Annotation
Книга, которую читатель держит в руках, по-своему неповторима. В первый раз на русском публикуется трилогия известного литератора из США Роберта Блоха о Нормане Бейтсе, первый роман которой, написанный ровно полвека назад, лег в базу хорошего триллера Альфреда Хичкока «Психоз» (1960) и дал жизнь новому культовому «монстру» современной западной культуры. Прославленная картина Хичкока, вошедшая в число величайших фильмов всех времен и народов, вызвала пара продолжений и огромное количество подражаний, став одной из чаще всего цитируемых лент в мировом кино. В это же время и сам Роберт Блох — создатель двух десятков романов и сотен рассказов, успешный кино- и телесценарист, обладатель последовательности респектабельных литературных премий — в 1980-е годы возвратился к образу собственного ужасного храбреца, посвятив ему еще две книги. Эти авторские продолжения, составляющие вместе с первым «Психозом» сюжетно завершенную трилогию, дополнены в настоящем издании интервью писателя (кроме этого в первый раз абсолютно переведенным на русский язык) и новым переводом фрагмента книги Франсуа Трюффо «Кинематограф по Хичкоку», посвященного съемкам известного фильма. Все публикуемые тексты сопровождаются подробными примечаниями, призванными открыть в авторе, чье творчество принято вычислять только явлением жанровой прозы, мастера виртуозных литературных и языковых игр, незаурядного эрудита, ироничного комментатора стереотипов и страхов современной массовой культуры.
В библиотеке трилогия представлена тремя отдельными книгами, любая из которых содержит упомянутые выше приложения.
Роберт Блох
Психоз[1]
10 % данной книги посвящается Гарри Альшулеру,[2] сделавшему 90 % работы.
Он услышал шум, и ужас, как будто бы разряд тока, пронесся по телу. Звук был глухой, как словно кто-то стучал по оконному стеклу.
Норман Бейтс судорожно поднял голову, привстал, и книга выскользнула из его рук, ударившись о тучные ляжки. После этого он понял, что это легко вечерний ливень, легко дождевые капли, стучащие по окну гостиной.
Норман не увидел, как начался ливень и наступили сумерки. Но в помещении стало достаточно мрачно, и он потянулся к лампе, перед тем как продолжить чтение.
Это была ветхая настольная лампа, принадлежавшая к распространенному когда-то типу, с разрисованным бисерной бахромой и стеклянным абажуром. Она стояла в гостиной с незапамятных времен, и Мама категорически отказалась избавиться от нее. Да Норман в действительности и не желал этого: он прожил тут все собственные сорок лет, и в ветхих, привычных вещах, окружавших его с детства, было что-то приятное, успокаивающее. Тут, в дома, жизнь текла по установленному некогда порядку, а все перемены происходили в том месте, за окном. И в основном в этих переменах для него таилось что-то угрожающее.
К примеру, представим себе, что он решил бы выйти на улицу. на данный момент он, быть может, стоял бы посредине пустынной дороги либо кроме того в болоте, где его застал бы ливень, и что тогда? Он промок бы до костей, было нужно бы пробираться к себе в полной темноте. От этого возможно простудиться и погибнуть, да и кто уходит из дому, в то время, когда уже стемнело? Как приятнее сидеть тут, в гостиной, при свете лампы, с хорошей книгой, дабы провести время.
Свет падал на его жирные щеки, отражался в стеклах очков и заставлял сверкать розовую кожу под редевшими прядями волос песочного цвета, в то время, когда он склонился над книгой, дабы продолжить чтение.
Такая увлекательная книга — неудивительно, что время пролетело незаметно. «Государство инков», произведение Виктора В. фон Хагена.[3] Ни разу Норману не приходилось встречать для того чтобы обилия любопытных фактов. К примеру, вот это — описание качуа, победного танца солдат: они образовывали громадный круг, извиваясь и двигаясь как будто бы змеи. Он углубился в чтение: «Ритм для этого танца отбивали на том, что некогда было телом вражеского солдата, — с него сдиралась кожа, пузо надувался, так что он преобразовывался в барабан, а все тело играло роль резонатора, причем звуки исходили из открытого рта: необыкновенный, но в полной мере действенный способ».
