То же самое мы замечаем и в царском орнате. В костюме первых князей мы видим довольно много византийского; более поздние имеют чисто татарский отпечаток. Переходный тип одежды складывается из долгого мантии и станового кафтана. В костюмах первого разряда золотые узоры шли в любой момент по красному фону, с светло-синим отливом: цвет царской византийской багряницы. В костюме татарского пошиба материя воображает целую золотую парчу и украшена сверху бармами с широким оплечьем, великолепно вышитым драгоценными каменьями. К числу царских регалий принадлежат, несомненно, скипетр, держава и корона. Костюм цариц мало чем отличался от облачения их супругов, и отличие заключалась в том, что платье вышивалось лишь по подолу и по переднему разрезу, а с боков и позади оставалось одноцветным; из-под короны спускалось белое покрывало, практически доходившее до нижнего края барм.
Восточный кафтан с узкими рукавами заменил византийские одежды среди царедворцев и вельмож, по окончании того как нередкие сношения с Ордой убедили русских в большей целесообразности татарского костюма. Поверх кафтана, изукрашенного время от времени великолепно и сделанного из той мягкой неломающейся парчи, о которой не имеют понятия теперешние мастера, делающие крахмальные ризы духовенству, надевалась шуба, подбитая соболями либо вторым, более недорогим мехом. Опушались соболем и кафтаны, предназначенные для праздничных случаев, но в горницах, само собой разумеется, ни при каких обстоятельствах не сидели в шубах, как это время от времени изображают живописцы на картинах. По большому счету долгая одежда считалась по преимуществу достоянием высших классов как у мужчин, так и у дам.
Священнические одежды, перенесенные из Византии, и сейчас, по прошествии 900 лет со времени крещения Руси, не потеряли собственного старого характера. Традиции в церкви сохраняются крепче, чем где-либо, и все стихари, епитрахили, поручи, без сомнений, те же, что и у греков в эру Константина. Изменилась пара фелонь, — верхняя риза священника; прежде она имела вид мешка с отверстием наверху для головы, причем спереди священник подбирал нижний край себе на руки в частые складки, что было очень красиво. Потом, для удобства и экономии, стали делать спереди вырез. В епископской одежде особенно чувствуется и до сих пор византийский пошиб. Панагия — круглый образ Спасителя либо Богоматери — образовывает также один из отличительных показателей византийского духовенства и отличается время от времени необычным достатком. Нужной принадлежностью высшего духовенства помогают: жезл, орлец, подстилаемый священниками под ноги, рипиды, поменявшие прошлые опахала из страусовых перьев, двусвечники и трисвечники, которыми благословляют народ.
Монашество приняло также необычную форму одежды, разряды которой были установлены известным игуменом Феодосием Киевским. Снова пришедшие в монастырь ходили в обычной мирской одежде; рясофорные, уже готовившиеся к иноческому обету, носили власяницу и чёрную камилавку; постриженные в малую схиму имели клобук и чёрную мантию с разрезными финишами, спускавшимися на плечи и за пояснице; схимники носили куколь, — высокую скуфью с изображением впереди креста и тремя финишами, падающими на плечи и за пояснице. надписи и Кресты прежде делались красными, сейчас — в основном белыми. Долгий кусок материи либо кожи — аналав, спускающийся в виде епитрахили от шеи до пола, составлял также нужное облачение схимника; аналав был вышит крестами с изображением адамовых голов и шестикрылых серафимов. Около была вышита молитва — «Достойно имеется, яко воистину», а внизу аналава известный текст погребения — «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас».
Остается сообщить два слова о картинках двух двойного престола и корон, относящихся к данной главе. В то время, когда по окончании смерти царя Федора Алексеевича на престоле явилось два царя, Петр и Иоанн, выяснилось нужным приготовить двойной трон, на котором имели возможность бы сидеть десятилетние мальчики, и две короны: одна из них, именующаяся короной Сибирской, принадлежала Иоанну Алексеевичу, вторая, мало напоминающая Мономахову шапку, — Петру. Трон был изукрашен весьма хитро и если не отличается вкусом и особенным изяществом, то однако занимателен для нас как интересный монумент XVII века.
