Аристотель (384-322 гг. до н.э.), как мы знаем, в течение 20 лет обучался у Платона. Не страно, что своим философским учением Аристотель обязан конкретно Платону. Но, как это часто не редкость в науке, ученик вносит последовательность новых идей и выясняется критически настроенным к собственному преподавателю. Так, Аристотель подверг пересмотру платоновское учение об идеях, внес коррективы в платоновскую концепцию науки, поставив на первое место не математику, а физику. В случае, если Платон был уверен, что точное знание возможно взять лишь о неподвижном и неизменном бытии (таковы у числа и Платона идеи), то Аристотель утверждал, что и довольно вещей изменчивых и движущихся также возможно создана наука, и притом в полной мере точная: такой он считал физику.
Аристотель именно и создал систематическую науку о природе — физику; он первый постарался научно выяснить центральное понятие физики — перемещение. Атомисты, действительно, намерено поставили в центр внимания вопрос о перемещении; допущение пустоты, в которой движутся атомы, именно и диктовалось у них рвением растолковать наличие перемещения в природе. Но атомистическое объяснение перемещения было скорее натурфилософским, потому, что атомисты конкретно соотносили собственный общефилософский принцип с эмпирическими явлениями, не создав опосредствующей совокупности понятий. Что же касается Платона и пифагорейцев, то их подход к изучению природы был ориентирован на познание математических взаимоотношений, а все, что составляло предмет познания древней математики, как мы уже видели, исключало изменение и движение. В этом — радикальное отличие ее от математики нового времени.
Конкретно то событие, что математика изучает отношения и статические связи, привело Аристотеля к убеждению, что физика не может быть наукой, выстроенной на базе математики, потому что физика имеется наука о природе, а природе свойственно изменение, перемещение. И, вправду, конкретно Аристотелю в собственности заслуга создания физики как науки о природе. Аристотелевская физика, — пишет Э. Кассирер, — есть первым примером фактически науки о природе. Возможно, само собой разумеется, вычислять, что данный славный титул подобает не ей, а что с громадным правом его возможно присудить основателям атомистики. Но, не смотря на то, что атомистика в виде пустого пространства и понятий атома создала методический принцип и основополагающую концепцию будущего объяснения природы, однако осуществить данный принцип она не смогла. Потому что в собственной древней форме атомистика не смогла овладеть собственной и фундаментальной проблемой природы — проблемой становления. Атомистика решает проблему тела, сводя все чувственные качества вещей к чисто геометрическим определениям — к форме, порядку и положению атомов. Но у нее нет общего мыслительного средства для изображения трансформации, нет принципа, исходя из которого возможно было бы сделать понятным и закономерно выяснить сотрудничество атомов. Лишь Аристотель, для которого природа — фюсис — отличается от несложного продукта мастерства тем, что она в самой себе владеет принципом перемещения, подошел к настоящему анализу самого феномена перемещения.
Аристотелевская физика, но, возможно по-настоящему осознана лишь при условии рассмотрения ее в рамках всей совокупности аристотелевского мышления, его науки и понимания знания, его общеметодологических установок, каковые формировались как под влиянием платоновской философии, так и в постоянной полемике с ней.
Влияние Платона на Аристотеля сказалось в первую очередь в характерном для Аристотеля внимании к логической стороне любого разглядываемого им вопроса. У Платона Аристотель прошел важную школу критической рефлексии, обучился логически расчленять, разбирать, и нужно заявить, что интерес Аристотеля к для того чтобы рода расчленению чуть ли не больший, чем у его учителя. Мастерством различения понятий, обнаружения всех значений, какие конкретно может иметь слово, прямых и переносных, