И вот полк стоял в строю. Выехал начальник. Он был бледен. Около глаз расплылись тёмные круги. без звучно осмотрев наездников, он тихо заговорил:
— Я — комполка. Вы — всадники и офицеры. Все мы — горцы. Мы совместно вести войну, правдой и верой служим отечеству и царю. Мы довольно много видели. Убивали неприятелей и хоронили собственных соратников. Но честь полка до сих пор была незапятнана! В сражении все не редкость. Сейчас успех нам, на следующий день успех неприятелю. В сражении мы имели возможность утратить целый состав полка. Но в случае, если б сохранилось знамя, полк ожил бы опять из детей и наших братьев.
На войне случается и такое, что часть теряет знамя. Это значит — она умирает. Умирает честно, как солдат.
Но дабы воины полка ограбили собственный полк, ограбили собственный первый пост! Я довольно много помогаю, но ни при каких обстоятельствах не слышал для того чтобы! И по сей день я думаю: радостны те, каковые погибли до этого дня!.. А я до сих пор не убит!..
По сей день было так: в то время, когда я являлся к великому князю, а позднее к князю Багратиону, они знали, что я прибыл, чтобы рассказать об выполнении приказа, о всадников и доблести офицеров отечественного полка. А с чем я отправлюсь сейчас?
Слышно было, как каркают пролетающие галки.
— Сейчас будет отдан приказ: штандарт забрать, полк распустить. Состав расформировать по вторым частям. Вот что будет сейчас.
Наступило продолжительное и тягостное молчание. Воины думали о том, каким насмешкам они подвергнутся в чужих полках, офицеры — о том унижении, которое выпало на их долю. Но все верили в одном: эта подлость с кассой — дело рук так называемой абреческой много.
Прикоснувшись коня, ротмистр Байсагуров выехал вперед и обратился к начальнику полка:
— Мы потрясены произошедшим и приносим собственный сочувствие вам, которому тяжелее всех. Данный факт покрыл нас позором. От всадников господ и имени офицеров, не смотря на то, что я с ними и не договаривался, я желаю просить вас дать восстановить кассу из отечественного жалованья.
Мы отказываемся приобретать его, пока вся похищенная сумма не будет собрана.
И прошу сохранить данный случай в тайне , пока он не будет смыт подвигом полка, отечественной кровью…
Раздался приглушенный шум голосов. Полк поддержал Байсагурова.
— Ну что ж, — сообщил Мерчуле. — Это, пожалуй, единственный выход из отечественного положения. Я приму на себя эту ответственность.
Днем полк двигался за пехотой. Соперник отступал. Но отступал не панически, а планомерно, отбиваясь и цепляясь за новые пределы. Ночь застала ингушей в пустой деревне.
Эти места за войну пара раз переходили из рук в руки, и сейчас тут все было уничтожено. Только чудесным образом сохранилось пара крыш.
Ограбление кассы вытеснило все простые темы бесед. Люди не могли успокоиться. Кто-то ударил наездников не только по самолюбию, но и по их солдатской копейке. Но по окончании ужина они скоро устраивались на ночлег и засыпали, как убитые.
Бодрствовал штаб, дежурившая четвертая сотня да офицеры, которых квартирьеры по их просьбе постоянно старались устроить подальше от штаба.
Во дворах, где разместилась четвертая сотня, горели костры. Около них сидели наездники.
У офицеров денщики накрывали стол. В том месте подготовились отметить чей-то сутки рождения. Не имеет значение, что данный сутки практически был еще весьма далек. Его на всякий случай отмечали заблаговременно.
В штабе обсуждали полученное предписание — двигаться слева от пехотной «Металлической дивизии» немцев, которая отходила в полном порядке, на сутки выдвигая сильные заслоны.
— По всей видимости, руководство выискивает удобную для удара местность, — сказал комполка, склонившись над столом, где лежала вся исчерченная карандашами походная карта.
— По крайней мере разбить такую часть на марше возможно скорее, чем в то время, когда она закрепится на позиции, — увидел адъютант Татархан. — Обратите внимание, если судить по ландшафту, на следующий день может наступить момент, в то время, когда нам прикажут нападать. Вот лес… Тут мы… А им идти по открытой лощине… В случае, если б еще справа помогли…
Комполка думал, разглаживая пальцами морщины на лбу, щурился.
