эмоции (эстетической жилки). А согласно точки зрения вторых, изучавших натуру человека
в кругах, еще более богатых эстетическим эмоцией, чем компания отечественных
эстетических писателей, юные люди в таких случаях обязательно потолкуют
о даме кроме того с самой пластической стороны. Оно так и было, да не сейчас,
господа; оно и сейчас так происходит, да не в той части молодежи, которая одна и
именуется нынешней молодежью. Это, господа, необычная молодежь.
XI
— Что, мой дорогой друг, все еще нет места?
— Нет еще, Вера Павловна; но не унывайте, найдется. Ежедневно я бываю
в двух, в трех семействах. Запрещено же, дабы не нашлось, наконец, порядочное,
в котором возможно жить.
— Ах, но если бы вы знали, мой дорогой друг, как не легко, не легко мне оставаться
тут. В то время, когда мне не представлялось близко возможности избавиться от этого
унижения, данной мерзости, я насильно держала себя в каком-то мертвом
бесчувствии. Но сейчас, мой дорогой друг, через чур душно в этом гнилом, противном
воздухе.
— Терпение, терпение, Вера Павловна, отыщем!
В этом роде были беседы с семь дней. — Вторник:
— Терпение, терпение, Вера Павловна, отыщем.
— Приятель мой, сколько хлопот вам, сколько утраты времени! Чем я
вознагражу вас?
— Вы вознаградите меня, мой дорогой друг, если не рассердитесь.
Лопухов сообщил и смутился. Верочка взглянуть на него — нет, он не то
что не договорил, он не думал продолжать, он ожидает от нее ответа.
— Да за что же, мой дорогой друг, что вы сделали?
Лопухов еще больше смутился и как словно бы опечалился.
— Что с вами, мой дорогой друг?
— Да, вы и не увидели, — он сообщил это так безрадостно, и позже захохотал
так радостно. — Ах, боже мой, как я глуп, как я глуп! Простите меня, мой дорогой друг!
— Ну, что такое?
— Ничего. Вы уж наградили меня.
— Ах, вот что! Какой же вы чудак! — Ну, отлично, кличьте так.
В четверг было Гамлетовское опробование по Саксону Грамматику. По окончании того
на пара дней Марья Алексевна дает себе некий (маленький) отдых в
надзоре.
Суббота. По окончании чаю Марья Алексевна уходит вычислять белье, принесенное
прачкою.
— Мой дорогой друг, дело, думается, устроится.
— Да? — В случае, если так… ах, боже мой… ах, боже мой, скорее! Я, думается,
погибну, в случае, если это еще продлится. В то время, когда же и как?
— Решится на следующий день. Практически, практически несомненная надежда.
— Что же, как же?
— Держите себя смирно, мой дорогой друг: увидят! Вы чуть не прыгаете от
эйфории. Так как Марья Алексевна может на данный момент войти за чем-нибудь.
— А сам оптимален! Вошел, сияет, так что маменька продолжительно наблюдала на вас.
— Что ж, я ей сообщил, отчего я весел, я увидел, что надобно было ей
сообщить, я так и сообщил: я отыскал хорошее место.
— Несносный, несносный! Вы занимаетесь предостережениями мне и до сих
пор ничего не сообщили. Что же, рассказываете, наконец.
— в наше время поутру Кирсанов, — вы понимаете, мой дорогой друг, фамилия моего товарища
Кирсанов…
— Знаю, несносный, несносный, знаю! Рассказываете же скорее, без этих
глупостей.
— Сами мешаете, мой дорогой друг!
— Ах, боже мой! И все замечания, вместо того дабы сказать дело. Я не
знаю, что я с вами сделала бы — я вас на колени поставлю: тут запрещено, —
велю вам стать на колени на вашей квартире, в то время, когда вы возвратитесь к себе, и
дабы ваш Кирсанов наблюдал и отправил мне записку, что вы находились на коленях,
— слышите, что я с вами сделаю?