Норман улыбнулся, позже разрешил себе расслабиться и поежился, как будто бы зритель, созерцающий ужасную сцену в фильме. Необыкновенный, но в полной мере действенный способ — да, так оно точно и было! Лишь представьте себе: содрать с человека, допустимо еще живого, кожу, а позже надуть пузо и бить по нему, как будто бы в барабан! Весьма интересно, как конкретно они это делали, как обрабатывали и сохраняли плоть мертвеца, дабы не допустить разложение? И еще, каким складом мышления нужно владеть, дабы по большому счету дойти до таковой идеи?
Не самая аппетитная тема, но стоило лишь Норману прикрыть глаза, и эта сцена появилась перед ним так светло, как словно бы он ее видел: ритмичное перемещение обнаженных, раскрашенных тел солдат, извивающихся, раскачивающихся в такт под бессердечным, как будто бы выжженным небом, и старая женщина, скорчившаяся перед ними, отбивающая нескончаемый ритм на раздутом, выпяченном животе трупа. Искаженный в мине рот обширно раскрыт, разумеется посредством костяных распорок; звуки доносятся оттуда. Мерный шум от ударов по раздутой плоти, идущий из сморщенных внутренностей, пробивающий себе путь по горлу и вырывающийся, как будто бы глухие стоны, из глотки мертвеца.
На какое-то мгновение Норману кроме того показалось, что он слышит эти звуки. Позже он отыскал в памяти, что шум дождя также образует ритм. И шаги…
Он, само собой разумеется, почувствовал, что она тут, кроме того не слыша ее шагов: привычка так обострила все его эмоции, что он просто знал, в то время, когда Мама оказалась в помещении. Кроме того не видя ее, он знал, что она стоит рядом.
на данный момент Норман и в действительности не видел ее; не поднимая головы, он сделал вид, словно бы продолжает чтение. Мама дремала у себя в помещении, и он замечательно знал, какой раздражительной она не редкость, в то время, когда лишь проснется. Лучше сидеть тихо и сохранять надежду, что сейчас на нее не отыщет.
— Норман, ты знаешь, что час?
Он набрался воздуха и захлопнул книгу. Сейчас ясно, что с ней придется тяжело: сам вопрос был предлогом для начала придирок. В холле находились дедушкины часы, так что по пути ко мне Мама легко имела возможность определить время.
И все же спорить вследствие этого не следует. Норман кинул взор на наручные часы, после этого улыбнулся.
— Пять с минутами, — сказал он. — Говоря по правде, я не пологал, что на данный момент так поздно. Я просматривал…
— Ты думаешь, я слепая? Я вижу, что ты делал. — Сейчас она стояла у окна, смотря за тем, как стучат по стеклу дождевые капли. — Я вижу да и то, чего ты не сделал. По какой причине ты не зажег отечественную вывеску, в то время, когда стемнело? И по какой причине ты тут, а не в том месте, где направляться, — не в конторе?
— Ну, осознаёшь, начался таковой ужасный ливневой дождь, и я поразмыслил, что вряд ли кто-то тут покажется…
— Чепуха! Именно в такое время возможно получить. Многие не опасаются управлять автомобилем в дождливую погоду.
— Но вряд ли кто-нибудь заедет к нам. Все пользуются новым шоссе. — Норман понял, что в голосе его показались неприятные нотки, почувствовал, как печаль подкатывает к горлу, так что сейчас он как будто бы чувствовал ее терпкий вкус, и попытался сдержать себя. Через чур поздно: он обязан извергнуть наружу все, что накопилось в душе. — Я сказал тебе, что нам угрожает, в то время, когда нас заблаговременно предотвратили об этом шоссе. Ты бы тихо успела реализовать мотель до официального объявления о постройке новой дороги. Мы имели возможность приобрести в том месте любой участок за гроши, да к тому же ближе к Фейрвейлу. на данный момент у нас был бы новый мотель, новый дом, возможность получить. Но ты меня не послушала. Ты ни при каких обстоятельствах не слушаешь, что я говорю, правда? Лишь одно: «Я желаю», «Я думаю»! Неприятно наблюдать на тебя!
— Вот как, мой мальчик?
