публичного бытиячеловека, другими словами от высоты развития совокупности чувственно-практических взаимоотношений человека к миру вещей, к природе.
Лишь на данной базе и удалось философии сделать настоящий ход вперед по отношению к гегелевской Феноменологии духа, удерживавший все ее рациональное зерно.
По-иному предстала с данной новой точки зрения и неприятность отношения чувственно-данной конкретности — к ее абстрактному выражению в сознании. Сама свойство сознательно фиксировать общее в чувственно-данных фактах была поставлена в зависимость от процесса чувственно-практической деятельности человека, а не от чувственного созерцания, как у Фейербаха.
Энгельс и Маркс установили, что в самом чувственном сознании человека предмет отражается только постольку, потому, что он так или иначе включен в процесс производства материальной судьбе людской рода, функционирует в нем и образовывает его объективное условие.
Сама свойство сознательно фиксировать общее и закреплять его в виде имени уже не планируется в виде изначально присущей субъекту свойства, а выводится как следствие из процесса активной практической деятельности, из труда.
Конкретно повторение практических операцийс вещами внешнего мира вызывает к судьбе свойство
Акт производства абстракций сознания первоначально конкретно вплетен в процесс энергично-практической деятельности с вещами внешнего мира. Человек сначала отвлекает от чувственно данных вещей конкретно такое общее в них, которое конкретно принципиально важно с позиций ярких людских потребностей. Это — исходная точка Феноменологии духа, разглядываемой с позиций диалектического материализма.
Но Маркс не только нащупал эту верную исходную точку. Он дал и анализ ограниченности сознания, всех его свойств, вырастающих на базе конкретно практического отношения к миру вещей. Сознательное отражение вещей с позиций ярких потребностей еще само по себе никак не растолковывает высшей свойстве человека — свойства производить теоретическое знание, способности логически обрабатывать чувственные эти, способности критического отношения ко всей совокупности эмпирически взятых чувственных данных. Человек начинает с деятельно практического отношения к предметам внешнего мира, и в этого отношения развивает свойство производить абстрактные образы, фиксируемые в наименованиях.
Но это словесное наименование только высказывает в виде представления то, что повторяющаяся деятельность перевоплотила в опыт, то есть, что людям, уже живущим в определенной публичной связи (это — предположение, нужно вытекающее из наличия речи), определенные внешние предметы помогают для удовлетворения их потребностей. (К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т.ХV, с.463, 1-е изд.)
Темперамент абстракции на данной ступени развития сознания полностью определяется точкой зрения яркой потребности, яркой полезности определенного круга вещей для человека, очень субъективной точкой зрения.
Но этим еще никак не разъясняется свойство мыслить как особенная форма духовной деятельности, с развитием обособляющаяся в особую область разделения труда, в науку, центральной своеобразной задачей которой выясняется объективное познание вещей такими, каковы они сущность сами по себе, вне и независимо от человека с его целями, жаждами, влечениями и потребностями. Не разъясняется этим, следовательно, и своеобразный темперамент научных абстракций, понятий, категорий.
Но эта свойство в совокупности Маркса-Энгельса столь же рационально разъясняется с той же точки зрения на человека, как на публично-создающее собственную жизнь существо. Конкретно усложнение и развитие совокупности разделения труда, совокупности форм чувственно практического отношения субъекта к объективной действительности вызывает и предстоящее развитие сознания впредь до высшей его сферы — сферы теоретического мышления.
Потому, что главной формой отношения людской субъекта к объекту делается производство предметов публичной потребности, а не потребление предметов, данных природой, постольку и появляется новое, более сложное отношение субъекта к объективной действительности.
В ходе производства человек вынуждается принимать во внимание с этими особенностями предметной действительности, каковые уже не находятся в прямом отношении к яркой потребности человека. Предмет, вовлеченный человеком в процесс производства материальной судьбе, ведет себя в этом ходе сообразно своим собственным, объективным закономерностям. Образно выражаясь, предмет заставляет человека познать себя, заставляет человека выработать и соответствующие органы объективного познания.
И чем сложнее делается публичный процесс материальной судьбе, чем больше и больше делается сфера природы, деятельно усваиваемая человеком в ходе труда, тем большее и большее значение получает задача социального теоретического сознания , осознания вещей такими, каковы они сущность вне и независимо от человека.