— И все равно, — сообщил он, — в случае, если артиллерия не рассеет их, они нас до клинков не допустят! Шутите! Пехота в таковой массе… — Он опять наморщил лоб. — Некомфортно попрошайничать либо подсказывать… Но вы, князь, придумайте… Нужно как-то сделать, чтобы донцы поддержали пушками…
— Не волнуйтесь, батоно[164]. Это я беру на себя. Князь Багратион осознает нас… — и князь Татархан многозначительно подправил и без того торчавшие в стороны острые усы.
Байсагуров целый сутки был взвинчен. Он нервничал больше всех, не смотря на то, что его заслугой было то, что комполка принял предложение пополнить кассу. Но как смыть позор? Что для этого сделать?
Одни товарищи поздравляли его, другие без звучно питали зависть к его находчивости и успеху и видели в этом залог будущего продвижения по работе. В числе последних был и Бийсархо, который считал, что сам он несправедливо застрял на корнете, не смотря на то, что ничем не хуже Байсагурова. Но как бы он ни думал о приятеле, он признавал его храбрость, армейский умение и опыт ладить с людьми… А у него самого в любой момент все получалось быстро и грубо. Это создавало между ним и наездниками стенке, которую он не имел возможности, да и не желал преодолеть.
В доме, где планировали офицеры, одна из помещений была перевоплощена в зал. Ко мне денщики стаскали все оставшиеся в селе стулья, кресла и кровати. Заканчивалось приготовление к ужину.
В далеком прошлом уже офицерам полка не получалось кутнуть как направляться, и сейчас в предвкушении попойки настроение у них было прекрасное.
Со двора доносился дразнящий запах паленого. Гремела посуда.
Наконец Бийсархо, на которого сейчас была возложена роль распорядителя, пригласил всех к столу.
двери и Окна в столовой были завешены бурками. Под сорванным до половины потолком висели ярко начищенные фонари. Стол, покрытый шикарной скатертью, невесть откуда прихваченной людьми хозяйственной части, ломился от зелени и птицы, фруктов, бутылей вина и домашнего хлеба. Это изобилие привело к общему восторгу.
На ходу выбрав тамадой Байсагурова, офицеры против простого скоро расселись, не смотря на то, что и было их тут больше двадцати человек. Наполнили стопки, настоящие стопки — баккара. Байсагуров встал и механически, как молитву, сказал:
— Сутки — царёв! Ночь — отечественная! Здоровье его императорского величества!
Все поднялись и без звучно выпили.
Лишь затем начался радостный спор о том, чей же сейчас сутки рождения. Желающих выяснилось больше, чем думали. Но Байсагуров, пользуясь привилегией тамады, призвал собутыльников к порядку и сообщил:
— Мои приятели! Все правы. Тут любой из нас может претендовать на то, чтобы сегодняшний сутки вычисляли днем его рождения. В текущем году мы мало кого отмечали. Давайте же за таким обильным столом справим сутки рождения каждого, у кого он еще не прошел. Я хоть и не скептик, но фаталист… Пологаю, что многим из нас стоит это сделать сейчас!
Крики «ура!» и «верно!» покрыли его голос. Денщики поставили на стол полностью зажаренного барана. Из ноздрей и из ушей его торчали пучки зелени. Байсагуров настойчиво попросил к столу повара. Вошел краснощекий немолодой грузин с радостными глазами. Тамада подал ему кружку вина и ножом из-под кинжала отрезал баранье ухо.
— Шалико! — сообщил он. — Благодарю тебя! Твои золотые руки заставляют нас везде ощущать себя, как на Кавказе! Живи, дорогой!
— Мадлоб! Мадлоб![165]— радуясь и кланяясь всем, ответил польщенный Шалико и, на секунду замолчав, чтобы овладеть вниманием, сообщил: — Дай Всевышний мне ни при каких обстоятельствах не видно вашего нехорошего! — Он залпом выпил вино. Но баранье ухо на ноже вернул Байсагурову. — Батоно Байсагуров! Я был бы нехорошим грузином, в случае, если б не знал, какой кусок за столом надеется мне, а какой старшим! Мадлоб за уважение!