Голос Мамы был обманчиво мягким, но Норман знал, что за этим кроется. В силу того, что она сказала слово «мальчик». Ему уже сорок лет, а она именует его мальчиком; хуже того, она и ведет себя с ним как с мелким мальчиком. Если бы лишь возможно было не слушать! Но он слушал, он знал, что обязан любой раз выслушивать, что говорит Мама.
— Вот как, мальчик? — повторила Мама еще более мягким, вкрадчивым голосом. — Неприятно наблюдать на меня, да? А вот я так не думаю. Нет, мальчик, дело не во мне. Тебе неприятно наблюдать на себя. Вот она, настоящая обстоятельство, вот по какой причине ты до сих пор сидишь тут, на обочине никуда не ведущей дороги! Я так как права, Норман? Все дело в том, что у тебя не достаточно духу нормально жить. В любой момент не хватало духу, не так ли, мальчик? Не хватило духу покинуть дом, не хватило духу поискать и отыскать себе работу, либо уйти в армию, либо кроме того отыскать подходящую девушку…
— Ты бы мне не разрешила!
— Верно, Норман. Я бы тебе не разрешила. Но будь ты другом хотя бы наполовину, ты поступил бы по-своему.
Как ему хотелось крикнуть ей прямо в лицо, что это не верно. Но он не имел возможности. В силу того, что все, что Мама на данный момент сказала, он повторял сам себе опять и опять, год за годом. В силу того, что это была правда. Мама постоянно устанавливала для него правила, но он вовсе не должен был всегда им подчиняться. Время от времени матери вычисляют детей собственной собственностью, но не все дети разрешают им такое. какое количество в мире еще единственных сыновей и вдов; не все же они намертво связаны отношениями для того чтобы рода. Да, он виноват не меньше ее. В силу того, что у него ни при каких обстоятельствах не хватало духу.
— Знаешь, ты так как имел возможность тогда настоять на своем, — сказала Мама. — Скажем, выбрался бы из дому, отыскал для нас новое место, а позже заявил о продаже этого жилища. Но нет, ты лишь скулил. И я знаю обстоятельство. Дело в том, что тебе в действительности не хотелось никуда переезжать. Ты не желал уходить из этого, а сейчас ты уже не уйдешь, ты всегда будешь сидеть тут. Ты не можешь удалиться из дома, действительно, Норман? Так же как не можешь стать взрослым.
Он не имел возможности наблюдать на Маму. В то время, когда она начинала так сказать, Норман просто не мог на нее наблюдать — вот и все. И куда бы он ни кинул взор, легче не становилось. Лампа с бисерной бахромой, ветхая неуклюжая мебель, в следствии которой тут было тесно, — все эти привычные вещи, все около неожиданно стало ненавистным легко по причине того, что он все знал наизусть, как узник собственную камеру. Он уперся взором в окно, но и это не помогало: за стеклом были ливень, и ветер, и темнота. Норман знал, что в том месте, за стенками дома, для него также не будет спасения. Нигде не будет спасения, нет ничего, что окажет помощь скрыться от голоса, что пульсировал в голове, бил в уши, как будто бы данный труп в книге: мерный рокот мертвеца.
Он вцепился в книгу, постарался сосредоточиться на чтении. Возможно, если он не будет обращать внимания, притворится спокойным…
Нет, ничего не вышло.
— взглянуть на себя, — сказал ее голос. (А барабан все бил: бум, бум, бум, звуки вибрировали, вырываясь из распяленной глотки.) — Я знаю, по какой причине ты не удосужился зажечь вывеску. И по какой причине ты этим вечером кроме того не подошел к конторе, дабы открыть ее. В действительности ты не забыл. Ты просто не желаешь, дабы кто-нибудь пришел; сохраняешь надежду, что визитёров не будет.
— Ну отлично, — пробормотал Норман. — Это правильно. Я ненавижу обслуживать визитёров, постоянно ненавидел.
— Но это не все, мальчик. (Вот оно, опять: «мальчик-мальчик-мальчик!» — бьет барабан, стонет мертвая плоть.) Ты ненавидишь людей. В силу того, что в действительности ты их опасаешься, правильно? Так всегда было, еще с самого детства. Только бы прилипнуть поближе к лампе и просматривать. Что тридцать лет назад, что на данный момент. Укрыться от всего, загородившись книжкой.
