— Значит, вы меня уже понимаете и нет необходимости представляться и растолковывать? Но кто вы, пан?
— на данный момент я провизор у пана Коримского, Мирослав Урзин.
Они пришли.
Необычно, — сообщила Маргита, оглядываясь, — я тут появилась, а вы тут сравнительно не так давно, и мне приходится просить вас проводить меня к моему брату и не говорить о моём посещении.
— Я сделаю всё, как вы того хотите, но вот его помещение, больной один. Пан врач Лермонтов отправился к врачу Раушеру, а пан аптекарь совершает прогулку.
Через пара мгновений сестра уже склонилась над постелью больного брата. Годами она грезила встретиться с ним. Совсем по-иному воображала она себе выполнение собственной грезы!
Маргита горько начала плакать. Поднявшись около постели на колени, она поцеловала брата в лоб. Так же негромко, как пришла, она покинула собственный родительский дом, где, не считая молодого провизора, никто не определил о её визите… Вечерние сумерки скрывали боль девушки, которой неузнанной было нужно покинуть отцовский дом.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
20 дней прошли с того холодного вечера, в то время, когда юный провизор в первый раз переступил порог дома на Замковой улице и принял аптеку «Золотая лилия». И уже всем казалось, словно бы он всегда был тут. Люди в доме под развалинами крепости не могли сейчас представить себе жизнь без этого человека.
В первые дни, не считая врача Лермонтова, мало кто подмечал его, а позже и врач должен был по делам уехать в Вену. На протяжении его отсутствия юный провизор применял каждую свободную 60 секунд, дабы побыть с больным. Юный Коримский по окончании первого же продолжительного беседы весьма привязался к нему.
После этого, как и возможно было предвидеть, заболел и слёг пан Коримский, не смотря на то, что он продолжительно сопротивлялся. Тревога за сына и напряжение бессонных ночей сделали собственное дело. Но и тогда доктору всего три дня удалось удержать его в кровати. «Но, — говорила пани Прибовская, — что бы мы в то время делали без пана провизора?»
Он беспокоился обо всём: заботился за молодым паном, замещал пана Коримского днём и ночью и руководил всеми делами в аптеке, да так, что и заметно не было. Наряду с этим он неизменно что-то делал в химической лаборатории и довольно часто о чём-то советовался с молодым Коримским. По всей видимости, обращение шла о том лекарстве, в результате которого произошло несчастье. Практиканты в аптеке также полюбили молодого провизора и делали всё, что он сказал, безоговорочно, не смотря на то, что младший, Ферко, был порядочным шалопаем.
Люди, приходившие за лекарствами, в далеком прошлом привыкли к некоей надменности хозяина аптеки. Тот ни при каких обстоятельствах сам не отпускал лекарства, ни при каких обстоятельствах ни с кем не говорил, ограничиваясь приветствием. И вот сейчас все приятно поразились приветливости молодого провизора. Его приятный спокойный голос действовал благотворно. А ведь люди, приходящие в аптеку, значительно чаще были чем-то подавлены. И чем беднее был визитёр, тем приветливее его встречал провизор. Об этом свидетельствовала особенно вдова Мелка, которая в громадной бедности жила под крепостью в маленькой хижине со собственными тремя детьми. Она говорила, как провизор расспросил её о сыне-калеке и как он вечером сам пришёл, дабы взглянуть на него. И в то время, когда она ему пожаловалась, что к несчастью ещё и себе руку обожгла, он ей сам наложил мазь, наколол дров и принёс воды из колодца. С того времени он приходил любой вечер по окончании работы, дабы поболтать с мелким Мартынкой и утешить его. Он научил его хорошим песням и довольно много говорил ему. И не только он, но все слушали его с удовольствием, в то время, когда он сказал об Иисусе Христе, Сыне Божием. К сожалению, он приходил в любой момент ненадолго, и однако вся семья радовалась его приходу.
От них, как определила вдова Мелка, он отправлялся вниз на Кладбищенскую улицу, где в одном доме лежал мальчик с отмороженными пальцами на ногах. Это был тот самый мальчик, которого ож спас, направляясь в Подград. Любой вечер он приходил к нему, дабы сделать перевязку.