Он отрезал себе от ляжки и, поклонившись, ушел.
Довольно много в данный вечер было тостов пышных, прекрасных. Выпивали за хороший дюжина друзей, захотевших справить собственный сутки рождения. Выпивали за комполка, за князя Багратиона. Не забыли высоких князей Михаила и его дядюшку Николая Громадного.
В разгар ужина Бийсархо подошел к Байсагурову и на ухо сообщил:
— Чаборз уедет к себе с первым же транспортом. Но сейчас он дал на стол все это вино и стоит во дворе. Может, позовем его, старик все же?
Ротмистр неодобрительно взглянуть на приятеля и отрезал:
— Тут ему не место! Да и… штатских тут нет…
Бийсархо иронически улыбнулся, пожал плечом и отошел.
В конце вечера отдали долг и «человеку в серой шинели, что на собственных плечах несет всю тяжесть бремени России», — выпили за воина. А позже, как водилось, запели собственную дивизионную. Начал ее Байсагуров. Голос у него был большой, прекрасный. Сейчас он по большому счету был в ударе, отлично сказал, довольно много шутил, и приятели наслаждались тамадой. Верный пробор посередине, маленькие, кверху торчащие усы. Храбрый взор. Но ему постоянно казалось, что в этом взоре его недоставало твердости. И он, стараясь скрыть это, быстро изламывал бровь.
…Слово власти созывало
С гор наездников лихих,
Тесной дружбою сковало
Нас, кавказцев удалых! —
пел он. Припев подхватили все:
Так выпивай, приятели, покамест пьется,
Горе жизни заливай!
На Кавказе так ведется:
Выпивай — ума не пропивай!
Дальше звонким голосом песню подхватил его лучший приятель, начальник много Бек:
Белые как снег вершины
Гор Кавказа, вам привет!
Я не знаю, великаны,
Вас замечу либо нет!..
И опять припев. Опасаясь, что до него не дойдет очередь, тихо быстро встал и, жестикулируя бокалом, с многозначительным выражением на лице сразу же начал следующий куплет:
на следующий день рано, утром,
Полк в наступление поведут.
И, возможно, по окончании боя
Нас на бурках понесут…
Так выпивай, приятели… —
гремел еще хор, в то время, когда Байсагуров быстро встал и, опустив руки по швам, перекрывая голоса всех, зычно крикнул:
— Господа офицеры!
Хор оборвался. Офицеры поднялись. В дверях показался комполка, его помощники, адъютант.
— Господа офицеры! — ответил комполка, что означало «вольно». Появление руководства было неожиданностью. Мерчуле не планировал сейчас быть за столом. Но с ним вошел чужой офицер, для которого он, по всей видимости, и поменял собственный намерение.
— Штаб-ротмистр первого Татарского полка Кулибеков! Из штаба дивизии. Прошу обожать и жаловать. Он будет отечественным гостем всего на один час! — представил комполка приезжего.
Их посадили на почетное место. Байсагуров кинжалом отсек барану голову, отрезал курдюк, грудинку и поставил перед ними.
В то время, когда было выпито за гостя и всех, кто с ним пришел, Кулибеков, обращаясь к собранию, сообщил:
— Чтобы все тут длилось так же, как до отечественного появления, я желал бы с разрешения старших допеть отечественную солдатскую песню.
Голос гостя потонул в шуме одобрений. Мерчуле кивнул головой, Кулибеков поднялся и, подкрутив ус, запел последний куплет:
Будет нам почва постелью,
Не оплачут девы нас,
Только трубач лихою трелью
Усладит последний час!..
В то время, когда замолкли звуки припева, Мерчуле встал и, сняв папаху, протянул ее над столом:
— У Аллаха — дней папаха! А какое количество их нам дать — это ему знать! Не к слову будь сообщено, — он взглянуть на гостя из дивизии, — решено на следующий день покончить с «Металлической»… Будет горячее дело!..
Дружное «ура!!!» раздалось в ответ, не смотря на то, что для многих это была последняя эйфория.