Сообщение с практикой, с конкретно практическим отношением к вещи наряду с этим, очевидно, не теряется; но теория получает довольно независимое значение а также обособляется в так особенную область разделения публичного труда, что утрачивает в итоге всякую внешнюю видимость связи с конкретно практической деятельностью.
Пригодились тысячелетние упрочнения философии, дабы найти настоящую, на большом растоянии опосредованную сообщение научно-теоретической деятельности — с чувственно-практической деятельностью, конкретно усваивающей предметную действительность.
Данный настоящий факт — факт диалектического характера связи обеих областей деятельности публичного человека — в философии выступает, например, и в виде неприятности отношения теоретической абстракции — к абстракции практической, к абстракции, вырабатываемой конкретно в процесса чувственно-практического овладения миром публичным человеком.
Высшую форму собственного развития свойство теоретически относиться к данным яркой чувственности обретает, как мы знаем, в науке. Конкретно в науке все характерные своеобразные черты теоретического сознания выступают с чистотой и наибольшей отчётливостью.
Философия исходя из этого не просто так разрабатывала проблему теоретического сознания конкретно на материале научного мышления, а Логику развивала как теорию научно-теоретического мышления .
Но это событие было угрожает дополнительной опасностью. Так как конкретно в науке теоретическая деятельность сознания получает таковой темперамент, что попытка прямо и конкретно свести ее к выражению чувственно-практической активности человека, минуя все сложнейшие опосредующие звенья, ведет к неотёсанной вульгаризации и в итоге не дает возможности осознать теоретическое мышление как особенную форму духовной деятельности, несводимую к несложному выражению неспециализированного в эмпирическом опыте. Из этого прямо отправляется тенденция — в большой мере выраженная иррационалистическими течениями, в частности — классиком иррационализма Шеллингом.
Иррационализм по большому счету, пример тому Шеллинг, отправляется, как и каждая, кроме того самая вздорная философская концепция, от настоящего факта. В этом случае это тот факт, что процесс образования теоретической абстракции (понятия) управляется более сложными законами, нежели процесс образования эмпирической абстракции.
Иррационализм по большому счету и начинается в том месте, где от констатации этого честного факта переходят к утверждению, что эти более сложные законы по большому счету рационально непостижимы и не смогут быть распознаны и зафиксированы.
Свойство мыслить подлинно теоретически поэтому и толкуется как такая свойство, которой ни научить, ни обучиться запрещено, как интуиция особенного рода, подобная воодушевлению живописца.
Иррационализм исходя из этого и имеется не что иное, как тот же агностицизм, лишь примененный к проблеме самого теоретического мышления.
Шеллинг перешел к иррационализму в том месте, где он сдался перед сложностью и трудностью им же самим распознанной настоящей неприятности, неприятности законов мышления, которым подчиняется теоретический процесс. Но в этом пункте именно и принял от него эстафету Гегель.
Так или иначе, но германская хорошая философия (среди них и Шеллинг) объективно поставила вопрос о необходимости распознать и рационально выразить ЗАКОНЫ, объективно управляющие процессом образования научных понятий, законы , несводимые к законам рассудочной деятельности.
Различение разума и рассудка, установленное поэтому в германской хорошей философии, имело огромное значение для неприятности абстрактного и конкретного познания. Исходя из этого направляться намерено остановиться на нем.
1О. РАЗУМ и РАССУДОК
Осознавая чувственные впечатления, развитый индивид постоянно пользуется не только словами, не только формами языка, но и логическими категориями, формами мышления. Последние, как и слова, индивидуумом усваиваются в ходе его людской образования, в ходе овладения людской культурой, развитой обществом до, вне и независимо от него.
Процесс способов обращения и усвоения категорий с ними в акте познания происходит в основном совсем бессознательно. Усваивая обращение, усваивая знания, индивид незаметно для себя усваивает и категории, в них арестанты. Наряду с этим он может не сознавать, что он усваивает конкретно категории. Он может потом пользоваться этими категориями в ходе переработки чувственных данных, опять-таки не сознавая, что он пользуется категориями. Он может кроме того владеть фальшивым о них сознанием и однако обращаться с ними все-таки в соответствии с их природой, а не вопреки ей.
