Глава 1. МЕТАФИЗИЧЕСКОЕ И ДИАЛЕКТИЧЕСКОЕ Познание КОНКРЕТНОГО
1. ОПРЕДЕЛЕНИЕ КОНКРЕТНОГО У ЕГО ОСОБЕННОСТИ и МАРКСА
Как мы знаем, Маркс определяет конкретное как единство многообразного. С позиций ветхой, чисто формальной логики, это определение может показаться парадоксальным: так как сведение чувственно-данного многообразия к единству, в нем обнаруживающемуся, представляется на первый взгляд (а ветхая логика из этого первого взора и исходит) задачей выработки не конкретного, а именно напротив — абстрактного знания о вещах. С позиций данной логики осознавать единство в чувственно принимаемом многообразии явлений — значит отвлечь от них то общее, то абстрактно однообразное, которым они все подряд владеют. Это — абстрактное единство, зафиксированное в абстрактно неспециализированном понятии, в высшем роде, в обобщении — с позиций ветхой логики и имеется то единственное единство, о котором имеет суть сказать в логике.
И вправду, в случае, если осознавать задачу мышления как задачу сведения чувственно-данного многообразия к несложному абстрактному выражению, как задачу отыскания абстрактного единства в разных явлениях то определение Маркса непременно покажется неоправданным, не принятым в Логике выражением.
Но направляться учесть, что Логика Маркса опирается на совсем иные представления о мышлении, о его цели и задачах, нежели те, на каковые опиралась ветхая классическая логика. Это отражается не только в сути понимания логических неприятностей, но и в терминологии, благодаря которой эта новая сущность выражается.
В случае, если Маркс определяет конкретное как единство многообразного, то тут предполагается диалектическое познание категорий единого и многого. И это познание вовсе не остается чем-то внешним и равнодушным по отношению к категориям специально-логическим, но заставляет и эти последние разглядывать под новым углом зрения.
Определение конкретного, данное Марксом, свидетельствует, в случае, если пара развернуть его афористически-краткую формулу, практически следующее:
Конкретное, конкретность — это в первую очередь синоним объективной связи всех нужных сторон настоящего предмета, данного человеку в представлении и созерцании, их внутренне нужной взаимообусловленности. Под единством тем самым понимается сложная совокупность разных форм существования предмета, неповторимое сочетание которых характерно лишь для данного, и не для какого-нибудь иного предмета.
Такое познание единства — как нетрудно осознать — не только не тождественно тому пониманию, из которого исходила ветхая логика, но и прямо ему противоположно.
Довольно часто в качестве синонима конкретности Маркс употребляет и второй термин, не удержавшийся потом в терминологии материалистической диалектики, — тотальность. Данный последний им употребляется в тех случаях, в то время, когда приходится охарактеризовать предмет как связанное, как следует-определенное целое, как органическую совокупность взаимодействующих явлений, — в противоположность метафизическому представлению о нем как о механическом агрегате неизменных составных частей, связанных между собою только внешним, более либо менее случайным образом.
Самое ответственное в этом определении содержится в том, что конкретность оказывается в первую очередь чисто объективной чёртом объективной действительности, предмета познания, полностью свободного от тех эволюций, каковые имеют место в субъекте теоретического познания.
Предмет сам по себе, в себе, конкретен независимо от того, познается ли он мышлением либо воспринимается органами эмоций. Конкретность предмета не создается в ходе его восприятия в сознание, ни чувственной ступенью познания, ни рационально-логической. Важность этого положения мы заметим ниже.
Конечно, что единственной логической формой, в которой человек может понять объективную конкретность, оказывается не абстрактное единство, не абстракция, высказывающая только общее в явлениях, а лишь единство многоразличных определений — другими словами совокупность абстракций, сложная совокупность абстракций. Совокупность абстракций и выясняется единственно вероятной формой существования истины в сознании человека. Сознание должно быть столь же сложным, сколь сложен предмет.
Этим Маркс материалистически обосновывает то настоящее положение, что наука вероятна лишь в форме совокупности категорий. Любая из этих входящих в ее состав категорий, — каждое из многообразных определений — имеется по собственному объективному содержанию кроме этого отражение предмета — но лишь одностороннее его отражение.