Глава девятая
АРХИТЕКТУРА ЗАПАДА
Романский стиль. — Готика
Семьсот лет самых энергичных упрочнений пригодились Риму на то, дабы соединить под собственной властью все Средиземное приморье. Для этого было нужно сплотиться в военную силу и, следовательно, ввести армейский насилие. Наконец — нормально организованная монархия возвышается над миром: по-видимому, спокойствие и тишина должны водвориться в ней; но ее ожидал распад. Истребив неприятелей, победители стали истреблять друг друга; мир чувственных удовольствий стал их судьбой; безразличие охватила всех, — и одни рабы несли на себе непосильную ношу работ, поддерживали разрушающееся государство. Металлический Рим, несокрушимый, могучий, стал дряхлым стариком, — и не ему было сопротивляться диким ордам дикарей. С востока и севера нахлынули они стихийной силой, все разбивая, сокрушая на пути. На обломках сокрушенных народов водворялись они победителями и сами подпадали новым силам, неудержимо лившимся неизвестно откуда…
Наконец они водворились на выбранных пунктах, возвели собственные феодальные замки, стали грабить несчастных крестьян, жечь жатвы. На огромные пространства раскинулись пустыри; почва оставалась невспаханной, — одна часть населения разбежалась, вторая — тупела и грубела. Все прошлое человечества, вся древняя история была смыта разливом средних столетий; среди немногих людей жило славное воспоминание о прошлом, о великой сокрушенной Элладе, о Риме, о Гомере, Вергилии, Овидии. Это было яркое, прекрасное утро, которое в ненастный сутки думается чудесной, несбыточной сказкой. Тогда был век мастерства — сейчас век разврата и зла. Жизнь была подлинной юдолью плача и скорби: покинуть ее — было подлинным блаженством. Невольно люди мысли уходили из этого содома в монастыри и в том месте запирались от света. нервность и Экзальтация стали функциями века. Упадок духа, ханжество, рыцарские подвиги, внутреннее бессилие, мистическая любовь, боготворение дамы, взор на нее как на небесное создание, потребность неземных удовольствий повели общество к больному чувствительности. лучезарный рай и Мрачный ад — то тот, то второй — попеременно тревожили человеческое воображение.
государства и Соперничество церкви, интриги, ссоры рушили всякую политическую осмысленность. Папство упало до последней степени: на престол Рима развратные дамы сажали собственных возлюбленных и, наконец, его реализовывали легко за деньги. Законодательство пало. Целый запад Европы представлялся целым лесом, среди которого то в том месте, то сям проглядывали города, монастыри и посёлки. Монашество подрывало армейский дух; обожание религий заменило подлинную религиозность. Незавещавший приличной суммы в пользу церкви должен был погибнуть без покаяния: ему отказывали в причащении. Виновность людей на суде испытывалась при помощи ожесточённых мучений.
Чистое христианское учение, перетянувшее на собственную сторону древний мир, начало затемняться различными кривотолками, наносными догматами. принцип христианства и Истинный идеал — нескончаемая любовь к людям — совсем опускался наместниками Христа — папами. Историки развертывают пред нами ужасающие подробности биографий пап. Они не прощали неприятелей, но бессердечно умерщвляли их, выкалывая им глаза и вырезая языки. Для денежных расчётов и выгод они готовься на все. В то время, когда Иоанн VIII, не справившись с магометанами, принужден был платить им дань, — неаполитанский епископ, бывший с ними в тайном альянсе, приобретал от них часть дани. Сами папы не избегали участи собственных подданных: их также топили, душили, морили голодом. Время от времени в течение пятилетия изменялось до пяти пап. Мы отказываемся приводить тут примеры той безнравственности, которая практиковалась при избрании пап1. Не говоря о личной безнравственности, папы доходили до страшного святотатства, делая епископами десятилетних мальчиков, совершая церемонию посвящения в конюшне, пьянствуя, призывая в свидетели Венеру и Юпитера. Народ утратил всякое уважение к наместнику Всевышнего, — да и какое же могло быть уважение к нему, в случае, если его возили иногда по улицам Рима на осле лицом к хвосту, с винным мехом на голове, с выколотыми глазами, обрезанными языком и носом. Аукцион папского престола явился обычным следствием аналогичного порядка вещей.
