Как в большинстве случаев, мы сидели рядом в парке Иногасира на любимой лавочке Сумирэ. Перед нами раскинулся пруд. Ветра не было. Опавшие листья качались на волнах, как будто бы их хорошо приклеили к поверхности. Недалеко кто-то жег костер. В воздухе клубились запахи финиша осени, далекие звуки слышались поразительно четко.
— Тебе, предположительно, необходимы легко опыт и время. Я так думаю.
— опыт и Время, — повторила направляться и взглянуть в небо. — Время и без того само по себе течет скоро. А опыт? Не скажи мне об этом. Я вовсе этим не горжусь, но так как у меня кроме того полового влечения никакого нет. О каком опыте может идти обращение, в случае, если у писателя отсутствует половое влечение? Как повар без аппетита.
— по поводу влечения ничего не могу сообщить, — ответил я. — Может, оно просто спряталось в каком-нибудь углу. Либо же отправилось в далекое путешествие и забыло возвратиться. А по большому счету любовь — такая полностью нелепая вещь. есть ниоткуда, неожиданно, и всё — попался. Может, это на следующий день произойдёт, кто знает?
Сумирэ отвлеклась от неба и перевела взор на мое лицо.
— Как смерч над равниной?
— Возможно сообщить и без того.
Некое время она воображала, как смерч проносится над равниной.
— Сообщи, а ты сам видел когда-нибудь смерч?
— Нет, — ответил я. — Мусасино — все-таки не то место, где возможно встретить настоящий смерч. К счастью, нужно сообщить.
И вот, в один прекрасный день практически полгода спустя, именно и произошло то, что я тогда прекрасным образом предсказал. Сумирэ влюбилась — неожиданно и несуразно. Со страстью смерча, налетевшего на равнину. В замужнюю даму, на семнадцать лет ее старше — в собственного “любимого спутника”.
Появлявшись на свадьбе за одним столом, Мюу и Сумирэ, как и большая часть людей в аналогичной обстановке, друг другу представились. Сумирэ терпеть не могла собственный имя и по возможности старалась его лишний раз не произносить. Но все-таки в случае, если задают вопросы, как тебя кличут, нельзя не ответить — хотя бы из-за этикета.
По словам отца, имя “Сумирэ” выбрала ее покойная мать. Она обожала песню Моцарта “Фиалка” и давным-давно сделала вывод, что в случае, если у нее родится дочь, она непременно назовет ее “Сумирэ”. В гостиной на полке находились “Песни Моцарта” — точно мама слушала конкретно эту пластинку, — и в юные годы Сумирэ брала в руки тяжелый долгоиграющий диск, бережно ставила его на проигрыватель и по многу раз подряд слушала “Фиалку”. Элизабет Шварцкопф — вокал, Вальтер Гизекинг — партия фортепиано. Слов она не осознавала, но, слушая красивую мелодию, была уверена, что в песне поется о красоте фиалок, растущих в поле. Она воображала себе такую картину и весьма обожала данный образ.
Какой же шок испытала Сумирэ, в то время, когда нашла в школьной библиотеке японский перевод слов данной песни… Выяснилось, поется в ней об одинокой фиалке невинной красоты, которая тихо росла себе в поле, пока трагически не погибла под башмаком какой-то беззаботной дочери пастуха. Причем девчонка кроме того не увидела, что раздавила цветок. Это было стих Гёте, но в нем не было ничего утешительного либо хотя бы поучительного.
— Отчего же маме пригодилось выбрать для моего имени наименование данной ужасной песни? — надулась Сумирэ. Мюу расправила кончики салфетки у себя на коленях и, улыбнувшись, взглянуть на девушку. Глаза Мюу были страно глубокого цвета. Намешано множество оттенков, но ни единой тени, ни облачка.
— А как вы думаете, мелодия данной песни красива?
— Да, пожалуй. Мелодия, сама по себе — да.