Это похоже на то, как современный человек, не имеющий никакого представления о электротехнике и физике, однако пользуется сложнейшим радиоприемником, телевизором либо телефоном. абстрактным представлением и Бедным о том, как нужно руководить аппаратом, он, само собой разумеется, обязан владеть. Но данный аппарат — не обращая внимания на это — будет вести себя в его руках так же, как он вел бы себя в руках электротехника. Если он будет обращаться с ним не так, как его научила инструкция либо опытный человек, он не добьется желаемого результата. Иными словами, его исправит практика.
То же самое происходит и с категориями. Человек может усвоить о них совсем фальшивое представление, почерпнув его, скажем, из книги Локка.
Он может думать, что категории — это легко самые общие абстракции, самые безлюдные слова. Но пользоваться ими он все же будет должен так, как того требует их настоящая природа, а не его фальшивое представление о ней. В другом случае его властно исправит та же практика.
Действительно, практика в этом случае совсем особенного рода. Это практика познания, практика познавательного процесса, практика совершенная. Обращаясь в познании с категориями не в соответствии с их настоящей природой, а вопреки ей, в соответствии с фальшивым понятием о ней, индивид попросту не придет к такому знанию о вещах, которое нужно для жизнедеятельности в современном ему обществе.
Общество — критикой ли, насмешкой ли либо легко силой — вынудит его получить такое сознание о вещах, на базе которого действует с ними общество, — такое знание, которое оказалось бы и в его голове в том случае, если бы он в познании действовал верно, публично-развитым методом.
Жизнь в обществе принуждает индивида в любой момент, перед тем как он приступает к практическому действию, поразмышлять над способами и целью собственных грядущих действий, принуждает его в первую очередь производить верное сознание о вещах, с которыми он планирует действовать.
И свойство думать, перед тем как реально функционировать, свойство функционировать в совершенном замысле в соответствии с некоторыми публично-развитыми нормами объективного познания, исходя из этого уже достаточно рано обособляется в особенную заботу общества. В той либо другой форме общество постоянно разрабатывает целую совокупность норм, которым обязано подчиняться личное Я в ходе осознания окружающих природных и публичных условий, — совокупность категорий.
Не усвоив категорий мышления, другими словами тех способов, благодаря которым вырабатывается сознание о вещах, требующееся для публично оправданного действования с ними, — индивид не будет в состоянии самостоятельно приходить к сознанию.
Иными словами, он не будет активным, самодеятельным субъектом публичного действования, а в любой момент лишь послушным орудием воли другого человека.
Он постоянно будет должен пользоваться готовыми представлениями о вещах, не умея ни выработать их, ни проверить на фактах.
Поэтому-то человечество достаточно рано поднимается в позицию теоретического отношения к самому процессу познания, процессу выработки сознания. Оно замечает и подытоживает те нормы, которым подчиняется процесс осознания, приходящий к верным к фактически оправданным итогам, и развивает эти нормы в индивидах.
Исходя из этого мышление как таковое, как своеобразны людская свойство в любой момент и предполагает самосознание — другими словами свойство теоретически, — как к чему-то объективному, — как к особенного рода предмету, — относиться к самому процессу познания.
Человек не имеет возможности мыслить, не мысля в один момент о самой мысли, не владея сознанием (глубоким либо поверхностным, более либо менее верным — это второй вопрос) о самом сознании.
Без этого нет и не может быть мысли, мышления как такового. Гегель исходя из этого не так уж неправ, в то время, когда говорит, что сущность мышления содержится в том, что человек мыслит о самом мышлении. Неправ он, в то время, когда говорит, что в мышлении человек мыслит лишь о мышлении. Но он не имеет возможности мыслить о предмете вне его, не мысля в один момент о самом мышлении, о категориях, благодаря которым он мыслит вещи.
Напомним, что это теоретическое познание процесса мышления относится полностью к мышлению как к публично-историческому процессу.
В психологии мышления отдельного человека данный процесс затушеван, снят. Индивид пользуется категориями, довольно часто не осознавая того.
Но человечество в целом, как настоящий субъект мышления, не имеет возможности развить способности мыслить, не подвергая изучению сам процесс образования сознания. Если оно этого не делает, — оно не имеет возможности развить способности мыслить и в каждом отдельном индивиде.
Неверно было бы думать, что наблюдения над самим познавательным процессом и выработка на их базе общих (логических) категорий совершаются лишь в философии, лишь в теории познания.
Если бы мы посчитали так, то мы пришли бы к нелепейшему выводу: мы приписали бы свойство мыслить лишь лицам и философам, изучившим философию.