Исходя из этого абстракция, абстрактное — в противоположность конкретному — это в первую очередь категория, обозначающая одностороннее знание. Наряду с этим, конечно, безразлично — в какой субъективно-психотерапевтической форме это знание осуществляется, — в речи либо в форме живого образа воображения, в сухой научной формуле либо в виде наглядного представления, — с позиций логики сие совсем безразлично, потому что логика (в отличие от психологии) устанавливает собственные различения с позиций объективного содержания знания, а не с позиций той субъективно-психотерапевтической формы, в которой это знание выражено. И не смотря на то, что, как мы это продемонстрируем, субъективная форма знания не остается чем-то внешним и равнодушным к высказываемому в ней содержанию знания, не смотря на то, что конкретное по содержанию знание и образует соответствующую себе форму, однако нет ничего ошибочнее различать абстрактное и конкретное знание с позиций субъективно-псхологической формы его выражения.
Лишь анализ знания по его содержанию может продемонстрировать — имеем ли мы дело с абстрактным либо с конкретным знанием. И тут субъективно-психотерапевтический угол зрения на вещи должен быть строго отставлен в сторону.
Это — наиболее значимый пункт взоров Маркса на природу всех категорий Логики, среди них и категорий абстрактного и конкретного. Мельчайшая путаница, мельчайшая нечеткость в его понимании неизбежно повела бы к смазыванию различий между логикой и марксизма-диалектической логикой ленинизма ветхой, недиалектической.
Дабы в этом убедиться, нужно совершить экскурс в историю философии, в историю категорий абстрактного и конкретного как категорий философии. От нее мы снова возвратимся к анализу взоров Маркса, как к тому результату, к которому с металлической необходимостью приводит история философии.
2. ТЕРМИН КОНКРЕТНОЕ И ЕГО ИСТОРИЧЕСКАЯ Будущее (ЭМПИРИЗМ и МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ СПОСОБ Мышления)
Традиция, дожившая до наших дней в ходячем словоупотреблении, обычно связывает конкретность с конкретно-чувственным методом осознания вещей и явлений окружающего мира, с наглядностью представлений и чувственной полнотой о них. В этом смысле термин конкретное употребляется и Сейчас сплошь и рядом. Для этого имеются узнаваемые основания, и было бы безлюдным педантством возражать против для того чтобы словоупотребления. Беда не в этом. Беда начинается тогда, в то время, когда это словоупотребление намеренно либо нечаянно переносят в философию — тут оно сходу ведет к неточности и к путанице.
Употребляя термин конкретное как синоним чувственной наглядности знания о предмете, изображения предмета, редко отдают себе отчет в том, что это словоупотребление теснейшим образом (и исторически и по существу) связано с в далеком прошлом отжившими собственный век (а сейчас ставшими реакционными) совокупностями философских взоров на вещи и на процесс их познания.
Редко отдают себе полный отчет в том, что такое словоупотребление предполагает, в качестве молчаливо и бессознательно принимаемых предпосылок, целую совокупность гносеологических представлений.
Хорошую, другими словами систематически продуманную во всех следствиях форму, это познание конкретного получило в философии 17-18 вв., отразившей решительный и широкий поворот к умелому изучению природы, поворот, совершавшийся в острой борьбе со схоластическими традициями средневековой науки.
На первых порах философия, отражавшая в обобщенной форме настроения и практику современного ей естествознания и разрабатывавшая соответствующую теорию научного познания, неизбежно должна была, высказывая собственные идеи, пользоваться языком, созданным схоластикой. Все подряд термины, которыми пользуются представители философии 17-18 вв., ведут собственный происхождение от той самой схоластики, которую она оспаривает. Посредством тех же самых терминов выражаются полярно противоположные взоры.
И — как это ни страно — познание конкретного как чувственно принимаемой полноты явлений, окружающих человека, ведет собственный происхождение вовсе не от материализма, а от средневековой схоластики.
Термин конкретное в его начальном латинском значении свидетельствует попросту что-то сложное, составленное, сращенное, смешанное. Сделавшись термином философским, войдя в обиход философского языка, он, конечно, купил (уже на закате древнего мира) и достаточно определенное теоретическое содержание, зависящее любой раз от той совокупности взоров, которую с его помощью стали выражать. Характерное для христианской схоластики презрение к чувственно-данному миру отразилось на судьбе термина так, что им стали обозначать смертные, тленные, — составленные, а потому и обреченные на рассыпание единичные вещи, имевшие в глазах схоластической философии очень ничтожную сокровище.