— Понимаете, для меня, в случае, если музыка красива — этого достаточно. И позже, кто заявил, что все, чем мы ограничиваемся в нашем мире, должно быть только прекрасным и безукоризненным? Ваша мама имела возможность и не думать о каких-то словах — ей нравилась музыка. Но если вы так и станете сидеть и хмуриться, точно получите себе ранние морщины.
Сумирэ как-то справилась со своей обиженной миной.
— Быть может, вы и правы. Но меня это так угнетает, вы себе не воображаете. Так как имя — единственное, что осталось мне от мамы. Ну само собой разумеется, имеется еще и я сама, но на данный момент обращение не об этом.
— Послушайте, “Сумирэ” — красивое имя. Мне весьма нравится, — сказала Мюу и чуть наклонила голову набок, как будто бы предлагая посмотреть на вещи под пара иным углом. — Кстати, ваш папа также тут?
Сумирэ посмотрела назад и отыскала глазами отца. Не смотря на то, что они праздновали в огромном зале, сделать это выяснилось нетрудно — папа был высокого роста. Он сидел через два стола от Сумирэ, повернувшись в профиль, и о чем-то сказал со своим собеседником — низким пожилым другом в morning coat, если судить по виду, человеком открытым и прямым. На губах отца игралась ухмылка — теплая, обезоруживающая так, что, казалось, способна растопить кроме того новехонький айсберг. Свет люстры мягко подчеркивал добропорядочные очертания отцовского носа, вызывая в памяти силуэты эры рококо. Кроме того Сумирэ, привыкшая созерцать данный шнобель неизменно, не имела возможности снова не поразиться его красоте. Ее папа полностью гармонично вписывался в это формальное сборище. Само его присутствие придавало воздухе этого места великолепие и блеск. Как будто бы букет свежих цветов в громадной вазе либо ослепительно тёмный “стретч-лимузин”.
Заметив отца Сумирэ, Мюу на миг утратила дар речи. Сумирэ услышала, как из ее груди вырвался легкий вздох. В то время, когда негромким утром подкрадываешься к бархатной портьере, быстро ее отдергиваешь и солнечным лучом будишь кого-то, весьма для тебя ответственного, — вот как раздался данный вздох. “Предположительно, необходимо прихватить с собой театральный бинокль”, — поразмыслила Сумирэ. Но, она уже давно привыкла к тому, что наружность отца драматическим образом действует на людей, в особенности — на дам среднего возраста. А что по большому счету такое — эта “красота”, в чем ее сокровище? — постоянно удивлялась Сумирэ. Но никто не имел возможности толком ответить на данный вопрос. светло одно: имеется в красоте что-то такое, что действует на людей.
— Сообщите, иметь для того чтобы прекрасного отца — это для вас как? — спросила на данный момент. — Так, чисто из любопытства задаю вопросы.
Сумирэ набралась воздуха: какое количество же раз в жизни ей задавали данный вопрос? — и ответила:
— Ничего очень приятного в этом нет. Все думают одинаково: “Вот — полностью прекрасный мужик. Легко чудо! А вот — его дочь, так, ничего особого”. И делают заключение: “Не в противном случае — какой-то атавизм”.
Мюу повернулась к Сумирэ и, легко выпятив подбородок, начала рассматривать ее лицо. Как будто бы остановилась в музее перед понравившейся картиной, дабы разглядеть ее получше.
— Неужто вы и в самом деле все это время так вычисляли? Как это неправильно! Вы — прекрасная женщина. Отцу-то уж точно не уступаете! — сообщила Мюу. По окончании чего протянула руку и как-то весьма конечно коснулась пальцев Сумирэ. — Вы кроме того не понимаете, как вы обаятельны.
Лицо Сумирэ запылало. Сердце звучно забилось в груди — как будто бы обезумевшая лошадь понеслась свирепым галопом по древесному мосту.
Они проговорили между собой целый остаток вечера, не подмечая, что происходит рядом. Около гудела свадьба. Люди поднимались и произносили какие-то слова (должно быть, папа Сумирэ — также), да и еда, наподобие, была в полной мере приличной. Но в памяти не осталось ни единого воспоминания. Что ела — рыбу, мясо? Как ела — демонстрируя хорошие манеры, пользовалась вилкой с ножом либо хватала пишу руками и облизывала тарелки? В памяти — полный провал.