— Но так как имеется вещи и похуже! Ты сама всегда твердила это! По крайней мере я не мотался по различным местам и не нажил проблем. Разве так уж не хорошо заниматься саморазвитием?
— Саморазвитием? Ха! — Сейчас она стояла за его спиной, возвышалась над ним, наблюдала на него сверху. — Вот это, значит, именуется саморазвитием! Не пробуй меня одурачить, мальчик. Раньше не получалось, и сейчас не удастся. Хорошо бы изучал Библию либо хотя бы пробовал взять образование. Я замечательно знаю, что ты в том месте просматриваешь. Мусор. Кроме того хуже.
— Кстати, это история цивилизации инков…
— Ну да, а как же. И само собой разумеется, тут полным-полно омерзительных подробностей о занятиях этих нечистых дикарей. Как в той, про острова южных морей. Ага, ты думал, про эту я не знала, да? Прятал ее у себя в помещении, как и все остальные возмутительные мерзости, которыми ты тайком упивался…
— Психология — это не возмутительная мерзость, Мама!
— Ах, он именует это психологией! Довольно много ты знаешь о психологии! Ни при каких обстоятельствах не забуду, как грязно ты сказал со мной в тот сутки, ни при каких обстоятельствах! Поразмыслить лишь, дабы сын имел возможность прийти и сообщить такое собственной матери!
— Но я так как лишь желал растолковать тебе одну вещь. Про нас, отечественные отношения: это именуется эдипов комплекс, и я поразмыслил, что, в случае, если мы попытаемся тихо обсудить отечественную проблему, постараемся разобраться, наша жизнь может измениться к лучшему.
— Измениться, мальчик? Ничего у нас не изменится. Прочти хоть все книги в мире — каким ты был, таким в любой момент и останешься. Мне не нужно выслушивать эту нечистую, возмутительную ерунду, чтобы выяснить, что ты за человек. Господи, восьмилетний мальчишка и тот осознает. Да они и осознавали все, твои детские друзья по играм, они знали, кто ты имеется. Маменькин сынок. Так тебя тогда именовали, так оно и было. Было, имеется и будет — в любой момент. Выросший из детских штанишек, большой, толстый маменькин сынок!
Звуки били по ушам, оглушали: барабанная дробь слов, барабанный бой в груди. Во рту пересохло, и он судорожно закашлялся. Еще мало, и он начнёт плакать. Норман потряс головой. Поразмыслить лишь, неужто она до сих пор способна довести его до для того чтобы! Да, способна, она на данный момент и доводит его, и будет повторять это опять и опять, в случае, если лишь он не…
— В случае, если лишь ты… и что дальше?
Господи, неужто она способна просматривать его мысли?
— Я знаю, о чем ты думаешь, Норман. Я все о тебе знаю, мальчик. Больше, чем тебе хотелось бы. Я знаю и чего ты желаешь, о чем грезишь. «Я желаю убить ее» — вот что ты на данный момент думаешь, Норман. Но ты не можешь. В силу того, что у тебя не достаточно духу. Из нас двоих жизненной энергией, силой владею я. Так было и без того будет. Данной силы хватит на нас двоих. Вот по какой причине тебе от меня ни при каких обстоятельствах не избавиться, даже если ты вправду когда-нибудь захочешь. Но, само собой разумеется, в глубине души ты не желаешь этого. Я нужна тебе, мальчик. Вот она — действительно, правильно?
Он все еще опасался, что не выдержит, и не смел развернуть голову и посмотреть на нее — лишь не на данный момент, мало попозже. Во-первых, успокоиться, повторял он себе. Быть предельно спокойным. Не думать о том, что она говорит. Постарайся посмотреть на вещи трезво, постарайся отыскать в памяти. Это пожилая дама, и с головой у нее не все в порядке. В случае, если будешь дальше слушать ее вот так, у тебя у самого в итоге будет с головой не все в порядке. Сообщи, дабы она возвратилась к себе в помещение и ложилась дремать. В том месте ее место.