1 Маросия, дочь известной Феодоры, приказавшая задушить папу Иоанна X, возвела на престол собственного сына Иоанна XI; второй ее сын заключил ее в колонию, а собственного сына (внука Маросии) поставил папой.
Чему же должно было помогать мастерство, проявлению каких сил, какие конкретно производить совершенства? В этом смутном хаосе передвижения, казалось, заснули все эстетические перемещения души. Форма судьбы не слагалась, — не слагалось и мастерство. Неясно выраженные форма и цель примитивных христианских построек были сродни римлянам и византийцам, все-таки имевшим хорошие предания. Но что же они имели возможность дать северу, с его холодным, отсутствием и застывшим чувством красоты чего бы то ни было в прошлом? Приходилось затевать работу сызнова. Самостоятельно подгонять новые формы к новым совершенствам.
Тяжелый, массивный темперамент германской расы сказался в тот же миг, при самых первых проявлениях образчиков архитектуры. Разнородные элементы народностей сходились в одном: у всех была неспециализированная задача — устроить церковь, которая отвечала бы требованиям религии.
Само собой разумеется, тут и Византия имела собственный влияние, как имело его и мавританское зодчество. Живые жизненные мотивы архитектуры юга не смотря на то, что и поражали прямолинейного сухого северянина, но однако действовали на него положительно. Совокупность всех влияний и дала движение средневековому мастерству.
II
До нас не дошли первые попытки Германии к независимому творчеству; возможно одно: большая часть северогерманских построек было сделано из дерева — что и образовывает основную обстоятельство, по какой причине до отечественного времени ничего из этого периода не дошло. Форма базилики все еще сохранялась, но любимым германским мотивом стала многогранная пирамида вместо купола. неуклюжесть и Северное безвкусие сказались тут идеально. Тяжело себе представить что-нибудь неинтереснее тех первых каменных строений, что дошли до нас. Это полуантичные формы с длинным фасадом и круглыми башнями, по первому впечатлению напоминающими церковь Сант Аполлинаре Нуово в Равенне. Немногим, но, отличаются англичане и французы. Печать безвкусицы лежит везде; сонная безразличие чувствуется в прямых математических линиях строений, в отсутствии какой бы то ни было выступов и игры карнизов. крыши и Пропорция неосуществимы. Пара бо2льшим оживлением отличалась Италия: венецианская судьба нечайно как-то возобновляла людская дух к творчеству. Древние развалины Рима обнаружили последователей.
Но кое-где уже мелькали намеки на будущее, и будущее грандиозное. Несложная, спокойная форма храма не имела возможности уже более удовлетворять пылкому воображению новых людей. Прежде, в язычестве, маленькая ниша для статуи божества удовлетворяла в полной мере неприхотливые религиозные требования толпы; самое строение храма не нуждалось в громадных размерах, — процессии и народное собрание имели возможность ограничиваться портиком и храмовой площадью. Строгость классического стиля, полная высших эстетических красот, а также нагота строений удовлетворяла простоте воззрения верующих. Сейчас явились другие требования. Само строение должно символически своим замыслом напоминать тот крест, на котором был распят Спаситель, любая архитектурная подробность облечена символистикой: розетки — это вечная роза, ее лепестки — души праведников; символические священные цифры кладутся в основание математических пропорций стройки. Требуется строение широкое, которое вмещало бы в себе целые города; в строения сумрачно и холодно, в дождливый сутки полумрак думается еще жёстче, в солнечный — броские лучи, проникающие через цветные стекла, кажутся кровавыми. Все полно таинственности, все говорит о каком-то другом, не местном мире; эти вечно переплетающиеся своды и аркады, думается, ведут куда-то в другой мир. Все пытается к чему-то высшему, огромному; лепестки трилистника прорезают стенки; на большие столбы колонн громоздятся новые столбы, над ними нависают сквозные воздушные переходы; своды вздымаются выше и выше; над ними идут колокольни, потом колокольни еще и еще, и их острые башенки, думается, теряются в тучах. Внутри, под сводами стрельчатых дуг, нескончаемый последовательность колонок, переходов, гробниц и статуй окутан кружевом красивого орнамента, нежность форм которого доведена до грандиозной утрировки.