Они говорили о музыке. Сумирэ обожала классику и еще в юные годы обожала копаться в пластинках, каковые собирал папа. Музыкальные вкусы Мюу и Сумирэ во многом совпадали. Обе обожали фортепианную музыку и думали, что больше 32-й сонаты Бетховена для этого инструмента ничего не написано. А запись данной сонаты в исполнении Вильгельма Бакхауза, выпущенная компанией “Декка”, его трактовка — непременно пример для подражания, прекрасная игра, которой нет равных. И наряду с этим в трактовке Бакхауза столько счастья, столько эйфории судьбы!
А произведения Шопена, записанные еще в эру моно, в особенности скерцо в исполнении Владимира Горовица — несомненно, они просто “thrilling”. Прелюдии Дебюсси у Фридриха Гульды красивы и полны юмора. А Григ — как он оптимален у Гизекинга, какую вещь ни забери. Прокофьев, в то время, когда его играется Святослав Рихтер — тут имеется рассудительная сдержанность и потрясающая глубина моментальных слепков настроения, по какой причине и стоит слушать их весьма пристально. А Ванда Ландовска и сонаты Моцарта для фортепиано в ее выполнении — в них так много бережного отношения и теплоты к произведению: неясно, по какой причине критики не оценили эту работу пианистки по преимуществу.
— А чем ты на данный момент занимаешься в жизни? — задала вопрос Мюу, в то время, когда закончилась музыкальная часть их беседы.
Сумирэ растолковала:
— Я бросила университет, время от времени подрабатываю понемногу в различных местах, а вообще-то пишу роман.
— Какой роман? — спросила Мюу.
— Кратко сложно растолковать.
— Хорошо, — сообщила Мюу. — А какие конкретно книги тебе нравятся?
— Все перечислить легко нереально. Вот сейчас в большинстве случаев просматриваю Джека Керуака, — ответила Сумирэ. По окончании чего именно и завязался тот самый разговор о “спутнике”.
Если не считать пара легких вещей, прочтённых от нечего делать, Мюу практически совсем не брала в руки романов.
— Никак не могу избавиться от мысли, что все в этих книгах ненастоящее, вымышленное, исходя из этого персонажи не вызывают у меня никаких эмоций, — растолковала она. — В любой момент так было. — Исходя из этого ее чтение ограничивалось книгами, в которых действительность описывалась как действительность. Другими словами практически все, что просматривала Мюу, было необходимо ей для работы.
— А чем вы занимаетесь? — задала вопрос Сумирэ.
— Моя работа по большей части связана с другими государствами, — ответила Мюу. — Практически тринадцать лет назад мне по наследству досталась торговая фирма, которой руководил папа. Сама-то я подготовилась стать пианисткой, но папа погиб от рака, у мамы было не сильный здоровье, да и по-японски она не сказала достаточно вольно, брат еще получал образование школе, а я была старшим ребенком в семье. Вот и было нужно невольно стать важным лицом компании, заняться ее делами. К тому же у нас было пара родственников, чья жизнь напрямую зависела от компании, исходя из этого я не имела возможности и свернуть бизнес. — Как будто бы поставив точку в рассказе, Мюу кратко набралась воздуха. — Раньше компания отца в основном импортировала из Кореи лекарственные травы и сушёные продукты, но сейчас мы трудимся с более широким ассортиментом. Впредь до подробностей компьютеров. Формально и сейчас главой компании числюсь я, но все дела ведут мой младший брат и муж, так что мне вовсе не требуется сидеть в том месте с утра до ночи. И по сей день я больше занимаюсь собственным бизнесом, вне компании.
— Каким?
