Фаддей Францевич Зелинский
Сказочная древность
Предисловие
(к Выпуску 1)
В случае, если вам, мой дорогой читатель, еще не исполнилось… скажем не в обиду вам, четырнадцати лет, то не затрудняйте себя чтением этого предисловия: пускай его вместо вас прочтут ваши родители либо воспитатели. Вам же лично имею дать лишь один совет. Возможно, вы захотите просматривать рассказы моей книги подряд; и это будет отлично. Пологаю, что в ее первой части — Сказочная древность — дело обойдется гладко. Но уже со второй — Историческая Эллада — может произойти, что тот либо второй рассказ вас с первой страницы не заинтересует; тогда бросьте его и перейдите к следующему. Пропущенное сейчас успеете наверстать потом; книга вам дана, надеюсь, не на один год.
А сейчас обращаюсь к тем, со стороны которых я ожидаю и хочу критического отношения к моему труду. Чем он оправдывает себя? Новизною плана? — Не совсем. Книги, посвященные популярному изложению античности, у нас имеются — действительно, переводные. И этим посоветовано одно из-за, оправдывающих появление данной книги. Но я все же не так уже скромен: полагаю, что кроме того у тех народов, с языка которых переведены означенные изложения, моя книга купила бы право на существование. Попытаюсь объясниться.
Тут, действительно, первая часть, озаглавленная Сказочная древность, занимает особенное положение. В популярных пересказах греческой мифологии на Западе недочёта нет, а кое-какие из них переведены и по-русски… Полагаю, но, что читатель, привычный с тем либо вторым из них, при сравнении их с моим отыщет довольно много различий — и с удивлением спросит себя, откуда они имели возможность взяться при изложении одной и той же материи. Для ответа я обязан растолковать ему, как появилась та совокупность преданий, которую мы именуем греческой мифологией.
Первыми, закрепившими в слове, и притом стихотворном, имеющиеся в сознании населения украины о храбрецах, были творцы смелого эпоса, певцы-гомериды; результатом их работы было целое море эпической поэзии, свыше сотни книг. Из них нам сохранилось лишь два эпоса, Илиада и Одиссея — действительно, лучших, но достаточно ограниченных содержанием; все другое погибло. — За данной первой школой показалась вторая, школа творцов дидактического эпоса; эти люди, также певцы, задались целью приурочить предания гомеридов, и и иные, к отдельным храбрецам, поставленным между собою в генеалогическую сообщение, в видах обнаружения правды о прошлом правящих родов в тогдашней аристократической Греции. Из этих эпосов, сухих, но содержательных, нам не сохранилось ни одного, если не считать Феогонии Гесиода, посвященной генеалогии не столько храбрецов, сколько всевышних. — Эту вторую школу эпиков-дидактиков поменяли в VII-VI вв. лирические поэты, обожавшие обрабатывать в собственных песнях, прославлявших людей и богов, родные мифы, видоизменяя их частично под влиянием новых религиозно-нравственных воззрений; из данной литературы, весьма обильной, нам сохранились лишь оды Пиндара и Вакхилида. — Четвертую обработку мифов дали в основном в V в. драматические поэты, обращавшиеся но со собственными сюжетами с творческой самостоятельностью; из их творений, коих насчитывалось довольно много сотен, нам сохранилось всего 33 трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида. — В один момент с ними трудились над мифами, в-пятых, и первые историки-генеалоги, среди которых выдавался Ферекид; их целью было привести все мифы в историческую совокупность, причем неизбежно было и некое к ним критическое (ввиду множества вариантов), но не творческое отношение. Их работы до нас не дошли. — С III в. начинается, в-шестых, деятельность александрийских ученых, притом двойная: с одной стороны, поэтически одаренные ученые, наподобие Каллимаха либо Аполлония Родосского, собирают в основном неизвестные предания для поэтической обработки, с другой — так именуемые киклографы, компилируя и поэтическую и прозаическую литературу прошлого, пересказывают по циклам (из этого их имя) с приведением вариантов все попавшие в нее мифы. Ни те, ни другие (не считая Аполлония) нами не сохранены, но о поэтических трудах александрийцев нам дает понятие их гениальный римский подражатель Овидий в его известных Превращениях, а о киклографах — краткое руководство так именуемого Аполлодора. — Наконец, в седьмую группу мы выделяем всех эпигонов, живших в обеих половинах империи около и по P. X., весьма разных категорий; последыши и тут эпоса наподобие Стация с его Фиваидой, и Квинт Смирнский с его троянским эпосом, и трагедии Сенеки, и прозаические эксцерпты, как независимые, так и попавшие в комментарии к древним авторам. Это по преимуществу наименее полезная категория; но она в значительной степени нам сохранена.