— Отлично, я буду находиться на коленях. А сейчас молчу. В то время, когда выполню
наказание, буду прощен, тогда и буду сказать.
— Прощаю, лишь рассказываете, несносный.
— Благодарю вас. Вы прощаете, Вера Павловна, в то время, когда сами виноваты. Сами
все перебивали.
— Вера Павловна? Это что? А ваш приятель где же?
— Да, это был выговор, мой дорогой друг. Я человек обидчивый и жёсткий.
— Выговоры? Вы смеете давать мне выговоры? Я не желаю вас слушать.
— Не желаете?
— Само собой разумеется, не желаю! Что мне еще слушать? Так как вы уж все сообщили; что
дело практически кончено, что на следующий день оно решится, — видите, мой дорогой друг, поскольку вы сами
еще ничего не понимаете в наше время. Что же слушать? До свиданья, мой дорогой друг!
— Да послушайте, мой дорогой друг… Приятель мой, послушайте же?
— Не слушаю и ухожу. — Возвратилась. — Рассказываете скорее, не буду
перебивать. Ах, боже мой, в случае, если б вы знали, как вы меня обрадовали! Дайте
вашу руку. Видите, как прочно, прочно жму.
— А слезы на глазах для чего?
— Благодарю вас, благодарю вас.
— в наше время поутру Кирсанов дал мне адрес женщины, которая назначила мне
на следующий день быть у нее. Я лично незнаком с нею, но довольно много слышал о ней от
отечественного неспециализированного приятеля, что и был посредником. Мужа ее знаю я сам, — мы
виделись у этого моего привычного неоднократно. Если судить по всему этому, я уверен,
что в ее семействе возможно жить. А она, в то время, когда давала адрес моему привычному,
для передачи мне, заявила, что уверена, что сойдется со мною в условиях.
Значит, мой дорогой друг, дело можно считать практически совсем конченным.
— Ах, как это будет отлично! Какая радость! — твердила Верочка. — Но я
желаю знать это скорее, как возможно скорее. Вы от нее проедете прямо к нам?
— Нет, мой дорогой друг, это возбудит подозрения. Так как я бываю у вас лишь для
уроков. Мы сделаем вот что. Я отправлю по муниципальный почте письмо к Марье
Алексевне, что не могу быть на уроке во вторник и переношу его на среду.
В случае, если будет написано: на среду утро — значит, дело произошло; на среду вечер
— неудача. Но практически без сомнений на утро. Марья Алексевна это поведает и
Феде, и вам, и Павлу Константинычу.
— В то время, когда же придет письмо?
— Вечером.
— Как продолжительно! Нет, у меня не дотянется терпенья. И что же я определю из
письма? Лишь да — и позже ожидать до среды! Это мученье! В случае, если да, я как
возможно скорее уеду к данной женщине. Я желаю знать в тот же миг же. Как же это сделать? Я
сделаю вот что: я буду ожидать вас на улице, в то время, когда вы отправитесь от данной женщины.
— Приятель мой, да это было бы еще неосторожнее, чем мне приехать к вам.
Нет, уже лучше я приеду.
— Нет, тут, возможно, не было возможности б и сказать. И, во всяком
случае, маменька стала бы подозревать. Нет, лучше так, как я вздумала. У
меня имеется таковой густой вуаль, что никто не определит.
— А что же, и в действительности, думается, это возможно. Разрешите подумать.
— Некогда думать. Маменька может войти каждую 60 секунд. Где живет эта
женщина?
— В Галерной, подле моста.
— Во какое количество часов вы станете у нее?
— Она назначила в двенадцать.
— С двенадцати я буду сидеть на Конногвардейском проспекте, на последней
скамейке того финиша, что ближе к мосту. Я заявила, что на мне будет густой
вуаль. Но вот вам примета: я буду держать в руке сверток нот. В случае, если меня еще
не будет, значит, меня задержали… Но вы садитесь на эту скамейку и ожидайте. Я
могу опоздать, но буду обязательно. Как я отлично придумала! Как я вам
признательна! Как я буду радостна! Что ваша невеста,/Дмитрий Сергеич? Вы уж
разжалованы из друзей в Дмитрия Сергеича. Как я счастлива, как я счастлива! — Верочка
побежала к фортепьяно и начала играться.