То высшее проявление готики, до которого дошла средневековая архитектура, может несомненно быть названо парадоксальным. Это не строения, это какие-то ювелирные работы, трактованные в большом размере. Они до того кажутся сквозными, что имели возможность бы рушиться сами собой; и это вправду так: если бы не контрфорсы, целый данный колосс упал бы; все строение хрупко, оно всегда крошится, железо ржавеет и не поддерживает камня, целый город работников живет у подножья для того чтобы сооружения. О солидности и прочности строения никто не заботится, целый вопрос сводится к красоте необычных подробностей. Во всем чувствуется пылкая нервность, неспокойное воодушевление, та страстность и порывы бессилия, которая свойственна эре рыцарства и утрированного обожания дамы.
Четыре столетия царил данный фантастический стиль в Европе, захватив собой весь обьем от Северного моря до Средиземного, и отразился на всем: и на соборах, и на замках, и на крепостях, и на мебели, и на одежде. Это не была хорошая простота антика, то был горячечный абсурд болезненного средневекового периода человечества.
Готика вылилась из романского стиля, так же как романский стиль вылился из древнехристианского, как древнехристианский был потомок римского. Лишь народный дух переиначивал по-своему прошлые образцы, подводил под уровень собственных потребностей и понятий то, что было ему чуждо и некомфортно.
Искажение древнего мастерства, которое чувствуется в X и XI столетиях, в самых неудачных, неотёсанных проявлениях, тянулось не продолжительно. Как ни необычно сообщить, но стиль, вырабатываемый германскими народами, был безжалостным относительно с чистотой форм хорошего мастерства. Забрав за пример римско-христианскую базилику, романский стиль почувствовал на себе влияние мавров, и влияние так сильное, что стрельчатая дуга, без сомнений, обязана своим происхождением арабскому племени. Но в общем архитектурном размещении и некоторых подробностях образуется уже что-то новое, собственное, не наносное извне. И это собственный было, относительно с заимствованным наносным, само собой разумеется, так мало, что все-таки в итоге нужно сознаться в компилятивном собрании элементов средневековой архитектуры. Самый уникальный мотив — крутой скат крыш, вылившийся из условий местной судьбе, — повел к таким крутым откосам, что практически перевоплотил конус в шпиль.
Полукруглая форма дуги, столь любимая в римском мастерстве, заимствована романским стилем с той же любовью. Внимание строителей обращается на портал, и на нем сосредоточивается целый блеск исполнения. В то время, когда на Востоке воспрещалась лепка статуй, тут, наоборот того, изображения не только святых, но кроме того фантастических фигур взяло право полного гражданства. Астрономическая символика, характерная разве Древнему Египту, проявляется время от времени в церквах в 12 аллегориях зодиака, по которому плывет солнце в течение года. Время от времени трактуется двенадцать эмблематических изображений года, причем занятие, соответствующее каждому месяцу, дает представление о нем. Над главным входом помещается розетка — круглое кружевное окно — одна из самых характерных линия романского стиля. Башни, стоящие в итальянских церквах раздельно, слились в романских постройках очень гармонично со всем строением; на верхней их части вешали колокола для созыва верующих на богослужение. Бонн, Майнц, Лимбург, Зальцбург, Реймс, Париж — все наперебой стали воздвигать строения, и частные, и церковные, превосходя друг друга в красоте и фантазии подробностей. Огромные замки рыцарей составляли целые группы строений, обнесенных зубчатой стеной с башнями по краям, с подъемными мостами через ров.
III
В то время, когда во Франции показалась монархическая власть, влияние светских обществ и двора сделалось ощутительным и в мастерстве. Хорошие предания были забыты, и безжалостное великолепие готики заняло первенствующее место.