И пускай поторапливается, в силу того, что, если она не послушается, В этом случае он придушит ее собственной серебряной цепочкой…
Он начал поворачиваться, уже готовый сказать эти слова, губы беззвучно шевелились. Сейчас раздался звонок.
Звонок был знаком: он означал, что кто-то приехал и приводит к хозяину.
Кроме того не взглянув, что делается за его спиной, Норман направился в холл, снял с вешалки плащ, открыл дверь и шагнул в темноту.
Ливень длился уже пара мин., перед тем как она увидела это и включила дворники, а заодно фары; как-то нежданно стало мрачно, и дорога в первых рядах превратилась в трудноразличимую серую полосу среди нависавшей с обеих сторон тёмной массы деревьев.
Деревья? В то время, когда она проезжала по шоссе в последний раз, тут как словно бы не было полосы деревьев. Это, само собой разумеется, было в далеком прошлом — прошлым летом, и она добралась до Фейрвейла ясным солнечным днем, бодрая и отдохнувшая. Сейчас она была измотана по окончании восемнадцати часов постоянной езды, но все-таки способна отыскать в памяти дорогу и почувствовать, что тут что-то не так.
Отыскать в памяти — это слово как будто бы порвало пелену, застилавшую мозг. Сейчас Мэри имела возможность смутно припомнить, как приблизительно полчаса назад она пара мгновений колебалась, доехав до развилки дороги. Так и имеется — она развернула не в ту сторону. И вот сейчас она едет неизвестно куда, льет данный ужасный ливень, около кромешная тьма…
Ну-ка держи себя в руках! на данный момент никак нельзя впадать в истерику. Нехорошее уже сзади.
Это правильно, сообщила она себе. Нехорошее уже случилось. День назад, вечером, в то время, когда она похитила эти деньги.
Она стояла в кабинете мистера Лоури и видела, как Томми Кэссиди извлек увесистую пачку зеленых банкнот и бросил ее на стол. Тридцать шесть финансовых единиц с изображением тучного приятели, похожего на торговца, еще восемь, на которых отпечатано лицо человека, бывшего похожим обладателя похоронного бюро. Но данный «торговец» в действительности был Гровером Кливлендом, а гробовых дел мастер — Уильямом Маккинли.[4] Тридцать шесть тысячных купюр плюс восемь пятисотдолларовых банкнот — ровно сорок тысяч.
Томми Кэссиди кинул их на стол, как будто бы это были легко раскрашенные бумажки, и, неосторожно раскладывая их веером, заявил, что решил заключить контракт и приобрести дом в качестве свадебного подарка дочери.
Господин Лоури старался изобразить такое же равнодушие, подписывая документы, завершавшие сделку. Но когда ветхий Томми Кэссиди вышел за дверь, господин Лоури сходу оживился. Он собрал деньги, положил их в громадный коричневый конверт и запечатал его. Мэри увидела, как наряду с этим у него дрожали руки.
— Вот, мисс Крейн, — сообщил он, подавая ей конверт. — Занесите это в банк. на данный момент практически четыре, но я уверен, что Гилберт даст вам положить деньги. — Он остановился, пристально взглянуть на нее. — Что с вами, мисс Крейн? Вам плохо?
Возможно, он увидел, как стали дрожать ее руки, чуть конверт перешел к ней. Не имеет значения. Она в точности знала, что на данный момент сообщит, не смотря на то, что, в то время, когда ее губы произносили эти слова, слушала сама себя с удивлением.
— Думается, опять разболелась голова, господин Лоури. Я именно планировала попросить разрешения уйти пораньше. Мы на данный момент разбираемся с почтой и не сможем подготовить оставшиеся документы по сделке до понедельника.
Господин Лоури улыбнулся. У него было хорошее настроение. Ну еще бы! Пять процентов от сорока тысяч составляют две тысячи долларов. Он имел возможность себе позволить маленький акт филантропии.
— Ну само собой разумеется, мисс Крейн. Лишь зайдите в банк, а позже отправляйтесь к себе. Желаете, дабы я подвез вас?
— Нет, благодарю. Доберусь сама. Мало отдыха…
— Да, это основное. Что ж, тогда до понедельника. Я постоянно утверждал, что самое ответственное — это покой и здоровье.