С возникновением молодого провизора аптека в Подграде по воскресеньям прекратила трудиться. В случае, если кому-нибудь лекарство было нужно, то оно ему, конечно же, приготавливалось и в воскресенье.
В то время, когда Раушер выразил собственное удивление по поводу этого нового порядка, пани Прибовская заявила, что она слышала, как пан провизор просил пана Коримского дать добро аптеку по воскресеньям закрывать, дабы отучить людей брать что-либо в эти дни. Пан Коримский тогда с удивлением взглянуть на него.
— Попытайтесь, — сообщил он, пожимая плечами, — удастся ли им это без неприятностей и убытков.
— Кто знает, удастся ли это пану провизору, — добавила она. — В случае, если да, то это будет отлично для всех.
Доктор пожал плечами и больше ничего не сообщил.
Пани Прибовская была рада, в то время, когда выяснила, что пан провизор не католик, в силу того, что она ощущала себя весьма одинокой среди католиков. Урождённая Градская, родом она была из равнины Дубравы. С четырнадцати лет она жила у Коримских. Тут, в Подграде, она стала женой Прибовского, но и тогда приходила к Коримским помогать, в особенности в то время, когда было довольно много работы. Но вот скончался её супруг, и она осталась одна — детей у них не было, — и юные Коримские забрали её экономкой к себе в дом, в силу того, что пани Наталия ничего не осознавала в домоводстве, да и пан Коримский не разрешал ей трудиться и портить собственные белые ручки.
Пани Прибовская пережила со собственными господами хорошее и нехорошее, громадное счастье и ещё большее несчастье. Она прижилась в данной семье, стала как бы её участником и уже не имела возможности без них.
Пани Прибовскую в доме ценили за её трудолюбие и верность. И помой-му уже давно она жила в христианской семье, но пользы от этого не было никакой, в силу того, что её господа веру ни во что не ставили.
В Подграде не было евангелической церкви. Приходилось отправляться в Раковиан, и она ходила в том направлении раз в год. Покойный Прибовский покинул ей молитвенник и Евангелие, и этим она утешалась, в то время, когда бывало свободное время.
До сих пор пани Прибовская думала, что основное — жить порядочно и честно, тогда и Всевышний не покинет. Это было её религией. Но с того времени, как показался пан провизор, она заметила, что заповеди Божии возможно осознавать совсем в противном случае.
— Ей показалось весьма необычным, в то время, когда в один раз, зайдя в его помещение, она встретилась с ним молящимся на коленях. Он её не увидел. Он молился вслух и просил Господа за кого-то, как она осознала, ему весьма дорогого. Он просил, дабы Господь наставил его на путь Истины и забыл обиду его грехи.
В то время, когда заговорили о том, что в дом придёт новый провизор, пани Прибовская поразмыслила, что у неё прибавится работы. У них уже два раза были помощники. Этим господам приходилось прислуживать больше, чем самому пану Коримскому. С паном Урзиным же у неё работы не только не прибавилось — её стало меньше. Помещение собственную он убирал сам: заправлял постель, приносил себе дрова и довольно часто, уходя к молодому Коримскому наверх, забирал охапку дров и протапливал его помещение. Разумеется, он был из бедной семьи. Бельё у него было хорошее, лишь мало. Было у него всего два костюма, но довольно много книг.
В то время, когда она ему пожаловалась, что ей приходится жить как язычнице, он в первое же воскресенье сообщил:
— Так как тут нет церкви, а в Раковиан вы не имеете возможность идти, то по окончании завтрака приходите в мою помещение. Я и Ферко позову, поскольку он также евангелической веры, и мы совместно совершим богослужение. Церковь везде. Где двое либо трое собраны во имя Иисуса Христа, в том месте Он среди них Она с радостью дала согласие и принесла с собой собственный песенник. Они спели две песни, после этого помолились, и пан провизор просматривал и разъяснял текст из Евангелия так легко, что ясно было бы ребёнку.
Весело было его слушать. Под конец он молился ещё раз о том, дабы Господь исцелил молодого пана Коримского. В первый раз за долгие годы пани Прибовская почувствовала воскресный сутки.