Как видит читатель, греческая мифология, потому, что она сохранилась нам, не воображает собою однородного целого; в древности она развивалась в течении столетий, то же, что дошло до нас, — материал случайный, отдельные части которого принадлежат разным эрам судьбы неспециализированного дерева. Каково же по отношению к нему положение современного пересказчика? Заберём Шваба, одного из лучших: он берет, ясно, то, что ему дано в готовом виде: историю Кадма по Овидию, Аргонавтов по Аполлонию, Геракла сперва по Аполлодору, а финиш по Софоклу, Троянскую войну, как возможно, по Гомеру, а потом по Квинту Смирнскому и т. д. В следствии — полное отсутствие композиционного и идейного единства, и в случае, если однако отдельные мифы в его изложении нравятся, то этим они обязаны лишь собственной, исконной, не заглушённой позднейшими наслоениями жизненности и красоте.
Но как же быть? — Ответим сперва на вопрос: как бы мы поступили, если бы мы были так же богаты, как мы бедны, другими словами если бы сокровищница греческой мифологии была нами сохранена вся: какой слой избрали бы мы для собственной обработки? Ответ несомненен: если не считать Гомера, перед которым почтительно остановились позднейшие, то мы пересказали бы отечественному юношеству греческие мифы в том виде, что они взяли в аттической катастрофе, в основном у трех ее корифеев, Эсхила, Софокла и Еврипида: катастрофа — самое броское претворение греческой мифологии, расцвет ее жизни в сознании ее народа. — Да, если бы она была сохранена вся; но нам сохранилась только примерно ее десятая часть, другое погибло. — Погибло, да не совсем: следы погибшего остались и в литературной и в изобразительной традиции, и по этим следам его возможно в значительной мере вернуть. Но, само собой разумеется, для данной подготовительной работы нужно быть филологом-исследователем; у Шваба и других для нее данных не было. Занимались ею для отдельных катастроф многие; для всего наследия трех корифеев лишь двое: Велькер да я. В III томе моего Софокла и в VI редактированного мною Еврипида Анненского (в то время, когда данный том, в далеком прошлом в рукописи, законченный, наконец покажется), читатель отыщет результаты этого восстановления по отдельным катастрофам; это — основание для настоящего пересказа.
