Глава 8. Постмодернизм и социальный конструкционизм
ВВЕДЕНИЕ
Термин «постмодернизм» может показаться нам необычным, в то время, когда мы в первый раз слышим его. Вправду, разве мы живем не в современную эру? Разве может какой-либо предшествующий период по отношению к настоящему моменту быть более современным? Как можем мы сказать о периоде по окончании современности, в случае, если современность — это то, что происходит на данный момент? И все же был изобретен таковой термин, как «постмодернизм», для обозначения тотальной революции в мышлении о литературе, философии и науке. Постмодернизм отвергает наследие «модернистского» («современного») мышления, начало которого он относит к эре Просвещения XVIII столетия. Он предрекает, что современный период истории подходит к концу и мы вступаем в постсовременную эру. Модернизм поставил человека в центр Вселенной и провозгласил его рациональным существом, которое может применять собственные рациональные свойства для обеспечения нового прогресса и приобретения знания человечества. Но постмодернизм ставит под сомнение притязания модернизма. По отношению к сфере психологии употребляется кроме этого термин «социальный конструкционизм», обозначающий знание, сконструированное конкретной социальной группой и не имеющее силы за пределами данной группы. Кое-какие авторы применяют термин «постмодернизм» и по отношению к психологии или употребляют его наровне с термином «социальный конструкционизм».
Говоря коротко, постмодернизм и социальный конструкционизм утверждают, что нереально прийти к объективному пониманию мира, потому, что все знание социально сконструировано из слов, каковые обретают собственные значения благодаря социальным процессам, и эти значения изменяются от группы к группе и от одного периода времени к второму. Знание представляет собой не более чем совокупность социальных конвенций, выраженных в языковой форме. Отечественная действительность складывается из слов, благодаря которым мы обрисовываем эту действительность. Мы неразрывно вплетены в ткань культурных значений, и эти культурные, либо «локальные», значения являются все, что мы когда-либо способны знать. Истина — не что иное, как согласованность взоров, а неточность — легко расхождение во мнениях, потому что любой прав со своей точки зрения. В соответствии с Квэйлу (Kvale, 1990), постмодернизм представляет собой не столько систематизированную теорию, сколько интерпретацию существующей культуры.
РАЗВИТИЕ И Кое-какие ВОПРОСЫ
Постмодернизм
Термин «постмодернизм» (узнаваемый кроме этого как «по-мо» [ро-то] либо «помо» [рото]) в первый раз был
употреблен в 60-х годах по отношению к литературной критике и после этого распространился на архитектуру, танец, театр, живопись, киноискусство, музыку и, наконец, на более широкий культурный контекст (R. Brown, 1994). Одними из первых провозвестников данной совокупности явились такие французские философы, как Жак Деррида и Мишель Фуко. Деррида (Derrida, 1992,1997) утверждал, что язык не имеет возможности обеспечить подлинного выражения чего-либо, включая мир. Действительность содержится лишь в текстах (языке), а тексты лишены стабильности и противоречат сами себе. Философия кроме этого состоит лишь из письменных источников, каковые не соотносятся ни с психологическими репрезентациями, ни с логикой, а только с другими письменными источниками. Философские поиски референтов либо якорей (точек привязки) в мире остаются тщетными, настаивает Деррида, — потому что единственная действительность фиктивна (вымышленна, в смысле литературна [fictional]). Действительность имеется только то, что содержится в определенных паттернах слов; а потому, что они изменяются для каждого читателя, изменяется и сама действительность. В следствии интерпретаций, предлагаемых несколькими разными читателями, появляется повествование, которое есть продуктом этих интерпретаторов, а вовсе не авторских значений (смыслов). Суть появляется из развития непрерывно изменяющегося его контекста и настоящего. Потому, что окончательный суть отсутствует, единственным показателем действительности делается правдоподобность повествования либо интерес, что оно воображает для определенной культуры в определенный исторический период. Но, противореча самому себе, Деррида утверждал, что в его собственных текстах четко выяснены те значения, каковые ему удалось осознать.