Сейчас урядники и вахмистры занимались работой, поменяли часовых, выставляли пикеты. Свободные воины отдыхали у костров.
Приятно было в такую ночь посидеть с друзьями, повспоминать далекие дела, помечтать о времени, в то время, когда кончится ратная судьба.
Перед одним из костров, развалясь на бурке, в германской офицерской каске на голове полулежал Орци.
Не то он спал, не то совместно со всеми слушал ингуша-мюрида, что голосом, выполненным таинственности, говорил, как в их селе муталимы[166]слышали погибшего безбожника.
— Было это так, — сказал он. — Похоронили богатого человека. Нанял его сын четырех муталимов, дабы всю ночь на могиле отца они просматривали Коран во спасение души правоверного. Разожгли юноши костер с Божьей помощью, а стемнело — стали читать. Просматривают и слушают, не явились ли преставившемуся ангелы Мункар и Накир[167], чтобы снять с него допрос о зле и добре, каковые он совершил за всю собственную жизнь. Но на кладбище стояла тишина. Просматривал уже первый, просматривал второй, третий и начал читать четвертый муталим, как внезапно… слышат они… голос… снизу. Кровь застыла у них… Сердце остановилось. А тут покойник как закричит!.. Муталимы как подхватятся — и бежать! Чуть наутро Коран собственный нашли! Вот какое не редкость… А все от самого человека зависит. Меньше грешить нужно.
— И я это слышал! — поддержал мюрида наездник, сидевший сзади него. — Когда до уха безнравственного человека дойдет капля из той воды, что мулла выливает на могилу, так он и начинает кричать! Это совершенно верно.
— Вообще-то с покойниками чего лишь не случается! — как будто бы без всякого интереса, промолвил Орци. — Приходилось, слышал!..
— Да вам что, больше не о чем сказать, что ли? — заворчал толстомордый Аюб с бегающими глазами, боязливо поворачиваясь спиной к огню. — Вот еще нашли разговорчики! Лишь на ночь! А по окончании вас иди и находись на должности в степи либо рядом с крестами…
Воины расхохотались.
— Поведай, поведай, Орци!
— Давай, не слушай его! — просили они.
— Ничего, даже в том случае, если и соврешь! Только бы занимательнее было!
Орци лег навзничь, подложил руки под голову, уставился в тёмное небо, усыпанное небольшими звездами, и задумчиво протянул:
— Хорошо уж. Поведаю одну, но настоящую историю. Быль. Аюб что-то проворчал и влез к Орци на бурку с ногами. Наездники фыркали, подталкивая друг друга… В костер подбросили хворосту, он затрещал, взметнулся искрами. Все притихли, приготовились слушать.
— Давным-давно погиб в отечественном селе бедняк Ампуко, — начал Орци негромким голосом. — Принесли его хоронить. Посмотрел мулла в могилу и говорит: «Не в самый раз. Докопать нужно». Стали парни докапывать могилу, а дно каменистое. Уж и позже облились, а никто им «достаточно» не сообщит. Выглянули — муллы нет. Тот с мюридами под навесом молится. А около могилы лишь один старик, дядя покойного остался.
— Погляди! — обратились к нему парни. — Может, хватит уже?
А он вместо ответа продемонстрировал им на дальнюю гору, откуда с ветром тёмные облака ползли, да как крикнет:
— Хороните его! В противном случае дождетесь вон той облака, так она из вашего покойника собачье дерьмо сделает! — Орци эти слова выкрикнул так звучно, что многие наездники содрогнулись, а толстомордый кроме того матерно выругался. Но Орци продолжал, будто бы ничего не случилось:
— Стали парни в спешке закапывать беднягу Ампуко, до середины уже засыпали могилу, как внезапно из нее раздается стон. Испугались они. Наблюдают друг на друга, языки поотнимались. А старик снова говорит:
— Закапывайте! В отечественном роду все имеют привычку кричать, в то время, когда их хоронят!
