На протяжении работы меня всегда мучила совесть, что я солгала, по уставу я должна была быть на кухне, и от этого было как-то невесело. Позже была неспециализированная с прихожанами небольшой концерт и трапеза. Все разговлялись наконец вареными яйцами, пасхой и куличами.
С порядками на трапезе мне помогла разобраться сама Матушка. По окончании того позорного обеда в данный же сутки был еще вечерний чай, где я по незнанию забрала лишнее печенье. По рукам не били, но я осознала это по недовольному шипению и взглядам сотрапезников. На следующее утро по окончании Литургии меня позвали к Матушке. Нужно же, уже кто-то доложил, поразмыслила я. Тогда еще я не опасалась Матушки и была кроме того счастлива с ней пообщаться. Она стала мне культурно растолковывать правила приема пищи на трапезе. По звонку колокольчика начинали имеется. Сперва суп. Супницу нужно было передавать в четкой последовательности от старших к младшим. Если не желаешь суп — сиди и ожидай следующего звонка. По второму звонку разрешалось накладывать салат и второе. По окончании третьего звонка — чай, варенье, фрукты (в случае, если имеется). Четвертый звонок — окончание трапезы. Положить себе возможно не более четвертой части от второго блюда, салата либо супа. Брать возможно лишь 1 раз, не подкладывать, даже в том случае, если еда остается. Забрать возможно 2 куска белого хлеба и 2 тёмного, не больше. Делиться едой ни с кем запрещено, с собой уносить запрещено, не доедать то, что положил себе в тарелку также запрещено. по поводу варенья ничего не сообщила, и никто точно не знал, в уставе не оговаривалось, сколько раз его возможно положить. Это зависело от сестер «четверки», в которую попадешь.
Спустя семь дней по окончании приезда у меня забрали паспорт, деньги и сотовый телефон куда-то в сейф. Традиция необычная, но так делают во всех отечественных монастырях.
Опоздали отпраздновать Пасху, нужно было подготавливаться к второму празднику — матушкин юбилей, 60 лет. По большому счету ни один церковный праздник в Никольском монастыре, кроме того визит архиерея, не имел возможности сравниться по пышности с «матушкиными» праздниками. Их у нее было довольно много: сутки рождения, три дня ангела в году, дни святителя Николая также считались «матушкиными», плюс к этому различные ее памятные даты: постриг, посвящение ее в сан игумении и т.д. Каждое возвращение Матушки из заграницы также являлось поводом для торжества. Довольно часто дни очень почитаемых в РФ святых кроме того не упоминались, но ни один «матушкин» праздник не имел возможности обойтись без концерта и обильной трапезы. На этих по истине царских торжествах сестрам довольно часто вручались какие-нибудь символические подарки «от Матушки» — иконки, святыньки, открыточки, шоколадки.
К этому юбилею подготавливались очень. Столы в гостевой трапезной ломились от дорогой посуды, напитков и изысканных угощений. На каждую четверку гостей был полностью запечен фаршированный осетр. Всю трапезную заполнили гости и спонсоры монастыря. Практически все сестры были заняты обслуживанием гостей в белых передничках с громадными пышными бантами на пояснице. Матушка по большому счету обожала, дабы везде были банты, чем больше, тем лучше, согласно ее точке зрения, это было весьма изысканно. Честно говоря, необычно и нелепо смотрелись монахини в рясах и клобуках с белыми бантами на пояснице, но о вкусах не спорят.
По окончании трапезы был как в большинстве случаев театральная постановка и концерт детей приюта. Гости были в восхищении. Сестры также были довольны: по окончании многих ночей и дней изнурительной подготовки к празднику, они также взяли возможность попытаться осетров и всего того, что осталось по окончании гостей.