Деррида кроме этого развил теорию, которую он назвал «деконструкционизмом». Этот термин образован сочетанием слов конструкция (созидание, construction) и деструкция (разрушение, destruction) и свидетельствует, что устаревшее разрушается и замещается новым. Это процесс развенчания (undermining) текста с целью демонстрации того, что согласованность — это итог определенных культурных использования паттернов и способов языка, например, тех, каковые помогают принижению небелых людей и роли женщин по отношению к привилегированному положению белых мужчин. Так, деконструкция — это привлечение внимания к тому, что было опущено и сделано незаметным. Этот процесс ведет к уничтожению (undoing) либо разрушению (collaps) текста. Использование деконструкции к научным письменным источникам может распознать исторические и социальные влияния, лежащие в базе социальной конструкции, и показать тот факт, что объективности не существует. Основной упор данной процедуры, в соответствии с Рихтеру (Richter, 1992), переносится на разрушение, а не на созидание.
Фуко (Foucault, 1980) кроме этого подвергал сомнению представление о том, что язык есть носителем
какой-либо истины. Он утверждал, что язык определяет отечественное мышление, а следовательно, мысли не смогут отражать мир. Язык обретает собственную форму под действием коренящихся в отечественной культуре силовых источников, благодаря которой он структурирует нашу жизнь. Третий французский философ Жан-Франсуа Лиотар (Jean-Francois Lyotard) распространил взоры данной совокупности на физические науки, утверждая, что научный язык — это игра, в которой самый богатый игрок имеет громаднейшие шансы принимать во внимание правым. Иными словами, наука делается средством установления господства (власти) через собственные притязания. Как и Лиотар, Фуко показывает на такие силовые источники влияния, в особенности — на бюрократию и политику. Эти источники влияют на интерпретации и научные решения, тем самым лишая науку ее нейтральности. Обретают силу закона те научные притязания, каковые исходят от владеющих властью и каковые помогают их личным и социальным заинтересованностям, потому, что наука есть продуктом силовых источников, питающих ее. Будучи последовательным в собственных взорах на науку как воображающую собой только инструмент власти и не имеющую законных прав притязать на истину, постмодернизм признает, что он кроме этого не имеет возможности претендовать на правомерность собственных оснований и есть только прагматическим подходом.
Показавшаяся сейчас литературная теория (Eagleton, 1983; Fish, 1980) кроме этого повлияла на развитие постмодернизма и социального конструкционизма. В противоположность давешней традиции, в соответствии с которой письменные источники содержат данные либо являются выражением взоров автора, «новая критика» («new criticism») говорит, что создатель не имеет власти над тем, что он собирается сказать. Вместо этого центральным есть значение (суть) для читателя, и сам читатель формирует то, что свидетельствует текст. Любой читатель реконструирует текст при каждом прочтении. Следовательно, текст не имеет единственного значения, как не имеет он и устойчивого значения.
В случае, если деконструкционизм и литературная теория имеют дело в основном с литературными текстами, то постмодернизм, как это имеет место при Дерриды и Фуко, оспаривает философские и научные претензии на объективное знание. Данную линию размышления подхватывает Рорти (Rorty, 1979). Он кроме этого относится к числу философов, отмечающих, что философия (и, можем мы добавить, и большинство психологии) предполагает, что психологические репрезентации мира либо психологические процессы делают знание вероятным. Он именует эту точку зрения «разум как зеркало» — разум, отражающий внешний мир. Вся совокупность допущений западной философии и науки о знании покоится на данной метафоре, считает он. Вопреки данной традиции Рорти говорит, что мы можем оправдать (justify) (по)знание лишь как социальный процесс с применением языка, а не как отношение
между познающим реальностью и субъектом. «Мы принимаем (understand) знание, в то время, когда принимаем (understand) социальное оправдание (обоснование) доверия к нему, и так, для нас отпадает необходимость разглядывать его как точность репрезентации» (р. 170). Попытки философии показать рациональность и объективность как правильные репрезентации мира, утверждает он, являются упражнениями в самообмане; потому что предполагаемая рациональность и объективность состоит не более чем из поддерживаемых на данный момент дискурсов и диалогов. А эти дискурсы владеют значениями лишь в рамках социального контекста. Мысль разума как зеркала кроме этого разрешает совершить границу между философским изучением психологических событий как источника знания и научным изучением физических событий как источника знания. Философия претендует на изучение репрезентаций, а наука — на изучение репрезентируемых объектов. Постмодернизм отказывается от классических поисков объективности либо действительности, находящейся вне лингвистической совокупности, и обращается к изучению социального дискурса, языковой совокупности, в рамках которой мы достигаем локального соглашения о том, что является миром .