В понедельник Урзин помогал молодому Коримскому обучаться ходить. Как не легко это было в первоначальный раз! Больной был ещё весьма не сильный. Они упражнялись в ходьбе и в последующие два дня. Пан Коримский об этом ничего не знал, они берегли отца: от прошлого Николая осталась одна тень. Имеется он имел возможность с трудом, и как бы ни натапливали помещение, и как бы ни кутали его в тёплые одежды и усаживали в мягкое кресло около камина, он всё время мёрз, румянец на щеках выдавал только внутренний жар.
Так прошли первые 20 дней. Был вечер понедельника. В комфортной комнатке, где жила когда-то его мать, сидел Николай Коримский, освещённый пламенем камина. парень был один. Папа по назначению доктора отправился на прогулку. Больной знал, что он не так не так долго осталось ждать возвратится, исходя из этого не требуется было стараться делать радостное лицо, и голова его устало покоилась на спинке кресла. Как плохо в юности так болеть! Неудивительно, что юный провизор, находившийся в дверях, наблюдал на него с глубоким состраданием. Он медлено подошёл к камину и согнулся над больным парней.
— Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься? Уповай на Всевышнего, потому что я буду ещё славить Его, Спасителя моего и Всевышнего моего, — сказал он негромко.
Удивлённо взглянул Николай в лицо говорящему.
— Это вы, Мирослав? Что это вы сообщили?
парень подал ему собственную холодную руку, и провизор ещё раз негромко повторил сообщённые слова, садясь на низенький пуфчик и согревая дыханием своим протянутую ему холодную руку.
— Урзин, вы вправду верите в Всевышнего?
— Да, пан Коримский, верю.
— И вы воображаете Его себе строгим и ужасным, не правда ли?
— Разрешите мне вопрос: в то время, когда вы бывали на большом растоянии от собственного отца, вы воображали его себе ужасным?
— Необычный вопрос! Как я могу представить себе отца ужасным, если он в любой момент хорош ко мне? Но какое отношение это имеет к моему вопросу? Самое прямое. — Таинственные глаза молодого человека наблюдали прямо и убеждающе в лицо больному. — Всевышний, в Которого я верю, одновременно и мой Папа, Что до этого дня проявлял ко мне также одну только любовь.
— Ну да, это так говорится. Меня также учили, что Всевышний — отечественный Папа. Но как мне поверить в это, в то время, когда я Его ни при каких обстоятельствах не видел? — проговорил парень задумчиво.
— Многие дети ни при каких обстоятельствах не видели собственных отцов а также ни при каких обстоятельствах не чувствовали их любви, но они уверены в том, что у них имеется отцы.
— Вы правы. Но как вы имеете возможность знать, что тот Всевышний, Которого вы не имеете возможность осознавать и Что от вас так далёк, вас обожает и что всё хорошее в вашей жизни от Него?
— Я не верю в судьбу, я верю в Всевышнего, пан Коримский! Я верю, что Он всё знает и видит. Для меня Он не далёк и не высок. Он Сам говорит мне: «Не опасайся, Я с тобой, Я тебе помогу!». Его святую близость я ощущаю в каждом деле, на каждом шагу.
Это необычно. Но если вы вычисляете, что Всевышний всем командует, то Он в тот момент должен был руководить и рукой моего отца…
На лице молодого Коримского отразилась маленькая внутренняя борьба, перед тем как он дрожащим голосом опять сказал:
И однако Он это допустил! Вы верите, что Он имел возможность предохранить отца моего от данной страшной неточности, которая будет сейчас преследовать его всю жизнь? Он же имел возможность и меня сохранить от этого умирания? Но Он не сделал этого!
Отчего же?
Голова парня склонилась на грудь.
— Этого я не знаю, пан Коримский, — отвечал провизор. — Он имел возможность спасти и собственного Сына Иисуса, но однако из вечно великой любви ко мне и к вам, непонятной для человека. Он отправил Его на смерть. Исходя из этого я считаю, что Он допустил и эту скорбь из любви к вам. О, верьте: всё, что Он делает — отлично, даже в том случае, если мы Его не понимаем.
