Под Кромами появляется боярский заговор против Федора. Заговорщики устанавливают сообщение с лагерем самозванца. Единственный источник, рапорт Петра Аркудия, приводит условия, на которых заговорщики дали согласие признать «царевича» подлинным Дмитрием, сыном Ивана Грозного: православная вера остается нерушимой; самодержавная власть сохраняется такой же, какой была при Иване IV; царь не будет жаловать боярского чина иноземцам и назначать их в Боярскую думу, но волен брать иноземцев на работу ко двору и даст им право покупать другую собственность и землю в Русском стране; принятые на работу чужестранцы смогут строить на русской почва костелы.
В случае, если вычислять это соглашение настоящим (позднейшие события разрешают это делать), то направляться заключить, что Лжедмитрий не настаивал (как он давал слово в Самборе) на особенных привилегиях для католической церкви в Москве. Это возможно разглядывать как тактический движение, претендент желал купить помощь заговорщиков. Но и позднее Дмитрий ведет себя самостоятельно, отнюдь не как кукла в руках иезуитов.
Петр Басманов перешел на сторону заговорщиков и, как говорит свидетель, духовник самозванца Анджей Лавицкий провозгласил «царевича» законным истинным потомком и наследником престола русских царей, а после этого поцеловал крест в знак верности. Армия под Кромами развалилась, одни бежали в Москву, другие присоединились к «Дмитрию».
Имеется множество определений Смутного времени. Его возможно назвать кроме этого эрой предательств. Измена присяге, крестному целованию, не говоря уже о данном слове, делается простым делом, хлебом насущным. Эра полна поразительных примеров многократных предательств, перебежек из одного лагеря в второй. Это относится в первую очередь лиц известных, о них пишут свидетели событий. Но просто и скоро меняет собственную привязанность простои люд, совсем потерявшийся среди претендентов, самозванцев, настоящих и лжецарей.
Петр Басманов, поменявший Федору и переметнувшийся к «Дмитрию», был самый благородным среди «перевертышей». Присягнув «сыну Сурового», остался ему верен и погиб, защищая царя, убитый Михаилом Татищевым, которого он незадолго до переворота спас от бешенства «Дмитрия». Князь Василий Голицин, один из воевод, руководивших армией под Кромами, перешел на сторону «Дмитрия» вместе с Басмановым. Отправленный в Москву от имени нового царя, он находился при удушении царя Федора. Предав «Дмитрия», он принимал участие в заговоре, организованном Василием Шуйским. Назначенный воеводой в армию, которая была отправлена против второго самозванца, В. Голицин предает Шуйского и переходит на работу к полякам, с которыми после этого кроме этого ссорится. не меньше красочным был перечень предательств князя-воеводы Михаила Салтыкова. Моделью «перевертыша» был Василий Шуйский, о котором обращение будет ниже.
По окончании распада армии под Кромами, самозванец медлительно движется к Москве, принимая торопящихся к нему на поклон бояр, отправляя в столицу послов с грамотами от имени законного наследника, призывающего свергнуть сына Годунова.
30 июня 1605 г. самозванец празднично въехал в Москву. В октябре 1604 г. Лжедмитрий с горсткой наемников пересек границу Столичного страны — менее года спустя он вступил в Кремль, сопровождаемый восторженным народом и высшей знатью. Трон был свободен. Возбужденные его «посланниками» и грамотами царевича, москвичи ринулись на царский дворец, арестовали царя и его мать (позже убили), растерзали родню Годунова. Летопись отмечает, что были разбиты погреба с хмельными напитками и самообладание в городе наступило лишь по окончании того, как все были мертвецки пьяны.
Непреклонным соперником Лжедмитрия был патриарх Иов, клеймивший претендента, как пособника «жидов, лютеран и латинян». В числе первых актов «Дмитрия» были лишение Иова ссылка и сана в монастырь. Во главе русской церкви новый царь поставил епископа рязанского грека Ипатия, первым из иерархов признавшим «Дмитрия Ивановича». До приезда на Русь в отыскивании счастья Ипатий был епископом эриссонским (недалеко от Афона). Легкий, радостный, знавший Запад и значительно более терпимый, чем Иов, новый патриарх идеально соответствовал нраву Лжедмитрия.