Итак, моей задачей было представить греческую мифологию в том виде, какой она взяла в греческой катастрофе (о Гомере я уже оговорился); это — первое, что отличает мой пересказ от пересказа моих предшественников. Пускай читатель сравнит мои рассказы о золотом овне и Левкофее (Фрикс и Инб Еврипида) либо об ожерелье Гармонии (Алкмеон Софокла) с соответственными рассказами у Шваба и др., и он осознает, в чем тут отличие. Но это еще не все. Любая катастрофа сама по себе обязана владеть композиционным и идейным единством; но совокупность катастроф кроме того одного и того же драматурга этим единством владеть не обязана. В то время, когда Еврипид писал собственную Ипсипилу — он не ощущал себя связанным не только мифопеей собственных предшественников, но и собственной хорошей Медеей. Он не писал цикла; но такой писал я. Требования циклического единства, композиционного и идейного, не необходимые для Еврипида, были необходимы для меня. Проклятье ожерелья Гармонии, показавшее себя в Алкмеоне Софокла, восходит к убиению змея Кадмом; но кто повествовал лишь об этом убиении как об отдельном мифе, тот не имел необходимости его касаться, и мы этого мотива проклятья, не находим не только в овидиевом, но и ужасном повествовании о Кадме. Красива повесть о смерти Геракла (Нессов плащ); но она несоединима с борющимся и торжествующим Гераклом цикла двенадцати подвигов. Певец Илиады впредь до XXII песни (Смерть Гектора) имеет в виду предстоящее сражение Ахилла с троянами и его смерть от стрелы Париса у Скейских ворот; но вот явился гений — творец XXIV песни (Приам в ставке Ахилла) и внес в целый миф новую идею. По окончании таковой величавой сцены примирения лишь какой-нибудь бесталанный Квинт имел возможность послать Ахилла в новый бой с ратью Приама; продолжением XXIV песни могло быть лишь величавое искупление, другими словами догомеровская помолвка Ахилла с дочерью Приама, возобновленная Софоклом. Это лишь образчики; сошлюсь еще на грандиозную идею великого примирения, воплощенную Эсхилом В его Высвобожденном Прометее и тяготеющую над Гераклом двенадцати подвигов и над смыслом Троянской войны; на смерть Ясона, предсказанную Медеей Еврипида, и др.
При таком положении дел я имел перед собой лишь два финала: или дать добро себе скромную долю объединяющего в духе ужасной идеи творчества, или отказаться от задачи. Продолжительное время я сам вычислял для себя неизбежным второй финал; случайное событие навело меня на первый. Мне было нужно совершить два месяца 1921 года (апрель — май) по гигиеническим обстоятельствам в доме отдыха при местном Доме ученых, ими я воспользовался и написал всю собственную Сказочную старину, не имея никаких пособий, не считая забранного как подспорье для памяти Аполлодора.
Между сказочной ночью мифов и дневным светом истории рок поместил утренние сумерки исторической легенды; они охватывают греческую историю приблизительно до персидских войн и римскую приблизительно до Пирра. Как быть с ними? — Вот тут второе мое расхождение с моими предшественниками.
Наивная эра новейшей историографии добродушно пересказывала легенду наравне с историей, Геродота и Ливия наравне с Фукидидом и Саллюстием.
За ней явилась критическая эра; легенда была забракована, в лучшем случае из нее было извлекаемо историческое ядро, но чаще она вся была отправляема в небытие и заменяема домыслами и умозаключениями. Апогеем данной критической работы были переведенные и по-русски труды Пельмана (греческая история) и Низе (римская история); тут история ранних времен утоплена в источниковедении, а источниковедение в новейшей литературе о нем. Сейчас на очереди третья эра — критика критики; она, кстати, и моя.
Было время, в то время, когда издатель старого писателя осторожно относился к собственному тексту, доверчиво воспроизводя, где только возможно, рукописную традицию. После этого настала и тут критическая эра, в разгаре которой рукописная традиция признавалась чуть ли не принципиально извращенной и годящейся лишь в подкладки для догадок новейших исправителей: Отто Ян доставил себе — дорого, но, стоившее ему — наслаждение собрать все придуманные критиками исправления, к тексту Электры Софокла. Итог был ужасающий: не выяснилось практически ни одного стиха, что не потонул бы в конъектурах новейшей критики. Это была параллель к Пельману и Низе — превзойденная, но, потом Веклейном, Бледсом и другими.