Церковь Парижской Божией матери, соборы Амьена, Бужи, Мо, оконченные в тринадцатом веке, дали архитектурную свободу мысли, выразили христианский принцип яснее и полнее, чем он выражался в то время, когда бы то ни было. Готическое строение — идеальное подобие карточному домику, опирающемуся на все собственные части, каковые совсем схожи одна с другой и воображают собою чудо равновесия. Тут материя подчиняется идее, как и в христианском вероучении. Главная мысль готики — рвение вверх; главная структура стиля — острая дуга. Приверженность грека к почва, выраженная в горизонтальной линии карниза, не имела возможности удовлетворять христианскому созерцанию: оно потребовало наклонных линий, сходящихся где-то в том месте, наверху, в нескончаемом пространстве, у престола Всевышнего. Тонина колонн, пропорция сводов — все это весьма умело скрадывается уникальным характером постройки; шпили, по выражению одного поэта, напоминают пальцы, говорящие о небе. Лестницы, то в том месте, то тут проглядывающие из-за колонн и по уступам, бегущие вверх, казались той лестницей Иакова, которая соединяла его с Всевышним. Два отрезка круга, образующие стрельчатую дугу, дают тем стройнее и тем выше свод, чем больше радиус данной дуги. Орнамент, покрывающий стенки, не заимствован ни с Востока, ни у мавров, он выливается в самобытную форму. Буковый, дубовый, виноградный лист, кроме того репейник, клевер и цикорий дают мотивы для капители и архивольта.
Главный замысел готики, в сущности, тот же, что и у романской сводчатой базилики; храм складывается из немного поднятого пространства, дешёвого лишь священникам, среднего наоса, портала и двух либо четырех боковых наосов, соединенных стрельчатыми арками с главным храмом. В готическом стиле различают три эры. Первая эра — раннего готического стиля, с некоей тяжестью, характерной предшествующей романской эре, и с несложной характерной острой дугой добропорядочной формы, стрелка которой не весьма заострена. Средний стиль, более выработанный, длившийся до конца XIV столетия, воображает высшее проявление готики в силы и полных изящества примерах. Третья эра знаменует уже некое падение: излишний блеск и вычурность подробностей совсем затемняют архитектоническое целое, — это так называемый пламенистый стиль.
Рвение к стрельчатым вершинам было значительно более сродни северу, чем югу. И в Италии готический стиль был лишь временной модой. Рвение вширь тут чувствуется значительно полнее, чем в Германии. Миланский собор — данный верх совершенства итальянских строений готического стиля — мало соответствует идее готики. Это смесь с эпохой ренесанса. Отличный материал, отделка деталей и белый мрамор искупают неудовлетворенность неспециализированного впечатления, а загадочный розоватый свет, распространяемый в собора, придает ему особенную торжественность.
Лучшими монументами готического стиля считаются: Кельнский собор, башни которого превосходят высотой кроме того Хеопсову пирамиду, Страсбургский собор, с недостроенной башней, церковь Святого Стефана в Вене, Оренбургский и Антверпенский соборы, известный Нотр-Дам, собор в Реймсе, Вестминстерское аббатство в Лондоне, с прекрасной часовней Генриха VII, и множество вторых построек, разбросанных по всей Европе. Прилагаемые картинки дадут значительно больше впечатления, чем долгие описания.
Скажем два слова о скульптуре.
знакомство и Крестовые походы с поэзией мавров подняли национальную поэзию. Христианство чудовищно слилось с магометанством и с древнеязыческим миром; и мистицизм овладел духом поэтического восстановления. Рвение к таким новым совершенствам отразилось и на мастерстве. Все выступы, консоли, галереи сплошь покрылись статуэтками, мотивы которых были заимствованы из преданий и полны символики. Само собой разумеется, ничего общего между классической пластикой и этими статуями нет. Анатомия очень сильно страдает, складки иногда условны и неинтересны, фигуры суховаты и долги, развязность и греческая грация сменились скованностью и угловатостью. Статуи расписывались, одежды размазывались в красный либо светло синий цвет с золотой отделкой. А на капителях и консолях часто оказались ужасные изображения каких-то чертей и фантастических драконов, каковые, скрежеща зубами, строили неосуществимые мины1.
1 Мы не останавливаемся на подробностях готики и романского стиля, не считая вероятным утомлять ими читателя-неспециалиста.
ОДЕЖДА XI—XVII СТОЛЕТИЙ
I
Одежда народов, выступивших по окончании падения Рима на арену политической деятельности в Европе, отличалась тем же угловатостью и безвкусием, какой отличается период средних столетий в мастерстве. К эпохе ренесанса костюмы стали более эффектными и прекрасными, достигая иногда необычной, невиданной роскоши. Мужская же и женская одежда не только первых столетий христианства, но кроме того XII и XIII столетий как правило и неинтересна, и не занимательна.