Потому, что логика и фактические свидетельства больше не являются основанием знания, место, ранее занимаемое этими столпами западной культуры, разрешено занять коммуникации. Коммуникация демократична, потому что любой волен информировать вторым о собственных убеждениях и мнениях и быть в курсе того, что информируют другие. Знание больше не есть прерогативой элиты, применяющей фактические свидетельства и логические аргументы. Постмодернисты отказываются от элитной научных авторитетов и экспертизы знания и становятся авторитетами и собственными экспертами. Так как знание не есть принадлежностью какой-либо особенной группы либо личности, любой может заявить себя учителем любого предмета и преподавать его остальным. Никто не имеет возможности являться преподавателем универсального знания либо истины, потому, что таковых не существует. А раз не существует окончательных истин, разногласия кроме этого становятся неосуществимыми: любой индивид владеет собственной истиной в рамках определенного социального контекста либо «дискурсивного сообщества» («discourse community»). Постмодернисты, но, практикуют «игру веры» («believing game»), и предполагают честность говорящего, перед тем как сделать вывод, что из декларируемого им они готовы принять.
Постмодернизм подвергает сомнению не только предпосылку, что действительность возможно познана независимо от ее вербальных описаний, вместе с тем и предпосылку о существовании личного познающего либо «субъективного я» независимо от дискурсивного сообщества. Познающий сливается с познаваемым. Отечественные «я», утверждают постмодернисты, это социальные конструкции, чей опыт неотделим от
социальных сотрудничеств. Практически люди владеют множеством «я», каждое из которых функционирует особенным, свойственным лишь ему образом, с тем дабы отвечать конкретным социальным условиям. Потому, что мир и отечественные «я» являются социальные конструкции, людская судьба складывается из игры. Игра замещает собой представление о познаваемом настоящем мире. Человек может играться с эмоцией собственного «я». Постмодернистский образ судьбы принимает — а также с восхищением — то, какими вещи представляются в окружающем социальном контексте, осознавая, что это то, чем они не являются. Кое-какие приверженцы данной совокупности кроме того считают, что постмодернизм может предложить решение проблем отечественного общества. Но вопреки такому представлению, постмодернизм отвергает идею людской прогресса. Разрешение данного несоответствия имело возможность бы складываться из конкретного комплекта слов (pattern of words), каковые обретают суть лишь будучи частью локальных социальных сотрудничеств.
Наука, с позиций постмодернизма, это комплект сложных культурных конвенций, каковые сформировались на западе в течении определенного исторического периода. А потому наука не есть, как мы в большинстве случаев полагаем, совокупностью знаний либо методик по проверке теорий и предположений о природе, а только дискурсом либо дискуссией, создаваемой отечественным трактующим сообществом как часть комплекса политики, социального контекста и экономики. Как и в отношении любой социальной группы, потому, что знание коренится в нормах данного сообщества, оно не имеет силы за пределами данной группы. Следовательно, притязания науки на познание мира являются только вопросом социальных конвенций; ее претензии на истину имеют не больше оснований, чем заверения предсказателей. Как средство, созданное для отыскания предполагаемой истины, научная методика имеет суть лишь в рамках конвенций социального научного сообщества, которое и наделяет эту методику смыслом.
