Гг.
ДЕСЯТИЛЕТИЕ ОТЧАЯНИЯ
2.
ТЕМПЛ ФЭЙ
В то время, когда в первой половине 40-ых годов двадцатого века я вошел в мерцающие залы поликлиники медицинской школы университета Темпл, дабы вступить в должность ассистента начальника отделения физиотерапии, многие вычисляли меня счастливчиком, взявшим такую серьёзную должность в столь юном возрасте.
Не смотря на то, что, честно говоря, кроме меня, в том месте было всего два доктора, трудящихся полную смену, и начальник.
Необходимо кроме этого заявить, что моя заработная плат в те дни составляла девяносто пять долларов в обеды и месяц в течение пяти с половиной дней в неделю, что было весьма хорошо для терапевта тех дней.
И, дабы быть уж до конца честным, нужно подчернуть, что в то время я был энергичным, но не весьма хорошим физиотерапевтом. И не смотря на то, что по профилирующему предмету я взял высокие отметки, и мои теоретические знания были велики, опыта у меня было мало.
Область медицинских знаний, которой я по большому счету не обладал ни фактически, ни теоретически, касалась детей с повреждениями мозга. Прошло пара лет прежде, чем я осознал, что их не было ни у кого. В первой половине 40-ых годов двадцатого века было всего пара людей, претендовавших хоть на какие-то знания о детях с повреждениями мозга.
К счастью для меня и моего будущего, в университете Темпл был человек, знания которого в данной области, быть может, превышали знания любого человека на Земле. Его имя было Темпл Фэй, и не смотря на то, что ему было всего сорок, он уже был профессором нейрохирургии и профессором неврологии. Он был одним из величайших людей в медицине всех времен и народов. Конкретно в его ведомстве в университете Темпл я в первый раз заметил ребенка с повреждением мозга и был очарован им.
В те дни только немногие относили детей с важными повреждениями мозга к таковым. Вместо этого их именовали разными словами, типа «слабоумный». Обстоятельство заключалась в том, что многие из детей с важными повреждениями мозга не могли ходить и говорить. Предполагалось, что достаточно того факта, что они не смогут сказать, дабы отнести их к категории людей недостаточно умных чтобы обучиться говорить.
Я ни при каких обстоятельствах не забуду первого ребенка с повреждением мозга, которого я встретил. Для меня, очень увлеченного происходящим около и в один момент осознающего собственный глубочайшее невежество, было простым делом проводить все свободные вечерние часы, разгуливая по военному госпиталю. Я был так молод и мило нетерпелив, что старшие и руководители медсестры открывали мне двери во все собственные отделения. Сейчас, в то время, когда моя юность на большом растоянии сзади, я осознаю, что такое столкнуться с человеком, что в один момент молод и горит жаждой обучаться. Как сильна алхимия сотрудничества, и какие конкретно потрясающие раскрываются возможности, в то время, когда видятся два человека, один из которых молод и горит жаждой знаний, а второй, что старше, знает что-то, хорошее изучения.
В данный сутки я зашел в детскую палату, не для новорожденных (которыми я также был очарован), а в ту, где лежали весьма мелкие и весьма больные дети. Они лежали в маленьких детских кроватках и, не считая меня, в помещении с ними никого не было. Ранее я просматривал истории заболевания некоторых из этих детей, а сейчас встретился с ними. Большая часть младенцев дремали, и в помещении было слышно только их шуршание и сопение моего белого халата по мере того, как я медлительно передвигался от кроватки к кроватке.
Исходя из этого, в то время, когда в помещении, в которой я ощущал себя наедине со дремлющими младенцами, чей-то голос сказал «здравствуйте», я не просто вздрогнул — я подпрыгнул от неожиданности. Не смотря на то, что он не был похож на голос взрослого человека, это, конечно же, не был голос младенца. Я быстро осмотрел помещение и был очень смущен, не заметив ничего, не считая мелких кроваток.