Западноримское и византийское влияние сказалось на всех народах Южной и Средней Европы: те же убрусы у дам, маленькие туники у мужчин, плащи, застегивающиеся на плече,— все это то же, что и в Византии. Иногда безвкусие, столь присущее европейским населениям украины столетий, удлиняет неестественно рукава, так что, обтягивая плечи, они волочатся по полу у нижнего раструба. У сапога носок удлиняется до безобразия и завертывается коньком кверху. Рыцари заковываются сплошь в латы а также лошадь одевают броней; оружие их делается столь тяжелым, что современный сильный мужик не подымет кроме того того меча, которым они обыкновенно рубились. Все эти панцири, латы и кирасы должны были донельзя стеснять перемещения и давать простор лишь неотёсанной мускульной силе рук.
Неловкость костюма, хорошо прилегающего к телу, стянутого двумя либо тремя поясами, повела за собой устройство такой же неловкой мебели, на которой нам сидеть было бы немыслимо. В так называемых исторических картинах живописцев кроется постоянная неточность, заключающаяся в том, что они пишут с натурщиков (сидящих в свободной и непринужденной позе) тех людей, каковые отделены от нас несколькими столетиями. Люди эти не могли так сидеть, так ходить и ездить, как это делаем мы: условия судьбы были другие. Мы и сейчас различаем походку и посадку разных национальностей: турок сидит не так, как русский; ход американского индейца не тот, что у британца; подвижность жестов итальянского лазароне не такая, как отечественного уличного мальчишки: одежда, масса и климат небольших жизненных условий производят человека и его обстановку.
По мере развития готики костюм начинает принимать блестящие подробности, византийские образцы забываются, женщины начинают изощряться в неосуществимых головных уборах: их шапки растут, достигая неосуществимой высоты; платья, для преимущества рождения, делаются такими длинными, что в них нереально ходить; они изобретают такие наушники, в которых нельзя пролезть в двери; какие-то валики, сетки, вуали, шнурки делают костюм практически неосуществимым для общежития.
Приятели были закованы в собственные негнущиеся платья, женщины старались не отставать от мужей, и ясно, что в таких одеждах возможно было сидеть лишь растянувшись на прямолинейных стульях.
Для ношения шлейфов потребовались прислужницы. Приятели стали носить в волосах страусовые перья. Неоднократно безобразие костюмов, и особенно женских, вызывало не только декреты королей, но кроме того папские буллы. Особенно довольно много было препираний по поводу декольтированных платьев, на которых настаивали дамы и которыми в любой момент и везде возмущались приятели. Были периоды, в особенности при бургундском дворе, в то время, когда считался законодателем моды тот, кто наворачивал на себя целый хаос нереально необычных, противоречащих друг другу форм, вычисленных лишь на то, дабы поразить глаз. стыдливостью и Приличием не смущались и получали лишь одного, дабы ими наслаждалось общество.
Бернский горсовет 1470 года сделал распоряжение по преимуществу довольно низших классов общества, не хотевших отстать от аристократии. «Отныне ни одна дама, — говорится в распоряжении, — не должна носить хвостов у юбок дольше, чем домашние ее платья. Золото, драгоценные камни и серебро есть в праве носить лишь лица добропорядочного происхождения; им воспрещается носить горностай и куницу, чтобы сохранить различие между сословиями и тщеславие подрезать в корне».
Кроме того рыцарство в собственной среде решило по возможности исключить безумную роскошь и воспретило носить золото и драгоценные камни на виду; украшения из жемчуга могли быть лишь на шляпе, в виде шнурка. Явившийся на турнир в бархате либо на лошади, покрытой парчой, лишался права участия в турнире и в призах. Одновременно с этим рыцари давали предупреждение дам, дабы никакая дама либо женщина не натягивала на себя более четырех бархатных платьев, надевшая же пять и более лишалась права подарков и танцев.