Но тут Господь сотворил чудо. Вскрылись египетские могилы; из них вышли на свет папирусные тексты древних авторов, на тысячу лет с лишком древнее отечественной рукописной традиции. Забилось сердце у критиков: подтвердят ли они их конъектуры? Нет, они их немилосердно забраковали и оправдали оклеветанную рукописную традицию. И сейчас тексты древних авторов издаются уже под знаком критики критики: понятия современный и консервативный сблизились.
Этим предуказано и отношение здравого смысла к исторической легенде. Само собой разумеется, на данной земле чуда ожидать запрещено: события не оживают, подобно текстам, и мало надежды, дабы какому-нибудь умному йоге удалось прочесть в астральном пространстве аказическую запись о них. Но так как критический радикализм обусловливается не только характером повествования, но и известным больным приспособлением принимающего ума. А по окончании взятого на текстах урока имеется надежда, что мы от данной болезненности исцелимся.
Значит ли это, что мы поверим в историчность смерти царя Кандавла? Нет, это значит лишь, что я не поверю в историчность тех новейших догадок, которыми ее желали заменить — это и имеется критика критики. А во-вторых — в случае, если я пересказываю легенду в сознании, что она — легенда, то я отношусь к ней не меньше, а более критично, чем те, каковые извлекают из нее мнимоисторическое ядро. А в-третьих — раз кончится то болезненное приспособление, то само собою возвратится доверие к целому последовательности исторических повествований, каковые до сих пор объявлялись легендарными.
Но все это не основное: основное вот что. Созданная римлянами и греками историческая легенда владеет одним незаменимым качеством: она — художественно-красива. Ее отправление в небытие — правонарушение перед юношеством. Я считаю себя радостным, что имел возможность прочесть легенду о мессенских войнах в собственном школьном книжке довольно много раньше, чем прочел ее у Павсания. Мои дети по милости критической школы были лишены этого счастья; хочу, дабы хоть мои внуки имели возможность им снова владеть. Полагаю, что именно мне надёжнее потрудиться в этом направлении, чем многим вторым, поскольку меня вряд ли кто упрекнет в некритическом отношении к делу.
Итак, я веду собственных юных читателей от загадочной ночи мифов через сумерки преданий к ясному дню истории: это, думается мне, порядок органический, соответствующий органическому формированию их собственной души с ее изменяющимися потребностями. Это — одна особенность моих рассказов, не сообщу, дабы принципиально новая. Новизна содержится в другом: кое-где — в сцеплении и выборе вариантов; кое-где — во введении культурно-исторических подробностей; везде, надеюсь, в изложении. Вторая особенность — это вкрапление между историческими рассказами культурно-исторических. Их порядок обусловливался хронологией, и я в полной мере отдаю себе отчет в том, что те либо иные из них будут через чур тяжелы для начинающих. Это я и имел в виду, давая своим юным читателям прочтённый ими в начале этого предисловия совет.
Серьёзный недочёт данной книги, конкретно как книги для юношества — это отсутствие иллюстраций; я рассчитывал на них, в то время, когда ее план в первый раз во мне зародился: ландшафты, монументы, исторические и жанровые картины, все в ней должно было отыскать место. Переживаемые невзгоды вынудили на время отказаться от осуществления данной идеи; будем сохранять надежду, что не на весьма долго.
Заканчиваю пожеланием, дабы на читателей данной книги перешла хоть часть той эйфории, которую я испытывал при ее составлении.
Петроград, октябрь 1921 г.