До тех пор пока я убеждал себя, что мне показалось, негромкий голос заговорил опять. Сейчас оказалось, что я наблюдал именно в тот угол, откуда он раздался, и исходя из этого я опять содрогнулся, кроме того посильнее, чем^в первый раз. «Как тебя кличут?» — задал вопрос голос.
Совсем смущенный и прилично испуганный, я еле сделал три либо четыре шага в угол помещения, откуда раздавался голос. А также тогда, стоя прямо наоборот кроватки, в которой он лежал, я бы не встретился с ним, если бы он не заговорил снова.
«Меня кличут Билли», — сообщил Билли, пока я наблюдал на него. В случае, если мне было тяжело поверить своим ушам, то сейчас еще тяжелее было поверить своим глазам. Никто ни при каких обстоятельствах ни по неврологии, ни по педиатрии не говорил мне о существовании таких детей. Юное лицо ребёнка, обращенное ко мне из маленькой детской кроватки, было очень необычным, но не отталкивающим, наряду с этим голова была для того чтобы же размера, как у взрослого. Больше всего меня потрясло то, что, не смотря на то, что я виделочень громадную голову, тело ребенка, покрытое одеялом, не могло быть более шестидесяти сантиметров в длину. У меня было ужасное чувство, что у ребенка нет тела совсем, и со мной говорит одна голова, обращение которой приятна и разумна.
Не смотря на то, что с того времени я имел дело со многими тысячами детей с повреждениямимозга и, честно скажу, ни при каких обстоятельствах больше не испытывал кошмара от контакта с ними и, более того, весьма расстраиваюсь, в то время, когда кто-либо реагирует так, я обязан признать, что в тот момент я приложив все возможные усилия боролся с кошмаром, охватившим меня. на данный момент я осознаю, что меня расстроил не ребенок, которого я видел, скорее меня расстроило непонимание мною ребенка, которого я видел.
В отличие от меня, Билли не был расстроен, и его следующее заявление дало мне время, хотя бы снаружи, совладать с собой. «Мне одиннадцать лет», — сообщил Билли голосом, вынудившим меня поразмыслить, что емучасто приходится отвечать подобным образом. Я не помню содержания беседы, которая после этого последовала, но я запомнил, что Билли в течение десяти мин., пока мы говорили, оставался полностью спокойным. Я в любой момент весьма сохранял надежду, что в тот момент мой голос не выдал моих переживаний.
Выйдя из помещения, я остановился перед дверью, дабы успокоиться перед тем, как пойти искать старшую медсестру. Я попытался смотреться бесстрастным, спросив ее: «Да, кстати, что произошло с тем
громадным ребенком.. ..э…..хм…..другими словами, одиннадцатилетним ребенком
Билли?».
В то время, когда я вспоминаю это, меня бросает в дрожь от осознания того, как данный вопрос отражал мое полное невежество. Ее изучающий взор, которым она, отвечая, удостоила меня, распознал это невежество совсем. «У него гидроцефалия, — отрывисто сообщила она. — Он один из больных врача Фэя.» Она произносила эти заявления так, как будто бы каждое из них растолковывало все.
на данный момент я удивляюсь собственной смелости, но, кроме того не взглянуть в медицинском словаре значение слова «гидроцефалия», я поднялся на эскалаторе в офис врача Фэя и задал вопрос его секретаря, могу ли я его видеть. Это был потрясающий, импульсивный поступок, поскольку кроме того знаменитости записывались в долгую очередь, дабы увидеться с ним. Доктора Фэя приглашали обследовать самого Франклина Рузвельта, аммериканского президента.
На протяжении обходов с врачом Фэем я фактически ни при каких обстоятельствах с ним не сказал, поскольку довольно часто его свита была таким большой, что я его кроме того не видел. Так как он управлял
долгую колонну, а я был в самом ее хвосте, то довольно часто еще был за углом от него и приобретал его указания по физиотерапии через третьи либо кроме того четвертые руки.