— Приятель мой, какое унижение мастерства! Какая порча вашего вкуса! Оперы
кинуты для галопов!
— Кинуты, кинуты!
Через пара мин. вошла Марья Алексевна. Дмитрий Сергеич поиграл с
нею в преферанс вдвоем, сперва побеждал, позже разрешил отыграться, кроме того
проиграл 35 копеек, — это в первоначальный раз снабдил он ее торжеством и, уходя,
покинул ее весьма довольною, — не деньгами, а фактически торжеством: имеется
чисто совершенные эйфории у самых погрязших в материализме сердец, чем и
доказывается, что материалистическое объяснение судьбы неудовлетворительно.
XII. Первый сон Верочки
B снится Верочке сон.
Снится ей, что она закрыта в сыром, чёрном подвале. И внезапно дверь
растворилась, и Верочка оказалась в поле, бегает, резвится и думает: как же
это я имела возможность не погибнуть в подвале? — это по причине того, что я не видала поля; в случае, если
бы я видала его, я бы погибла в подвале, — и снова бегает, резвится. Снится
ей, что она разбита параличом, и она думает: как же это я разбита
параличом? Это бывают разбиты старики, старая женщина, а юные девушки не
бывают. — бывают, довольно часто бывают, — говорит чей-то незнакомый голос, — а ты
сейчас будешь здорова, вот лишь я коснусь твоей руки, — видишь, ты уж и
здорова, поднимайся же. — Кто ж это говорит? — А как стало легко! — вся
заболевание прошла, — и Верочка поднялась, идет, бежит, и снова на поле, и снова
резвится, бегает, и снова думает: как же это я имела возможность переносить паралич? —
это по причине того, что я появилась в параличе, не знала, как ходят и бегают; а вдруг
б знала, не перенесла бы, — и бегает, резвится. А вот идет по полю женщина,
— как необычно! — и лицо, и походка, все изменяется, постоянно изменяется в
ней; вот она англичанка, француженка, вот она уж немка, полячка, вот стала и
русская, снова англичанка, снова немка, снова русская, — как же это у ней
все одно лицо? Так как англичанка не похожа на француженку, немка на русскую, а
у ней и изменяется лицо, и все одно лицо, — какая необычная! И выражение лица
постоянно изменяется: какая кроткая! какая сердитая! вот печальная, вот
радостная, — все изменяется! а все хорошая, — как же это, и в то время, когда сердитая, все
хорошая? но лишь, какая же она красивая женщина! как ни изменяется лицо, с каждою
переменою все лучше, все лучше. Подходит к Верочке. -Ты кто? — Он прежде
кликал меня: Вера Павловна, а сейчас кличет: мой дорогой друг. — А, так это ты, та
Верочка, которая меня полюбила? — Да, я вас весьма обожаю. Лишь кто же
вы? — Я невеста твоего жениха. — Какого именно жениха? — Я не знаю. Я не знаю
собственных женихов. Они меня знают, а мне запрещено их знать: у меня их довольно много. Ты
кого-нибудь из них выбери себе в женихи, лишь из них, из моих женихов. —
Я выбрала… — Имени мне не требуется, я их не знаю. Но лишь выбирай из
них, из моих женихов. Я желаю, чтобы женихи и мои сестры выбирали лишь приятель
приятеля. Ты была закрыта в подвале? Была разбита параличом? — Была. —
Сейчас избавилась? — Да. — Это я тебя выпустила, я тебя вылечила. не забывай
же, что еще довольно много невыпущенных, довольно много невылеченных. Производи, лечи. Будешь?