Ф. Зелинский
Глава I КАДМ И КАДМИДЫ
КАДМ И ГАРМОНИЯ
Жил был в далекой Финикии могучий царь по имени Агенор; было у него трое молодых сыновей и красивая женщина дочь, Европа. Произошло в один раз, что царевна с подругами играла на приморском лугу. Время было весеннее, целый луг пестрел от всевозможных цветов. Внезапно видят девушки — к ним подходит бык — белый, прекрасный. Они сперва перепугались: а ну забодает! Но он и не думал бодаться: наблюдал на них нежно, вилял хвостом да и то и дело приседал. Смотрите, — сообщила одна, — он как словно бы приглашает нас сесть на него и прокатиться. — А по какой причине бы и не сесть? — ответила Европа. — Ну что ж, садись, коль ты смела! Жутко стало царевне, но и отлынивать было стыдно; села и ухватилась за рога. А быку, видно, этого и хотелось; он понес ее по берегу так негромко и осторожно, что у нее целый ужас прошел. Несет он ее в том направлении, ко мне, то взад, то вперед, и наряду с этим незаметно все ближе к морю; смеются девушки, смеется и царевна. И внезапно как ринется с нею в море — вскрикнула она, вскрикнули девушки, да было поздно; он плывет, она прижимается к нему, дабы не упасть, и все кричит, кричит. Но оказать помощь ей уже никто не имел возможности. Наблюдают девушки плача, пока он не провалился сквозь землю среди волн; а позже, убитые горем, возвратились во дворец.
Куда он ее завез, это вы определите из другого рассказа; царь же, определив о похищении дочери, призвал к себе старшего сына, Кадма, и сообщил ему: Забери корабль и товарищей и отправься за море отыскивать сестру; отыщешь — останешься моим наследником, а без сестры не возвращайся: не будет тебе в Финикии ни царства, ни житья!
Кадм собрал товарищей, сел на корабль и отправился странствовать по белу свету. Плывет он на протяжении Сирии, Малой Азии, по островам Архипелага, везде задаёт вопросы про сестру — и все зря. Высадился наконец в Греции. Тут ему говорят: Имеется в середине нашей страны высокая гора; имя ей — Парнас. В горе со стороны моря глубокая расселина; живет в ней вещий великан-змей, Пифон. И расселина, и змей принадлежат самой великой Матери-Почва. Подойди к расселине, не опасайся змея; спроси звучно, где твоя сестра. В случае, если тебе суждено это определить, то тут и определишь.
Царевич так и поступил; но вместо ответа о сестре он услышал следующее: Как встретишься с коровой, иди за ней; где она ляжет, в том месте и оставайся. Посмотрел назад Кадм — а корова уже тут, как будто бы ожидала его. Отправился он за ней — товарищи за ним. Идут продолжительно; наконец корова легла. Что же, — думает Кадм, — к себе мне все равно возврата нет; пропадай мой корабль, пропадай и царство; в самом деле останусь тут. Страна хорошая, плодородная; а вот и бугор, где возможно укрепиться. И говорит он товарищам, что им предстоит оставаться тут, и отправляет из них костюм за пресной водой.
Идут товарищи, наблюдают кругом, где бы отыскать чистой, проточной воды — в знойной Греции это уникальность. Внезапно видят — глубокая пещера; из нее течет хорошая родниковая вода. Но они не знали, что в пещере жил ужасный, огнедышащий змей; чуть подошли они — как он прянул, кого поглотил, кого огнем опалил, кого хвостом зашиб — ни одного не покинул живым.
Ожидает Кадм, ожидает — и отправляет второй костюм; не возвратились и эти. За ним третий и последний; но и он пропал. И решился Кадм отправиться сам, но уже не за водой, а за товарищами. Идет он в том же направлении; слышит — кто-то кличет его по имени. Что за диво? Наблюдает — под деревом женщина сидит. Правильно, думает, местная нимфа. Подымает приветственно правую руку. Будь милостива, — говорит, — могучая! Для чего кличешь меня? А была это не нимфа, а сама Паллада-Афина, любимая дочь Зевса, высшего всевышнего, владыки небес. Призвав царевича, она сообщила ему и про судьбу его товарищей, и про то, что ему самому надлежит сделать; и он решил во всем ее послушаться.