В маленькой комнате стало негромко.
Пан Коримский, в случае, если вам мои слова кажутся через чур храбрыми, то простите меня, прошу вас, — прервал Урзин тишину, планируя уйти.
— Останьтесь, Мирослав! Убеждение ни при каких обстоятельствах не бывает через чур храбрым, кроме того в то время, когда ваше убеждение думается необычным. Но, вы рассказываете так, в силу того, что не понимаете отечественных домашних событий. Возможно, сейчас либо на следующий день вам кто-нибудь о них поведает в искажённом виде, и вы поверите. Исходя из этого я вам лучше сам всё поведаю.
Лицо сказавшего наряду с этим становилось всё печальнее
— На шестом году моей жизни отечественная мать вынудила отца развестись с ней и покинула нас. Она услышала что-то плохое о нём и поверила слухам, не смотря на то, что их достоверность никто не имел возможности доказать. Она ушла не одна. Забрала с собой судом присужденную ей мою сестру — ребёнка, которого мой папа так обожал. Она окончательно — забрала у него дочь. Я остался с ним. На меня он возлагал все надежды, а сейчас!.. Поразмыслите лишь! Тогда его обвиняли в разводе, в результате которого он утратил ребёнка, и сейчас он может — и снова по собственной же вине — утратить меня. В случае, если имеете возможность, то сообщите ещё раз, что это — пути Божии!
Урзин стоял, закрыв лицо руками,
— И вы ни при каких обстоятельствах не виделись со своей сестрой, пан Коримский? — задал вопрос он негромко.
— Нет, с того ужасного момента, в то время, когда меня, плачущего, оторвали от неё, я ни при каких обстоятельствах… С того времени прошло уже семнадцать лет. Но сейчас вы должны знать и всё другое. Возможно, вам уже приходилось слышать о юный пани Орловской. Это не такая тайна, дабы вы о ней не определили. Так вот — она моя сестра, это отечественная Маргита! Она сейчас так близко от нас! Сердце моё изнывает от тоски, но я всё равняется не могу с ней встретиться, мне запрещено кроме того упомянуть её имя, в силу того, что, — парень посмотрел назад около, — я несколько тоскую по ней. Вы думаете, что папа заболел лишь от беспокойства за меня? Не верьте этому! Тут, в Подграде, состоялась свадьба его дочери, которая, возможно, самого дистрофичного мнения о нём и которую, как я слышал, юный Орловский сразу после свадьбы покинул одну. Возможно, они её приобрели за деньги! И сейчас его дочь живёт только полчаса пути из этого, а он не имеет возможности пойти к ней и задать вопрос, как она живёт, радостна ли она. Я знаю, что он всегда думает о ней, а её сейчас будут учить ненавидеть нас! Ах, для чего я всё это вам говорю? Простите меня, что обременяю вас чужими горестями. Но мне так легко было сказать с вами о том, о чём я уже давно думаю. Понимаете, я был так наивен: в первые семь дней, в то время, когда она приехала в Орлов, я ежедневно сохранял надежду, что она придёт и посетит меня. Но сейчас это прошло. Неудивительно, поскольку я ей совсем чужой и она ко мне равнодушна, не смотря на то, что нас связывают самые родные родственные узы. В то время, когда нас разлучили, она была ещё очень небольшая.
Провизор мало помедлил, после этого посмотрев назад около, поднялся, подошёл к двери и закрыл её.
— Что вы делаете? — задал вопрос Николай с удивлением.
— Я желаю вам что-то сообщить, пан Коримский, в случае, если разрешите, но лишь вам.
— Очевидно.
— Вы не зря ожидали. Пани Орловская вправду посетила вас.
— Маргита? Нереально! — вскрикнул парень, — то ли ликуя, то ли ужасаясь.
Пани Орловская приходила в аптеку приобрести какие-то мелочи… Позже она попросила разрешить ей заметить вас, и я её привёл. Вы тогда дремали, пан Коримский. Она знала это и желала лишь посмотреть на вас. Она стояла на коленях у вашей постели и плакала… Позже она попросила меня извещать её о вашем самочувствии и ушла, никем не увиденная. «
Мирослав! А папа?.. — Юный Коримский судорожно сжимал руку провизора.