— Буду. Лишь как же вас кличут? мне так хочется знать. — У меня довольно много
имен. У меня различные имена. Кому как надобно меня кликать, такое имя я ему и
сказываю. Ты меня кличь любовью к людям. Это и имеется мое настоящее имя. Меня
немногие так кличут. А ты кличь так. — И Верочка идет по городу: вот подвал,
— в подвале закрыты девушки. Верочка притронулась к замку, — замок слетел:
идите — они выходят. Вот помещение, — в помещении лежат девушки, разбиты
параличом: поднимайтесь — они поднимаются, идут, и все они снова на поле, бегают,
резвятся, — ах, как радостно! с ними совместно значительно радостнее, чем одной! Ах,
как радостно!
XIII
Сейчас Лопухову некогда было видеться с собственными
отвлечёнными привычными. Кирсанов, видевшийся с ними, на вопросы
о Лопухове отвечал, что у него, кстати, вот какая забота, и один из их
неспециализированных друзей, как мы знаем, дал ему адрес женщины, к которой сейчас
отправлялся Лопухов.
Как превосходно устроится, в случае, если это будет так, — думал Лопухов по дороге к
ней: — через два, довольно много через два с половиною года, я буду иметь кафедру.
Тогда возможно будет жить. А до тех пор пока она проживет тихо у Б., — в случае, если лишь Б.
вправду хорошая дама, — да в этом запрещено и сомневаться.
Вправду, Лопухов отыскал в г-же Б. даму умную, хорошую, без
претензий, не смотря на то, что по работе мужа, по собственному состоянию, родству она бы иметь
громадные претензия. Ее условия были хороши, домашняя ситуация для Верочки
весьма покойна, — все выяснилось превосходно, как и ожидал Лопухов. Г-жа Б. кроме этого
обнаружила удовлетворительными ответы Лопухова о характере Верочки; дело
скоро шло на лад, и, потолковав полчаса, г-жа Б. заявила, что в случае, если ваша
молоденькая тетушка будет согласна на мои условия, прошу ее переселяться ко
мне, и чем скорее, тем приятнее для меня.
— Она согласна; она уполномочила меня дать согласие за нее. Но сейчас,
в то время, когда мы решили, я обязан сообщить вам то, о чем зря было бы сказать
прежде, чем сошлись мы. Эта женщина мне не родственница. Она дочь госслужащего,
у которого я даю уроки. Не считая меня, она не имела человека, которому имела возможность бы
поручить хлопоты. Но я совсем посторонний человек ей.
— Я это знала, мсье Лопухов. Вы, доктор наук N (она назвала фамилию
приятеля, через которого взят был адрес) и ваш товарищ, сказавший с ним
о вашем деле, понимаете друг друга за людей достаточно чистых, дабы вам возможно
было сказать между собою о дружбе одного из вас с молодою девушкою, не
компрометируя эту девушку во мнении вторых двух. А N для того чтобы же мнения обо
мне, и, зная, что я ищу гувернантку, он почел себя вправе сообщить мне, что
эта женщина не родственница вам. Не осуждайте его за нескромность, — он
отлично знает меня. Я также честный человек, мсье Лопухов, и поверьте, я
осознаю кого возможно уважать. Я верю N столько же, как сама себе, а N вам
столько же, как сам себе. Но N не знал ее имени, сейчас, думается, я могу уже
задать вопрос его, поскольку мы кончили, и в наше время-на следующий день она войдет в отечественное семейство.
— Ее кличут Вера Павловна Розальская.
— Сейчас еще объяснение с моей стороны. Вам может казаться необычным,
что я, при собственной заботливости о детях, решилась кончить дело с вами, не
видев ту, которая будет иметь такое близкое отношение к моим детям. Но я
весьма, отлично знаю, из каких людей состоит ваш кружок. Я знаю, что,
в случае, если один из вас принимает такое дружеское участие в человеке, то данный
человек должен быть редкой находкой для матери, хотящей видеть собственную дочь
вправду хорошим человеком. Потому осмотр мне казался совсем
излишнею неделикатностью. Я говорю комплимент не вам, а себе.
— Я весьма рад сейчас за m-lle Розальскую. Ее домашняя судьба была так
тяжела, что она ощущала бы себя весьма радостной во всяком сносном
семействе. Но я не грезил, дабы нашлась для нее такая вправду хорошая
жизнь, какую она будет иметь у вас.