Конкретному — другими словами чувственно принимаемому миру единичных вещей, миру смертному, тленному и презренному, схоластика противопоставила мир нетленных бессмертных умопостигаемых вечных сущностей, царство рафинированного умозрения. Из этого именно и происходит то антикварное почтение к абстрактному, над которым потом так едко издевался Гегель.
Юная, полная сил наука, начавшая вместе с материалистической философией разрушать устои средневекового мировоззрения и пользовавшаяся на первых порах терминологией неприятеля, придала и терминам абстрактное и конкретное собственный, прямо противоположный по собственному теоретическому содержанию суть.
Конкретным она — как и схоластика, именовала так же, как и прежде те же единичные вещи и явления. Другими словами суть термина остался одинаковый, — но содержание понятия выяснилось прямо противоположным.
Многообразный, чувственно-принимаемый человеком мир единичных вещей и явлений стал сейчас в глазах человека той единственно хорошей изучения и уважения действительностью, если сравнивать с которой мир теоретических формул выяснялся только бледной тенью, обедненным выражением, не сильный схематическим подобием, весьма несовершенным, сухим и худым абстрактным…
Да он и в действительности был в то время конкретно таким. Наука делала только первые шаги, и накопленный ею багаж был несравнимо мелок если сравнивать с тем, что предстояло ей сделать. Безбрежный океан природных явлений и вдохновлял философию своим величием, и в один момент выяснялся подавляющим масштабом для добытых знаний.
Конкретное все теснее связывалось и в представлении людей, и в философской терминологии с образом нескончаемого разнообразия явлений окружающего мира, того мира, что человек видит, слышит, осязает, обоняет, принимает всеми эмоциями, данными ему снова той же природой.
Но особый анализ результатов и хода познания весьма не так долго осталось ждать понял, что дело выглядит далеко не так легко, как это может показаться на первый взгляд. Все более обострявшаяся борьба идеализма и материализма, рационализма и эмпиризма вскрыла целые комплексы, гнезда и узлы неприятностей, которые связаны с процессом отражения окружающего мира, мира конкретных вещей в сознании человека, вынужденного сводить итоги собственных познавательных упрочнений в абстрактные теоретические формулы.
И чем шире становилась область, уже завоеванная знанием, духовно усвоенная человеком, тем более возрастала роль уже накопленного знания для предстоящего продвижения вперед, тем острее и острее становилась потребность уяснить взаимоотношение между миром вещей и миром идей, взаимоотношение, с каждым днем все усложнявшееся, с каждым новым успехом знания становившееся все непонятнее.
Все более и более четко определявшаяся тенденция эмпиризма в философии, не смотря на то, что и не совпадающая до конца с материализмом, но весьма тесно с ним связанная, начала обнаруживать собственную крайнюю недостаточность. Все исторически неизбежные ограниченности эмпиризма как гносеологической установки, как принципиальной позиции в философии отразились, конечно, и на толковании неприятности отношения абстрактного и конкретного.
В соответствии с последовательно и систематически совершённому через все познание эмпиризма человек при помощи своим органов эмоций принимает вещи конкретно такими, каковы они в действительности.
Но уже сама настоящая практика науки — не говоря уже о гносеологических возражениях, основывавшихся на тщательном анализе познавательных свойств человека, — свидетельствовала о втором.
Материализм — если он желал быть теорией, соответствовавшей настоящей практике познания, — не имел возможности не быть механистическим материализмом. А это означало в итоге, что значение объективного качества явлений окружающего мира он должен был признавать лишь за протяженностью, лишь за пространственно-временными чертями чувственно принимаемых вещей и явлений.
Объективная действительность в представлении и Декарта, и Гоббса — это действительность геометрическая. Все, что не может быть сведено к геометрическим отношениям, последовательно мыслящий механистический материалист должен истолковывать как продукт деятельности органов эмоций, не имеющий ничего общего с самими вещами, — другими словами как чисто субъективную иллюзию.
Между миром вещей и миром научного знания тем самым рассмотрели промежуточное звено — чувственность — которая, в случае, если и не полностью искажает вещи, то по крайней мере показывает их не совсем такими, каковы они имеется в действительности. Чувственно-данный образ вещи — чувственно-конкретный ее образ — предстал с данной точки зрения как очень и очень очень сильно субъективно окрашенная копия с бесцветного геометрического оригинала. Задача мышления стала поэтому определяться уже по-иному — чтобы добыть чисто объективное знание, необходимо смыть с чувственно-данного образа вещи все лишнее, привнесенные органами эмоций краски.