18 июля в Москву прибыла царица Мария, по окончании пострижения инокиня Марфа. Она признала в самозванце собственного сына Дмитрия. Милая встреча на глазах народа, в то время, когда сын и мать рыдали, обнявши друг друга, рассеяли все сомнения. 30 июля патриарх Ипатий венчал царским венцом в Успенском соборе нового царя. Это был апофеоз самой необычной в русской истории авантюры.
богословы и Правоведы смогут спорить о значении миропомазания, о значении святого елея. «Дмитрий» стал царем более законным, чем Борис Годунов, потому что в представлении народа и всех собравшихся в Успенском соборе, он был наследником Ивана IV, продолжателем семейства Рюриковичей. Перед лицом людей и Бога «Дмитрий» стал законным царем.
Заговор против царя Дмитрия появился еще до коронования, чуть самозванец празднично вступил в Москву. Он был скоро раскрыт и по обвинению в распространении слухов, что царь — это монах-расстрига Гришка Отрепьев, в подготовке покушения на Дмитрия и многих вторых правонарушениях были арестованы Василий Шуйский, его многочисленные сторонники и братья. Для суда над великим боярином его сообщниками и Шуйским был созван собор, представители и Боярская дума вторых сословий. Обвинителем выступил сам Дмитрий, ссылавшийся на изменническую традицию Шуйских, с покон веков интриговавших против столичной семейства. Царь напомнил, что Иван Грозный семь раз приказывал казнить Шуйских, а Федор Иванович казнил дядю Василия Шуйского. Князь Василий согласился во всех правонарушениях, покаялся и просил снисхождения. Приговоренный к смертной казни, он был помилован в последнюю 60 секунд, перед плахой.
Современный биограф Григория Отрепьева высказывает сомнения довольно принятой историками версии «заговора Шуйского», доказывая тем, что «Дмитрий», явившийся в Москву, был весело встречен населением, был на вершине успеха и «планировать переворот в таких условиях было сумасшествием». Историк думает, что торопиться нужно было скорее новому царю, опасавшемуся Шуйских. И додаёт: «Кроме того в случае, если заговора не было и в помине, ему (Дмитрию) стоило придумать такой»197. Потому, что одиннадцать месяцев спустя Василий Шуйский организовал успешный заговор, не обращая внимания на то, что популярность царя оставалась весьма большой, сомнения довольно первого заговора представляются слишком мало убедительными. Более убедительным думается предположение тех историков, каковые считают, что княжата, высшее боярство, воспользовавшись Лжедмитрием для противодействия Годуновым , спешили разделаться с новым царем, пока он не укрепился на престоле.
Одиннадцать месяцев царствования Дмитрия складываются из двух частей, из реальной деятельности и планов. Из реальности и мечтаний. мечтами и Своими планами самозванец делится в письмах Рангони, в беседах с секретарями и духовником-иезуитами, каковые говорят о них в собственных письмах и регистрируют в ежедневниках. 11-месячная деятельность царя Дмитрия документирована многочисленными свидетельствами и официальными актами современников русских и зарубежных. В конце 1605 г. в Венеции выходит книга, робко озаглавленная «Реляция». Автором, скрывшимся под псевдонимом Бареццо-Барецци, был иезуит Антонио Поссевино, посетивший Ивана Грозного и не покинувший мысли об обращении Руси в католическую веру. Известия о появлении «Дмитрия» позвали его энтузиазм. Поссевино пишет письмо царю, развивает перед ним широчайшие замыслы Польши и союза России, разгрома протестантской Швеции, крестового похода против турок и т.д. В «Реляции» Поссевино излагает содержание писем, каковые он приобретает из Москвы от секретарей Дмитрия, восторженно пропагандируя фантастические планы и удивительную жизнь молодого столичного царя. Книга имеет громадной успех, выходит на французском, германском и латинском языках. Переводится на испанский. И, по-видимому, является источником для Лопе де Вега, что в 1617 г. пишет пьесу «Великий герцог Столичный», в первый раз выводя на сцену историю самозванца.
Поразительный успех «Дмитрия», поразивший и тех, кто вычислял его самозванцем, и тех, кто верил, что он был чудесным образом спасенный «царевич», привёл к необузданным мечтаниям у всех тех, кто был с ним так или иначе связан. Это касалось не только Мнишеков, новой родни царя, вместе с тем короля Сигизмунда III и Ватикан. Отец Павел V приходит к выводу, на основании донесений Рангони, что Дмитрий воплощает идеал столичного царя, о каком в далеком прошлом грезили в Ватикане: ревностный католик, приверженец унии, предан святому престолу и неприятель ислама. Павел V призывает Мнишеков, короля Сигизмунда, иезуитов оказывать всяческую помощь царю.