Зарыли люди Ампуко и, само собой разумеется, забыли о нем. Кто будет не забывать о бедном человеке! Но была у него детки и жена. Детки еще малые, ничего не смыслящие, а супруга взрослая. Ей мужа жаль. И вот, как у нее горе какое либо радость, идет она к нему на могилку, дотронется до камня рукой, наподобие поздоровается с ним, прочтёт кое-как молитву: а кто ее учил-то по-настоящему? И, смахнув слезу, в силу того, что жене плакать не надеется, сядет на траву рядом с могилкой и, вытянув ноги и бережно расправив платье, склонит набок голову и начнет с мужем продолжительную и задушевную беседу!
Действительно, вслух говорит лишь она, но по лицу и по ее речам возможно было осознать, что и Ампуко отвечает ей. И иногда радует, а иногда огорчает ее собственными ответами. Но значительно чаще беседы их были мирные. Она старалась успокоить его, чтобы он не терзал себя в том месте, на том свете, за то, что покинул сирот без достатка, без опоры в жизни.
— Ничего, Ампи! — нежно сказала она ему. — Не нервничай! Коровка у нас сейчас имеется. Из той телушки выросла, которую тебе родные на поминки привезли. Я не разрешила тогда прирезать ее… Припрятала. Знала, что ты не обидишься! Да в осеннюю пору на сходе из десятой доли урожая народ на двоих сирот хлеба дал… Сейчас шесть арб кукурузы в кочане досталось! Так что у нас имеется все… Живем мы… Живем!
Вот так сидела она в один раз, и было негромко, жарко, хоть солнце и бежало к закату. Дама задумалась.
Ящерица вылезла из норки и тихо, тихо сделала ход… второй… Она не имела возможности осознать, что же закрыло от нее лик солнца? Откуда ей было знать, что это на нее лег подол платья жены Ампуко, в могилке которого была ее норка!
Так тихо, ход за шагом пробираясь в траве, наткнулась ящерица на бревнышко, которого прежде тут не встречала…
Бревнышко было теплое, покрытое ласковой «корой»… «Какое необычное», — поразмыслила ящерица и с опаской вползла на него…
Наездники не дышали. Ингуш-мюрид кроме того прекратил жевать конское мясо. А Орци уже совсем негромко продолжал:
— Желала было супруга покойного опять заговорить с мужем, но на полуслове умолкла, опустила голову, покраснела… Она почувствовала, как живые пальцы прикоснулись к ее ноге… дошли до икры, пробрались до колена, погладили его и замерли…
Около не было никого. Дама, истосковавшаяся без мужской ласки, разволновалась, набралась воздуха и, не поднимая глаз, тихо сказала:
— Ампи, я не забываю, как тебя постоянно влекло ко мне… как ты обожал мое тело… и в случае, если вам, покойникам, разрешено это… ты… можешь еще подвинуть руку…
Орци умолк. всадники и Некоторое время молчали.
— Бедная! — сообщил кто-то наконец, и раздался хохот, которого в далеком прошлом уже тут не слышали.
— Вот — да!
— Предположительно, и отечественные уже такими стали!..
— Чертов Орци! — горланили парни.
И внезапно Орци быстро встал, усы его дернулись вверх и, приложив руку к каске, он завопил:
— Смирна-а-а-й!
Наездники быстро встали.
— Ваше высок балга-ароди! — кричал Орци. — Садники четортой много отдыхаю! Дожюрни перой завод Эги Орци! — На его груди содрогнулись медали и кресты, а германская каска пригнула ему уши и уперлась козырьком в шнобель. Из-под нее на комполка, как горящие угольки, наблюдали два глаза.
Мерчуле чуть сдержался от смеха, не смотря на то, что чего лишь не приходилось ему видеть и слышать в собственном полку В первую очередь работы!
Байсагуров и Бийсархо, стоя сзади руководства, пробовали символами посоветовать Орци, дабы он снял дурную каску и опустил руку, в силу того, что комполка скомандовал «вольно». Но тот ничего не осознавал. Все его внимание было сосредоточено на начальнике, с которым он в первый раз вел разговор за всю сотню.
— А что это у тебя за каска? Откуда она? — спросил Мерчуле.
Орци левой рукой убрал каску под мышку, но правая так и осталась у бритой головы.