Глава 4
По окончании моего переезда из паломни в сестринский корпус меня весьма поразило одно престранное событие: по всему монастырю ни в одном туалете не было туалетной бумаги. Ни в корпусах, ни в трапезной, по большому счету нигде. В паломне и на гостевой трапезной бумага везде была, а тут нет. Я сначала поразмыслила, что за всей данной торжественной суетой от этом серьёзном предмете как-то забыли, тем более я все время на послушании была на гостевой либо на детской трапезной, где бумага имелась, и я имела возможность намотать себе какое количество необходимо про запас. Задавать данный щикотливый вопрос сестрам либо Матушке я как-то не решалась. Один раз, в то время, когда я чистила зубы в общей ванной в отечественном корпусе, а дежурная по корпусу инокиня Феодора сейчас мыла пол, я вслух звучно сообщила как бы про себя: «Нужно же! Бумагу снова забыли положить!» Она дико взглянуть на меня и продолжила мыть полы. Позже я все-таки выведала у соседки по келье, что данный драгоценнейший и крайне важный предмет необходимо намерено выписывать у благочинной, это возможно сделать лишь раз в неделю, в то время, когда трудится рухолка, и выписать возможно лишь 2 рулона в месяц, не больше. Я поразмыслила, что мне это показалось. Просто не может быть. По окончании всех этих шикарных трапез с осетрами, дорадо и конфетами ручной работы в такое было тяжело поверить.
Забегая вперед, сообщу, что с данной бумагой по большому счету было довольно много курьезов. Одна сравнительно не так давно пришедшая послушница Пелагея (в миру ее кликали Полина) пожаловалась Матушке, что для нее никак не допустимо обойтись двумя рулонами. Эта Пелагея по большому счету была по судьбе достаточно простой, нет ничего, что мешало ей сказать о вещах, каковые вправду ее тревожили. По этому поводу совершены были целые монашеские занятия. Матушка позорила при всех Пелагею. Сказала, что до тех пор пока все занимаются послушанием и молитвой, она думает о таких вещах, как туалетная бумага. Остальные очевидно поддерживали во всем Матушку. Им по всей видимости всего хватало. А кому не хватало молчали, считали что они просто какие-то неправильные. В итоге Пелагея, которая стояла все это время с невозмутимо-тупым видом, задала вопрос:
— Матушка, ну что мне пальцем что-ли вытирать?
На что та гаркнула со злобой:
— Да! Подтирайся пальцем!
Такое, возможно, на данный момент редко где услышишь. Но, эта прекрасная история имела хороший финиш. Пелагея прожила в монастыре больше года, не знаю, как она решила для себя вопрос с бумагой, но позже она все-таки ушла. Она так и не обучилась опасаться Матушки, довольно часто грубила, задавала тупые вопросы в лоб, открыто писала Матушке собственные помыслы, чего делать ни за что было нельзя, ну в общем не справилась и ушла. По окончании ее ухода о ней на долгое время забыли. И вот на какие-то из занятий Матушка пришла какая-то бледная, уставшая, очевидно не в духе и принесла с собой ворох исписанных страниц А4. Похоронным голосом она начала говорить нам, что Пелагея, выясняется, бесплатно времени «в миру» не теряла, она написала письмо либо кроме того трактат о ее жизни в Свято-Никольском монастыре, причем достаточно объемный. В том месте она смела хулить монастырь, сестёр и Матушку. Фрагменты этого письма Матушка нам просматривала. «Нужно же, я кроме того не считала, что эта Пелагея окажется на такое способна», — думала я. Стиль этого трактата был весьма простой, кроме того простой, но она весьма совершенно верно заметила сущность происходящего в монастыре: данный, как она написала, «культ личности Матушки», что подменяет тут веру во Христа, и на котором все тут зиждется. Она написала весьма правдиво и про детей и скудную трапезу сестёр, состоящую в большинстве случаев из пожертвованных просроченных продуктов, где кроме того в скоромный сутки редко бывает рыба либо молочные продукты, и про матушкины трапезы, лишь от вида которых начинает кружиться голова, и про постоянную работу без отдыха, про эти выматывающие душу занятия, про сестер, каковые от таковой судьбы теряли рассудок, ну и конечно же — про туалетную бумагу! Это письмо Пелагея послала в Патриархию, а также в Епархию Митрополиту Калужскому и Боровскому Клименту, под началом которого и был отечественный монастырь. Но почему-то это письмо выяснилось у м.Николаи. Не знаю, просматривали ли его по большому счету в Патриархии либо в Калужской Епархии.