— Да, N сказал мне, что ей было дурно жить в семействе.
— Весьма дурно. — Лопухов начал рассказывать то, что необходимо было знать
г-же Б., дабы в беседах с Верою избегать предметов, каковые напоминали
бы девушке ее прошлые проблемы. Г-жа Б. слушала с участием, наконец,
пожала руку Лопухову:
— Нет, достаточно, мсье Лопухов, либо я расчувствуюсь, а в мои лета, —
так как мне под 40, — было бы смешно продемонстрировать, что я до сих пор не могу
равнодушно слушать о домашнем тиранстве, от которого сама терпела в
юности.
— Разрешите же сообщить еще лишь одно; это так не имеет значение для вас, что,
возможно, и не было бы необходимости сказать. Но все-таки лучше
предотвратить. Сейчас она бежит от жениха, которого ей навязывает мать.
Г-жа Б. задумалась. Лопухов наблюдал, наблюдал на нее и также задумался.
— Если не ошибаюсь, это событие не думается для вас таким
неважным, каким представлялось мне?
Г-жа Б. казалась совсем расстроенною.
— Простите меня, — продолжал он, видя, что она совсем растерялась:
— простите меня, но я вижу, что это вас затрудняет.
— Да, это дело весьма важное, мсье Лопухов. Уехать из дома против
воли родных, — это, само собой разумеется, уже значит приводить к сильной ссоре. Но это, как
я вам сказала, было бы еще ничего. Если бы она бежала лишь от грубости и
тиранства их, с ними было бы возможно уладить так или иначе, — в крайнем
случае, пара лишних денег, и они удовлетворены. Это ничего. Но… такая
мать навязывает ей жениха; значит, жених богатый, весьма удачный.
— Само собой разумеется, — сообщил Лопухов совсем унылым тоном.
— Само собой разумеется, мсье Лопухов, само собой разумеется, богатый; вот это-то меня и смутило.
Так как при таких условиях мать не может быть примирена ничем. А вы понимаете права
своих родителей! В этом случае они воспользуются ими в полной мере. Они начнут процесс
{42} и поведут его до конца.
Лопухов поднялся.
— Итак, мне остается просить вас, дабы то, что было сказано мною,
было забыто вами.
— Нет, останьтесь. Дайте же мне хоть какое количество-нибудь оправдаться перед
вами. Боже мой, как плоха обязана я казаться в ваших глазах? То, что должно
заставлять каждого порядочного человека сочувствовать, защищать, — это самое
останавливает меня. О, какие конкретно мы жалкие люди!
На нее в действительности было жалко наблюдать: она не прикидывалась. Ей было
в действительности больно. Довольно продолжительное время ее слова были бессвязны, — так она была
сконфужена за себя; позже мысли ее пришли в порядок, но и бессвязные, и в
порядке, они уже не говорили Лопухову ничего нового. Да и сам он был кроме этого
расстроен. Он был так занят открытием, которое она сделала ему, что не имел возможности
заниматься ее пояснениями по случаю этого открытия. Разрешив ей наговориться
вдоволь, он сообщил:
— Все, что вы говорили в собственный извинение, было зря. Я обязан был
оставаться, дабы не быть неотёсанным, не вынудить вас поразмыслить, что я виню либо
злюсь. Но, соглашусь вам, я не слушал вас. О, если бы я не знал, что вы
правы! Да, как это было бы отлично, в случае, если б вы не были правы. Я сообщил бы ей,
что мы не сошлись в условиях либо что вы не пришлись по нраву мне! — и лишь, и мы
с нею стали бы сохранять надежду встретить второй случай спасения. А сейчас, что я
ей сообщу?
Г-жа Б. плакала.
— Что я ей сообщу? — повторял Лопухов, сходя с лестницы. — Как же это ей
быть? Как же это ей быть? — думал он, выходя из Галерной в улицу, которая
ведет на Конногвардейский проспект {43}.