Змей в тот же миг, почуяв новую добычу, выполз из пещеры. Но она ему не досталась так легко: Кадм был и могуч, и вооружен, и предотвращён. Он сразился со змеем и нанес ему своим копьем смертельную рану; змей, извиваясь, пополз обратно в собственную пещеру. Последовал за ним в том направлении и Кадм. Жутко в том месте было: совершенно верно чьи-то вздохи раздаются из глубины, совершенно верно что-то золотое блещет под пастью чудовища. Но Кадм в точности выполнил приказание богини: не обращая до тех пор пока внимания ни на то, ни на второе, он в первую очередь выломал зубы у змея и возвратился под открытое небо. Облюбовав подходящую лужайку, он совершил своим копьем две-три борозды по мягкой земле и опустил в них выломанные зубы. Скоро земля начала пухнуть, вздуваться — и медлительно, медлительно из появившихся бугров выросла рать, грозная, вся закованная в бронзовые латы. Достигши ногами поверхности, она с большим удивлением начала озираться кругом, пока не увидела Кадма, пристально смотревшего за всем происходящим. Увидев его, ратники все, как один человек, ринулись на него; но Кадм, ожидавший данной 60 секунд, умело кинул в середину толпы заблаговременно припасенный тяжелый камень. Камень угодил в голову одному из ратников; тот, думая, что его ушиб его сосед, уложил его ударом меча. За убитого вступился третий, и началась неспециализированная свалка; о Кадме забыли. Один падал от руки другого, под конец их осталось лишь пять. Им Кадм крикнул: Чем драться между собой, будем товарищами. Мне Мать-Почва приказала основаться тут; вы, сыны Матери-Почвы, помогите мне! Витязи дали согласие; дали друг другу руку и решили созвать поселян ближайших мест и основать город на бугре.
Сейчас, заручившись помощью новых товарищей, Кадм возвратился в пещеру змея; перешагнув через его недвижное тело, он направился в самую ее глубину. В том месте в полумраке сидела и убивалась дева неописуемой красоты. Заметив Кадма, она быстро встала на ноги: Кто ты, витязь, высвободивший меня от власти змея? Кадм назвал себя. А ты, дева, кто такая будешь? — Я, — сообщила дева, — бессмертная богиня; папа мой — Арес, всевышний раздоров и войны, а мать — Афродита, любви и богиня красоты; кличут меня Гармонией. — Я — смертный, — сообщил Кадм, — но в случае, если действительно, что я высвободил тебя, то будь мне женой! — Мой брак, — сообщила дева, — в руках моих своих родителей; дай мне к ним возвратиться. И они вдвоем вышли из пещеры. Проходя мимо змея, Кадм снова увидел что-то золотое, блиставшее под его пастью; но он не решился задать вопрос Гармонию, что это такое.
И опоздали они выйти из пещеры, как произошло новое чудо выше всяких чудес. Небесная твердь разверзлась, громадная лестница спустилась на землю, и по ней стали сходить небожители. в первых рядах всех владыка Зевс с Храбрец, собственной божественной супругой; за ними Посидон, их брат, с Амфитритой; Деметра, богиня плодородия, со своей дочерью Корой; Гефест, искусный всевышний-кузнец, Паллада-Афина и много других; они окружали Ареса и Афродиту, своих родителей высвобожденной Гармонии. Слава тебе, Кадм, — сообщил Зевс, — своим подвигом ты стяжал себе красивейшую невесту в мире; мы все пришли отпраздновать твою свадьбу. Вмиг показались столы, покрытые прекрасными яствами; пригласили и тех пятерых, каковые сохранились в братоубийственной свалке. Девять Муз, богини песнопения, и три Хариты, богини изящества, спели свадебную песнь радостной чете; радостно отпраздновали свадьбу, а в то время, когда она кончилась, все отвели молодых в брачный терем, что для них воздвиг Гефест.