— Германски полконик шапка! — ответил он. — Полконик — язык. Яво голова ты визял. Шапка — я визял. Эта кирест Николай падишах давал… — Он продемонстрировал на грудь и опять поднял руку к голове ладонью вперед.
— Вольно! Опусти руку! — скомандовал Мерчуле еще раз. — А кто у тебя начальник? — задал вопрос он Орци.
— Ваш балга… висока ароди, полконик, командер полка Мерчули, — неистово двигая усами, ответил Орци.
— Я задаю вопросы, чьей ты много?
— Ваш балга… висока ароди, сами лучши ротмистер Байсагуров!
— А комвзвода?
— Ево балгароди — виличество корнет Бийсархо!
— По какой причине «величество»? — забавлялся Мерчуле, видя, что его гость из штаба дивизии умирает со хохоту.
— Его сами храбри! — пояснил Орщи.
— Значит, у тебя все начальники «хорошие» да «храбрые»! А нехороших нет?
— Имеется! — нежданно ответил Орци.
Все взглянуть на него с удивлением.
— Кто? А ну, выкладывай! — Мерчуле прекратил смеяться.
— Вахмистр Пациюв!
— Чем он плохой?
— Ругаю!
— За что же это он тебя?
— Не меня, ваш балгава родие!
— А кого же ругает данный шельма Пациев? — получал начальник.
— Мой мать ругаю!..
Вместе с подвыпившими офицерами захохотали все.
— Ну и молодец! — вскрикнул Мерчуле. — Данный сто лет будет жить! — И, забрав гостя под руку, он отправился дальше, смеясь и говоря с офицерами.
— Здоровя жилава! — крикнул Орци им вслед и опять улегся на бурку.
— Ай да Орци! — вскрикнул мордастый Аюб, восторженно глядя на товарища. — Как скворец, заливался по-русски! Если тебя не убьют, помогать тебе дома в суде толмачом!
— Если не убьют… — мрачно повторил Орци, опять напяливая на голову собственную каску. — Не обожаю я, в то время, когда приезжают офицеры из штаба дивизии… Не к добру это!
Все задумались.
На краю села, над руинами, поднималась красная, раскаленная луна.
Ротмистр Байсагуров, проводив комполка и полкового гостя, направился к себе. Шумела голова. Но нужно было еще проверить посты. И он отправился не через село, а на протяжении околицы. Луна уже успела взойти и побледнеть, и все около было залито белым светом.
Он дошел до бугра, с которого раскрывался вид на лощину. На дне ее текла маленькая речка. Около чернели камыши, и оттуда разливались нескончаемые лягушиные трели. Байсагуров прислушался, сел на траву. Все это так напоминало дом, родной аул. Не хотелось уходить. Пришла на память Вика. Как довольно часто он думал сейчас о ней. Дамы, которых он знал прежде, были прекраснее, богаче ее. Но в их отношениях он сходу обнаружил либо не хорошо скрываемое притворство, либо циничную изощренность. И лишь Вика была другой, простой, как ребенок, и преданной бескорыстно… Солтагири знал, что для нее он был не предметом временного увлечения, а всей судьбой. Он считал себя сломанным человеком. Через чур громадную власть давали ему над собой дамы. Но с ней он в первый раз осознал, что для чистой души имеется еще нетронутое место и в его сердце… Это было его достаток… Бедная Вика! Для чего лишь данный выстрел в Сараево! Для чего эти хитросплетения бессердечных политиков, каковые во имя собственных эгоистических совершенств бросают в пламя и уничтожают тысячи тысяч людей?! Так как людям ничего не требуется, только бы жить!..
Бедная Вика!..
Но по какой причине он жалеет ее? Так как в случае, если что и произойдёт, то лишь с ним… И все-таки бедная Вика… В силу того, что в то время, когда убьют его, для него все кончится. А для нее лишь тогда начнется горе, начнется память, которой не будет никакого финиша.
Он отыскал в памяти старуху мать. Отца у него в далеком прошлом уже не было. Для нее он также дороже жизни. Прощаясь, она сунула ему неотёсанные перчатки, связанные старенькими руками, и, подняв поблекшие глаза, не словами, а всем сердцем попросила:
— Побереги себя, мамин!..