Свойство мыслить до поры до времени обходится и без философии. На деле наблюдения над самим процессом осознаваниячувственных впечатлений начинаются задолго перед тем, как они покупают систематическую форму, форму науки, форму теории познания.
Темперамент общих познавательных норм, которым общество заставляет подчиняться индивида в акте обработки чувственных данных, не так уж тяжело усмотреть в фольклорных поговорках, пословицах, баснях и притчах следующего рода:
Не все то золото, что сверкает, В огороде — бузина, а в Киеве дядька, Нет дыма без огня, в известной интернациональной притче о дурачке, что провозглашает не одновременно с и не к месту пожелания, уместные в строго определенных случаях, и т.д. и т.п.
Среди басен средневековой Армении возможно встретить, к примеру, такую:
Какой-то дурень срубил дерево унаб, приняв его за держи-дерево. А унаб, разгневанный сообщил: О, бессердечный, растение надлежит выяснять по плодам, а не по внешнему виду!. (И.Орбели. Басни средневековой Армении. Изд. АН СССР, 1956)
В бессчётных формах фольклора скристаллизовываются, так, не только моральные, нравственные, правовые нормы, регулирующие публичную деятельность индивида, но и чистейшей воды логические нормы, нормы, регулирующие познавательную деятельность индивида, — категории.
И приходится подчернуть, что часто логические категории, появившиеся в народном стихийном творчестве, значительно более разумны, нежели толкование категорий в иных философских и логических учениях. Этим в полной мере и разъясняется тот факт, что довольно часто люди, не имеющие никакого представления о тонкостях школьной философии и логики, владеют свойством более здравого рассуждения о вещах, чем другой педант, изучивший эти тонкости.
В данной связи нельзя не отыскать в памяти одну ветхую восточную притчу, в которой выражено более глубокое и верное представление об отношении абстрактного к конкретному, нежели в номиналистической логике.
По дороге шли, друг за другом трое слепых, держась за веревку, а зрячий поводырь, что шел во главе, говорил им обо всем, что попадалось навстречу. Мимо них проходил слон. Слепые не знали, что такое слон, и поводырь решил их познакомить. Слона остановили, и любой из слепых ощупал то, что случайно выяснилось перед ним. Один ощупал хобот, второй — пузо, а третий — хвост слона. Спустя некое время слепые стали делиться собственными впечатлениями. Слон — это огромная толстая змея, — сообщил первый. Ничего аналогичного, — возразил ему второй, — слон — это большой кожаный мешок! — Оба вы ошибаетесь, — вмешался третий, — слон — это неотёсанная лохматая веревка… Любой из них прав, — рассудил их спор зрячий поводырь, — но лишь ни один из вас так и не выяснил, что такое слон.
Нетрудно осознать гносеологический суть данной умной притчи. Конкретного представления о слоне ни один из слепых с собой не унес. Любой из них купил о нем очень абстрактное представление, — абстрактное, не смотря на то, что и чувственно осязаемое (в случае, если и не чувственно наглядное).
И абстрактным, в полном и строгом смысле этого слова, представление каждого из них сделалось вовсе не тогда, в то время, когда его выразили словами. Оно и само по себе, и независимо от словесного выражения, было очень односторонним, очень абстрактным. Обращение только совершенно верно и послушно выразила данный факт, но отнюдь не создала его. Сами чувственные впечатления тут были очень неполны, случайны. И обращение в этом случае не перевоплотила их не только в понятие, но кроме того и в простое конкретное представление. Она лишь продемонстрировала абстрактность представления каждого из слепых…
Все это показывает, как ошибочно и убого представление о категориях как только о самые общих абстракциях, как о самые общих формах высказывания.
Категории высказывают значительно более сложную духовную действительность публично-человеческий метод отражения, метод действий в акте познания, в ходе образования сознания о вещах, данных индивиду в ощущении, в живом созерцании.
И дабы проверить, вправду ли человек усвоил категорию (а не просто слово, термин, ей соответствующий), нет более надёжный способ, чем предложить ему разглядеть с позиций данной категории конкретный факт.
Ребенок, усвоивший слово обстоятельство (в форме слова по какой причине?), ответит на вопрос по какой причине автомобиль едет? сходу и не вспоминая по причине того, что у него колеса крутятся, по причине того, что в нем водитель сидит и т.д. в этом же роде.