Имперские сеймы в Вормсе занимались рассмотрением женских мод, поскольку сумасшедшие траты дам, возможно, через чур отзывались на состоянии их мужей. В Италии совершенно верно так же пробовали положить предел безобразиям моды, кроме того строго определяли материю, фасон и длину платьев. Сословные костюмы тут укоренились так, что с одного взора на каждого мимоидущего по улице возможно было выяснить, к какому сословию он в собственности. Само собой разумеется, время от времени царствовал произвол, поскольку нереально смотреть за каждым гражданином в отдельности, и строгому надзору подлежали лишь куртизанки и евреи.
Особое разнообразие, блеск, оригинальность и яркость костюмов являются с века Восстановления. И нам небезынтересно проследить в беглом очерке выдающиеся фазисы развития в истории костюмов.
Основным образом центром моды, откуда она радиусами расползается во все стороны, нужно вычислять Париж, где блестящий французский двор, юные короли, окруженные красавицами фаворитками, имели возможность отдаться всей душой всем погремушкам и мелочам скоротечных мод. Неординарная роскошь придворных праздничных дней, необычная ситуация охот, в которых иные короли (Франциск I) учавствовали с лихорадочным увлечением, убеждение в том, что двор без дамы все равно что сад без цветов либо кроме того «двор без двора», — все это сделало то, что королевский замок стал сборным пунктом женской аристократии и представил собой высшую школу разврата и мотовства Франции. долги и Расточительность постоянно идут рука об руку между собой. Где дама царит по преимуществу и неослабно поддерживается желание нравиться, в том месте блеск костюма стоит на первом замысле. Екатерина Медичи, возможно, из политических видов, поощряя распущенность двора, на протяжении собственных путешествий была окружена свитой в пара сот дам и женщин самых аристократических фамилий и потребовала, дабы придворные имели возможность вольно во всякое время входить к ней самой и в помещения фрейлин. Ясно, по какой причине кавалеры кликали дворец земным эдемом, а дам — его богинями. К этому времени необходимо отнести французскую поговорку, что аристократ носит на собственных плечах целый собственный доход.
II
В царствование Генриха III вся распущенность и эта роскошь повели к формированию самых необузданных и сластолюбивых инстинктов, перевоплотивших всякое придворное пиршество в оргию. Любимейшим занятием короля было завивать и себе и королеве волосы; он сам гладил и гофрировал воротнички, предаваясь этому занятию с таким увлечением, что кроме того в сутки собственной коронации пропустил, поэтому события, час, назначенный для коронования, и заторопившееся духовенство позабыло пропеть «Те Deum».
Необычные наклонности и извращенные понятия заставляли его наряжаться в костюм амазонки, с шеей и открытой грудью, на которых блистали драгоценные каменья, и это не был только праздничный костюм праздника, он и в домашнем быту ходил разряженный как кокетливая дама, — и ему всеми силами старались подражать его любимцы фавориты. Женщины, наоборот того, наряжались по-мужски. Пиры-вакханалии опять начинают напоминать век Нерона. лакеи и Пажи, одетые в бархат, прошитый золотом и серебром, часто недоедали, поскольку у короля не хватало денег на их прокорм.
Лишь на того из придворных обращали внимание, кто имел двадцать либо тридцать костюмов, изменявшихся каждый день. На голове приятели носили женский ток, румянились, надевали серьги и имели маленькие усики, спереди камзола делали вырезной мыс, стягивали, как быть может, талию; ноги и руки должны были быть по возможности мелкие. Мелко сплетенные воротники были до того огромны и без того хорошо охватывали шеи, что головы казались лежащими на блюде. Герцог Сюлли говорит, что, войдя один раз в кабинет короля, он, в числе уникальных подробностей туалета, увидел висевшую у него на широкой ленте через шею корзиночку, в которой копошились щенки. В одном остроумном памфлете, относящемся к царствованию Генриха III, заглавие которого по неприличию мы привести не решаемся, говорится кстати: «Любой обыватель может наряжаться, как ему будет угодно, лишь бы наряжался роскошно и не соображался ни со своим положением, ни со собственными средствами. Как бы ни была драгоценна материя, ее все-таки направляться отделать драгоценными камнями и золотом, в противном случае обладателя ее нельзя признать порядочным человеком. Как бы оптимален костюм ни был, но носить его долее месяца нереально: это смогут делать лишь скряги либо люди без вкуса».