——
Очевидно, г-жа Б. не была права в том абсолютном смысле, в каком
правы люди, обосновывающие ребятишкам, что месяца нельзя достать рукою. При ее
положении в обществе, при достаточно серьёзных должностных связях ее мужа, весьма
возможно, кроме того без сомнений, что если бы она уж обязательно захотела, дабы
Верочка жила у нее, то Марья Алексевна не имела возможности бы ни оторвать Верочку из ее
рук, ни сделать важных проблем ни ей, ни ее мужу, что был бы
официальным ответчиком по процессу и за которого она опасалась. Но все-таки
г-же Б. было нужно бы иметь достаточно хлопот, возможно, и кое-какие
неприятные беседы; надобно было бы одолжаться по чужому делу людьми,
услуги которых лучше приберечь для собственных дел. Кто обязан и какой
разумный человек захочет поступать не так, как г-жа Б.? мы нисколько не
вправе осуждать ее; да и Лопухов не был неправ, отчаявшись за спасение
Верочки.
XIV
А Верочка в далеком прошлом, в далеком прошлом сидела на условленной скамейке, и какое количество раз
начинало скоро, скоро биться ее сердце, в то время, когда из-за угла показывалась
военная фуражка. — Наконец-то! он! приятель! — Она быстро встала, побежала навстречу.
Возможно, он и прибодрился бы, подходя к скамейке, но, застигнутый
неожиданно, раньше чем ожидал продемонстрировать ей собственную фигуру, он был застигнут с
пасмурным лицом.
— Неудача?
— Неудача, мой дорогой друг.
— Да так как это было так правильно? Как же неудача? Отчего же, мой дорогой друг?
— Отправимся к себе, мой дорогой друг, я вас провожу. Поболтаем. Я через пара
мин. сообщу, в чем неудача. А сейчас разрешите подумать. Я все еще не собрался с
мыслями. Надобно придумать что-нибудь новое. Не будем унывать, придумаем. —
Он уже прибодрился на окончательных словах, но весьма не хорошо.
— Сообщите на данный момент, поскольку ожидать невыносимо. Вы рассказываете: придумать
что-нибудь новое — значит то, что мы прежде придумали, вовсе не годится? Мне
нельзя быть гувернанткою? Бедная я, несчастная я!
— Что вас обманывать? Да, запрещено. Я это желал сообщить вам. Но —
терпение, терпение, мой дорогой друг! Будьте жёстки! Кто жёсток, добьется удачи.
— Ах, мой дорогой друг, я жестка, но как не легко.
Они шли пара мин. без звучно.
— Что это? да, она что-то несет в руке под пальто.
— Приятель мой, вы несете что-то, — дайте, я заберу.
— Нет, нет, не требуется. Это не не легко. Ничего.
Снова идут без звучно. Продолжительно идут.
— А ведь я до двух часов не дремала от эйфории, мой дорогой друг. А в то время, когда я
уснула, какой сон видела! Словно бы я освобождаюсь ив душного подвала, словно бы я
была в параличе и выздоровела, и выбежала в поле, и со мной выбежало довольно много
подруг, также, как я, вырвавшихся из подвалов, выздоровевших от паралича, и
нам было так радостно, так радостно бегать по просторному полю! Не сбылся сон! А
я считала, что уж не ворочусь к себе.
— Приятель мой, дайте же, я заберу ваш узелок, поскольку сейчас он уж не секрет.
Снова идут без звучно. Продолжительно идут и молчат.
— Приятель мой, видите, до чего мы договорились с данной женщиной: вам запрещено
уйти из дому без воли Марьи Алексевны. Это запрещено — нет, нет, отправимся под
руку, в противном случае я опасаюсь за вас.
— Нет, ничего, лишь мне душно под этим вуалем.
Она отбросила вуаль. — Сейчас ничего, отлично.
— (Как бледна!) Нет, мой дорогой друг, вы не думайте того, что я сообщил. Я не
так сообщил. Все устроим как-нибудь.