Как же, черта с два: Лоури имел возможность загнать себя до полусмерти из-за лишнего американского доллара и всегда был готов пожертвовать судьбой любого из собственных служащих за добавочные пятьдесят центов.
Но Мэри Крейн лучезарно улыбнулась ему и покинула шефа и собственную работу — окончательно. Прихватив с собой сорок тысяч долларов.
Не каждый день представляется такая возможность. В случае, если открыто, бывают люди, которым будущее не дает по большому счету никаких шансов. Мэри Крейн ожидала собственного двадцать семь лет.
Возможность поступить в колледж провалилась сквозь землю, в то время, когда папа попал под машину. Ей было семнадцать лет. Вместо этого Мэри в течение года посещала направления секретарш, позже нужно было содержать мать и Лайлу, младшую сестру.
Возможность выйти замуж пропала по окончании того, как Дейла на данный момент забрали в армию; ей было двадцать два. Его сходу послали на Гавайи, скоро в собственных письмах он начал упоминать имя некой девушки, а позже письма прекратили приходить. В то время, когда она взяла открытку с объявлением о его свадьбе, Мэри было уже все равно.
Не считая всего другого, сейчас уже была без шуток больна мама. Так длилось три года. Она погибла, в то время, когда Лайла была в школе. Мэри желала, дабы сестра непременно поступила в колледж, а в том месте будь что будет, но сейчас забота о них двоих лежала полностью на ее плечах. Целый сутки — работа в агентстве Лоури, полночи она проводила у постели матери. Ни на что второе времени не оставалось. Некогда было кроме того подмечать, как проходят годы. Но очередной приступ доконал маму, Мэри должна была устраивать похороны. Позже Лайла кинула школу и пробовала отыскать работу, а она как-то раз взглянуть в зеркало и как будто бы проснулась: вот это изможденное, осунувшееся лицо, смотревшее на нее оттуда, — это была она, Мэри Крейн. Она чем-то ударила по стеклу, зеркало разбилось, но ей казалось, что она сама, ее жизнь рассыпается, преобразовываясь в тысячи сверкающих осколков.
Лайла тогда вела себя легко превосходно, а также господин Лоури помог, устроив так, что их дом сразу же приобрели. В то время, когда все было совсем оформлено, у них на руках выяснилось приблизительно две тысячи долларов наличными. Лайла отыскала работу в магазине, торговавшем грампластинками, в нижней части города, и они сняли мелкую комнатку на двоих.
— Послушай, что я тебе сообщу: ты обязана отдохнуть, — заявила Лайла. — У тебя будет настоящий, полноценный отпуск. Нет, не нужно спорить! Девять лет ты нас содержала, сейчас самое время стряхнуть с себя заботы, расслабиться. Ты обязана куда-нибудь отправиться. Вот, к примеру, круиз на морском лайнере.
Так она была на борту «Каледонии», и уже спустя семь дней плавания по Карибскому морю изможденное, осунувшееся лицо прошлой Мэри больше не появлялось перед ее глазами, в то время, когда она доходила к зеркалу в собственной каюте. Она опять стала юный (по крайней мере смотрелась никак не старше двадцати двух, сказала она себе), но самое основное — она была влюблена.
Нет, это была не та безумный, неудержимая страсть, которую она испытала когда-то к Дейлу Белтеру. Не было и романтических поцелуев при лунном свете, серебрящем волны, — всех этих голливудских сцен, сразу же поднимающихся перед глазами, в то время, когда речь идет о круизе в тропики.
Сэм Лумис был на хороших десять лет старше, чем в свое время Дейл Белтер, и не очень-то умело умел заботиться, но Мэри обожала его. Казалось, вот он, первый настоящий шанс устроить собственную жизнь, что предоставила ей будущее. Так Мэри казалось , пока Сэм не решил растолковать ей собственный положение.
— Осознаёшь, — сообщил он ей, — я на данный момент наподобие как красуюсь в чужой одежде. Видишь ли, данный вот магазин…
И он поведал ей собственную историю.