Грезы польского короля детально изложены в инструкции послам, каковые должны были сопровождать Марину в Москву, и помечены 6 февраля 1606 г. Сигизмунд III планировал раздел Столичного страны. Послам предлагалось взять согласие Дмитрия на присоединение к Речи направляться не только Смоленска и Северска, на каковые король претендовал уже в 1600 г., то кроме этого Новгорода, Пскова, Вязьмы, Дорогобужа и других городов. Требования аргументировались тем, что в свое время эти земли принадлежали Литве. Помимо этого, Дмитрий должен был дать согласие на пропуск польских армий через русскую территорию до Финляндии и снабжение их деньгами, амуницией и провиантом, нужных для войны со Швецией. По окончании завоевания шведского престола могучая Польша предлагала заключить наступательный и оборонительный альянс с Москвой.
Замыслы Сигизмунда III были персональными королевскими мечтаниями, каковые не имели помощи большинства шляхты. В апреле 1606 г. соперники короля подняли бунт — рокош, считавшийся в монархической республике законной формой протеста. Рокош управлял Николай Збжидовский, один из покровителей самозванца в пору его нахождения в Самборе, Ходили слухи, что «рокошане», законные мятежники, вели тайные переговоры с Дмитрием и предлагали ему корону Речи Посполитой.
Источником фантастических замыслов, имевших целью поменять движение европейской истории и русской, были грезы, замыслы, обещания самозванца. В Самборе, где сумасшедший план заявить себя сыном Ивана Грозного отыскал первую помощь, на протяжении личной встречи в королевском дворце в Кракове, в беседах с папским нунцием Рангони, Лжедмитрий обещает то, что желают взять его собеседники: Мнишекам — неслыханные достатки, польскому королю — русские почвы, римскому папе — объединение церквей, крестовый поход против ислама. Вступив в Москву, одев царскую корону, «Дмитрий» начинает маневрировать. Сигизмунд III, пишет Пирлинг, «рассчитывал на бесконечную признательность Дмитрия и упорно напоминал о благодеяниях, которыми он осыпал когда-то царевича… С самонадеянностью и апломбом выскочки Дмитрий забывал обещания, данные в тяжелые дни, и медлил привести их в выполнение»198. Уклончивость царя, забывшего обещания претендента, возможно растолковывать «самонадеянностью выскочки», но возможно видеть в нежелании удовлетворять Ватикана и требования короля трезвый расчет политика, учитывающего изменение в соотношении сил и вероятные последствия для него при чрезмерных уступок, не отвечающих заинтересованностям Столичного страны.
Большой интерес воображают реформаторские планы царя Дмитрия. О них кроме этого больше всего известно по воспоминаниям и письмам собеседников царя. Биограф Лжедмитрия признает: «Составить сколь-нибудь правильное представление о его правлении очень тяжело. По окончании его смерти власти приказали сжечь все его грамоты и другие документы»199. Сохранившиеся (все документы стереть с лица земли очень тяжело) грамоты говорят о широких планах, о направлениях задуманных реформ, каковые не были реализованы из-за сопротивления незначительности и близкого окружения времени, отведенного «Дмитрию». Разная, часто деятельности самозванца и взаимоисключающая оценка планов на троне отражает взоры историков и господствующую сейчас моду на прошлое.
Василий Ключевский, ссылаясь на свидетельства чужестранцев, приводит слова Петра Басманова: царь — не сын Ивана Грозного, но его признают царем по причине того, что присягали ему, и потому еще, что лучшего царя сейчас нет200. Возможно думать, что Петр Басманов верил в то, что сказал, потому что погиб, защищая «Дмитрия». Современный историк, цитируя тот же источник, что и Ключевский201, обрывает его посредине: «Не смотря на то, что он и не сын царя Ивана Васильевича, все же сейчас он нам правитель…». Довод «лучшего царя сейчас нет» может вызывать споры, не смотря на то, что, без сомнений, Петр Басманов отлично знал претендентов на столичный трон. Слова и дела «Дмитрия» свидетельствуют, что он был царем, непохожим на собственных предшественников202.