И Кадм основал город на вершине бугра и назвал его Кадмеей; страна же от коровы, за которой следовал витязь — по-гречески bus — взяла имя Беотии. С Гармонией он жил в совете и любви и прижил от нее четырех дочерей, Семелу, Агаву, Автоною и Инб, и сына Полидора. Его товарищи женились практически все на местных нимфах и также стали отцами семей; их потомков кликали спартами, что означает посеянные. И все были бы радостны до конца, если бы не то золото, которое Кадм заметил сверкающим под пастью змея.
ДИОНИС
Прошло около двадцати лет; и вот в один раз Кадм, выбирая с женой воспоминания прошлого, поведал ей про ту диковину, которую он заметил сверкающей под пастью змея. Золото тогда еще было неизвестно у смертных, и Гармония в тот же миг настойчиво попросила от мужа, дабы он ей его принес.
Отправился Кадм по окончании многих лет опять к забытой пещере. Ему быстро вспомнился тот сутки, в то время, когда он в первый раз посетил ее — сутки, положивший основание его счастью. Вот он поравнялся и с деревом, под которым тогда сидела нежная нимфа. Но что это? Она снова под ним сидит и снова его кличет, лишь таким грустным, озабоченным голосом. Возвратись, Кадм! — говорит она ему. — Не ходи в пещеру змея, не трогай его золота! На что оно тебе? Мать-Почва хороша к вам, она рождает вам все плоды, в которых вы нуждаетесь. А золото она скрыла для себя и ревниво бережет его в собственной заповедной глубине. Покинь это сокровище змею, отродью Почвы: оно проклято его последним дыханием и внесет несчастье в твой дом!
Кадм призадумайся: он уже готов был возвратиться к себе. Но тут ему припомнилась просьба Гармонии, он представил себе, как она будет обижена, если он возвратится без золота. И, не обращая внимания на голос нимфы, — а была это снова Паллада-Афина, — он решительно направился к пещере.
В том месте, на мокром дне, белели полуистлевшие кости убитого змея; он совершенно верно смеялся собственными беззубыми челюстями, хорошо прижимая к почва собственный золото. Кадму стоило громадного труда высвободить сокровище из-под его громадной пасти; ему показалось, что, отрываясь, он еще раз прошипел проклятье на отнимаемый у него клад.
Золото — это было шикарное ожерелье — досталось Кадму; но он сам не был счастлив собственному достатку. Недоброе чуяло его сердце. И вправду, в доме он отыскал отчаяние и плач: именно перед его приходом в том направлении внесли тело его единственного сына Полидора, убитого на охоте клыком свирепого вепря.
Прошло некое время, пока он решился продемонстрировать собственный сокровище жене. Но и она не была рада ему. Мне уже не до украшений, — сообщила она. И, подойдя к собственной старшей дочери, Семеле, она обвила своим ожерельем ее полную, красивую шею. Улыбнулась Семела: Вот будет на меня наслаждаться Зевс, — сообщила она про себя, — заметив на собственной избраннице такую несказанную красоту!
У каждой из четырех царевен был собственный терем: Семелин занимал конечный выступ дворца и имел собственный личный вход. И вот царевна слышит, что кто-то стучится в ее двери. Открывает и видит — перед ней ее ветхая няня, уже давно живущая в дальнем хуторе. Была рада ей Семела, вводит к себе, показывает собственный новое украшение. Старуха как-то необычно радуется: Хороша-то ты, хороша, дитятко; жаль лишь, что все еще незамужем. Вспыхнула царевна: Никакого мужа мне не нужно! И говорит ей, что к ней каждый день спускается с небесных высот сам Зевс в образе красивого молодого человека и что он живет с ней как с женой и обожает значительно больше, чем собственную божественную мужу, владычицу Олимпа Геру. Еще необычнее радуется старуха. Отлично, коли действительно, — говорит она, — но что, в случае, если данный юный человек — обычный юный человек и если он обманывает тебя, выдавая себя за Зевса? — Этого быть не имеет возможности! — Я и не говорю, что это так; но по какой причине бы тебе не испытать его? — Как именно? — А вот каким: в то время, когда он снова к тебе придет, забери с него клятву, что он выполнит твое желание — а после этого потребуй, дабы он явился к тебе в собственном божественном величье, каким он есть собственной божественной супруге Гере. Семела призадумалась: и в действительности, по какой причине бы его не испытать? Ей самой обидным показалось, что Зевс ни при каких обстоятельствах не показывается ей в собственном настоящем виде.