На севере, в мелком городе Фейрвейл, имеется магазин, торгующий всем, что необходимо в фермерском хозяйстве. Сэм трудился в том месте, помогая отцу. Подразумевалось, что позже дело перейдет к нему по наследству. Годом ранее папа погиб, и тогда Сэму сказали нехорошие новости.
Да, само собой разумеется, магазин переходит к нему. Плюс около двадцати тысяч отцовского долга. Дом, товары, кроме того страховка — все уходило в счет долга. Папа ни при каких обстоятельствах не сказал Сэму, что частенько вкладывал деньги в второй вид бизнеса — игру на тотализаторе. Но дело обстояло конкретно так. У Сэма сейчас оставалось лишь два варианта: заявить себя банкротом либо постараться выплатить долги.
Сэм выбрал второе.
— Это дело приносит прибыль, — растолковал он. — Я, само собой разумеется, не стану богачом, но, в случае, если руководить магазином как направляться, возможно приобретать стабильную выручку в девять-десять тысяч в год. А вдруг я смогу выставить приличный выбор различных автомобилей для сельскохозяйственных работ, может, кроме того больше. Я выплатил уже четыре тысячи с лишним долга и пологаю, что еще пара лет — и я расплачусь абсолютно.
— Но я не осознаю, если ты столько обязан, как ты можешь позволить себе данный круиз?
Сэм обширно улыбнулся.
— Я победил соревнование. Ну да, кто больше всех возьмёт выручки от продажи сельскохозяйственной техники; спонсором было отделение компании, которая ее создаёт. Я вовсе и не пробовал победить эту поездку — как мог, дабы стремительнее выплатить долги. Они меня уведомили, что я занял первое место в собственном округе. Я пробовал взять приз деньгами, но они ни в какую. Либо круиз, либо ничего. Что ж, данный месяц не будет напряженным, собственному ассистенту я доверяю. Я поразмыслил, что отдохнуть за чужой счет также не так уж не хорошо. Вот так я появлялся тут. И встретил тебя. — Он невесело улыбнулся и набрался воздуха. — Да, если бы это был отечественный медовый месяц…
— Сэм, но что нам мешает? Я желаю сообщить, мы можем…
Но он опять не легко набрался воздуха и покачал головой.
— Придется подождать с этим. Может, два-три года, пока я не расплачусь со всеми долгами.
— Я не желаю ожидать! И наплевать мне на деньги. Я имела возможность бы уйти из собственного агентства, трудиться в магазине…
— И дремать также в нем, как приходится делать мне? — Он выдавил из себя ухмылку, но лицо оставалось таким же безрадостным. — Да, я не шучу! Устроил себе гнездышко в задней помещении. Питаюсь по большей части бобовыми консервами. У нас говорят, я так трясусь над каждым центом, что переплюнул кроме того отечественного банкира.
— Но к чему все это? — задала вопрос она. — Я желаю сообщить, если ты не будешь так себя ограничивать, то выплатишь долг на год-два позднее, и все. А до тех пор…
— До тех пор я обязан жить в Фейрвейле. Хороший городишко. Но мелкий. В том месте все всё приятель о приятеле знают. До тех пор пока я вот так веду себя, я привожу к сочувствию и уважение. Они довольно часто берут мой товар, легко дабы поддержать меня, — все знают мои неприятности, и всем нравится, что я стараюсь приложив все возможные усилия, дабы решить их. Папа, не обращая внимания на то, как у нас все позже повернулось, пользовался хорошей репутацией. Принципиально важно, дабы эта репутация сохранилась. Для меня и моего бизнеса. И для нас, в будущем. Теперь-то это стало еще серьёзнее, чем раньше. Разве ты не осознаёшь?
— В будущем. — Мэри набралась воздуха. — Ты сообщил — два-три года.
— Ничего не сделаешь. Осознаёшь, в то время, когда мы поженимся, я желаю, дабы у нас был приличный дом, хорошая ситуация. Для этого необходимы деньги. По крайней мере возможность забрать кредит. на данный момент-то я всегда оттягиваю расчеты с поставщиками — они это терпят, пока уверены, что все, что я получу, отправится им в уплату долга. Не легко и не весьма приятно. Но я знаю, чего желаю добиться, и на меньшее не согласен. Тебе мало подождать, дорогая.