Я ни при каких обстоятельствах не определю совершенно верно, чем разъяснялось его согласие принять меня срочно, разве что громадным любопытством, позванным необычностью моего запроса.
Небходимо отметить, что Фэй не вписывался в «ветхий хороший» образ хрестоматийного доктора наук, и я столбенел от напряженного внимания, стоя перед его столом, в то время, как его пронизывающий взор изучал мою сущность и, принимая к сведенью все мои знания, полностью.
Не давая ему возможности задать вопрос меня о том, для чего я пришел, я сразу же выпалил собственный вопрос, что привел меня в смятение и вынудил явиться перед этим человеком, одним взглядом повергающим в трепет.
«Господин, я только что видел Билли, с гидроцефалией. Что, линия забери, с ним произошло?»
«С ним произошла гидроцефалия, — сообщил врач Фэй, не отвечая на мой вопрос. — Как именно, линия забери, Вы его заметили?»
Но кроме того отчетливый упрек в его вопросе не имел возможности остановить меня, и по окончании маленького, но не совсем четкого объяснения того, как я совершил собственный свободное время, я задал вопрос его опять: «Что, линия забери, произошло с Билли?»
В связи с тем, что я заметил больного врача Фэя без его разрешения, у меня могли быть неприятности, но, разумеется, кое-что в моем ответе ему понравилось. Позднее я выяснил, что не было ничего более серьёзного для Темпла Фэя, чем желание молодых знать их готовность и ответы идти за ними куда макар телят не гонял.
Великий человек коротко пояснил, что дети с гидроцефалией имеют крошечные тела и огромные головы по причине того, что цереброспинальная жидкость, неизменно вырабатываемая мозгом, не имеет возможности стекать, как у здоровых людей, из-за сбоев в механизмах реабсорбции, и неизменно возрастающее давление ведет к сдавливанию мозга и увеличению черепа. Он порекомендовал мне пара книг, не смотря на то, что предотвратил, что они далеко не так правильны, как хотелось бы.
Поблагодарив его за израсходованное на меня время, я направился к двери. Я уже открыл дверь, в то время, когда он остановил меня и задал вопрос, включала ли моя практика в Пенсильвании работу в операционных. Я заявил, что да.
«Вы сталкивались в операционных с хирургией мозга?» — задал вопрос врач тихо.
Интуитивно я осознал, что данный вопрос был очень важен и ответ на него имел возможность бы означать поворотный момент в моей жизни. Вопрос был задан не просто так.
Я повернулся к нему и ответил: «Я ни при каких обстоятельствах не сталкивался с хирургией мозга, господин.»
«Не опасайся, сынок, немногие люди сталкиваются с этим, — сообщил врач Фэй. — Ты бы желал заметить, что такое нейрохирургия?»
Я стоял к нему весьма близко, и мне не требуется было кроме того отвечать на данный вопрос, потому что ответ был написан у меня на лице. «Подойдите к старшей медсестре операционной помещения и сообщите, что я дал вам прийти. Если Вы понравитесь ей и мне, быть может, Вы сможете приходить в том направлении довольно часто.» Он повернулся спиной и отпустил меня.
Я не имел возможности поверить удаче. Декан отделения нейрохирургии, сам Фэй, не только ответил на мой вопрос, но и пригласил меня сопровождать его на операции. Я был уверен, что он в первый раз встретился со мной раздельно от остальных. Он назвал меня «сынок». Имело ли это какое-то значение, либо это был легко применяемый им синоним для парней?
У Фэя не было сына, у него были дочери. Я осознал, что, вероятнее, это слово употреблялось им очень редко.
Находиться в момент операции рядом с Фэем было легко потрясающе. Все, что происходило, имело значение и смысл. Ничего лишнего. Как капитан корабля в сложной обстановке, он осуществлял контроль все, что делает его команда в операционной в любую секунду. Он господствовал во всем не из-за собственного большого и важного положения: он господствовал во всем по причине того, что он был Фэй.