— Как устроим, мой дорогой? это вы рассказываете, дабы утешить меня. Ничего
нельзя сделать.
Он молчит. Снова идут без звучно.
— (Как бледна! как бледна!) Мой дорогой друг, имеется одно средство. — Какое,
мой дорогой? — Я вам сообщу, мой дорогой друг, но лишь, в то время, когда вы пара
успокоитесь. Об этом надобно будет вам рассудить хладнокровно.
— Рассказываете на данный момент! Я не успокоюсь, пока не услышу.
— Нет; сейчас вы через чур взволнованы, мой дорогой друг. Сейчас вы не имеете возможность
принимать ответственных ответов. Через пара времени. Не так долго осталось ждать. Вот подъезд. До
свиданья, мой дорогой друг. Когда замечу, что вы станете отвечать хладнокровно, я
вам сообщу.
— В то время, когда же?
— Послезавтра на уроке.
— Через чур продолжительно!
— Специально буду на следующий день.
— Нет, скорее!
— в наше время вечером.
— Нет, я вас не отпущу. Идите со мною. Я не спокойна, вы рассказываете; я не
могу делать выводы, вы рассказываете, — отлично, обедайте у нас. Вы заметите, что я буду
спокойна. По окончании обеда маменька спит, и мы можем сказать.
— Но как же я войду к вам? В случае, если мы войдем совместно, ваша маменька будет
снова подозревать.
— Подозревать! — что мне! Нет, мой дорогой друг, и для этого вам лучше уж
войти. Так как я шла с поднятым вуалем, нас имели возможность видеть.
— Ваша правда.
XV
Марья Алексевна весьма удивилась, заметив дочь и Лопухова входящими
совместно. Самыми пристальными глазами принялась она всматриваться в них.
— Я зашел к вам, Марья Алексевна, заявить, что послезавтра вечер у меня
занят, и я вместо того приду па урок на следующий день. Разрешите мне сесть. Я весьма
устал и расстроен. Мне хочется отдохнуть.
— В действительности, что с вами, Дмитрий Сергеич? Вы плохо пасмурны.
С любовных дел они, либо так виделись? Как бы с любовных дел, он бы был
радостный. А нежели бы в любовных делах они поссорились, по ее несоответствию на
его желание, тогда бы, совершенно верно, он был сердитый, лишь тогда они так как
поссорились бы, — не стал бы ее провожать. И снова она прошла прямо в собственную
помещение и на него не поглядела, а ссоры незаметно, — нет, видно, так
встретились. А линия их знает, нужно смотреть в оба.
— Я-то ничего особого, Марья Алексевна, а вот Вера Павловна как
словно бы бледна, — либо мне так показалось?
— Верочка-то? С ней не редкость.
— А возможно, мне лишь так показалось. У меня, соглашусь вам, от
всех мыслей голова кругом идет.
— Да что же такое, Дмитрий Сергеич? Уж не с невестой ли какая
размолвка?
— Нет, Марья Алексевна, невестой я доволен. А вот с родными желаю
ссориться.
— Что это вы, батюшка? Дмитрий Сергеич, как это возможно с родными
ссориться? Я об вас, батюшка, не так думала.
— Да запрещено, Марья Алексевна, такое семейство-то. Требуют от человека
всевышний знает чего, чего он не в силах сделать.
— Это другое дело, Дмитрий Сергеич, — всех не наградишь, нужно меру
знать, это совершенно верно. Нежели так, другими словами по деньгам ссора, не могу вас осуждать.
— Разрешите мне быть невежею, Марья Алексевна: я так расстроен, что
надобно мне отдохнуть в приятном и глубокоуважаемом мною обществе; а для того чтобы
общества я нигде не нахожу, не считая как в вашем доме. Разрешите мне
напроситься обедать у вас в наше время и разрешите сделать кое-какие поручения
вашей Матрене. Думается, тут имеется неподалеку погреб Денкера {44}, у него вино
не всевышний знает какое, но хорошее.