— По большей части — импорт вин. Ну, время от времени еще различные музыкальные проекты. Все время курсирую между японией и Европой. Так как в моем бизнесе все движется и пульсирует, лишь в случае, если сам вкладываешь довольно много упрочнений. Возможно, исходя из этого я умудряюсь одна трудиться в полной мере на равных с лучшими торговыми фирмами на рынке. Необходимо столько времени и сил, дабы наладить собственную сеть, поддерживать бизнес на высоком уровне. Но, как в противном случае… — По окончании этих слов Мюу, словно бы отыскав в памяти о чем-то, подняла глаза на Сумирэ. — Кстати, ты владеешь английским языком?
— Ну, разговорная обращение — не мой конек, говорю я так себе, но все же могу. А вот просматривать обожаю.
— А как у тебя с компьютером?
— Не весьма. Я привыкла к “вапро”, но в случае, если подучиться, предположительно, справлюсь и с компьютером.
— Водить можешь?
Сумирэ покачала головой. в один раз, еще на первом курсе, она постаралась поставить отцовский “вольво-универсал” в гараж и въехала задней створкой в столб. По окончании чего фактически не касалась руля.
— Ну отлично. А какая отличие между “знаком” и “знаком”? Ты имела возможность бы это растолковать, составив текст приблизительно в двести печатных знаков?
Сумирэ забрала с коленей салфетку, промокнула губы и положила ее обратно. К чему она все-таки клонит? Неясно.
— символ и Знак?
— О, в моем вопросе нет никакого особенного смысла. Это просто так, для примера.
Сумирэ опять покачала головой:
— Не имею ни мельчайшего понятия. Мюу улыбнулась.
— В случае, если возможно, я желала бы лучше выяснить, что ты можешь. Скажем, что у тебя оптимальнее получается? Ну помимо этого, что ты просматриваешь довольно много книг и слушаешь довольно много музыки.
Сумирэ бережно положила нож с вилкой на тарелку и, хмуро уставившись в некое пространство над столом, начала вслух рассуждать о себе.
— Что мне отлично удается? Легче перечислить, чего я не могу. Готовить не могу, уборка — также не мое. В вещах в любой момент бардак, и по большому счету я их мгновенно теряю. Музыку обожаю, но петь мне противопоказано — голоса и тотальное отсутствие слуха. Руки растут не из того места: забить ровно гвоздь — выше моих сил. Еще у меня топографический кретинизм, и я
всегда путаю “право” и “лево”. В то время, когда злюсь, в большинстве случаев что-нибудь уничтожаю: бью тарелки, разламываю карандаши, будильники. Позже, само собой разумеется, жалею, но в то время, когда на меня находит, то находит по полной, в этот самый момент ничего не сделаешь. Сбережений — никаких. Незнакомых людей я стесняюсь, по какой причине — сама не знаю, и друзей у меня практически нет. — Сумирэ ненадолго умолкла, по окончании чего продолжила: — Но я могу весьма скоро, вслепую набрать текст на “вапро”. Ничем очень важным, не считая свинки, ни при каких обстоятельствах не болела, хоть я и не весьма спортивная. Позже необычно: я почему-то в ладах со временем и пунктуальна — по крайней мере, на встречи редко опаздываю. Мне все равно, что имеется: к пище я равнодушна. Телевизор не наблюдаю. Не редкость, хвастаюсь по мелочам и редко оправдываюсь. Приблизительно раз в тридцать дней у меня ноют и деревенеют плечи, тогда я маюсь со сном, но вообще-то дремлю отлично. Месячные у меня проходят легко. В зубах нет ни одной дырки. И еще я в полной мере прилично владею испанским языком. Мюу подняла взор.
— Ты владеешь испанским языком? Старшеклассницей Сумирэ совершила месяц в Мехико, у
собственного дяди, что трудился в том месте в торговой фирме. Сделав вывод, что это хорошая возможность выучить испанский, она по окончании месяца усиленных занятий хорошо его освоила. В университете Сумирэ также занималась испанским.
Мюу держала бокал за ножку и тихо поворачивала его пальцами — словно бы закручивала винт в каком-то механизме.
— Что в случае, если тебе мало поработать у меня? Как ты на эго взглянешь?