Многие современники передают его взоры на власть: у меня два метода удержать царство: один метод — быть тираном, а второй — всех жаловать; лучше жаловать, а не тиранить. А.Н. Островский (1823—1886) в пьесе «Дмитрий Василий и Самозванец Шуйский» воображает новизну политической концепции «Дмитрия» в диалоге царя и Басманова. Воевода излагает классическую точку зрения: «Привыкли мы царевы грозны очи, Как божие всевидящее око, Над головой собственной поклонной видеть И делать только грозные распоряжения, Угрожающие неумолимой карой. Ты милостью себя навек прославишь, Но без грозы ты царством не управишь». Дмитрий отвечает: «Не диво мне такие речи править! Вы понимаете одно только средство — ужас! Везде, во всем вы властвуете страхом; Вы жен собственных обожать вас приучали страхом и Побоями; ваши дети От страха глаз поднять на вас не смеют; От страха пахарь пашет ваше поле; Идет от страха солдат на войну; Ведет его под страхом воевода; Испуганно ваш посол консульство правит; От страха вы молчите в думе царской! Отцы мои и деды, правители, В орде татарской, за широкой Волгой, По ханским ставкам страха набирались, И страхом править у татар обучались. Второе средство лучше и надежней — милостью и щедротами царить».
Сценическая карьера данной пьесы самого популярного русского драматурга XIX в. была весьма мала. В советское время она не ставилась ни при каких обстоятельствах. Желание отказаться отстраха как инструмента власти не вызывало общего одобрения. Многие другие идеи Лжедмитрия казались неожиданными, чужими, еретическими. В одном он твердо следовал столичной традиции: он твердо верил в необходимость широчайшей самодержавной власти. Титул императора, на котором он настаивал, не опасаясь риска поссориться с польским королем, был для «Дмитрия» ответственным атрибутом самодержавного русского царя.
Вступив на трон, Лжедмитрий планирует и действует лихорадочно, как если бы осознавал, что времени у него мало. Кое-какие историки обвиняют царя в том, что он сделал через чур мало, признавая одновременно с этим, что сопротивление реформам было огромное. Сопротивлялось боярство, обиженное тем, что «Дмитрий» приблизил к себе худородных «родственников» Нагих, тем, что «хороший царь» стремился уменьшить положение холопов, запретил помещикам потребовать возвращения крестьян, бежавших в голодные годы. Всем служилым людям было удвоено жалование и строго-настрого не разрещаеться брать взятки. За этим должны были следить намерено назначенные контролеры.
По приказу царя началась работа по созданию единого кодекса законов — дьяки составили Сводный судебник, в базу которого был положен Судебник Ивана IV, включивший закон о праве крестьян уходить от помещика в Юрьев сутки. Быть может, Лжедмитрий думал о его восстановлении. Госсовет, Боярская дума, приобретает новое наименование: Сенат. Он состоит, как и Дума, из четырех разрядов: первый — духовенство — патриарх, четыре митрополита, шесть епископов и два епископа, второй разряд — 32 боярина, принадлежавших к знатнейшим фамилиям, третий разряд составили 17 окольничьих, а четвертый
— 6 аристократов. Реформа состояла, во-первых, во включении во второй опальных Годунова и разряд (княжат), и любимцев нового царя (а также Нагих); во-вторых, в трансформации заглавия. Отброшенное по окончании смерти «Дмитрия», оно будет возвращено в национальную номенклатуру Петром I.
Самозванец, отлично знавший монастырскую жизнь, питал к монастырям, монахам, монашеской жизни глубокую неприязнь. На пути к Москве он много говорил о замыслах преобразования монастырей. Вступив на трон, он не рискнул коснуться баз монастырской совокупности, не решился пойти по стопам «предков» — Ивана III, Ивана IV, конфисковавших имущество и монастырские земли. Но это не смягчило острой враждебности православного духовенства, если не считать патриарха Игнатия, к царю. Монастыри обижались на необходимость платить «Дмитрию» относительно маленькие суммы денег на дворцовые потребности, обвиняли его в отступничестве от православия, в его веротерпимости
Келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицин, участник событий Смуты, неоднократно поменявший стороны и покровителей, покинул один из наиболее значимых источников по истории собственного времени, весьма популярное «Сказание». Создатель «Сказания», что не именует царя Дмитрия в противном случае как «расстрига Григорий» (воспоминания писались по окончании 1613 г.), перечисляет множество грехов и правонарушений самозванца, а также разрешение «всем еретикам и жидам невозбранно ходити во святые божиа церкви»203. Для Авраамия Палицина появление «расстриги» — одно из звеньев цепи, которую со времен святого Владимира, крестившего Русскую почву, плел «змии всепагубный, возгнездившийся в костеле Италийском», в противном случае говоря Ватикан. Создатель «Сказания» напоминает историю попыток католической церкви «прельстить» Русь: Александр Невский, которого соблазняли католики, позже митрополит Исидор, «проклятый», подписавший Флорентийскую унию, «Антон Посевус» (Антонио Поссевино), соблазнявший Ивана Грозного204. А позже попытка : расстрига, которогопо мнению Палицина, стали причиной власти «холопы враги — и злые казаки».