И вот Матушка придумала действо по окончании прочтения этого отвратительного письма. На столе были уже готовы перечни всех скитов и сестёр монастыря, необходимо было лишь подойти и поставить собственную подпись рядом со своей фамилией под пристальным взором м.Елисаветы. Это была просьба от лица всех сестер монастыря в патриархию обезопасисть отечественный монастырь и Матушку от лжи и посягательств данной Пелагеи. Нужно заявить, что Пелагея аж два раза пробовала переправить собственный трактат в вышестоящие церковные организации, и оба раза это письмо появилось у м.Николаи. Сестры также вынуждены были два раза подписать прошение. Не подписаться было нельзя. Такие непослушные сестры не выгонялись из монастыря, нет, они просто отправлялись «на покаяние» на коровник без отдыха и служб, пока не исправятся. Все подписались, и я также, не смотря на то, что в письме на мой взор не было ни капли лжи.
Но через пара дней во всех уборных монастыря показались огромные серые бабины туалетной бумаги. Больше ее не нужно было экономить, красть и выписывать, а Пелагея заслужила себе так постоянную молитву.
Глава 5
Первые 20 дней в монастыре я прожила хоть и тяжело, с громадным энтузиазмом. Мне кроме того удалось кое с кем подружиться. На огороде мы копали грядки вместе с инокиней Дамианой (их постригали за одни сутки с маму Космой). Мне она сходу весьма понравилась. Совсем юная, лет 20-25 на вид, высокая, совсем рыжая и вся в веснушках. Она довольно часто смеялась, и с ней возможно было поболтать. Остальные опасались между собой говорить, об этом имели возможность донести Матушке, праздные беседы между сестрами не благословлялись: по всей видимости дабы не появлялось искушения обсуждать между собой Матушку и ее приближенных. Но я по незнанию этих благословений не опасалась, а мать Дамиана просто не могла не болтать, хоть ее за это довольно часто ругали. Мне же было плохо одиноко в этом набитом людьми монастыре, где не с кем кроме того поболтать. Я думала, как было бы здорово вечером не сидеть одной в келье, а вместе с кем-нибудь попить чаю, поболтать — в Оптиной Пустыни и многих вторых монастырях это не не разрещалось. У нас же был таковой строгий устав, что это и представить было нереально. Оставалось лишь ежедневно сохранять надежду, дабы нас поставили совместно на огород, тогда часы послушания пролетали скоро и радостно. Дамиана пришла в монастырь еще практически девочкой прямо из Калужского Духовного училища, где обучалась на регента. В монастыре было много таких «училищных» сестер, все они были молоденькие.
Калужское Духовное Училище находится в Калуге, на улице Дарвина,в древнем огромном четырехэтажном доме с внутренним храмом. Тут в течение четырех лет обучаются юные девушки от 18 лет, по большей части на регентов иконописцев и церковного хора. Живут они в помещениях по двое на последнем этаже прямо в строении училища, как в пансионе. Помощницей ректора, старшей воспитательницей над девушками, назначалась не православная учительница либо воспитательница с педагогическим образованием, как следовало бы ожидать, а монахиня из Свято-Никольского монастыря. Она всегда была со собственными воспитанницами. У нее, как у старшей, им надлежало задавать вопросы на все благословения. Девушки именовали ее — Матушка и во всем слушались. Как так оказалось, что воспитывать женщин из в полной мере светского заведения было поручено монахине, не ясно. На данный пост сестру назначала сама м.Николая, не архиерей и не ректор КДУ. Казалось бы, превосходно, что монахиня занимается воспитанием молодых девушек. Но но так получалось, что каждый год из выпуска в 20-25 человек, 2-3 девушки уходили в Свято-Никольский монастырь послушницами. Ежегодно монастырь пополнялся молодыми сестрами. Матушка из КДУ довольно часто возила девушек на монастырские праздничные дни, на постриги сестер, говорила им, как спасительна монашеская судьба если сравнивать с мирской, полной греха и невзгод, проводила с ними занятия наподобие отечественных. В случае, если женщина изъявляла желание пожить в монастыре, ее сразу же везли к старцу Власию за благословением. Я в один раз замечала таковой случай в Корсунском храме отечественного монастыря: о.Власий совершал монашеский постриг кого-то из сестер. По окончании пострига к нему под благословение подвели молоденькую студентку КДУ, Надежду, я была с ней знакома, она довольно часто бывала в монастыре с инокиней Любовью, которая тогда была в КДУ Матушкой. Наде нравилось в монастыре, но она бывала тут лишь по праздникам, о монашеской жизни она знала лишь из книг и из рассказов м.Любови. М.Любовь сообщила старцу:
— Батюшка, благословите ее в монастырь.