— Поработать? — Не совсем осознавая, какое выражение лица лучше соответствует таковой ситуации, Сумирэ на всякий случай решила остаться привычно хмурой. — М-м… Вообще-то, за всю жизнь я ни разу по-настоящему не трудилась а также толком не знаю, как отвечать по телефону. Раньше десяти утра в публичный транспорт я не сажусь. Мне думается, что изъясняюсь я ясно для окружающих, но вот выразить идея культурно и учтиво — тут уж выгоните с работы, не могу.
— Все это меня полностью не смущает, — Мюу. — Кстати, как у тебя на следующий день со временем? Ты днем свободна?
Сумирэ машинально кивнула. Что тут очень раздумывать: уйма свободного времени — ее главный капитал.
— Отлично, тогда, может, пообедаем совместно? Я закажу столик где-нибудь недалеко, в спокойном месте, — сообщила Мюу. Официант принес новую бутылку красного вина и наполнил чистый бокал. Мюу пристально разглядела вино на свет, вдохнула его запах и, смакуя, медлительно сделала первый глоток. Все эти манипуляции были проделаны с изяществом, доведенным до автоматизма, и весьма были похожим экспрессивную каденцию в исполнении глубокого, вдумчивого пианиста, что годами оттачивал собственный мастерство.
— Встретимся — вот и поболтаем. Сейчас — нет работе, я желаю отдыхать. Хм… кстати, это “бордо” совсем не нехорошее, действительно, не осознаю, откуда оно.
Сумирэ стерла с лица хмурость и решилась задать вопрос напрямую.
— Но мы так как с вами только что познакомились, и вы обо мне фактически ничего не понимаете…
— Да. Возможно, так и имеется, — дала согласие Мюу.
— Так по какой причине вы сделали вывод, что я могу быть для вас нужной?
Мюу покручивала в бокале вино.
— Я уже давно определяю человека по лицу, — ответила она. — Несложнее говоря, мне понравилось твое лицо. Как оно изменяется. Весьма понравилось.
Сумирэ внезапно прекратило хватать кислорода. Она почувствовала: соски под одеждой отвердели. Практически машинально
Сумирэ схватила стакан и одним глотком выпила оставшуюся воду. Тут же из-за ее поясницы показался официант с лицом хищной птицы и опять наполнил его. Льдинки, падая, позвякивали, но до смятенного сознания Сумирэ звуки доносились, как из бочки, как будто бы глухие стоны грабителя, заточенного в пещере.
“Я обожаю этого человека. Совершенно верно. (Лед, как и должно быть, — холодный, розы, как и прежде, — красные.) И любовь меня куда-то уносит. Но вытащить себя из этого замечательного потока нереально. Ни единого шанса. Кто знает, внезапно несет меня в совсем особенный, неизведанный мир. Быть может, это — страшное место. И в том месте уже притаилось что-то (некто?…), и оно глубоко, смертельно ранит меня. Возможно, я утрачу все, что имею. Но пути назад уже нет. Остается только одно — довериться потоку. Пускай кроме того таковой человек — Я, сгорит в нем дотла, окончательно провалится сквозь землю, пускай”.
Ее предчувствие — на данный момент-то я это осознаю — сбылось на сто двадцать процентов.
Сумирэ позвонила мне ровно через 14 дней по окончании данной свадьбы, в воскресенье, еще до восхода солнца. Очевидно, я дрых, как ветхая наковальня. Всю неделю у меня был целой вынужденный недосып, потому, что я готовил всякие необходимые (другими словами в действительности полностью тщетные) бумажки для одного собрания, которое на меня повесили. Исходя из этого я планировал в выходные наконец отоспаться. В этот самый момент раздался данный звонок. Еще затемно.
— Дремал? — как будто бы изучая обстановку, узнала Сумирэ.
— Угу. — негромко простонал я и машинально кинул взор на будильник у изголовья. Я совершенно верно знал, что у будильника огромные стрелки, близко покрытые люминесцентной краской, но почему-то никак не имел возможности разобрать цифр. Изображение, которое принимала сетчатка, не состыковывалось с той частью мозга, что должна была его принять и обработать. Как у старухи, которая никак не имеет возможности вдеть нитку в иголку. С большим трудом до меня дошло, что около еще кромешная тьма и приблизительно то время суток, которое Скотт Фицджеральд назвал некогда часом “потемок людской души”.