Человек, сознающий суть категории, сходу отвечать не станет. Он сперва поразмыслит, совершит последовательность умственных действий. То ли он припомнит, то ли он заново разглядит вещь, стараясь найти настоящую обстоятельство, то ли сообщит, что на данный вопрос он ответить не имеет возможности. Для него вопрос о причине — это вопрос, ориентирующий его на сверхсложные познавательные действий и намечающий в общем контуре метод, благодаря которому возможно взять удовлетворительный ответ верное сознание о вещи.
Категории для него — это в первую очередь формы объективного познания, конкретного познания вещей, данных в созерцании.
Для ребенка же это всего-навсего самая общая, а потому и самая бессодержательная абстракция — безлюдное слово, которое относится к любой вещи во вселенной и никого из них не высказывает. Иными словами, ребенок обращается с категориями в точности по рецептам номиналистической логики, в соответствии с ее убогому детскому представлению о природе категорий.
Так как с ее точки зрения логическая категория это и имеется слово, которое в силу собственной предельной абстрактности приложимо к любой вещи во вселенной…
Познавательная практика ребенка, так, на сто процентов подтверждает ребяческое представление о категориях. Но познавательная практика взрослого, развитого индивида исправляет познавательную практику ребенка и требует более глубокого объяснения.
Для взрослого человека категории имеют в первую очередь то значение, что высказывают совокупность способов, благодаря которым он может выработать верное сознание о вещи, сознание, оправдываемое практикой современного ему общества. Это — формы мышления, формы, без которых нереально самое мышление. И в случае, если в голове человека имеются лишь слова, но нет категорий, то нет и мышления, а имеется лишь словесное выражение чувственно принимаемых явлений.
Поэтому-то человек и не мыслит сходу, когда научается сказать. Мышление появляется в определенном пункте развития индивида (как и в развитии человечества). До этого человек сознает вещи, но еще не мыслит их, не думает о них.
Потому что размышление, как верно выразил его формальную структуру Гегель, предполагает, что человек припоминает то общее, в соответствии с которому, как твердо установленному правилу, мы должны вести себя в каждом отдельном случае,* совершает это общее принципом, в соответствии с которому он образует сознание.
* Г.В.Гегель. Соч., т.1, с.48.
И ясно, что процесс происхождения этих общих правил (как и процесс их личного усвоения) значительно сложнее, чем процесс возникновения и способов и индивидуального усвоения слова пользоваться словом.
Номиналистическая логика, действительно, и тут находит уловку, сводя усвоения категории и процесс образования к процессу усвоения и образования смысла слова. Но эта уловка оставляет за пределами внимания самый серьёзный вопрос — вопрос о том, отчего же суть слова, обозначающего категорию, конкретно таков, а не какой-нибудь другой. На данный вопрос эмпирик-номиналист отвечает уже в духе чистого концептуализма: потому-де, что люди уж так условились…
Но это, очевидно, не ответ. А также в случае, если воспользоваться выражением (очень неточным), в соответствии с которому содержание категории — это публично признанный суть слова, то и в этом случае главной задачей изучения было бы раскрытие той необходимости, которая принудила человека создать конкретно такие слова и придать им конкретно таковой суть.
Итак, в случае, если с субъективной стороны категории высказывают те общие твердо установленные правила, в соответствии с которым человек должен вести себя в каждом отдельном познавательном действии — и заключают в себе познание способов познавательных действий, рассчитанных на достижение сознания, соответствующего вещам, то потом с неизбежностью поднимается вопрос об их собственной истинности.
В данный замысел вопрос и перевел Гегель в собственной критике кантовского учения о категориях.
Применив к категориям точку зрения развития, Гегель выяснил их как опорные и направляющие сознания духа и пункты жизни (либо субъекта), как ступени нужного развития всемирно-исторического, публично-людской сознания. Как таковые, категории появляются, образуются с необходимостью на протяжении общего развития людской сознания, а потому узнать их настоящее, не зависящее от произвола людей содержание возможно лишь в прослеживании развития мышления в его необходимости.
Этим и была добыта точка зрения на категории логики, которая по собственной тенденции вела к диалектическому материализму. Данной точкой зрения в состав мыслей логики были введены законы существования самих вещей, а сами категории были осознаны как природы и выражение закономерности и человека, а не как легко пособие человека, не как формы только субъективной деятельности.