Фэй был Преподавателем. Он был рожден Преподавателем, он был умелым Преподавателем, он был избранным Преподавателем, он был Преподавателем от Всевышнего, у него был инстинкт Преподавателя. И самое основное: для него учить было все равно, что дышать.
Я не говорю, что он был учителем, я имею в виду, что он был Преподавателем так же, как Аристотель либо Иисус.
За последующие шестнадцать лет, складывающиеся из часов, дней, месяцев и недель за те, В общем итоге пара недель, каковые я фактически прожил рядом с Фэем, я не помню промежутка времени длительностью более 15 мин., в то время, когда бы он не учил меня.
За все последующие годы я не могу отыскать в памяти ни одного случая, в то время, когда бы мы обсуждали с Фэем погоду, кроме того снежную бурю, в случае, если лишь погода не имела какое-то отношение к мозгу либо больному. В случае, если это нереально себе представить, то я могу лишь заявить, что Фэя по большому счету тяжело себе представить, но еще тяжелее забыть. Он жил во власти собственного жадного интереса ко всему, что имело для него значение. Возможно заявить, что он пренебрегал всем тем, что не имело значения, но это было бы не совсем так. Было бы ближе к истине заявить, что он совсем не знал о существовании того, что не имело значения, либо, возможно, каким то образом имел возможность абсолютно исключить то, что не имело значения.
Я был совсем заворожен в тот первый сутки, замечая в операционной, как Фэй ласково обращается с людской мозгом. Фэй был отличным врачом. Пара лет назад известный нейрохирург поведал мне, что он трудился под управлением двух легендарных нейрохирургов, одним из которых был Фэй. Не смотря на то, что его индивидуальные отношения с Фэем ни при каких обстоятельствах не складывались, он сказал, что один из этих известных нейрохирургов трудился в операционной как подлинный живописец, а второй — как слон в посудной лавке и, не обращая внимания на собственные отрицательные эмоции к Фэю, он признавал, что именно Фэй был тем самым живописцем.
Но не блестящая хирургия Фэя а также не его страсть к этому прекрасному органу, людской мозгу, которая делала его прекрасным мастером в операционной, восхитили меня. Он очаровал меня своим жаждой всегда обучать. Он преподавал, в то время, когда оперировал, каждое мгновение, начиная с подготовки больного, которую он предпочитал сейчас делать сам, и заканчивая тем, что лично укладывал больного в кровать. Замечая за Фэем в операционной, возможно было изучить практическую неврологию и нейроанатомию лучше, чем на любой лекции либо по какой-нибудь книге.
В том месте перед моими глазами раскрывались «невиданные и прекрасные красоты», каковые Фэй так обожал. Это было не мертвое, серое и некрасивое вещество в банке, но живой, пульсирующий, переливающийся коралловыми цветами человеческий мозг. Кроме того поврежденный мозг был красив для Фэя, таким же он стал и для меня. В те дни, больше, чем полвека назад, людей, видевших живой человеческий мозг было мало, кроме того среди дипломированных докторов.
Негромкую гнев Фэя приводили к бесцеремонным рассуждениям о людской мозге какого-нибудь «специалиста», ни при каких обстоятельствах не видевшего живого мозга. направляться язвительно показывал на данный факт, что знания о том, что является мозгом , полученные от рассматривания мертвого мозга в банке либо его фотографий в той же банке, похожи на знания о природе человека, полученные от рассматривания трупа в гробу.
У нас была неординарная возможность видеть мозг живым непрерывно в течение восьми часов по причине того, что в те времена в том, что нейрохирургические операции продолжались приблизительно столько, не было ничего необыкновенного.