Обеднение чувственно-данного образа вещи, абстрактное извлечение из него лишь геометрической формы уже выяснялось не уходом, не отлетом от подлинной действительности, а напротив, первым приближением к ней.
Вся конкретная полнота вещи была только субъективной иллюзией, а мир вещей стал абстрактно-геометрическим.
Абстрактное знание, заключенное в сухих законах и математических формулах, снова начинает расцениваться — не смотря на то, что и с прямо противоположных позиций — как более подлинное, нежели конкретное, конкретно принимаемая органами эмоций картина. Каждая единичная вещь начинает пониматься как более либо менее случайное сочетание одних и тех же в любых ситуациях элементов, частичек, атомов.
Конкретное снова потеряло всякую цену в философии и глазах науки, отражавшей удачи научного познания. Иными словами, философия эмпиризма (потому, что она не отказывалась от материалистического принципа) неизбежно, волей-неволей, пришла к выводу, прямо противоположному ее исходному убеждению.
Последовательный эмпиризм исходит из того, что вне человека с его органами эмоций и с его мышлением находятся конкретные вещи и явления, а абстрактное имеется продукт людской головы, что-то, находящееся лишь в мышлении.
Но так как настоящий суть его позиции появился в итоге именно обратным: вне человека существуют лишь абстрактно-геометрические частицы, сочетающиеся по абстрактно-математическим законам, а конкретное имеет место только в субъекте, только в его органах эмоций, только в его сознании…
Путь науки и рисуется с данной точки зрения как путь, ведущий от конкретного (как неистинного, как субъективного) — к абстрактному. Мышление смывает, стирает с конкретного образа вещи все лишнее, все привнесенные чувственностью краски и тем самым добывает подлинное знание, соответствующее объекту.
Поэтому находится и представление об анализе, об индукции как об главной форме деятельности разума. От частного — к неспециализированному так идет, с позиций эмпирика, познание явлений. Акт выработки понятия начинает рассматриваться очень односторонне — как акт отвлечения неспециализированного от множества единичных случаев, как отыскание неспециализированного правила, которому подчиняются разнообразные явления.
И совсем не случаен тот факт, что сенсуализм и эмпиризм в теории познания постоянно обнаруживают более либо менее явственную тенденцию к номинализму. Любое понятие (не считая математических) по существу приравнивается к неспециализированному термину, высказывающему либо сходство либо чувственно принимаемое отношение между вещами. Критерием истинности понятия тем самым выясняется его прямое соответствие чувственно принимаемому образу вещи.
И — потому, что эмпирик остается на позициях материализма, и, следовательно, считает, что подлинное знание о природе выражается лишь на языке чисел, — он все остальные понятия истолковывает лишь как неспециализированные термины, служащие человеку для упорядочения опыта, для удобства запоминания, для общения с другим человеком и т.д. и т.п.
Понятие — как структурная единица, как клеточка мышления тем самым и приравнивается к выражению чувственно принимаемого сходства между единичными вещами в слове, в речи, в языке, — а изучение процесса образования понятия, в большинстве случаев, сводится к анализу процесса образования абстрактных имен. В этом смысле весьма свойственны изучения Локка, родоначальника гносеологии одностороннего эмпиризма.
Наряду с этим неизбежно все логические категории растворяются в психотерапевтических а также в грамматических. Для Гельвеция, характернейшего представителя материалистического сенсуализма, способ абстракции прямо определяется как метод, как свойство запоминания громаднейшего количества вещей; тот же Гельвеций видит в неправильном потреблении имен одну из самых фундаментальных обстоятельств заблуждения.
Нельзя не упомянуть, что идеалистический вариант локковского эмпиризма, хорошую форму которому придал Беркли, превращает все подряд категории и понятия в слова, за которыми нелепо искать какого-либо настоящего смысла. То же самое делает и Юм в собственных атаках на такие категории, как причинность, необходимость и пр. Все они преобразовываются только в обозначения неспециализированного в идеалистически трактуемом опыте. Так что субъективный идеализм Беркли и скептицизм Юма — это законное дитя эмпиризма, — его слабости, систематизированные и принявшие независимый образ.