Настоящее содержание категорий, не зависящее не только от произвола отдельного индивида, но и от человечества в целом, — другими словами чисто объективное их содержание — Гегель в первый раз начал искать на пути изучения нужных законов, которым подчиняется всемирно-исторический процесс развития общей людской культуры, — законов, каковые пробивают себе дорогу с необходимостью, довольно часто вопреки воле и сознанию индивидов, осуществляющих это развитие.
Действительно, процесс развития людской культуры был идеалистически сведен им к процессу развития только духовной культуры, только культуры сознания, — с чем связан и идеализм его логики. Но принципиальную точку зрения тяжело переоценить.
категории и Законы логики в первый раз предстали в совокупности Гегеля как продукт нужного исторического развития человечества, как объективные формы, которым развитие сознания человечества подчиняется в любом случае — кроме того в том, в то время, когда ни один из составляющих это общество индивидов их не поймёт.
Эта публично-историческая по самому существу — точки зрения разрешила Гегелю высказать глубоко диалектический взор на категории: они, категории, содержатсяв сознании человечества , не смотря на то, что и не содержатсяв сознании каждого отдельного индивида.
Преимущество данной точки зрения было в том, что общество прекратило рассматриваться как несложная совокупность обособленных индивидов, как легко многократно повторенный индивид, и предстало как сложная совокупность взаимодействующих индивидов, любой из которых в собственных действиях обусловлен со стороны целого, его законами.
Гегель допускает, что любой из индивидов, забранный порознь, мыслит абстрактно-рассудочно. И в случае, если мы захотели бы распознать категории и законы логики на пути отвлечения того однообразного, которое характерно сознанию каждого обособленного (абстрактного) индивида, — то мы и взяли бы рассудочную логику, ту самую логику, которая давным-давно существует.
Но все дело в том, что сознание каждого отдельного индивида неизвестно для него включено в процесс развития общей культуры человечества и обусловливается — опять-таки независимо от его единичного сознания — законами развития данной общей культуры.
Это последнее осуществляется через сотрудничество миллионов абстрактных единичных сознаний. Индивиды взаимно изменяют, сталкиваясь между собой, сознание друг друга. Исходя из этого и в сфере общего сознания, в совокупном сознании человечества, осуществляются категории разума.
Любой раздельно забранный индивид образует собственный сознание по законам рассудка. Но, не обращая внимания на это либо, вернее, именно поэтому результатом их совокупных познавательных упрочнений выясняются формы разума.
Эти формы разума — формы, которым в действительности, независимо от сознания каждого из индивидов, подчиняется процесс развития общего людской сознания, конечно, нельзя отвлечь в качестве того однообразного, которым владеет любой отдельный индивид.
Их возможно распознать лишь в рассмотрении общего развития, в качестве законов этого развития. В сознании каждого отдельного индивида законы разума осуществляются очень однобоко — абстрактно, и это абстрактное обнаружение разума в единичном сознании и имеется рассудок.
Исходя из этого лишь человек, осознающий вещи с позиций категорий разума, и поймёт их со обще-людской точки зрения. Индивида, что не обладает категориями разума, общий процесс развития все-таки заставляет принять точку зрения разума на вещи. Сознание, которое ему навязывает публичная судьба, исходя из этого в любой момент и расходится с тем сознанием, которое он способен выработать сам, пользуясь категориями рассудка, либо, правильнее, односторонне осознанными категориями разума.
Исходя из этого в итоге и сознание отдельного индивида нереально растолковать (разглядывая его задним числом, по окончании того, как оно уже сложилось), исходя из категорий рассудка. В нем постоянно имеется итог, полностью необъяснимый с позиций этих категорий, этого понимания категорий.
Разум, как показывает на массе примеров Гегель, осуществляется и в сознании отдельного индивида, отражается в нем, в самом простом сознании, в той форме, что рассудок поднимается в непримиримые несоответствия с самим собой, в том, что сознание отдельного человека то и дело, не подмечая того, принимает взаимоисключающие представления, никак их не связывая между собой.
Подметить и констатировать данный факт — это, по Гегелю, первое, чисто отрицательное воздействие разума. Но разум не только констатирует данный факт, — он еще и связывает, согласовывает представления, каковые рассудок искусственно порвал и перевоплотил в абстрактные представления, взаимоисключающие друг друга.