Легко понять ожесточение Авраамия Палицина, свидетеля нарушения всех традиций православной церкви и столичных обычаев царем и окружавших его чужеземцев. «Дмитрий», тайно перешедший в католицизм, не был соперником православия Он, к примеру, отправил деньги Львовскому братству, оплоту православия в Речи Посполитой. Совсем индифферентный к спорам христиан, державший при себе духовников-иезуитов, секретарей-протестантов братьев Бучинских, ходивший в православную церковь, Лжедмитрий искал себе везде союзников.
Вступление Дмитрия на престол привело к заметному оживлению торговой деятельности в РФ. Торговцы приезжают из Польши, из Германии, появляется пара итальянских купцов Особенный интерес проявляют британцы, отлично опытные Московию со времен Ивана Грозного. Николай Костомаров, отлично относящийся к Лжедмитрию, пишет. «Всем было предоставлено вольно заниматься торговлей и промыслами, всякие стеснения к выезду из страны, к въезду в страну, переездам в страны стёрты с лица земли. «Я не желаю никого стеснять, — сказал Дмитрии, — пускай мои владения будут во всем свободны. Я обогащу свободной торговлей собственный государство. Пускай везде разнесется хорошая слава о моём государстве и моём царствовании»205. Британцы, посещавшие царство Дмитрия, отмечали, что он сделал собственный государство свободным.
Николай Костомаров пара преувеличивает «свободы», состояние страны не разрешало без стеснения разъезжать по своим надобностям. Несомненно, как свидетельствуют кроме того соперники «Дмитрия», он планировал введение свободной торговли, свободного въезда в страну и выезда. Грезил он кроме этого о поощрении образования. В письмах он составлял замыслы: «Когда с Божьей помощью стану царем, на данный момент заведу школы, дабы у меня во всем стране выучились просматривать и писать; заложу университет в Москве, стану отправлять русских в чужие края, а к себе буду приглашать умных и опытных чужестранцев»206.
Необычная история самозванца, ставшего царем, ставит вопрос, на что возможно дать лишь предположительный ответ: верил Григорий Отрепьев в то, что он — чудесным образом спасшийся сын Ивана Грозного, либо лишь притворялся, что верит? Игрался ли он роль, сознавая, что играется, или маска так приросла к лицу, что он сам поверил в собственный царское происхождение? Поведение Лжедмитрия может служить косвенным доказательством его бесконечной веры в себя, в собственный право сидеть на столичном троне, в собственную судьбу. Наибольший знаток Смуты С.Ф. Платонов оспаривает «тенденцию некоторых историков воображать самозванца человеком ловкости и выдающегося ума»207. Основной упрек историка — обилие чужестранцев около царя, что злило москвичей. Наоборот, Василий Ключевский говорит о Лжедмитрии: «Богато одаренный, с бойким умом, легко разрешавший в Боярской думе самые тяжёлые вопросы…»208. Царь Дмитрий вел себя так, как если бы ни мельчайшее сомнение ни при каких обстоятельствах не коснулось его. Он нарушал традиции столичных правителей, вел себя так, как ему хотелось, как было конечно для него. В пьесе А.Н. Островского Василий Шуйский говорит о поведении, недостойном царя: «Москва привыкла видеть, Как царь ее великий, православный, На высоте собственной, недостижимой, Одной святыне молится с народом, Уставы церкви строгие бережёт, По праздникам духовно радуется, А в дни поста, в смиренном одеяньи, С народом совместно каяться идет».
Царя упрекали в том, что он не спит по окончании обеда, не ходит в баню, ест телятину, которую русские не ели. С удивлением наблюдали, как он, спускаясь с «недостижимой высоты», являлся на пушечный двор, где делали новые пушки, мортиры, сам трудился вместе с другими. Не прекративший думать о походах , царь весьма интересовался войском, устраивал потешные армейские игры, маневры, в которых принимал участие лично.