Очень характерно, что ни один из сенсуализма и представителей эмпиризма 17-18 вв. не внес ничего какое количество-нибудь значительного в разработку фактически логических неприятностей — в изучение закономерностей рациональной, логической обработки чувственных, эмпирических данных. Потому, что материалист-метафизик касается данной сферы, все его старания, в большинстве случаев, ограничиваются только тем либо иным (значительно чаще психотерапевтическим) обоснованием справедливости, применимости либо негодности древних логических форм, вскрытых еще трудами Аристотеля.
Это и неудивительно. С позиций номиналистической трактовки неприятности понятия и нереально серьезно поставить вопрос о формах и специфических законах логического процесса, процесса логической обработки умелых данных, в силу того, что его точка зрения не дает кроме того возможности четко отличить логический процесс от несложного пересказывания эмпирических данных в речи, в формах языка, в терминах и словах.
Ограниченность изложенной позиции выявилась уже несложным сравнением ее с тем, что и как делало в ходе научного познания современное ей естествознание, настоящее мышление, направленное на обработку чувственных эмпирических данных. Уже сам Локк приходит к в полной мере честному выводу, что множество наиболее значимых понятий не может быть оправдан методом показа их соответствия тому неспециализированному, которое возможно усмотреть в чувственно созерцаемых вещах, не может быть продемонстрирован как отражение чувственно принимаемого сходства множества единичных вещей. Обосновать категорию субстанции с позиций эмпиризма и материалистического сенсуализма ему уже никак не удается.
Но дело, само собой разумеется, заключалось не только в категории субстанции, а в том, что логические представления, развитые школой Локка, соответствовали только психотерапевтической поверхности настоящего логического процесса. Вряд ли удалось бы Локку философски обосновать и оправдать правоту Коперника против Птолемея. Последний со своей совокупностью значительно ближе соответствовал тому, что человек каждый день и еженощно созерцает в виде неспециализированного в опыте. Принципиально нереально оправдать хотя бы один из законов Ньютона тем, что он верно отражает общее в чувственно созерцаемых фактах. Эмпирия свидетельствует именно об обратном.
Все дело было в том, что позиция метафизического материализма не разрешала рассмотреть настоящей действительности логического процесса как действительности публично-исторической. Отдельный мыслящий и обобщающий чувственные факты индивид неизвестно для него включен в сложнейший процесс развития знания, владеющего законами, каковые именно и составляют Логику людской мыслительной свойстве. Но эта настоящая действительность логического процесса остается вне сферы внимания материалиста-метафизика.
Исходя из этого операция отвлечения неспециализированного, сходного, однообразного в чувственно-созерцаемых фактах в действительности совершается в русле сложнейшего процесса, процесса публично-исторического развития научного знания. Но в глубины этого процесса ни один материалист-сенсуалист не заглядывал. Оставалась для него неизвестной и настоящая база развития познания — процесс чувственно-практического овладения публичным человеком объективной действительности…
3. ТЕРМИН КОНКРЕТНОЕ И ЕГО ИСТОРИЧЕСКАЯ Будущее (РАЦИОНАЛИЗМ)
Конечно, что слабости сенсуалистической гносеологии уже в 17-18 вв. подвергались резкой и сокрушительной критике представителей рационализма.
Рационалисты в любой момент справедливо подчеркивали тот факт, что мышление человека, как верховная познавательная свойство, никоим образом не сводится к несложной абстракции от эмпирических данных, к несложному выражению чувственно-созерцаемого неспециализированного в сознании, выраженному и закрепленному для удобства запоминания в словах, предложениях и терминах.
самые умные соперники метафизического материализма в гносеологии (к примеру, Лейбниц), соглашаясь с тем, что мышлению характерно воспарять от чувственно-данного многообразия единичных вещей к его абстрактному, обесцвеченному, обобщенному выражению, — показывали к тому же, что эта черта еще ровно ничего не растолковывает в тайне мышления, в тайне свойства логически рассуждать, логически обрабатывать эти чувственного опыта.
Выводы, делаемые животными, в точности такие же, как выводы чистых эмпириков, уверяющих, словно бы то, что случилось пара раз, случится опять при, воображающем сходные, — как им думается, события, не смотря на то, что они и не смогут делать выводы, имеются ли налицо те же самые условия. Именно поэтому люди так легко ловят животных, а эмпирики так легко впадают в неточности. (Лейбниц. Новые испытания, с. 48)
Борьба философских школ и направлений нового времени все четче выявляла то событие, что понятие — как главная элементарная форма мышления — не может быть выяснено как зафиксированное в слове, термине, заглавии — отражение чувственно принимаемого сходства, тождества единичных вещей, и что свойство оперировать понятиями предполагает более глубокое представление о природе понятия.