Лицо Марьи Алексевны, очень сильно разъярившееся при первом слове про обед,
сложило с себя решительный бешенство при упоминании о Матрене и приняло
выжидающий вид: — посмотрим, голубчик, что-то приложишь от себя к обеду? —
у Денкера, — видно, что-нибудь хорошее! Но голубчик, вовсе без оглядки на ее
лицо, уже вынул портсигар, оторвал клочок бумаги от завалявшегося в нем
письма, вынул карандаш и писал.
— В случае, если смею задать вопрос, Марья Алексевна, вы какое вино кушаете?
— Я, батюшка Дмитрий Сергеич, согласиться вам сообщить, мало знаю толку в
вине, практически что и не выпиваю: не женское дело.
Оно и по роже с первого взора было видно, что не выпиваешь.
— Само собой разумеется, так, Марья Алексевна, но мараскин выпивают кроме того женщины. Мне
разрешите Написать?
— Это что такое, Дмитрий Сергеич?
— Легко, не вино кроме того, возможно сообщить, а сироп. — Он вынул красненькую
бумажку {45}. — Думается, будет достаточно? — он повел глазами по записке — на
всякий случай, дам еще 5 рублей.
Доход за 20 дней, содержание на месяц. Но нельзя в противном случае, нужно хорошую
взятку Марье Алексевне.
У Марьи Алексевны глаза покрылись влагою, и лицом неудержимо овладела
сладостнейшая ухмылка.
— У вас имеется и кондитерская неподалеку? Не знаю, найдется ли готовый
пирог из грецких орехов, — на мой вкус, это наилучший пирог, Марья
Алексевна; но в случае, если нет для того чтобы, — какой имеется, не возьмите.
Он отправился в кухню и отправил Матрену делать приобретения.
— Кутнем сейчас, Марья Алексевна. Желаю пропить ссору с родными. По какой причине не
кутнуть, Марья Алексевна? Дело с невестой на лад идет. Тогда не так заживем,
— радостно заживем, — действительно, Марья Алексевна?
— Действительно, батюшка Дмитрий Сергеич. То-то, я наблюдаю, что-то уж вы
деньгами-то больно сорите, чего я от вас не ожидала, как от человека
основательного. Видно, от невесты задаточек взяли?
— Задаточка не взял, Марья Алексевна, а вдруг деньги завелись, то
кутнуть возможно. Что задаточек? Тут не в задаточке дело. Что задаточками-то
пробавляться? Дело нужно начистоту вести, в противном случае еще подозренье будет. Да и
неблагородно, Марья Алексевна.
— Неблагородно, Дмитрий Сергеич, совершенно верно, неблагородно. По-моему, нужно во
всем благородство выполнять.
— Правда ваша, Марья Алексевна.
С полчаса либо с три четверти часа, остававшиеся до обеда, шел самый
любезный разговор в этом роде о всяких добропорядочных предметах. Тут Дмитрий
Сергеич, кстати, высказал в порыве откровенности, что его женитьба
очень сильно приблизилась сейчас. — А как свадьба Веры Павловны? — Марья
Алексевна ничего не имеет возможности сообщить, в силу того, что не принуждает дочь. — Само собой разумеется;
но, по его замечанию, Вера Павловна не так долго осталось ждать решится на замужество; она ему
ничего не сказала, лишь так как у него глаза-то имеется. — Так как мы с вами,
Марья Алексевна, ветхие воробьи, нас на мякине не совершишь. Мне хоть лет
мало, а я также ветхий воробей, тертый калач, так ли, Марья Алексевна?
— Так, батюшка, тертый калач, тертый калач!
Словом сообщить, приятная беседа по душе с Марьею Алексевною так оживила
Дмитрия Сергеича, что куда девалась его грусть! он был таковой радостный, каким
его Марья Алексевна еще ни при каких обстоятельствах не видывала. — Узкая бестия, шельма этакий!
схапал у невесты уж несколько тысячу, — а родные-то проведали, что он
карман-то понабил, да и приступили; а он им: нет, матушка и батюшка, как