С позиций постмодернизма, ученые являются обстоятельством многих заболеваний общества, а образование — их служанкой. Образование в современном виде, от начальной школы до университета, сформировалось еще в эру Просвещения и испытывает недостаток в замене. Во главе постмодернистской культуры, выступающей против всех зол образования и науки, стоят литература, псевдонаука и антинаука, с литературой во главе.
Постмодернизм подчеркивает роль сотрудничеств в локализованных контекстах. Он разглядывает субъективного индивидуума и объективные универсальные законы как абстракции укорененности человека в мире. Что имеет суть и что есть подлинным — вопрос тех последствий и решений этих ответов, на которых сходятся люди. Постмодернизм замещает универсальные совокупности знания
локальным знанием, а универсальные смыслы знания — локальными смыслами. Такие полярные оппозиции, как универсальное/личное либо объективное/субъективное, уступают место локальному контексту (Kvale, 1990).
Развивая идеи Дерриды, Фуко и Рорти, постмодернизм придает серьёзное значение языку. Язык не отражает действительность; вместо этого любой отдельный язык в каждой локальной ситуации формирует собственную действительность. Личное «я», как говорящий, уступает место говорящему как посреднику (medium). Культура высказывает себя через говорящего, функционирующего в качестве посредника (Kvale, 1990). Так, язык децентрализует человека (лишает его центрального места во вселенной). Обращение (language) — это не передача информации, а повествование о культуре, история, в которой слушатель и рассказчик взаимно определяют собственный место в социальном порядке. Функция повествования — поддерживать ценности и социальный порядок в сообществе, члены которого, участвующие в применении языка, являются частью данного сообщества. Отказавшись от поисков универсальной истины либо смысла и перенеся выговор на коммуникацию, культура находит новую роль для повествователя. Повествователь не просто передает данные слушателю, оба они (в процесс коммуникации) переопределяют собственный положение в социальном порядке.
Большая часть психотерапевтических совокупностей пробовало найти универсальные законы, но одна совокупность, гуманистическая психология (см. главу 4) исповедует то, что Квэйл (Kvale, 1990) назвал «культом индивидуальности», придавая главное значение людской «самости» (self): самоопределению, самоактуализации и т. д. Как гуманистическая, так и бихевиористская психология отрывают человека от его контекста, утверждает Квэйл, и данной деконтекстуализации подвергаются как испытуемые при проведении опытов, так и больные при прохождении психотерапии. Квэйл находит, что для современной психологии характерна двойная абстракция, при которой деконтекстуализуется как индивидуум, так и его поведение. Он отмечает, что попытка квантифицировать (количественно измерить) психотерапевтические события, и предпосылка об уникальности индивидуума сменяются в постмодернизме изгнанием индивидуума либо «я» с того центрального места, которое он занимал в бихевиористской, гуманистической и когнитивной предположениях модернизма, и отведением ему роли стороны языковых и контекстуальных взаимоотношений.
Квэйл думает, что современная психология движется в неверном направлении и «оторвана от социальной действительности постмодернистской эры» (р. 50). Как наука, она пребывает в состоянии «интеллектуальной стагнации» и ведет паразитическое существование, цепляясь за неврологию, вычислительную технику (computer science), генетику, лингвистику и т. п. Потом он утверждает: «В случае, если психотерапевтическая установка, постулирующая замкнутое
личное я с его психологическим аппаратом, и двойная абстракция, отрывающая людскую деятельность как от собственного контекста, так и от собственного содержания, являются интеллектуальными тупиками, то психология как наука о людской деятельности, быть может, уже не поддается реабилитации» (р. 50). Но постмодернизм уже вторгся в ряд областей психологии. Он говорит о феноменологии (см. главу 12), экологию (см. главу 7) и ролевую психологию как на родственные постмодернизму направления, и отмечает ряд других направлений психологии, развивающихся в сторону постмодернизма. Так, социальная психология занялась изучением вопроса власти, потому, что власть предполагает социальные значения; вопроса личной идентичности как социальной конструкции; и вопроса применения повествований в социальных науках, где повествование принимается либо отвергается в зависимости от его последовательности — от того, как осмысленна говоримая история. В прикладной сфере домашняя терапия определяет социальную единицу — семью — как языковую совокупность, в которой терапевт выступает в качестве инициатора диалога. Патология рассматривается сейчас как коренящаяся скорее в структуре языка, чем в сознательной либо бессознательной части разума.