деятельность и Планы «Дмитрия», его поведение, нарушавшее чопорные нравы столичного двора, не смогут не напомнить другого русского царя — Петра I, правившего столетие спустя. Петр I добился интернационального признания собственного императорского титула и стал первым официальным русским императором, но Лжедмитрий за сто лет до него настойчиво попросил для русского царя это звание. Самозванец на троне и законный русский царь проявляли однообразный страстный интерес к Западу, побывали в том месте, окружали себя чужеземцами, желали просвещать народ, поощряли торговлю, заботились об армии, вели себя не так, как надеялось русским царям.
без сомнений, то, что у Лжедмитрия было только эскизом, неясным проявлением туманных неосознанных чувств и идей, было у Петра великой политикой. Но принимая к сведенью, что Лжедмитрий оставался на троне менее года, а Петр правил четыре десятилетия, возможно заявить, что история провела в образе Лжедмитрия репетицию, перед тем как вывела на сцену Петра Великого. Григорий Отрепьев был самозванцем, завоевавшим трон, Петр I был законным третьим царем из семейства Романовых, но в народе Петра вычисляли самозванцем, так его деятельность и поведение выпадали из нормы «великого православного царя».
Деятельность царя Дмитрия приводила к недовольству среди высшего боярства, в некоторых церковных кругах. Народ, т.е. москвичы, которых очень многое в окружении и поведении царя злило, сохранял веру в него. Но объективная действительность царской политики имела намного меньшее значение, чем страсть к власти, обуревавшая вечного претендента Василия Шуйского. Он настойчиво и неутомимо плел сеть заговора. В начале 1606 г. заговорщики В. Шуйский, В. Голицын передали Сигизмунду III, что в Москве желают призвать на трон сына польского короля Владислава. Проект вправду существовал, но обращение к Сигизмунду имело целью узнать отношение короля к замыслам свержения Лжедмитрия, которого заговорщики вычисляли польским ставленником. Документов, свидетельствующих о помощи Сигизмунда III заговорщикам, не отыскано. Известно, но, что король был обижен поведением Лжедмитрия, отказавшегося удовлетворить требования короля. Помимо этого, Варшава была полна слухов о подготовке столичным царем похода на Польшу для захвата трона. До короля дошли сведения о том, что «Дмитрий» поддерживает связи с Николаем Збжидовским и другими соперниками Сигизмунда III.
Представление о существовании важной «столичной угрозы» выражено современным польским историком ужасной фразой: «Хмурой весной 1606 г. будущее улыбнулась нам криво и жестоко»209. В противном случае говоря, убийство «Дмитрия» спасло Польшу от столичного нашествия.
Финал начался въездом в Москву свадебного кортежа. 24 апреля невеста, окруженная бессчётной свитой, явилась к жениху, продолжительно ожидавшему ее. Не соглашающиеся ни в чем, историки спорят кроме этого о женских преимуществах Марины. Вежливый Проспер Мериме пишет, что дочь Юрия Мнишека «выделялась собственной красотой и грацией среди дам собственной страны»210. Для доказательства собственного тезиса известный французский автор цитирует величайшего русского поэта Александра Пушкина, написавшего в один раз: «Нет на свете царицы краше польской женщины»211. Современный русский историк, отметая поэтическое красноречие, жестоко констатирует: «Марина Мнишек не владела ни красотой, ни женским обаянием. Художники, щедро оплаченные самборскими обладателями, много попытались над тем, дабы приукрасить ее наружность. Но и на парадном портрете лицо будущей царицы смотрелось не через чур привлекательным … маленький рост и тщедушное тело мало отвечали тогдашним представлениям о красоте»212. Историку следовало бы добавить: русским представлениям о красоте, потому что польские и зарубежные современники видели столичную — не надолго — царицу в противном случае.
Москву поразил не внешний вид царской невесты, но ее бессчётный, броско вооруженный кортеж. Большая часть историков пишет о неприятном впечатлении настоящей чужеземной оккупации, которую создавала орда чужестранцев, к тому же ведущих себя как воины в завоеванном городе.