— Пана аптекаря не было дома.
— Ах, что вы о нас поразмыслили?
Они наблюдали в глаза друг другу.
— Мне было вас жаль искренне.
— А отца? — настаивал Николай.
— Его ещё больше.
— Я благодарю вас! Я вижу, как глубоко вы нам сочувствуете. Да и то, что Маргита была тут, обосновывает, что она ко мне всё равняется неравнодушна, о нет! — Практически радостная ухмылка заиграла на устах больного. — Ну и как? Вы уже отправили ей известие и через кого?
— в один раз ваша сестра отправила слугу за приобретением, и я отправил с ним записку. В второй раз я сам ходил в Орлов, и мы встретились. Она сейчас не в Орлове, а в Горке.
— А как вы думаете, она радостна?
парень с надеждой взглянуть на Мирослава.
— Я думаю, она станет радостной. Больше я на данный момент ничего не могу сообщить. Мы говорили лишь о вас.
— А отца она не вспоминала?
— Как же, вспоминала! Это было именно в то время, в то время, когда ваш папа болел. Она расспрашивала о нём, причём с нескрываемой любовью.
— О, Мирослав! — Руки больного обвили шею молодого человека. Бледное лицо его приняло таинственное выражение. Его узкие губы шевелились, словно бы он желал что-то сообщить, но они сразу же сомкнулись. — Я вам говорю тайны, а вы понимаете больше меня и приносите мне такие весёлые, хорошие вести! Не зря я сохранял надежду на зов крови. Так как она — отечественная! Её забрали у вас и присвоили себе, но, она не стала нам чужой! Если вы уже столько сделали, то ещё и привет передадите, не правда ли?
— Да, пан Коримский.
Юный провизор освободился от объятий и поднялся.
— А что мне передать вашей сестре?
— Что я её обожаю и уже годы по ней тоскую, и что я её прошу, что бы ни говорили люди о отечественном отце, не верить никому. Он не виновен в отечественной разлуке. Он бы её, собственную дочь, ни при каких обстоятельствах не дал, если бы её не забрали у него.
— — Простите, но всё это я не могу сообщить дочери, имеющей не только отца, но и мать, — мягко возразил Урзин.
— Мать, которая её при жизни отца дала отчиму! — возразил парень. — Не удивляйтесь, что я так-говорю о собственной матери. Вы не понимаете, как преданно я её обожал. Моё детство было отравлено известием, что она больше к нам не возвратится, что ей больше запрещено к нам возвратиться. Я не могу ей забыть обиду, что она, покинув нас в несчастье, сама развлекалась. Зря пани Прибовская защищала за неё, да и сам папа обнаружил для неё передо мной оправдание. В случае, если уж она порвала святейшие узы, то на этом должна была остановиться. А добропорядочнее было бы, если бы грех со стороны отца вправду имел место, забыть обиду его, вместо того, дабы отцу и детям её детей принести такое горе. Бедная моя Маргита! Возможно, она обожает её так же, как я!
Наступившую тишину прервал стук в дверь. Пришёл врач Раушер, и юный провизор, простившись, ушёл.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В тот же вечер пан Николай Орловский лежал на диване, предаваясь размышлениям. Свет не был зажжён, помещение освещалась лишь огнём камина.
В течение продолжительных лет он привык к одиночеству, но сейчас он тосковал по внучке. Тосковал кроме того больше, чем по внуку, в то время, когда тот по окончании каникул уезжал в школу. Маргита была всего 20 дней у него, но как он привык к ней, он почувствовал лишь сейчас, в то время, когда отвёз её в Горку, а сам возвратился в Орлов. И везде, куда бы он ни кинул взор, видел следы её заботливых рук.
Если бы на данный момент она была тут, то, возможно, сидела бы у рояля либо на пуфчике рядом с ним и слушала его рассказы из истории польского, страны; либо она принесла бы чай с домашним печеньем и просматривала бы ему вслух, а он слушал бы её дорогой голос.