Она терпеливо ожидала и больше не спорила с ним об этом. Но лишь по окончании того, как ей стало ясно, что ни уговоры, ни другие методы убеждения не вынудят его поступить в противном случае.
Так у них обстояли дела, в то время, когда круиз завершился. Прошел год с лишним. За это время полностью ничего не изменилось. Прошлым летом Мэри приезжала к нему; взглянуть на город, магазин, заметила, что в расчетной книжке показались новые записи: Сэм вернул еще пять тысяч долларов.
— Осталось всего-то одиннадцать тысяч, — гордо заявил он. — Справлюсь за два года, быть может, и раньше.
Два года. Через два года ей будет двадцать девять. Она уже не имела возможности позволить себе устроить сцену, закатить истерику и гордо хлопнуть дверью, как какая-нибудь двадцатилетняя женщина. Мэри превосходно осознавала, что особенного выбора у нее нет: вряд ли она когда-нибудь встретит еще одного Сэма Лумиса. Исходя из этого она радовалась, понимающе кивала и отправлялась к себе, корпеть над бумагами в агентстве Лоури.
И снова ежедневно, приходя на работу, она видела, как старина Лоури приобретает собственные пять процентов за посредничество. Видела, как он скупает ненадежные закладные и получает, дабы прошлых обладателей лишили права выкупа, как, умело найдя подходящий момент, предлагает немыслимо низкие стоимости людям, отчаянно нуждающимся в наличных, а позже получает хорошие деньги, легко и скоро сбывая их имущество. Люди реализовывают и берут ежедневно, а Лоури в середине и приобретает от обеих сторон собственные пять процентов лишь за то, что сводит продавца и покупателя. Это все, что он делает нужного в жизни. И однако он был богат. Ему-то не было нужно бы разламывать пояснице два года, дабы выплатить одиннадцатитысячный долг. Лоури время от времени получал такую сумму за несколько месяцев.
Мэри ненавидела его, как ненавидела многих покупателей и продавцов, приходивших в агентство, в силу того, что они также были богатыми. Данный Томми Кэссиди был, пожалуй, хуже всех — большой воротила, купавшийся в деньгах, каковые ему выплачивали за аренду нефтеносных участков. Он ни в чем не нуждался, но всегда лез в сделки с недвижимостью, выискивал, нет ли поблизости охваченных страхом, несчастных людей, чьей бедой возможно было бы воспользоваться. Дешево приобрести — дорого реализовать… Он хватался за любую возможность выжать лишний американский доллар.
Он имел возможность свободно выложить сорок тысяч наличными на свадебный презент дочери. И без того же свободно положить на стол Мэри Крейн стодолларовую бумажку — это произошло приблизительно полгода назад — и предложить «проехаться с ним в Даллас» на уик-энд.
Это было проделано так скоро, с таковой спокойной, непринужденной наглостью, что она просто не успела как направляться рассердиться. После этого вошел господин Лоури, и инцидент был исчерпан. Она ни разу — ни на людях, ни с глазу на глаз — не высказала Кэссиди, что думает по поводу его предложения, а он ни разу не повторил его. Но она ничего не забыла. При всем жажде Мэри не имела возможность забыть слюнявой, плотоядной ухмылки на жирном лице старика.
Она кроме этого ни при каких обстоятельствах не забывала, что мир в собственности таким вот Томам Кэссиди. Они обладали всем; они назначали цены. Сорок тысяч — за свадебный презент; сто американских долларов, неосторожно кинутых перед ней, — за право трехдневного владения телом Мэри Крейн.
Вот я и забрала сорок тысяч долларов…
Как в ветхом смешном рассказе, но то, что случилось, никак не похоже на шутку. Она в действительности забрала деньги, а подсознательно мечтала о таковой возможности весьма, весьма в далеком прошлом. И по сей день все как бы поднялось на собственные места, как будто бы она осуществила первую часть в далеком прошлом созданного замысла.
Сейчас пятница, вечер последнего рабочего дня семь дней. Банки на следующий день будут закрыты, соответственно, Лоури начнет выяснять, куда делись деньги, лишь в понедельник, в то время, когда она не явится на работу в его агентство.