Разум — как таковой метод действий субъекта, что связывает определения, с позиций рассудка несоединимые, и сходится, с одной стороны, с подлинно людской взором на вещи и на процесс их познания (потому, что таковой метод действия субъекта соответствует методу существования человечества в целом), а иначе — с диалектикой.
Рассудок исходя из этого предстает как метод совершенных действий абстрактного, обособленного индивида, противостоящего всем вторым индивидам, — как метод, оправданный точкой зрения абстрактного изолированного индивида.
Разум же — как метод действий, исходящий из точки зрения публичного человечества, как метод, соответствующий данной и лишь данной мнению.
Рассудок сходится в терминологии Гегеля с метафизикой в отечественном, в диалектико-материалистическом понимании, а логика, подытоживающая формы действий рассудка, — с логикой метафизического мышления, абстрактно разрывающего объективно сращенные определения вещей.
Рассудок исходя из этого в любой момент абстрактен, разум же, наоборот, конкретен, потому, что он высказывает любую вещь как единство взаимопредполагающих определений, кажущихся рассудку несоединимыми, взаимоисключающими.
На данной базе Гегелю и удалось в первый раз верно поставить вопрос о специфике людской сознания, о таком методе отражения вещей, что неизвестен животному.
Человек — и лишь человек — способен высказывать вещи в категориях разума, в категориях диалектики — и конкретно по причине того, что он способен сознательно относиться к самим абстракциям, сами абстракции делать предметом деятельности и своего внимания, осознавать их ущербность, их недостаточность и тем самым приходить к конкретной мнению на вещи.
Рассудок создаёт абстракции, но неспособен относиться к ним критически, сопоставляя их неизменно с конкретной полнотой предмета. Абстракции рассудка исходя из этого и покупают власть над человеком, вместо того, дабы быть орудием его власти над вещами. Человек, пользующийся лишь рассудком, и упорствующий в абстрактных рассудочных определениях, поэтому-то полностью подобен животному в его отношении к окружающему миру. Окружающий мир, жизнь, вправду все равно непременно вынудят его отказаться от абстрактного сознания, но сделают это насильно, вопреки его сознанию и воле, разламывая это абстрактное сознание, заставляя его перейти к второму, — совершенно верно то же происходит и с животным.
Человек же, пользующийся разумом, перестает быть пассивной игрушкой внешних событий.
Не упорствуя в абстракциях , пока события насильно вынудят его отказаться от них и создать новые, столь же абстрактные представления, разумный человек сознательно и деятельно обладает абстракциями, превращает их в орудия собственной власти над событиями.
И это делается вероятным лишь на базе сознательного отношения к самим абстракциям, на базе того, что сами абстракции делаются предметом его исследования и внимания.
Рациональное зерно этого гегелевского понимания замечательно выразил Энгельс в Диалектике природы:
разум и Рассудок. Это — гегелевское различение, в соответствии с которому лишь диалектическое мышление разумно, имеет узнаваемый суть. Нам общи с животными все виды рассудочной деятельности… По типу все эти способы — т.е. все узнаваемые простой логике средства научного изучения — в полной мере однообразны у человека и у высших животных… Напротив, диалектическая идея — конкретно по причине того, что она предполагает изучение природы самих понятий, характерна лишь человеку, да и последнему только на относительно высокой ступени развития… (К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т.14, с.43О)
Это различение имеет, не считая всего другого, и тот суть, что с его помощью совершенно верно выражается историческая точка зрения на мышление человека.
Рассудок, как форма деятельности субъекта в познании, в отражении внешнего мира, предшествует разуму и по времени и по существу. Он образовывает такую стадию в развитии интеллекта, на которой данный последний еще не до конца обособился от животной формы отражения. Сознавая вещи рассудочно, человек только проделывает сознательно то же самое, что животное проделывает без сознания. Но это — только формальное различие. Своеобразны людской формы отражения оно еще никак не высказывает.
Вот в то время, когда человек начинает отражать, осознавать вещи в категориях разума, в формах диалектического мышления, — тогда его духовная деятельность начинает различаться от отражательной деятельности животного не только по форме, но и по содержанию.
сознательное отношениек самой деятельности отражения и к формам данной деятельности — к категориям .
Изучение категорий — их настоящего содержания, их природы, их их роли и происхождения в познании — поэтому-то и есть настоящей задачей логики, исследующей человеческое познание, мышление в собственном смысле слова.