Квэйл говорит, что изучения с применением качественного анализа смогут стать центральным способом в психологии, разрешающим погрузиться в мир интерсубъективных значений. Такие качественные изучения являются лингвистический поворот в философии науки. Общение между двумя индивидами замещает собой модернистскую конфронтацию психолога с природой. А конвенциональные значения замещают собой поиск объективной действительности.
Социальный конструкционизм
Неспециализированные положения.Не смотря на то, что мы можем найти громадное разнообразие типов социального конструк-ционизма, за исключением намерено оговоренных случаев, мы будем иметь в виду строгий, либо радикальный, конструкционизм, представленный работами Кеннета Гергена (Kenneth Gergen). Потом направляться последовательность главных исходных положений, выдвинутых Гергеном (Gergen, 1994b), главным архитектором социального конструкционизма.
• Существующее, чем бы оно ни было, не имеет требований к тому, как оно выражено.
• Отношения между людьми, каковые культурно и исторически обусловлены, определяют формы выражения, при помощи которых люди познают мир. Ни мир, ни генетические детерминанты, свойственные личностям, не порождают описаний либо конструкций мира. Такие конструкции результат социальных сотрудничеств. Знание есть не достоянием индивида, а побочным продуктом взаимоотношений между участниками сообщества.
• То, в какой степени любое конкретное описание мира остается актуальным с течением времени, зависит от социальных процессов, а не есть вопросом объективной истинности (validity). Описание может оставаться тем же, тогда как мир изменяется, или описание может изменяться, тогда как мир остается тем же. Не смотря на то, что научные методики были основаны на представлениях, каковые потом изменились, эти методологии до сих пор употребляются для научных описаний. В рамках научных сообществ эмпирические способы связаны с претензиями на истину. Эти сообщества подвергают проверке теории и принимают выводы, основывающиеся на применении инструментов, статистики и других техник, принятых сообществом. Их «ритуалы» разрешают им делать предсказания. Но научный способ не владеет «гарантией контекстной независимости», разрешающей ему претендовать на истину в основном, чем смогут претендовать на нее другие способы описания.
• Значение (importance) языка вытекает из той роли, которую он играется в структурах взаимоотношений. Язык не есть ни зеркалом либо картой мира, ни референтным событием либо внутренним процессом, а представляет собой социальный взаимообмен. Язык — это не идеи в головах людей, а нескончаемые последовательности означающих (signifiers), каковые не владеют единственным значением (meaning) либо означаемым (signification). Интеллигибельность появляется как следствие повторяющихся паттернов слов, а слова обретают собственные значения из контекстов взаимоотношений.
• Социальное сообщество может оценивать, подтверждать (validate) либо не подтверждать утверждения, порождаемые в рамках данного сообщества, но не имеет возможности делать этого по отношению к второму сообществу. Ученые смогут оценивать работу ученых, но не служителей культа (cultists), и напротив. Каждая оценка — это оценка культурой того, что образовывает ее часть и имеет для нее определенную сокровище. В случае, если оценка, произведенная посторонней группой, возможно сказана оцениваемой группе и будет иметь в ней суть, то «реляционные границы смягчаются» (р. 54).