О.Власий улыбнулся и без звучно коснулся пальцами лба девушки. Это означало, что старец ей дал собственный благословение на монашество, которое сейчас она не имела возможности нарушить. Надежде предстояло получать образование КДУ еще год, но ожидать не стали, благословение старца — это воля Божия, ее необходимо было делать. Через 14 дней она уже была послушницей, а собственный последний год в КДУ доучилась заочно.
Этих молодых «училищных» послушниц Матушка воспитывала на собственный вкус. У них, не имеющих жизненного опыта, совсем отсутствовало критическое восприятие действительности, все порядки в монастыре они принимали как должное. Жизнь за стенками монастыря им представлялась уже совсем нереальной и неосуществимой. В случае, если сестра, которая хотя бы какое-то время пожила собственной судьбой до монастыря, имела возможность эту жизнь отыскать в памяти, сравнить, проанализировать и все-таки уйти из монастыря, то эти «училищные» сестры для того чтобы сделать не могли. Они кроме того не воображали себе возможность уйти. Тем более Матушка довольно часто на занятиях говорила поучительно-пугающие истории из судьбы тех, кто ушел, несчастья и какие ужасы ожидали их «в миру».
Как-то это все весьма было похоже на рыбную ловлю, лишь тут ловили «человеков».
Дамиана была верной Матушке во всем, как собачка. Ее не смущали ни разборки на занятиях, ни другие необычные для монастыря вещи. К примеру, в кельях у всех сестер были бумажные иконы. У кого в углу, у кого на столе, у кого-то легко пришпилены иголками к обоям. Довольно часто на праздниках раздавались матушкины фотографии, не ясно для чего, поскольку Матушку мы видели практически ежедневно. Позже я увидела, что кое-какие сестры вешали эти фотографии в собственных иконных углах, где они молились, рядом с иконами. Мне это показалось необычным, а Дамиане — нет, у нее также висела громадная матушкина фотография рядом с иконой Спасителя. Ни один концерт не обходился без «матушкиной песни». Эту песню написала монахиня Нектария, на данный момент она настоятельница подшефного м.Николае монастыря в Кемерово. Это был скорее кроме того гимн Матушке Николае, о том, как она, жертвуя всем а также собственной судьбой, выручает собственных духовных чад. В том месте она кроме того сравнивалась со Христом, кроме этого отдавая собственную кровь за всех нас: «Кровью сердца питая всех собственных духовных чад», и все в таком же духе. Также как-то необычно. Нелепо было бы представить себе, к примеру, оптинских братьев, весело распевающих гимны собственному наместнику. Но снова же, необычно это было лишь мне. Дамиана, как и многие сестры, знала эту песню наизусть. Был еще один обычай, которого я нигде больше не встречала: в случае, если Матушка куда-то уезжала либо приезжала, что бывало частенько, все до единой сестры должны были ее провожать, ну либо встречать. Происходило это так: сестры выстраивались в два последовательности на протяжении дорожки, ведущей от монастырских ворот к храму и ожидали, пока Матушка пройдет. Время от времени игумения выезжала в аэропорт глубокой ночью, тогда сестер будили и выстраивали на улице, не обращая внимания на поздний час, холод либо ливень. Не прийти было нельзя, всех контролировали по перечню. В то время, когда Матушка проходила между последовательностями сестер, необходимо было весело радоваться и подобострастно выкатывать глаза, все так делали, показывая собственную радость от встречи с Матушкой. Не радоваться было страшно, Матушка имела возможность что-то заподозрить, припомнить это на занятиях либо и гаркнуть что-нибудь обидное. Мне все эти порядки казались неестественными, все это напоминало какой-то культ личности, тут кроме того молились Всевышнему «матушкиными святыми молитвами», другими словами не собственными, безнравственными молитвами, а матушкиными, святыми. При упоминании Матушки стоило благоговейно осенить себя крестным знамением (за этим строго следили старшие сестры), а само слово «матушка» необходимо было произносить лишь с придыханием и весьма ласково, с любовью. Игумения кроме того не стеснялась сказать на занятиях, что для нас она не кто другой, как Матерь Божия, в силу того, что (кроме того смешно это цитировать) «сидит на месте Богоматери».