Разумеется, что мое поведение в операционной понравилось, поскольку по окончании первого раза меня приглашали так довольно часто, как я этогохотел. Я не только применял каждую свободную 60 секунд чтобы замечать и слушать доктора Фэя на протяжении нейрохирургических операций, но, конечно же, стал понемногу применять и
незагруженное рабочее время, которое должен был проводить в физиотерапевтическом отпелении И чем далше, тем больше рабочего времени начало уходить на косвенные обязанности, пока это не привело, наконец, к тому, что меня позвал на ковер не только основной физиотерапевт, но и доктор важный за все отделение.
Они желали знать, что, линия забери, со мной произошло? Знаю ли я, что я тружусь физиотерапевтом, и что у меня имеется собственная работа? Замечать работу величайшего нейрохирурга, конечно же, весьма интересно, но, взглянув пара операций, вы сейчас желаете находиться на всех, но самое ответственное — это то, что я начал уклоняться от собственной работы.
Они были правы, и я давал слово исправиться, по крайней мере, в рабочие часы, что я и сделал. Но я все еще довольно часто приходил в операционную Фэя в свободные от работы часы, включая все отведенное время на отдых.
Но, я должен был задать себе вопрос, для чего я провожу в отделении нейрохирургии столько времени. В итоге, я был физиотерапевтом и еще весьма молодым. Наслаждаясь от наблюдения за работой живописца и внимая настоящему ученому, обсуждающему собственные действия, для чего я тратил солидную часть моей жизни на это? Тогда казалось, что нет ни мельчайшей связи в это же время, что делал Фэй в операционной, и тем, что я делал в отделении физиотерапии.
Для чего мне такое количество знаний, которое я ни при каких обстоятельствах не смогу применять? Я не знал. Я знал лишь то, что я обязан, легко обязан проводить каждую свободную 60 секунд, замечая и слушая доктора Фэя. Я был загипнотизирован. Я был очарован. Я был заинтригован. Я был околдован. Я безнадежно потерялся в том, что я замечал. Ежедневно я обучался, не смотря на то, что не имел ни мельчайшего представления о том, что в последствии его специальность-нейрохирургия и моя специальность-физиотерапия, будут взаимодействовать, дабы дать надежду детям с повреждениями мозга во всем мире.
Не смотря на то, что я не имел возможности знать этого тогда, но то, что я видел, было ответом на несправедливость в мире детей с повреждениями мозга, которых списывали со квитанций, как безнадежно отставших. Пройдет еще довольно много драматических лет прежде, чем мы установим связь между «красивым, пульсирующим, переливающимся коралловыми цветами мозгом», что продемонстрировал мне Фэй, и детьми, с которыми мир был таким ужасающе беззащитным.
Это было начало начал, не смотря на то, что я об этом кроме того и не подозревал. В то время формировалась команда, которая обязана будет в один раз очень сильно поменять жизнь детей с повреждениями мозга во всем мире, а заодно и их семей. Это была команда, чья работа увлечет ее на большом растоянии в мир детей с повреждениями мозга и еще дальше, в мир детей, которых сейчас именуют здоровыми. Это было начало путешествия, которое займет целые судьбы многих людей, кое-какие из которых тогда еще кроме того не появились.
Но, еще необходимо было очень многое пережить, перед тем как команда смогла реально приступить к работе. Включая Вторую мировую войну.
На следующее утро по окончании Перл Харбор я завербовался в армию Соединенных Штатов. Я перешел в пехоту на следующие четыре года. Я отбыл из Соединенных Штатов в Африку и возвратился назад В США на пехотные офицерские направления Форта Беннинг. По окончании сражений во Франции мне было присвоено звание начальника пехотной роты. Через лёд и кровь битвы за Арденнский выступ, через битвы на территории Люксембурга, Голландии, Германии, через форсирования реки Мозель и могучего Рейна до самой Чехословакии мы боролись, мы калечили, мы убивали, и нас калечили, нас убивали, пока мы не победили. Мы ранили, убили либо захватили довольно много тысяч молодых германских солдат. Моя рота из 187 офицеров и 6 солдат уменьшалась трижды- до 18 воинов без единого офицера. Во всем мире не отыскать более уверенного пацифиста, чем солдат-пехотинец, победившей стороны в конце войны — не считая, возможно, воина-пехотинца побежденной стороны. За исключением униформы, они были поразительно
похожи. Осознание того, как много интеллекта я погубил, обострило мое желание возвратиться как возможно стремительнее к моей практике лечения, а не разрушения.