Претензии на истину.Конструкционисты (в частности, Gergen, 1985, 1994b) настаивают, что претензии на истину в действительности являются претензиями на то, что данное заключение обоснованно (warranted) либо оправданно в том смысле, что другие принимают ту же группу слов, посвященную данному вопросу. (Конструкционисты избегают таких слов, как удостовериться, показать, продемонстрировать, доказать, подтвердить, подкрепить (фактами), выяснить.) Они утверждают, что никакая теория либо знание не имеет возможности обосновать собственную истинность ни посредством фактических свидетельств, ни посредством логики, потому, что такое обоснование предполагает круговую аргументацию: А обосновывает Б, а Б обосновывает А. Либо в случае, если Б употребляется для обоснования А, нам нужно некое В, которое обосновы-
вало бы Б, но в этом случае требуется Г для обоснования В, и без того до бесконечности. Иначе, в случае, если эмпирический подход применяет логику либо логический подход применяет эмпирические эти для подтверждения собственных претензий, тем самым он подрывает личные позиции. Мы можем апеллировать лишь к «групповым конвенциям», настаивают конструкционисты. Они кроме этого отмечают, что каждые интерпретации наблюдений и эмпирических данных варьируются от одной социальной группы к второй и от одной культуры к второй, а также утверждения о существовании врожденного (inherent) когнитивного знания зависят от эмпирических способов. Следовательно, у нас нет никаких средств заложить какое-либо основание. Все интерпретации и все логические доводы зависят от конкретной социальной группы, в которой формируются эти интерпретации, и лишены согласованности либо интелли-гибельности за ее пределами. Потому, что мы социально конструируем вещи, само наблюдение неотделимо от этих конструкций. Никакое научное основание либо знание нереально.
Конструкционизм ничего не отрицает и не утверждает относительно мира либо того, что находится за (его) пределами или в (его) пределах. Социальный конструкционизм сам есть социально сконструированным и предлагает собственную позицию как форму интеллигибельности. Конструкционизм не имеет возможности провозгласить себя совокупностью, имеющей какое-либо превосходство над вторыми видами знания, как и не пробует заместить собой эти соперничающие виды знания. Его интересует только то, недостатками и какими преимуществами владеет любой из них. Он не задаёт вопросы другие подходы об их заключениях относительно истинности и ошибочности, а предлагает им «играться с практиками и возможностями, согласующимися с интеллигибельностью, и оценивать их по сравнению с другими альтернативами» (Gergen, 1994b, p. 79). Подобным образом он не предлагает собственной позиции по вопросу моральных сокровищ, но открыт для изучения в научной и других областях. Не смотря на то, что он подходит к вопросам этики и морали как к относительным и абсолютно определяемым социальным контекстом, он не предлагает платформы, с которой возможно было разглядывать другие позиции; потому, что все они являются взаимозависимыми с историей и культурой и с позиций одного нереально оценивать второй. Мораль обретает собственный значение исходя из «культурной интеллигибельности». Она есть «формой коммунальной партиципации» (р. 103) в конкретном сообществе.
Потому, что все факты, все данные, все процедуры, вся интеллигибельность — социальны, теорию нереально подтвердить либо опровергнуть, сопоставляя ее с настоящим миром. Однако Герген (Gergen 1994b) придерживается точки зрения, что при условии успехи соглашения в согласовании и обозначениях паттернов поведения науки смогут дать нужные процедуры, данные и
программы культуре, для которой самый важным причиной есть «теоретическая интеллигибельность».
Язык.Конструкционисты утверждают, что каждые притязания на истину имеют в собственной базе социальные конвенции языка. Потому, что эти конвенции изменяются от группы к группе, а язык ни при каких обстоятельствах не есть однозначным и постоянно содержит различные значения для исторических периодов и различных групп, он не имеет возможности употребляться в качестве носителя истин о мире. Следовательно, нереально подвергать проверке догадки, нереально установить какие-либо фундаментальные истины о мире, поскольку они также структурируются языком. Кроме того что существуют преграды между различающимися между собой групповыми значениями, исследователь в любой момент может привлечь более неспециализированные (широкие) догадки относительно контекста собственных догадок, так что та либо другая их формулировка ни при каких обстоятельствах не сможет быть совсем подтверждена как подлинная либо опровергнута как фальшивая (Stam, 1990).