А вдруг без шуток, то по этому поводу возможно процитировать святых отцов, к примеру Святителя Игнатия Брянчанинова: «В случае, если же начальник начинает искать послушания себе, а не Всевышнему — недостоин он быть начальником ближнего. Он не слуга Божий, а слуга сатаны. Его орудие имеется сеть. «Не делайтесь рабами человеков», — завещает Апостол».
Св.Феофан (Говоров) говорит так: «Каждый духовный наставник обязан приводить души к Нему (Христу), а не к себе… Наставник пускай, подобно смиренному Крестителю и великому, стоит в стороне, признает себя за ничто, радуется собственному умалению пред учениками, которое является признаком их духовного преуспеяния… Охранитесь от пристрастия к наставникам. Многие не остереглись и впали вместе с наставниками в сеть диаволу… Пристрастие делает любимого человека кумиром: от приносимых этому кумиру жертв с бешенством отвращается Всевышний… И теряется зря жизнь, погибают хорошие дела. И ты, наставник, охранись от начинания безнравственного! Не замени для души, к тебе прибегшей, собою Всевышнего. Последуй примеру святого Предтечи»
Сейчас ясно, по какой причине на занятиях и на трапезе мы ни при каких обстоятельствах не просматривали ни Святителя Игнатия, ни Феофана, Матушка по большому счету не благословляла просматривать этих отцов. Предпочтение она отдавала брошуркам современных афонских «старцев» — в том месте таких тонкостей не встретишь.
Глава 6
На одном из занятий Матушка внезапно вдруг поведала историю, что-то про то, как одна сестра, которая продолжительно жила в монастыре и была уже инокиней, влюбилась в только что пришедшую послушницу, и что это все весьма мерзко пред Господом, грязно и неприятно. Как плохо, поразмыслила я, бедные. Я совсем не приняла эту душераздирающую историю на собственный счет и продолжительно еще позже не догадывалась, что это было про меня и Дамиану. Кто-то Матушке передал, что мы общались на послушании в огороде. Дамиану по окончании этих занятий безотлагательно послали в Карижу, в скит. Матушка не терпела общения между сестрами. Слово «дружба» по большому счету тут не употреблялось, его заменяло слово «дружбочки», отдававшее чем-то уже неприличным. Считалось, что поболтать сестра может лишь с Матушкой, а вторых сестер нечего смущать собственными помыслами. Любое общение между сестрами считалось блудом, духовным, но все же блудом. В случае, если какая-то сестра видела двух вторых, болтающих между собой, она обязана была донести это Матушке, дабы оградить их от блудного греха. Я была до этого в других монастырях, и для того чтобы нигде не встречала. Раньше и тут не было таких правил, все было значительно несложнее, перед тем, как около пятнадцати лет назад кучка сестер, обиженных Матушкой, сговорившись, начала предъявлять Матушке какие-то требования, кроме того жаловались на Матушку Митрополиту, это было что-то наподобие путча. Всех наказали, многие покинули монастырь, и затем Матушка ввела такие правила. На данной земле у игумении появилась настоящая паранойя, любое общение между сестрами она считала заговором против устава монастыря и нее лично. Но в неспециализированном-то, принцип «разделяй и властвуй» еще никто не отменял.