3.
Я УШЕЛ С ГОЛОВОЙ В Сущность Неприятности
ПОВРЕЖДЕНИЯ МОЗГА —
И ОТЧАЯНИЕ ОХВАТИЛО МЕНЯ
В то время, когда я был высвобожден от обязательств перед армией в 1945 году, я и не думал, что на меня уже строились замыслы.
Так как рота, которой я руководил на протяжении войны, была одной из самых известных в Третьей армии генерала Паттона, я взял довольно много призов, и про меня довольно часто говорили в прессе.
Не смотря на то, что члены Ассоциации физиотерапевтов не помнили меня, в то время, когда я возвратился к себе в Филадельфию, они просматривали газеты и слышали о том, что я физиотерапевт.
В качестве приза за мои армейские заслуги они решили дать мне уже готовую возможность для практики. Все они были перегружены работой, и исходя из этого любой из них решил дать мне кого-нибудь из собственных больных. Это был весьма великодушный поступок с их стороны, и потом многие люди из данной группы стали моими весьма родными приятелями. Я ни при каких обстоятельствах не слышал, дабы кому-то дарили активную практику. Я был весьма польщен.
Моя практика была вправду неповторимой. Она складывалась из тридцати одного больного, у каждого из которых был инсульт. Я могу высказать предположение, что ни при каких обстоятельствах ни у кого не было таковой практики, состоящей только из инсультов.
Я снова был связан с людской мозгом — инсульт есть повреждением мозга, не смотря на то, что в те дни мы не придавали этому большого значения.
Большинство инсультов являются результатами кровоизлияний, в то время, когда кровеносные сосуды разрываются, и кровь попадает в мозг, либо кровяной сгусток попадает в сосуд, несущий кровь к мозгу. Местонахождение, тяжесть и распространение паралича, следующего за инсультом, определяется размещением, степенью и распространением повреждения мозга.
Мои новые больные слагали мифы обо мне. С течением времени у меня получалось все лучше и лучше поддерживать людей с инсульта-ми:конечно, что чем больше я заставлял их двигаться, тем лучше им становилось. Но мне весьма редко получалось вынудить их ходить самостоятельно, и еще реже случалось, что неспособные гово-рить начинали сказать, и ни при каких обстоятельствах не получалось судорожно сведенную кисть руки благодаря инсульта сделать функционально полноценной рукой. Казалось необычным такое постоянство неудач.
Я неоднократно вспоминал собственного первого больного. Это было до войны, по окончании того, как я окончил школу. В памяти я непроизвольно возвращался к нему иногда, пока эти воспоминания не стали нагонять на меня глубокую тоску: так как я имел возможность обучиться на его примере многому, но не сделал этого.
Он был жалким во всех смыслах этого слова. Во-первых, он был стар. Во-вторых, он был необразован и беден, как церковная мышь. У него был инсульт в левом главном полушарии. Его правая сторона была полностью парализована, и он не имел возможности сказать. Другими словами, данный бедный пожилой джентльмен был полностью ничем и никем, и исходя из этого он попал ко мне. Я только что окончил школу, и у меня не было еще ни одного больного. Он был весьма беден и исходя из этого не имел возможности позволить себе лучшего доктора.
Я не забываю, что в его доме не было электричества, и я не забываю кроме этого, что все в его семье были такие же, как он, другими словами, бедные и такие необразованные, что не могли кроме того поддержать разговор — они были весьма простыми людьми.