Он набрался воздуха. «Поздно об этом, — поразмыслил он. — К тому же в полку, на котором таковой позор…»
— Хороший вечер!.. — услышал он рядом и содрогнулся.
За бугром, в двух шагах от него, в бурьяне лежал Калой. В случае, если б Байсагуров не сел, он непременно наступил бы на собственного воина.
— Молодец! Тебя кроме того на данный момент тяжело подметить, — сообщил начальник. — А тут дела такие: не попытаешься — пропал! Опасаюсь я их, чертей, потому и скрываюсь, хитрю…
— Молодец! — еще раз похвалил его Байсагуров. — Но весьма уж опасаться также не следует. Тебя-то я знаю! У тебя это легко слова. А ведь имеется, каковые в действительности опасаются. И, как ни необычно, они-то первым делом и попадают в беду…
— Все тут беда! — помолчав, отозвался Калой. — Знал бы я, что эта музыка так затянется, ни за что б не отправился! Лежишь второй раз и думаешь: ну что это такое? К чему народ гибнет? Так как у каждого семья. Мы тут, а они в том месте мучаются, недоедают.
— Ну и к чему ты пришел? — задал вопрос бесстрастным голосом начальник.
— А к тому, что нехорош тот пастух, у которого стадо идет на убыль…
— А вдруг волки?
— Так то ж волки. А мы враги… и люди, и мы…
— Да, мы люди. Но у стран имеется собственные, гордость и высокие интересы! И народ сражается за отчизну, за честь! — Байсагуров сказал, сознавая, что всего 60 секунд назад он сам восставал против этих мыслей. — Мы вот уронили собственную честь с этим ограблением, — продолжал он, — так мне думается, что сейчас от меня за версту смердит! — И помолчав, он добавил: — Ну, ничего, сейчас предстоит бой, и мы либо избавимся от этого позора, либо погибнем! — Байсагуров умолк. Молчал и Калой.
— Что ж ты молчишь? — наконец задал вопрос начальник.
— А что мне сказать, в случае, если я не согласен? Ты офицер, а я солдат, сказать тебе неприятные слова я не должен…
Хмель еще не совсем вышел из головы Байсагурова. Он сидел, обхватив руками колени и положив на них голову. Ему было безрадостно и не хотелось уходить от этого душевного человека, которого он в далеком прошлом привык вычислять самым прямым и честным в полку.
— Вообрази, — сообщил он, — что мы дома, что нет между нами отличия, не считая возраста, что это турчат отечественные лягушки, и скажи, скажи, что желаешь! Я так как мало другой…
— Отлично, — отозвался Калой. — Как не забываешь, о чести отечественного полка, об этих ворах все молчали, в то время, когда я сообщил начальнику то, что думал. Но он покинул их в полку. Значит, желал этого.
А чего же нам сейчас нести ответственность за их проделку? Ты говоришь: сейчас бой. Боев довольно много было! И мы не увиливали. Но я осознаю, на что ты намекаешь… Я не забываю, как ты сообщил перед полком: «Мы кровью смоем позор!..» Я довольно много думал над этими словами… И наездники думали… А по какой причине все-таки из-за какого-либо вора мы должны кровью смывать? Да я за него, да и за всю эту войну, в случае, если желаешь знать, была б моя воля, капли крови не дал бы! — Он замолчал, но позже заговорил опять: — А ты поразмыслил, что скрыто за твоими словами? Плач жен и матерей отечественных… Сироты обнажённые и босые… И за что?
— Калой, у человека, у настоящего человека я имею в виду, — с опаской заговорил Байсагуров, — должна быть честь. Обязана! Что это такое? Это желание быть незапятнанным, чистым. Право быть гордым. Пользоваться уважением людей! Вследствие этого, в случае, если нужно, идут на все!
— А разве я против? — перебил его Калой. — Продемонстрируй мне того, кто похитил отечественную кассу, и я схвачусь с ним насмерть! Но в то время, когда кто-то отправил мне его ко мне, а Мерчуле покинул тут, я не желаю умирать вместо этого вора либо вместо Мерчуле!.. — Помолчав, он задал вопрос: — Ты когда-нибудь ел хлеб, что вырастил сам?