— Не так долго осталось ждать уже восход солнца.
— Угу, — обессиленно буркнул я.
— Рядом с моим домом живет один человек, он держит кур и петухов — возможно, с тех лет, в то время, когда Окинаву еще не вернули . Не так долго осталось ждать они начнут кукарекать — где-то через полчаса, быть может, и раньше. В случае, если честно, это мое самое любимое время. В то время, когда ночь еще чёрная-чёрная, небо на востоке начинает медлено светлеть, в этот самый момент петухи — словно бы это их личная месть кому-то — как начнут кукарекать изо всех сил. У тебя поблизости имеется петухи?
На этом финише провода я легко покачал головой.
— Я звоню из телефонной будки около парка.
— Угу, — отреагировал я. Это где-то в двухстах метрах от ее дома. У Сумирэ не было телефона, и в большинстве случаев она ходила звонить к данной будке. Самая простая телефонная будка — попроще не бывает.
— Слушай, это плохо, что я тебе звоню в такое время. Мне правда неудобно. Кроме того петухи еще молчат. Одна лишь несчастная госпожа Луна — вот на тебе! — еще болтается в восточном уголке неба. Напоминает изношенную почку. Все это правильно, само собой разумеется, но так как дабы тебе позвонить, было нужно тащиться ко мне ночью, в кромешной тьме. Зажать в ручонке телефонную карточку — и вперед! Да, кстати, мне эту карточку подарили на свадьбе кузины. На ней еще фотография: юные держатся за руки. Ты вообще-то воображаешь себе, каково переться ко мне среди ночи? Наслаждение ниже среднего. Я кроме того носки перепутала: у меня тут один носок с Микки-Маусом, а второй — легко шерстяной. В моей комнате таковой кавардак, где что лежит — ума не приложу. Лишь между нами, мои трусы — это что-то. Жуть, какие конкретно ужасные. Кроме того эксперт по кражам нижнего белья бы на такие не позарился. В случае, если меня в таком виде прикончит какой-нибудь маньяк, моя душа вряд ли когда-нибудь успокоится — ворочаться мне в фобу до скончания века. Само собой разумеется, я не требую от тебя сочувствия, но все-таки неужто ты не можешь воспроизвести своим ртом что-нибудь более членораздельное? Не считая вот этих бесчувственных междометий — “м-м” и “угу”? Ну хотя бы альянсы? Да, что-нибудь типа: “все же” либо “однако”…
— Но, — сообщил я. Я дико устал, и, по правде сообщить, у меня не было сил кроме того на то, дабы видеть сон.
— Од-на-ко! — повторила Сумирэ. — Что ж, ничего. Хоть какой-то прогресс. Мелкий шажок вперед, но все же…
— Хорошо, у тебя ко мне какое-то дело?
— Вот-вот. Я желаю, дабы ты растолковал мне одну вещь. Потому и звоню, — сообщила Сумирэ. Легко откашлялась и продолжила: — Сообщи, в чем отличие между “знаком” и “знаком”?
У меня появилось необычное чувство: словно бы в моей головы медленно-медленно движется некая процессия.
— Ты не имела возможности бы повторить вопрос? Она повторила:
— В чем отличие между “знаком” и “знаком”?
Я сел в кровати и переложил трубку из левой руки в правую.
— Так, значит ты желала определить отличие между “знаком” и “знаком”, исходя из этого позвонила мне. Воскрестным утром, до восхода солнца. Хм-м…
— В четыре пятнадцать, — уточнила она. — А что делать, в случае, если это меня тревожит? Какая по большому счету возможно отличие между “знаком” и “знаком”? Один человек задал мне таковой вопрос недавно. Я сперва начисто об этом забыла, но тут планировала лечь дремать и, в то время, когда раздевалась, внезапно опять отыскала в памяти и сон вовсе пропал. Ты не имел возможности бы все-таки растолковать это — отличие между “знаком” и “знаком”?