Я был полон энтузиазма, горел жаждой оказать помощь и начал лечить его. Я начал делать то, чему меня учили. Я видел множество людей, каковые не могли двигать собственными руками либо ногами. Это были, в большинстве случаев, люди, каковые разламывали руку либо ногу, и которым только что сняли гипс. В школе я кроме этого видел пара случаев инсульта, и нас учили лечить их подобно. Итак, я начал использовать прогревания, массаж, двигать суставы его парализованных ноги и руки.
Понемногу я начал осознавать, что его семья следит за мной врастерянном молчании. По окончании получаса, за который его сын, две дочери и его супруга иногда перешептывались, его старшая дочь, наконец, решилась задать мне вопрос.
«Мы не понимаем, что вы делаете», — наконец отважилась заявить она.
«Отлично, — ответил я великодушно, с удовольствием отметив, что шёпот и напряжённое молчание закончились. — Спросите меня, что вас интересует. Я буду рад все растолковать вам».
Меня от внутренней уверенности, основанной на знании каждой мускулы, о ее конце и начале, иннервации и кровоснабжении.
«Врач заявил, что что-то произошло с мозгом папы вот тут», -сообщила она, неуверено говоря о месте, дюйма на три выше его левого уха.
«Полностью совершенно верно, — сообщил я. — Кровяной сгусток застрял в мозгу вашего папы прямо в этом месте, и это конкретно то, что стало причиной инсульту».
«Тогда по какой причине вы растираете его ноги и руки?»
За этим вопросом последовала непродолжительная, но грозовая тишина. То, что я сообщил бедной и невежественной семье, было неизбежно. Я только что окончил школу, имел хорошую эрудицию и был в курсе новейших тенденций. Я, вправду, был переполнен знаниями.
В то время, когда я думаю об этом на данный момент, я горю от стыда.
«О — сообщил я, — я не могу растолковать вам это. Вы должны станете ходить в школу в течение нескольких лет, дабы это осознать». Страшным было не то, что я сообщил это, в противном случае, что я в это верил.
Имел возможность ли кто-нибудь на моем месте осмелиться высказать предположение, что ученые доктора наук смогут ошибаться, а эта бедная, необразованная семья совсем права?
Я все еще верю, что сообщённое мной было неизбежно. Но если бы по дороге к себе, сидя в автомобиле, я задал вопрос бы себя о том же самом, о чем задали вопрос меня они, то есть, по какой причине вправду я растирал его ноги и руки, мы имели возможность бы сберечь более семи лет.
Время от времени я думаю, как на большом растоянии продвинулась бы отечественная работа сейчас, если бы мы определили правду на семь лет раньше, и в мыслях замираю в нерешительности. Я знаю, что дети с важными повреждениями мозга, приезжающие в отечественный университет сейчас, имеют намного больше шансов, чем дети, приехавшие семь лет назад. У меня богатое воображение, но я не могу себе представить, каким будет мир детей с повреждениями мозга через семь лет. Все, что я знаю — это то, что мы будем знать больше, чем мы знаем сейчас, и сможем оказать помощь существенно большему количеству детей.
Но тогда я не задал вопрос себя, по какой причине я занимаюсь растиранием его ног и рук. Я делал это. Я проделывал это три раза в неделю в течение пятнадцати месяцев, и в итоге он стал на пятнадцать месяцев старше, но не на каплю здоровее, чем был. Не было никаих поводов для улучшения его состояния. То, что я делал, имело отношение только к симптомам заболевания, но не имело практически никакого отношения к его причине, которая пребывала в его мозге.
Кто-то сообщил в один раз, что невежество состоит не столько из незнания, сколько из ошибочного знания.
Семья моего больного была красивым примером первого, а я, к сожалению, второго.
То же самое я пробовал сделать для тридцати одного больного с инсультами, и, конечно же, никто из них не выздоровел.