Не смотря на то, что язык и не есть носителем истины либо рационального мышления, он все же снабжает средства для согласия; и эти акты согласия зависят от метода социального применения языка. Из повествовательных текстов члены сообщества конструируют собственные версии действительности. Научные письменные источники воображают только одну из предположений действительности, которая имеет не больше прав претендовать на истину, чем литература. То, что мы именует знанием, это не более чем что-то, по поводу чего мы пришли к социальному соглашению, представленному в языке. Отечественное знание, отечественные действительности складываются из слов, каковые мы упорядочиваем с целью описания этих действительностей. Мифология, фольклор, оккультизм и наука являются социальные конвенции, имеющие собственный основание в исторических и культурных языковых конвенциях. Язык, а не личные разумы либо когниции, снабжают для нас возможность структурировать мир в соответствии с изюминками применения языка конкретной социальной особенностями и группой ее контекста (Gergen, 1994b).
Конструкты классической психологии.Герген (Gergen ,1994b) отмечает, что тяжело отыскать референты таких конструктов, как персональный опыт, осознавание (awareness) и сознание (consciousness); но задавая вопросы, как употребляются эти слова, чему посвящены те типы дискуссий, в которых они фигурируют, икакого рода социальные дискурсы их содержат, мы можем деобъективизировать эти конструкты и поставить вопрос о том, воображают ли они какую-либо действительность. Наряду с этим мы будем применять психотерапевтические дискурсы как средство участия в определенных социальных отношениях, а не как попытки отражения какой-либо действительности. Харре (Нагге, 1986а) говорит, что эмоции не существуют в том смысле, в котором существуют вещи либо свойственные людям психотерапевтические черты, а были со-
циально сконструированы в субстанциальной форме только недавно. А в соответствии с Хейли (Haley, 1963), такие понятия, как вхождение в контакт со собственными эмоциями, проработка определенных чувств, спасение от них и приобретение свободы в выражении эмоций, относятся к области народной психологии (folklore psychology).
Большая часть конструкционистов критически настроены по отношению к конструкту «разума» и к конструкту мозга как его помощника. Согласно точки зрения Коултера (Coulter, 1989) разум, либо субъективность, имеется сотрудничество. Такие его атрибуты, как темперамент либо опыт, являются производными культуры. Он находит, что антропоморфные характеристики, которыми наделяется мозг, фактически лишены смысла, как и утверждение, что мой мозг, а не я сам, испытывает жажду. «Предположение о том, что это мой мозг испытывает недостаток в стакане воды, дабы утолить жажду, есть в лучшем случае неудачной шуткой» (р. 123). Зрительные впечатления, утверждает он, не находятся вмозге либо где-либо в другом месте, не смотря на то, что мозг может принимать участие в их появлении. Утверждение о том, что мы имеем (приобретаем) впечатления, не обязательно предполагает, что мы ими владеем, и следовательно, что они где-то локализованы. «Иметь деньги» — предполагает их конкретное местонахождение, но «иметь возражение» — нет. Подобным образом иметь зрительное чувство не предполагает его местонахождения. То, что предполагается в качестве продукта, находящегося в нас, разума либо мозга, в действительности появляется на протяжении отечественных повседневных интеракций.
Герген (Gergen, 1994b) показывает на то, что мента-лизм опять возвратился в психологию в форме когни-тивизма, и демонстрирует несоответствия, появляющиеся при применении таких конструктов, как репрезентации, ментальные карты и т. д. Он кроме этого показывает на то, что менталистские термины употребляются для определения вторых менталистских терминов. Герген призывает вытащить разум из головы и поместить его в сферу социального дискурса. Скарр (Scarr, 1985), наоборот, предлагает конструкционис-тскую позицию, которая есть в значительной мере менталистской/когнитивистской: знание — это конструкция людской разума. Сенсорные эти фильтруются через познавательный аппарат отечественных органов эмоций и преобразовываются в восприятия и когниции. Человеческий разум кроме этого конструируется в социальном контексте (р. 499).
Это последнее утверждение возвращает разум в сферу социальных конструкций, но создатель отдает предпочтение менталистским конструкциям. Харре (Нагге, 1987) превращает разум в диалоги (conversations), организованные около таких тем, как обязанности, ожидания и этические отношения. Иными словами, отечественный разум конструируется в диалогах, а потому не владеет свободным существованием.