— Ну, к примеру… — сказал я и уставился в потолок. Кроме того в то время, когда мое сознание в обычном состоянии, растолковывать что-либо Сумирэ с позиций логики — трудная работа. — Император — знак Японии. Это ясно, да?
— Более-менее, — сообщила она.
— “Более-менее” не отправится. Так в действительности записано в Конституции Японии, — сообщил я как имел возможность тихо. — Можешь возражать либо сомневаться, но, если ты не примешь это как некоторый факт, мы не сможем двигаться дальше.
— Хорошо, согласна. Ты доволен?
— Благодарю. Итак, повторяю опять. Император — знак Японии. Но это не свидетельствует, что япония и император эквивалентны друг другу. Осознаёшь?
— Не осознаю.
— Наблюдай, это как дорожный символ — стрелка, обозначающая одностороннее перемещение. Император — знак Японии, но Япония — не знак императора. Осознаёшь, нет?
— Пологаю, что да.
— Но в случае, если, к примеру, написать так: “Император — символ, обозначающий Японию”, эти понятия станут равнозначны. Другими словами, в случае, если мы произносим “Япония”, это указывает то же, что и “император”, а вдруг произносим “император” — это указывает именно “Японию”. Более того, получается, что оба эти понятия взаимозаменяемы. “Потому, что а = б, то и б = а” — то же самое. Вот кратко, что такое “символ”.
— Другими словами ты желаешь заявить, что япония и император взаимозаменяемы? И что — такое допустимо?
— Да ну нет же, не так! — Я в отчаянии замотал головой по эту сторону трубки. — Легко я стараюсь как возможно несложнее растолковать отличие между “знаком” и “знаком”. В действительности я вовсе не планировал менять местами императора и Японию. Это всего лишь таковой метод объяснения.
— Хм… — сказала Сумирэ. — Думается, до меня дошло. Как образ. В сущности, отличие такая же, как между односторонним и двусторонним перемещением, да?
— Предположительно, у экспертов имеется более правильное определение. А вдруг желаешь отыскать таковой образ, дабы стало ясно сходу, думаю, твое сравнение в полной мере сойдет.
— Я постоянно удивляюсь, как классно ты можешь все растолковывать.
— Вообще-то, работа у меня такая, — сообщил я. Мои слова, неясно отчего, раздались как-то плоско и без выражения. — Тебе самой бы разок поработать преподавателем начальной школы — совершенно верно бы понадобилось. Каких лишь вопросов ни задают. “По какой причине Почва не квадратная?”, “По какой причине у кальмара десять щупальцев, а не восемь?” на данный момент я могу так или иначе ответить фактически на любой вопрос.
— Должно быть, ты хороший преподаватель.
— Кто знает, — сообщил я. Кто знает…
— Кстати, по какой причине у кальмара десять щупальцев, а не восемь?
— А не пора ли мне опять поспать? Правда — я устал. Держу на данный момент трубку — словно бы каменную стенке подпираю. В одиночку. А стенки еще чуть-чуть — и упадёт.
— Да… — сообщила Сумирэ и на мгновение примолкла. (Так, прямо перед тем, как промчится поезд на Санкт-Петербург, пожилой сторож на переезде с глухим переливчатым стуком опускает шлагбаум.) — Звучит как-то по-дурны, но, в случае, если честно, я влюбилась.
— Хм… — Я вернул телефонную трубку из правой руки в левую. В трубке слышалось дыхание Сумирэ. Что я обязан сообщить на это — ни мельчайшего представления. И как уже довольно часто случалось со мной в аналогичных обстановках, я забрал и ляпнул: — Но не в меня же?
— Не в тебя, — ответила она. Я услышал щелчок недорогой зажигалки: Сумирэ прикурила. — Ты как сейчас, свободен? Я желала бы встретиться и поболтать.
— О том, что ты в кого-то влюбилась — не в меня, верно я осознал?
— Да, — подтвердила Сумирэ. — О том, что я плохо влюбилась.