Она не знала, что мнимая старуха была не кто другая, как сама Гера, пришедшая погубить земную избранницу собственного небесного супруга. Неласково встретила Семела собственного большого гостя. Для чего так нахмурилась? Иль обижена? — Да, обижена. — Сообщи, чем! — А ты выполнишь то, чего я захочу? — Выполню. — Поклянись. — Клянусь! — Стань передо мной, как ты показываешься Гере! Содрогнулся Зевс: Несчастная! Забери назад собственный неразумное желание! Но Семела настаивала на своем — и Зевс покинул ее.
И в тот же миг небо заволокло ужасными грозовыми тучами; почва окуталась мраком, совершенно верно ночь настала днем. Встал неистовый ураган; глухой гул стоял над Кадмеей, деревья ломались, черепицы срывались с кровель. Семела стояла у открытого ставня, ни живая ни мертвая от страха. Внезапно раздался оглушительный грохот, все небо мгновенно озарилось пламенем — и она заметила перед собой того, кого она обожала, но заметила в ризе из огня, со всепалящим перуном в руке. Одно мгновенье — и она пала к его ногам, вся охваченная жаром молнии; еще ее — тело и мгновенье рассыпалось раскаленным пеплом, и на месте, куда она упала, лежал младенец дивной красоты. Зевс схватил его и провалился сквозь землю, оставляя терем добычею всепожирающего огня.
Терем догорел и обрушился; убитому горем Кадму, в то время, когда он его посетил в сопровождении собственной второй дочери Агавы, так и не удалось отыскать останки собственной старшей. Она — святая, — сообщил он Агаве, — перунница Зевса, освященная прикосновением его молнии. — Она — великая грешница, — угрюмо ответила Агава, — похвалялась, что Зевс удостоил ее супружеского общения с ней — в наказание за ее похвальбу он и убил ее! Она и среди сестер и в народе распустила эту молву. В сущности, она была довольна постигшим старшую сестру несчастьем; сейчас, думала она, престол перейдет к ней и ее сыну Пенфею. Действительно, по окончании смерти Полидора у его вдовы также появился сын, но данный несчастный мальчик, вспоенный печальным горем собственной матери, был хромым — по какой причине его и назвали Лабдаком — и царем быть не имел возможности. Как наследница собственной сестры, Агава забрала себе и ее золотое ожерелье, отысканное в золе терема, не подозревая, что она вместе с ним переносит на себя и несчастье прошлой его владелицы.
Мужем Агавы был Эхион, один из пяти спартов; остальные, как уже было сообщено, женились на местных нимфах. Одним из них был Удей; его жену, нимфу Харикло, в особенности возлюбила покровительница Кадма Паллада и везде брала ее с собой. И вот произошло в один раз, что юный сын Удея, Тиресий, в жаркий летний сутки охотился в лесах горы Киферона, неподалеку от Кадмеи. Преследуя зверя, он поднялся на бугор, с которого раскрывался вид на красивую зеленую лужайку с прозрачным прудом посредине; а в пруде именно купалась его мать Харикло и с ней — богиня. Не вынесли смертные очи вида неприкрытой божественной красоты: Тиресий ослеп. Звучно заголосила его мать; но оказать помощь горю не было возможности. Дабы ее утешить, Паллада наградила ее сына продолжительной судьбой и бесплатно провидения. Тиресий стал первым пророком, которого познала Греция; ему открылся неисповедимая голосов воля и смысл природы владыки Олимпа.