— Нет, — ответил офицер.
— А голодных кормил?
— Нет.
— Легко ходил ты, Солтагири, по земле. Легко готов и покинуть ее! А если бы был ты врыт в борозду по колено, тебя не свалили б такие ветры! Честь!.. Какая же тут честь? Мы понимаем ее по-второму: не делай подвоха. Не показывай пояснице. Не спусти подлецу!..
Мне не известна твоя жизнь. Не знаю, нужен ли ты кому, а люди… — он кивнул на село, где дремал полк, — люди своим необходимы! Они не для чести, а для детей, чтобы их накормить, подставляют под пули шкуру собственную за двести целковых… Повезет — возвратятся. Нет — тут закопают. Их судьбой играться запрещено.
Байсагуров встал. Поднялся и Калой. Офицер улыбнулся непонятной ухмылкой.
— Отлично, — сообщил он, все так же радуясь. — Я попытаюсь не рисковать людьми. Кстати, я и прежде не делал этого ни при каких обстоятельствах. Но собой-то я имею право распоряжаться, как желаю?
— Нет, — твердо ответил Калой. — Ты дал себя царю. А он дал тебе двести человек… Ты обязан руководить нами лишь с пользой для войны, для людей.
— Послушай, да ты настоящий Цицерон! — захохотал Байсагуров.
— Я не знаю, кем был данный человек. Но я знаю правду. Я говорю тебе ее по причине того, что ты не таковой, как другие. И по причине того, что ты моложе…
— Благодарю, старина! — растроганно сообщил начальник.
Но, по всей видимости, какой-то неугомонный бес вселился в него сейчас. Либо похищение полковой кассы через чур потрясло его болезненное самолюбие. Лишь он не унимался.
— Тебя учила почва. Меня — кавалерийское училище. И думаем мы по-различному. И вот в случае, если ротмистр Байсагуров все же отправится на риск во имя чести, Калой поддержит его? — задал вопрос он без шуток.
— В случае, если риск будет без потребности, не поддержит! — жестко ответил Калой и заметил, как помрачнело лицо офицера.
— Хорошей ночи! — сообщил он и зашагал прочь.
— Хорошего утра, Солтагири! — ответил Калой и с печалью поразмыслил: «Умная голова, но с недостатком. Не доведет она его до хороша…»
На горизонте показалась узкая полоса неба, отделявшая свет от тьмы.
Утро застало полк на марше. Двигались лесом. Разведчики не обнаружили никаких следов соперника. То и дело к штабу полка подлетали посыльные из дивизии и уносились ни с чем.
По всей видимости, за ночь соперник так оторвался от преследователей, что его кроме того кавалерия не имела возможности догнать. А потерять «Металлическую дивизию» было равносильно важному поражению.
Ингушский полк получил приказ как возможно стремительнее двигаться по лесу, не обнаруживая себя. По другому склону равнины, также поросшему лесом, двигались другие туземные части. Но пространство между ними было пусто. Соперник провалился сквозь землю.
Сотня ротмистра Байсагурова шла во главе. Целый полк держался левее, в чаще. Сам Байсагуров, поручив сотню корнету Бийсархо, с десятком разведчиков намного выдвинулся вперед. Он то поднимался в рысь, то в намет, то крался шагом со всеми предосторожностями.
Желание первым выполнить приказ, найти соперника, завязать бой, отличиться, чтобы на всю дивизию полетела слава о нем и об Ингушском полке, сжигало его.
«Желание того, кто весьма хочет, даже если оно ему на роду не написано, исполняется!» — в мыслях твердил он поговорку, не отрывая бинокля от глаз.
Сейчас наездники полка были налегке. Бурки приторочены к седлам, полы черкесок подоткнуты под пояса, рукава закатаны выше локтей. Лишь у офицеров, каковые в нарушение приказа не поменяли серебряных погон на защитные, плечи закрывали голубые башлыки.
Но вот Байсагуров замер… В окулярах бинокля — трава… дорога… домики… И весь обьем около… люди… зеленые человечки… Иногда блещут блики на штыках…