Дедушка восхищался внучкой, и его любовь к ней с каждым днём возрастала. Он ощущал себя, как неожиданно разбогатевший бедняк, что не знает, что делать со своим сокровищем. Он не только знал, но и чувствовал, что в её жилах течёт его кровь. Целый сутки занимаясь делами, она, но, в любой момент готова была прервать собственное занятие, в то время, когда он в ней испытывает недостаток. По совету врача Раушера он подарил ей лошадь и научил верховой езде. Ездить с ней по имениям — для него одно наслаждение.
Дом в Горке однако не был так отлично устроен, дабы удовлетворить требования Маргиты… Но она взяла неограниченную возможность отремонтировать его по собственному усмотрению изнутри и снаружи. Весной Адам приедет, и тогда…
Старик наморщил лоб, в то время, когда мысли его коснулись этого момента, он почувствовал себя плохо. Обо всём он имел возможность вольно сказать со своей внучкой, но когда обращение заходила об Адаме, она умолкала.
Мысли его перешли на внука. «И для чего я дал ему уехать!
— упрекал себя пан Орловский в такие 60 секунд. — Ну, уж в то время, когда он возвратится, я его не отпущу , пока они не привыкнут друг к другу. Он ей хоть привет в письме передал, она же его …»
Последнее письмо Адама пришло с Суэцкого канала. Обращение в нём шла об удавшемся путешествии и о новых итогах изучения. Ах, мысли человека! Они, как птица, летят куда желают. «Вот куда Манфреду нужно бы повезти Никушу», — поразмыслил он и поморщился, как будто бы отыскав в памяти что-то неприятное.
В тот несчастный вечер в первый раз за долгие годы пан Николай, предавшись эмоции сострадания к прежде столь любимому, а позже столь же ненавистному зятю, переступил порог его дома. Нет, он и сейчас не жалел о том поступке. Обидно было только то, что он как словно бы унизился перед ним. Сейчас ему казалось, что Коримский не нуждался в его сострадании. Так как в противном случае он имел возможность бы, в то время, когда Никуше стало лучше, прийти в Орлов. Старик злился на зятя и изо дня в сутки всё больше скучал по любимому внуку.
В тот момент, в то время, когда он склонился над умирающим первенцем собственной потерянной, но не забытой дочери, в его душе была затронута струна, молчавшая много лет, но позже уже не умолкавшая. Прогнозы врача Раушера были неутешительными. Бедный Никуша!
Дабы Маргита ничего не определила о произошедшем, он строго приказал слугам ни при каких обстоятельствах не упоминать Коримских, а в Орлове, не считая декана Юрека, юриста Крауса и доктора Раушера, приходивших играться в шахматы, никто не бывал. В его окрестностях и городке ни с кем из местной знати молодожёны не были привычны, и пани Орловскую никто из дам не имел возможности посетить, что в данных событиях было совсем хорошо. Сама она ни при каких обстоятельствах не задавала вопросы о Коримских. Они ей были чужими.
Пану Николаю становилось всё неуютнее. Два раза он не расслышал стук в дверь, в то время, когда он раздался в третий раз, старик встал практически весело и крикнул: «Войдите!». Кто-то решил нарушить его одиночество, и ветхий пан был счастлив этому. Не обращая внимания на то, что пара мин. назад он думал об этом человеке, показавшемся в дверях, он очевидно не ожидал его заметить.
— Манфред, это ты?
Да, в помещение вошёл Манфред Коримский. Какое-то время оба неуверенно наблюдали друг на друга. После этого, поприветствовавшись, они сели у камина. Пан Николай желал позвонить, дабы зажгли свет, но Коримский не разрешил.
Старик помешал угли в камине и подложил дров. Он совершенно верно знал, что сообщит зять в следующий момент, и заблаговременно переживал.
— Я пришёл поблагодарить тебя, папа, — начал Коримский, и его надменный, холодный голос дрогнул, — за сострадание и незаслуженную любовь, каковые ты мне оказал в самый страшный час моей жизни.