Первое время, возможно месяц, я была, как в розовых очках. В случае, если что-то казалось мне в монастыре неправильным, я скорее склонна была вычислять, что я легко еще не весьма осознаю местный устав. К тому же усталость и хронический недосып весьма мешали принимать и разбирать происходящее. Распорядок дня в монастыре был таковой: В 5 утра — подъем, в 5.30 уже необходимо было быть в храме на полунощнице. Позже помогали утреню по полному чину со всеми надеющимися канонами, на которых практически все дремали, не считая чтецов. Потом — трапеза и Литургия, в большинстве случаев с занятиями. Сразу после трапезы все торопились к стенду, на котором благочинная вывешивала перечни с послушаниями. Сестры переодевались в рабочую одежду (на это отводилось 15 мин.) и шли на то послушание, которое им благословили. Монахини и инокини трудились до часу дня, позже выполняли в кельях собственный молитвенное правило, а послушницы, которым не полагалось правила, должны были трудиться до трех, в то время, когда начинался отдых. По окончании часового отдыха — вторая трапеза с 16.00 до 16.20, неспециализированное чтение помяника прямо в трапезной, и опять послушания до вечернего чая — в 21.30. Ночью довольно часто назначали на чтение псалтири, но подъем при таких условиях был в 8.00. Это летний распорядок дня в монастыре, зимний период устав был второй. В случае, если подъем был в 7 утра (такое бывало по праздникам), дневного правила и отдыха не было, трудились весь день, и это было значительно тяжелее (я так и не осознала, причем тут праздник). Причащались сестры в воскресенье, и перед причастием следовало прочесть правило с тремя канонами. На это для послушниц не выделялось времени, сил молиться факультативно ночью уже не было никаких, а прочесть правило необходимо было непременно, в противном случае за это предстоял ответ на Страшном Суде. Отказаться от причастия также было нельзя, в случае, если Матушка так благословила. Я пробовала сказать об этом с благочинной и с Матушкой, но лишь нарвалась на грубость. Решила причащаться так. Сперва весьма мучилась совестью, что не просматриваю правило, но позже поразмыслила, что у меня нет выбора просматривать либо не просматривать. А наказывать человека, у которого нет выбора, на мой взор, как-то неразумно.
Время от времени у меня от усталости все в голове, в мыслях стоял какой-то туман, все крутилось около того, как выживать в этих непривычных условиях, как выполнить послушание, дабы осталось еще время на отдых, где дотянуться лекарства, каковые нереально было выпросить у монастырского доктора, как написать помыслы, дабы не разозлить ими Матушку. Да, написание помыслов — это отдельная история, заслуживающая особенного внимания.