Я прижал трубку плечом и растянулся в постели.
— Вечером я свободен.
— Тогда в пять у тебя, — сообщила Сумирэ. И после этого, как будто бы поразмыслив, добавила: — Благодарю тебя громадное.
— За что?
— За то, что ты ни свет ни заря так по-хорошему отвечал на мои вопросы.
Я пробубнил в ответ что-то невразумительное, повесил трубку и отключил свет. За окном еще было совсем мрачно. Перед тем как заснуть опять, я задумался, сказала ли мне Сумирэ “благодарю” когда-нибудь раньше — хотя бы раз. Уж один раз, возможно, сказала, но в то время, когда — я отыскать в памяти не имел возможности.
Сумирэ пришла ко мне чуть раньше пяти. Встретившись с ней, я не сходу осознал, что это Сумирэ: она совсем поменяла стиль. Маленькая стрижка, челка, падающая на лоб, еще чуть ли не со следами ножниц. Поверх темно-светло синий платья с маленькими рукавами накинут легкий кардиган; ботинки — тёмные лаковые, на среднем каблуке. А также колготки. Колготки? Я не очень сильно разбираюсь в женской одежде, но, наверное, все, что было на Сумирэ, стоило прилично. В таком костюме она смотрелась прекраснее и элегантнее, чем раньше. Не могу заявить, что новый стиль ей не шел, наоборот — Сумирэ полностью гармонично в него вписалась. Не смотря на то, что, в случае, если сравнивать, я больше обожал ее прошлый несуразный вид. Но это, само собой разумеется, дело вкуса.
— Хорошо, — осмотрев ее с головы до пят, заключил я. — Вот лишь не знаю, как бы к этому отнесся Джек Керуак.
Сумирэ улыбнулась — как-то в противном случае, изысканнее.
— Пошли погуляем?
Совместно мы отправились к станции по Дайгаку-доори. Зашли в отечественное кафе — мы частенько в том месте бывали раньше. Сумирэ, как в большинстве случаев, заказала кофе и пирожное “Монблан”. Апрель был на исходе, стоял ясный воскресный вечер. Перед входом в цветочные лавки красовались тюльпаны и крокусы. Мягкий ветер ласково теребил юбки молоденьких девушек и нес с собой пьянящий запах юных деревьев.
Я закинул руки за голову и замечал, как Сумирэ медлительно, но жадно поглощает собственный “Монблан”. Из мелких колонок на потолке мурлыкала ветхая боссанова: “Забери меня в Аруанду”, — пела Аструд Жилберто. Я закрыл глаза: чашки звякают о блюдца, а мне слышится шелест далекого прибоя. Аруанда… Примечательно, что это за место ?
— Ты все еще желаешь дремать?
— Да нет, уже не желаю, — сообщил я, открыв глаза.
— Ну как ты по большому счету?
— Превосходно. Как река Молдау ранней весной.
Сумирэ некое время разглядывала пустую тарелку от “Монблана”. После этого подняла взор на меня.
— Сообщи, ты удивлен, что я так одета?
— Ну… в общем, да.
— Я эти вещи не брала. Да у меня и денег таких нет. Тут довольно много всего приключилось…
— Возможно, я додумаюсь, что именно? Не против?
— Ну давай, весьма интересно.
— Итак, ты в собственном простом зачуханном джек-керуаковском виде стояла в каком-то публичном туалете с сигаретой в зубах и шепетильно мыла руки. В этот самый момент влетает отлично одетая дама ростом где-то 155 сантиметров и, не успев еще отдышаться, еле произносит что-нибудь наподобие: “Умоляю вас, поменяемся одеждой. Абсолютно, тут же, пожалуйста. Не могу продолжительно растолковывать, но за мной гонятся мерзкие типы. Я желаю от них скрыться. Вот лишь бы одежду поменять. Какое счастье, что у нас однообразные фигуры!” Я что-то подобное видел в гонконгских боевиках.
Сумирэ засмеялась:
— И ботинки у нее были именно двадцать второго размера, а платье — седьмого. Чистая случайность.