— Вот как? — Пан Орловский иронически улыбнулся. — Я думал, ты ничего не знаешь либо забыл об этом…
— Я не имел возможности прийти раньше, забудь обиду, — продолжал Коримский. — Но учти, прошу вас, что в первые дни я не имел возможности выйти из дома; позже события в Орлове… Лишь сейчас, в то время, когда я выяснил, что ты один, я смог выполнить собственный долг. Прости моё опоздание и прими мою признательность. Я желал бы сообщить — и от Николая, но это было бы неправдой. Николай о твоём посещении, не смотря на то, что оно касалось лишь его одного, ничего не знает. И без того как ты больше Не справлялся о его самочувствии, я поразмыслил, что ты пожалел о собственном добропорядочном поступке и не желал вселять в его душу надежду, которая имела возможность не оправдаться.
По голосу аптекаря возможно было осознать, какого именно нервного напряжения стоило ему наигранное равнодушие. Старик поднял голову и решительно сообщил:
— Ты думал о собственном, а я о собственном. Я не был в неведении о состоянии Никуши, ты ошибаешься. Раушер ко мне приходил ежедневно. Но, по правде сообщить, в первые дни я ожидал тебя, а позже прекратил. Я забыл, что сейчас у меня кто-то имеется, с кем ты не желал бы встретиться. — Окончательные слова звучали весьма горько.
— Вообще-то было бы лучше, если бы вы двое не увиделись. Я не желаю вспоминать старое. Что было, то было — это дело твоё. Но ты обязан осознавать, что блестящего мнения твоя дочь о тебе иметь не имеет возможности…
Не смотря на то, что Коримский рукой закрывал верхнюю часть лица, видно было, что он побледнел. В комнате стояла гробовая тишина.
Такая тишина действует время от времени как нож, что опять разрезает чуть зажившие раны.
— Не будем говорить об этом, — сообщил пан Николай, поднимаясь.
— Сообщи мне лучше, как дела у Никуши и что ты планируешь делать с ним.
Коримский также приподнялся. Больно было наблюдать в его измученное душевными страданиями лицо.
— Когда он сможет путешествовать, врач Лермонтов отправится с ним на юг, — ответил он.
— А где сейчас данный врач?
— По домашним делам он уехал в Вену. Сейчас я взял письмо, в котором он информирует, что на-днях возвратится. Я надеюсь, что к его приезду Никуша уже сможет отправиться в путь.
— А ты не отправишься с ними? Я слышал, что у тебя сейчас имеется провизор.
— Да, я имел возможность бы отправиться, но мне необходимо позаботиться о летней даче, дабы мы имели возможность в том направлении перебраться, в то время, когда сын возвратится с юга. Я бы что-нибудь подходящее приобрел поблизости.
— Не знаю, найдётся ли что-нибудь поблизости. Но неподалеку от Горки мне предлагали участок ельника с крестьянским двором. Возможно бы взглянуть, и если бы это имение выяснилось подходящим, я имел возможность бы его приобрести и привести в порядок для Никуши. Вследствие этого ты можешь не оставаться дома. Я знаю, что тебе хотелось бы отправиться с ними, да и перемена климата для тебя также была бы нужна.
— Папа, ты через чур хорош! — Лицо Коримского осветилось эйфорией, и он прочно пожал старику руку. — А не тяжело ли это будет для тебя?
— Ах, глупости! Так как это же необходимо Никуше.
— О, я благодарю тебя!
Коримский поднялся.
— Ты уже уходишь?
— Мне необходимо возвратиться, пока он не хватился меня.
— Так передай ему привет и сообщи, что я желаю его заметить здоровым.
Пан Николай проводил зятя до дверей. — Они расстались, и Коримский один шёл мимо помещений, в которых когда-то жила его супруга, а сейчас будет жить дочь. Внезапно он остановился и прислонился к стенке. Ах,» что необычного, в случае, если голова кружится от воспоминаний о красивом прошлом,.. в то время, когда думаешь о мрачном настоящем и опасаешься малоизвестного будущего, в то время, когда перед внутренним взглядом внезапно мелькнёт частица розового, золотого, окончательно ушедшего счастья юности!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Верхом на белом коне ехала Маргита Орловская По зимнему ельнику. Откинутая голубая вуаль над её белой меховой шапочкой подчёркивали свежесть её миловидного личика. На пригорке она развернула коня и остановилась.