Глава 7
В монашеской жизни все весьма не просто. Придя в монастырь, послушник начинает жить совсем второй судьбой, по вторым правилам, сталкивается с трудностями и различными искушениями как среди братии, так и в себя. Дабы оказать помощь ему преодолеть личные страсти и твердо подняться на путь духовной судьбы нужен умелый наставник, без этого никак запрещено. Исходя из этого в древних монастырях существовал таковой обычай: откровение помыслов наставнику. Это не столько исповедь, сколько возможность дать добро проблемы и свои недоумения в духовной судьбы, взять совет, да конкретно совет, а не приказ, от более умелого человека. В каждом монастыре непременно должен быть духовник — умелый в монашеской судьбе наставник, у которого имеется благословение принимать помыслы и духовно окормлять братию. В противном случае это не монастырь, а просто колхоз. В монастырях , в большинстве случаев, таковой человек несколько, и послушник вправе добровольно выбирать себе того, с кем он будет советоваться, соответственно собственному доверию и расположению к этому человеку. В монастырях не редкость по-различному. Значительно чаще у сестры перед ее поступлением в монастырь уже имеется духовный папа, что благословил ее на монашество. Тогда она может продолжать окормляться у него, в случае, если игумения ей благословит с ним видеться. Бывает и так, что в монастыре имеется один на всех сестер духовный наставник, которого выбрала игумения. Такая обстановка хуже, в силу того, что, в большинстве случаев, это тот человек, кому доверяет игумения, и кто будет держать матушку в курсе всего того, что будут открывать ему сестры. Игумении это весьма комфортно, дабы отслеживать и наказывать обиженных уставом либо самой матушкой. Таким духовникам сестры не доверяют, и тогда откровение помыслов преобразовывается легко в формальность. В некоторых афонских греческих монастырях братья открывают помыслы конкретно собственному игумену, но как это происходит у них, не ясно. Добровольно это либо принудительно? Допустимо ли по большому счету быть до конца откровенным с человеком, что есть не только твоим духовником, но и руководством, от которого зависит — наказать тебя либо помиловать? Архимандрит Сафроний Сахаров в собственной автобиографии говорит, что, в то время, когда он жил на Афоне в Свято-Пантелеимоновом монастыре, в том месте братья окормлялись у старцев из вторых монастырей либо скитов, в силу того, что абсолютно быть откровенным возможно лишь с человеком, что не живет с тобой в одном монастыре и не имеет над тобой никакой «бытовой» власти.
То, о чем желаю поведать я, не имеет никакого отношения к упомянутой выше старой традиции. на данный момент не только в Свято-Никольском Черноостровском монастыре, но и во многих монастырях в РФ существует это современное изобретение под древним заглавием: «откровение помыслов». Примечательно, что в монастырях это извращение как-то не приживается, по всей видимости тут еще замешана женская психология. У нас в монастыре помыслы открывать необходимо было Матушке, и лишь ей, непременно перед каждым причастием, другими словами раз в неделю в письменном виде. Любая сестра должна была написать помыслы на бумажке (бумагу для помыслов в любом количестве раздавала монахиня Елисавета, ведавшая канцелярией) и положить эту бумажку в храме в особую корзиночку, стоящую на подоконнике около матушкиной стасидии. В то время, когда Матушка была в храме, она проста была занята чтением этих посланий, сразу же подзывая к себе тех, кого следовало вразумить либо наказать.
Практически сразу после моего приезда в монастырь Матушка сообщила мне, что сейчас я обязана писать ей помыслы. Я была счастлива этому: отлично же, в то время, когда возможно в любую секунду посоветоваться с Матушкой, поведать ей о том, что ощущаешь, приобрести помощь и помощь — сначала монашеского пути это особенно принципиально важно. Первое время моей монастырской судьбы я ощущала громадное энтузиазм, с наслаждением ходила на послушания и службы, хоть физически и пришлось нелегко. Я писала о собственных ощущениях, делилась с Матушкой собственными мыслями, кроме того самыми сокровенными. Как-то на занятиях Матушка меня подняла и начала вслух при всех говорить о том, что я ей написала. Что-то о моих переживаниях на протяжении молитвы. Все это звучало какой-то насмешкой, так довольно глупо, сестры радовались, кто-то кроме того смеялся. Хотелось провалиться через почву, лишь бы не слышать, как Матушка цитирует мои слова, каковые я писала лишь ей. Суть матушкиных слов был таковой, что послушницам наподобие меня еще рано думать о молитве, а необходимо легко больше трудиться на послушании, и Господь все отправит. Все верно. Но по какой причине не сообщить мне это наедине, для чего выставлять при всех таковой дурой, для чего просматривать всем мои помыслы? Я же писала ей их как исповедь, а исповедь обязана оставаться тайной. Для меня это было громадным потрясением. Я осознала, что сейчас никакого откровения уже быть не имеет возможности, а лгать я не могу. Получается, что писать нечего. И не писала семь дней две. Само собой разумеется, Матушка это увидела.