Решение вопроса об отношении абстрактного и конкретного, развитое на базе метафизического понимания отношения мышления к действительности, неизбежно отражало в себе соответственно недиалектическое представление об отношении неспециализированного и единичного. Более того, эти неприятности по существу сливались в одну. Под конкретным более либо менее безотчетно так же, как и прежде — как и во времена схоластики — понималось конкретно единичное, личное, чувственно принимаемая вещь, явление, событие, факт.
Категории же неспециализированного и абстрактного наряду с этим конечно становились синонимами.
Конкретное и абстрактное тем самым метафизически распределялись между двумя разными мирами. Чувственно принимаемые единичные вещи, явления, факты составляют в соответствии с этому представлению мир конкретного, а совершенный мир, мир мышления, оказывается сотканным из абстракций. Категория конкретного думается уже совсем неприменимой к знанию, заключенному в мышлении. Конкретным объявляется только такое знание, только такое понятие, для которого возможно найти яркий аналог в чувственной достоверности. Исходя из этого путь осмысления чувственно-данных фактов, процесс логической обработки чувственно-данной действительности, и определяется с данной точки зрения как перемещение от конкретного к абстрактному. Абстрактно общее в итоге предстает как цель деятельности мышления, направленного на отыскание истины, а логика как неспециализированная теория мышления неизбежно сводится к совокупности формальных правил оперирования с абстрактными терминами, и получает тот вид, что Кант с известным основанием посчитал окончательным и не подлежащим предстоящему усовершенствованию.
Рационалистическая критика номинализма и позиций эмпиризма в логике постоянно отправлялась от того настоящего факта, что процесс осмысливания чувственных данных никак не сводится к несложному сокращенному повторению того неспециализированного, что возможно заметить в фактах, открытых эмпирическому созерцанию. Против этого восставала сама практика научного познания.
Позиция последовательного эмпиризма не давала никакой возможности растолковать и обосновать хотя бы тот исходный тезис, на базе которого строилось все строение тогдашней науки, — тезис о том, что только математически высказываемые формы бытия вещей сущность единственно объективные их формы. Этого положения способы эмпиризма доказать, само собой разумеется, не смогли. Полностью необъяснимой была и свойство человека критически относиться к показаниям органов эмоций, к данным созерцания. В случае, если мышление понимается только как пассивный сколок с чувственных данных, как их сокращенное и обобщенное выражение, то эта свойство и в действительности оказывается загадочной и необъяснимой.
Такие категории, как субстанция, атрибут, обстоятельство и т.п., принципиально не могли быть растолкованы в качестве несложных отвлечений от чувственно созерцаемых фактов, в качестве несложных эмпирических абстракций, в качестве самые общих понятий.
Из этого и вытекало рвение рационалистов найти принципиально другой источник образования понятий разума, нежели созерцание фактов, абстрактно-неспециализированных линия этих фактов.
И потому, что рационалисты, — как и их соперники из лагеря эмпиризма, — не видели той настоящей базы, на которой реально появилось и развилось мышление, его категории и законы, правила логической деятельности, — публичной практики, — постольку рационального решения проблемы не смог нащупать и рационализм. принципы и Основные категории логической деятельности, вправду несводимые к выражению неспециализированного в чувственно-данных фактах, приписывались в совокупностях рационалистической философии изначальной, вечной и несотворимой природе разума. Лучшего ответа не смог, как мы знаем, отыскать кроме того таковой уверенный материалист с сильнейшим рвением к диалектике, как Бенедикт Спиноза.
рационализм и Эмпиризм с различных сторон доходили к одной и той же трудности, борьба и взаимная критика между ними все четче выявляла эту трудность, все настоятельнее побуждая философскую идея к поискам, пока, наконец, не стало ясно, что главной преградой, мешающей открытию тайны мышления, есть метафизический метод мышления.
Решающий поворот к верной постановке вопроса исходя из этого и совершился через критику тех неспециализированных методологических устоев, каковые и эмпиризм и рационализм одинаково и безотчетно принимали не вспоминая, через выяснение того события, что самое поле сражения между ними узко и ограничено.
Узловой пункт развития философии, пункт, в котором началась самокритика метафизического мышления, самокритика, подготовившая землю для происхождения нового, более большого метода мышления — диалектики, — обозначает имя Канта.