Перед ней простиралась равнина; на пригорке по правую руку, среди громадного сада, стоял господский дом с верандой и колоннадой. У подножия его расположилась маленькая деревенька Боровце. В этом имении жила сейчас юная женщина Маргита Орловская. Освещённое солнцем, оно и зимний период смотрелось весьма романтично. Как отлично тут будет весной, в то время, когда зацветут и зазеленеют окружающие деревню луга и сады!
Думая о задуманных ею трансформациях в Горке, Маргита не имела возможности не думать и о трудностях, каковые встретятся ей тут из-за незнания местного языка. Если бы она не знала собственного родного польского, и если бы жёны служащих не знали немецкого языка, она бы тут ничего не смогла сделать. И в Орлове ей уже недоставало знания словацкого языка. В то время, когда к дедушке приходили господа поиграть в шахматы, он с ними сказал в большинстве случаев пословацки, и слуги все были словаки.
«Данный язык не таковой уж тяжёлый, — поразмыслила она, — нужно обучиться!» Поднявшись на самую вершину бугра, она развернула коня и огляделась около. Какая чудная равнина! Экономка именовала её Дубравой. Домов в том месте было мало, по бокам равнины тянулись дубовые рощи, от них и наименование. Около ручья, возможно, птицы поют весной!
Маргите весьма хотелось спуститься вниз, но она сообщила себе:
«В второй раз», — кивнула равнине, как бы приветствуя её, и спустилась с бугра.
Она желала возвратиться в деревню, но, увидев другую дорогу, свернула на неё. Путь её проходил мимо большого крестьянского дома, находившегося у ручья. За ним шумел водопад.
Окна дома были забиты досками. Около царили запустение и тишина… Было видно, что дом покинут. Вид его действовал тяжело. Кто знает, какую историю он поведал бы, если бы имел возможность сказать. Тут также когда-то жили люди. Возможно, они погибли, а вместе с ними и жизнь, и счастье… Проехав мимо, она ещё раз посмотрела назад на заброшенный дом.
Она подхлестнула коня и. стрелой полетела через равнину, мимо кладбища, школы и церкви.
У строения школы Маргита внезапно остановилась, соскочила с коня и, привязав его к дереву, зашла в ветхий дом. В лицо ей вонял застоявшийся воздушное пространство. Из-за дверей классной помещения слышался громкий детский голос. «В том направлении я сейчас не могу пойти», — поразмыслила она и постучала в другую дверь.
Скоро она оказалась в квартире преподавателя. К счастью, его супруга знала немецкий, и Маргита смогла растолковать цель собственного прихода. В то время, когда преподаватель освободился и пришёл к себе, супруга сразу же сказала ему о цели визита глубокоуважаемой гостьи: пани Орловская желает обучаться словацкому языку.
Через полчаса у Маргиты уже были не только нужные книги, но и обещание преподавателя приходить любой вечер в Горку для занятий. Она пригласила кроме этого молодую жену преподавателя, дабы упражняться в свободной беседе.
От этих людей она выяснила, что всё село Боровце евангелическое и весьма бедное.
Позже они продемонстрировали ей школу. Воспитаннице изысканного пансионата в А. хлевы дедушки если сравнивать с этими школьными помещениями показались хоромами. Тёмные стенки, нечистые мелкие окна с нехорошими рамами, гнилые доски, ветхие нечистые скамейки в червоточинах — как дети в том месте имели возможность дышать, не говоря уже об учёбе. «Я непременно поболтаю с дедушкой, — думала она по дороге к себе. — Им нужно оказать помощь, поскольку я также евангелической веры».
Возвратившись к себе, она нашла на своём столе громадную почту. Сверху лежала открытка от дедушки. После этого письмо от директрисы пансионата в А. В нём она благодарила Маргиту за пожертвование, которое та отправила из Орлова её заведению в качестве благодарности. Позже пара журналов и газет и, наконец, ещё письмо.