Свидетельства современников о пьяных жолнежах, пристававших к дамам, разбивавших лавки, единодушны. Они расходятся, в то время, когда поднимается вопрос: кем же были чужеземцы? Одни пишут: поляки, другие, согласные с первыми, предпочитают сказать «ляхи», третьи именуют гостей царя — «Литва». Николай Костомаров, что в 40-е годы XIX в. являлся членом тайного украинского Кирилло-Мефодиевского общества, за что подвергался репрессиям, пишет: «…Большинство этих инопланетян лишь считались поляками, а были русские, кроме того православные, по причине того, что в то время в южных провинциях Польши не только простолюдины и шляхта, но и многие знатные паны еще не отошли от предковской веры».
Пара модернизируя терминологию, возможно заявить, что вместе с Лжедмитрием, а позже в свадебном кортеже, в Москву пришли украинцы, т.е. обитатели окраинных провинций Речи Посполитой и Столичного страны, в собственном большинстве православные. Но, как подмечает Н. Костомаров, «столичные люди еле могли признать в русских и приезжих единоверцев по разности обычаев, входивших по столичным понятиям в область религии. Притом же все гости говорили либо по-польски, либо по-малорусски»213.
8 мая 1606 г. произошло бракосочетание «Дмитрия» с Мариной, и подготовка к перевороту вошла в последнюю стадию. В народе деятельно распространялись слухи, что царь — поганый, некрещеный, потакает чужеземцам, но популярность Лжедмитрия оставалась высокой. Исходя из этого толпе, которую Василий Шуйский кинул в ночь с 16 на 17 мая на Кремль, предварительно открыв ворота колоний, растолковали: поляки царя убивают! Лжедмитрия многократно давали предупреждение о подготавливающемся заговоре, но, как в любой момент в аналогичных случаях, жертва не верит в опасность. Мнишеку, предлагавшему принять меры безопасности, царь ответил: «Я знаю, где царствую; у меня нет неприятелей; я же владычествую над смертью и жизнью»214. Убеждение в неприкосновенности русского самодержца оставалась у Лжедмитрия до конца его жизни.
«Император Дмитрий Иванович, ничего не подозревавший, был зверски убит в шесть утра», — с военной лаконичностью пишет капитан Маржерет. Собственный отсутствие на должности начальника дворцовой охраны он растолковывает заболеванием. Ходили слухи, что он отвел охрану по сговору с заговорщиками. По вторым слухам, намного более правдоподобным, Василий Шуйский именем царя существенно сократил охрану. По окончании коронования Василия и победы заговорщиков Шуйского Жак Маржерет отказался помогать новому царю и уехал в родную Бургундию.
Победители надругались над телом законного царя. Труп был разрезан на части, сожжен, пеплом выстрелили из пушки. Кроме того память о самозванце должна была провалиться сквозь землю. На протяжении погрома «латинян» было довольно много жертв с обеих сторон, потому что вооруженные гости Лжедмитрия сопротивлялись. Маржерет пишет, что было убито 1705 поляков. Согласно другой информации, число жертв составило приблизительно 500 человек. Погибло около трехсот москвичей Заговорщики, не хотя портить взаимоотношений с Речью Посполитой, поставили охрану около дома, где пребывали послы Сигизмунда III. Как и другие спасшиеся поляки, а также Марина и ее папа, послы были посланы в ссылку, где пробыли более двух лет.
По окончании убийства царя победившие заговорщики заседали три дня, решая, кому дастся столичный трон. Представитель ветшайшего рода Рюриковичей князь Федор Мстиславский, не участвовавший в заговоре, отказался от короны в пользу Василия Шуйского, второго по старшинству линии Рюриковичей. На трон претендовал кроме этого князь Василий Голицын, лично находившийся при убийстве двух царей, Федора Борисовича и Лжедмитрия, в числе кандидатов были Романовы. Трон достался Василию Шуйскому.
самозванцы и Цари
На куски разрезали, сожгли,
Пепл собрали, пушку зарядили,
С четырех застав Москвы палили
На четыре стороны почвы.
Тут меня тогда же стало довольно много…
Максимилиан Волошин
Блистательный портрет Василия Шуйского, сделанный В. Ключевским, не испытывает недостаток ни в дополнениях, ни в комментариях: «Это был пожилой, 54-летний боярин, маленького роста, невзрачный, подслеповатый, человек неглупый, но более умный, чем умный, донельзя изолгавшийся и изинтриганившийся, прошедший пламя и воду, видавший и плаху и не попытавшийся ее лишь по милости самозванца, против которого он исподтишка действовал, громадный охотник до наушников и очень сильно побаивавшийся волшебников»215.