время, когда никто не спит. Раздалось обиженное сопение, по окончании чего водворилась тишина.
Днем ко мне подошла Пантелеимона и задала вопрос, по какой причине я ругаюсь на Наташу. Я удивилась:
— Ругаюсь? Пускай молится днем, кто ж ей не дает. Ночью все дремлют.
— Она на тебя жалуется. Заявила, что Матушке напишет, что ты не даешь ей молиться.
— И не дам. Грохот стоит как от стада слонов. Пускай пишет, что желает.
— Я бы тебе не рекомендовала с ней связываться, тем более, в случае, если у тебя постриг. Она «пишет», и у Матушки она на хорошем счету.
— В то время, когда ж она успела? Она так как лишь сравнительно не так давно пришла.
— А знаешь по какой причине наказали м.Амвросию?
— Не знаю. А что в том месте?
— Матушка ее раздела и лишила причастия на сорок дней. Амвросию позвали к Матушке. В то время, когда она пришла, Матушка была занята, и Амвросия возвратилась в трапезную. В том месте она заявила, что Матушка, «как в любой момент занята за компьютером». Кто-то это слышал и написал, а Матушке показалось оскорбительным, что какая-то м.Амвросия обсуждает ее в трапезной, к тому же в таком тоне.
— Думаешь, это Наташа написала?
— Я знаю, что она. Грезит стать экономом. Может и старшей станет с этими задатками. Ее ко мне вместо Свинаревой не просто так отправили. Кстати, Нектарию, думаешь, по какой причине послали в Ждамирово?
— Ну это я знаю. И что сейчас — кланяться данной Наташе в ноги при первой возможности?
— Да не требуется тебе ей кланяться, хотя бы не ругайся с ней. Думаю, я имела возможность бы отправить ее на коровник. У тебя имеется для нее работа?
— какое количество угодно! Думаешь, ей это окажет помощь?
Честно говоря, я весьма не так долго осталось ждать пожалела, что мне дали помощницу. Наташа была обижена, что ее послали на коровник, она считала, что это послушание совсем не для нее — умелого водителя и в будущем эконома. Несколько недель я терпела ее недовольство, жалобы и нытьё, а позже попросила Пантелеимону ее от меня перевести. Вся эта история позже имела продолжение, в силу того, что сейчас и тут у меня был недоброжелатель.
Глава 31
Начался Великий Пост, и я напросилась быть уставщиком на работах. Я не отлично разбиралась в последовательности великопостного богослужения, и мне хотелось обучиться. Пантелеимона мне помогала, но для меня все было так сложно, что я довольно часто путалась. Помогали мы ежедневно утром и вечером в отечественном храме в доме, а по воскресеньям ходили в деревенский храм на Литургию. Мы в том месте убирались к работе и пели на клиросе втроем: Пантелеимона, я и Наташа. Как-то в субботу вечером, приблизительно через месяц по окончании моего приезда в Рождествено, нам позвонили из Малоярославца и заявили, что на следующий сутки будет архиерейская работа, приедет Митрополит Климент, и нам всем необходимо приехать в монастырь. Остаться в Рождествено должен был один человек, дабы спеть Литургию. Пантелеимоне весьма хотелось отправиться, Наташа петь одна не имела возможности, решили покинуть меня. Мне совсем не хотелось в монастырь, кроме того не обращая внимания на праздник. Мне так нравилось в Рождествено, что не хотелось уезжать из этого кроме того на сутки. И еще я в отечественный деревенский храм. Ни в одном храме я не ощущала себя так отлично, как тут. Храм был освящен в честь Рождества. Он был кирпичный, но выкрашенный снаружи серой краской с красным геометрическим рисунком около окон. Купола храма и колокольни были шатровые, треугольные, как башенки средневекового замка. Около храма росли яблони, а территорию ограждали высокие кованые ворота. Все было весьма легко, но поразительно стильно. В храма также все было легко, кроме того бедно. Стенки были ярко-голубые без росписей, иконостас — фанерный с бумажными выцветшими иконами, пол древесный, а в углу стояла громадная чугунная печка. Эту печку затапливали рано утром перед работой, но воздушное пространство не успевал нагреваться. В храме было кроме этого холодно, как и снаружи, а время от времени и холоднее. Служил тут батюшка Стефан в собственной манере: весьма медлительно, негромко и празднично. Свет он ни при каких обстоятельствах не зажигал, вся работа была при свечах. Мы пели знаменным распевом на два голоса, находились в тёплых платках и куртках, выдыхая облачка пара. Пантелеимона великолепно пела партию первого голоса, у нее было музыкальное образование и самый низкий голос, какой мне доводилось слышать в монастыре. Я пела вторым. Наташа подпевала то ей, то мне. Акустика в храме была хорошая, народу редко было, не считая нескольких бабушек и привычных о.Стефана. Мне так нравились отечественные работы, что я не имела возможности дождаться следующего воскресенья.