Меня позвали к Матушке в покои по окончании вечернего чая. Я как постоянно обрадовалась, думая, что это какое-то особое поручение лично для меня, Матушку я тогда не опасалась. В то время, когда я вошла к Матушке в кабинет, она сидела за столом, спиной ко мне. Я сообщила простое: «Матушка, благословите». Она не обернулась, кроме того не взглянуть на меня, сходу начала весьма жестко отчитывать меня, переходя на крик, сказать, что такие сестры, как я, ей в монастыре не необходимы, и что она меня выгоняет. На меня напал какой-то ступр, от неожиданности я ничего не имела возможности осознать. Выяснилось, это все по причине того, что я не пишу ей помыслы, к тому же смею причащаться. Я начала плакать, пробовала ей растолковать, что просто не могу ничего написать, что это все сейчас будет неправдой, я не могу открывать собственные помыслы, зная, что в любую секунду их зачитают за столом в трапезной между переменами блюд. В то время, когда сестра начинала плакать, Матушку в большинстве случаев отпускало, не из жалости, легко она весьма опасалась громких истерик, каковые имели возможность закатывать кое-какие сестры. Она успокоилась, но поставила меня перед выбором:
— Убирайся из монастыря либо пиши помыслы, как все, и меня совсем не тревожит то, как ты будешь это делать.
Я заметила, что ее по большому счету не тревожит, что я ощущаю и как я живу. Ее не тревожили мои объяснения, мои неприятности, ей это все было до лампочки. Для нее был серьёзен порядок, устав ее монастыря, а людей нужно к этому механизму и вынудить все делать верно. Приспособился — отлично, нет — можешь уходить. Она довольно часто повторяла фразу, выдернутую из книжки каких-то афонских отцов: «Выполни либо отойди». Ей она весьма нравилась.
Через день после работы меня позвали в Матушке.
— Отправишься сейчас в Оптину, можешь пообщаться в том месте с о.Афанасием.
— Благословите, Матушка.
Я была счастлива побыть в Оптиной и опять увидеться с Батюшкой и побежала планировать. Матушка не довольно часто отправляла сестер к их духовникам, такое случалось очень редко. Она весьма доверяла о.Афанасию и была уверена, что он сможет наставить меня на верный путь послушания.
Мы ехали на газели с монастырским водителем. В Оптиной нам необходимо было забрать картошку, а я сейчас имела возможность заметить Батюшку. По этому случаю мне кроме того отдали на один сутки мой сотовый телефон. Батюшка уже знал, что я приеду, по всей видимости Матушка его поставила в известность, что мне нужна вразумление и помощь. Мы сидели на лавочке в лесу около скита и я пробовала у него узнать, как же жить дальше. Я поведала про помыслы и про случай в трапезной, про то, что настоящая монастырская жизнь совсем не такая, как ее обрисовывают в книгах. Случай с откровением помыслов в трапезной его очень сильно поразил а также рассмешил, у них в Оптиной Пустыни ничего для того чтобы не было.
— Ну а как ты желала? Монашеские соблазны необходимо перетерпеть. Ну, поразмыслишь, прочли. Вычисляй, что Господь испытывает твою гордыню.
— Но дело совсем в другом. Я не могу больше писать эти помыслы. Тут нужно писать то, что у тебя на душе, не придумывать же их? А у меня на душе то, что Матушке я сейчас не доверяю, я ее опасаюсь, и очень многое в монастыре мне думается неправильным, не могу же я ей это писать?
— Ну, а что, напиши, как имеется.
— А суть? Лишь снова позориться на занятиях. У нас имеется такая сестра, послушница Наталья. Матушка сравнительно не так давно постригла в иночество маму одного монастырского спонсора с именем Николая. Эта бабушка ни при каких обстоятельствах не жила в монастыре и уже была совсем не в собственном уме, ничего не соображала. Наташа написала в помыслах, что согласно ее точке зрения, это не верно постригать кого-то за деньги.