Быть может, что я несправедлив по отношению к себе и к тем дням по причине того, что один очень важный ход был все же сделан. До Второй мировой больным с инсультами прописывался постельный режим так как предполагалось, что инсульты вызвались физическими упрочнениями и любое перемещение имело возможность привести к повторному инсульту. Больные все время проводили в кровати, и исходя из этого в следствии неподвижности у них весьма скоро развивалась инфекции и гипостатическая пневмония мочевых дорог, по окончании чего они умирали. Не от очередного инсульта, в чем все были уверены, а от пневмонии и инфекций.
В первой половине 40-ых годов XX века один мой довольно юный больной с инсультом сделал вывод, что лучше он поднимется с кровати и погибнет, чем будет жить прикованным к постели. Он настаивал на том, дабы я начал с ним ходить. Не обращая внимания на риск, его врач разрешил ему подниматься с кровати. По окончании чего он скоро отправился на поправку. Не так долго осталось ждать мы убедились в том, что именно неподвижность убивает людей. Так, в 1940 и 1941 годах мы переместили некоторых отечественных больных из кроватей в кресла. Более того, мы стали прогуливаться с ними, держа их за руки с обеих сторон. Чем больше мы нагружали отечественных больных, тем здоровее они становились.
Сейчас вместо того, дабы умирать, они жили много лет. Но, в случае, если кто-нибудь из них и обучился ходить и сказать, то это только означало, что их жизнь, полная уныния, депрессий, печали а также попыток суицида, сейчас была всего лишь дольше на пара лет.
Это были годы печали. Сейчас я принимал по пять больных в сутки. А так как любой больной потребовал как минимум несколько часов моего внимания, это занимало весь день.
Я массажировал их парализованные руки и ноги, применял для улучшения циркуляции инфракрасные лампы, тёплые пакеты и диатермию. Я двигал суставы ног и рук опять и опять, тренируя их, не смотря на то, что я постоянно отмечал со смутным ощущением неудовлетворенности, что по окончании этих энергичных упражнений усталость ощущают не мои больные, а я. А по какой причине нет? Так как это я делал работу. Затем лечения в постели я поднимал больного и ходил с ним по помещению. По крайней мере, по окончании таковой прогулки мы оба пыхтели от усталости. И в завершение, я проводил довольно много времени, легко обсуждая с больным, как больше мы проходим с ним ежедневно, и последние известия. Весьма сложно сказать с больным, у которого неприятности с , речью по причине того, что довольно часто это преобразовывается в беседу с самим собой. Я с огорчением отмечал для себя, что это приободряющее занятие, казалось, было самый эффективным из всего того, что я делал. Больные со сдержанным пониманием относились к моему лечению, но с удовольствием ожидали моего визита, поскольку разговор отвлекал их и выводил из депрессии.
Кроме этого я отмечал, что мне было все тяжелее и тяжелее выводить их из состояния полного отчаяния по мере того, как им становилось все яснее их неисправимое положение.
Было еще одно событие, по какой причине люди с повреждениями мозга все больше начинали доверять мне. Дело в том, что практически все остальные люди около, включая тех, кто их весьма обожал, вычисляли их (втайне либо кроме того открыто) душевнобольными либо слабоумными.
Иначе, пребывав неизменно рядом со собственными тридцатью одним различными больными, я имел неповторимую возможность ежедневно замечать их.
И было достаточно необычным, что чем внимательнее я замечал больных с повреждениями мозга с их агонизирующим разочарованием от собственной неспособности ходить либо сказать, тем больше мое мнение v отличалось от мнения окружающих. Я меньше и меньше верил в их слабоумие либо ненормальность. Чем больше времени я проводил в личном общении с ними, тем увереннее полагал, что эти люди не только в полной мере разумны, но и очень чувствительны, не обращая внимания на кое-какие странности в их поведении. Конечно, я понемногу начал убеждаться, что у людей с высоким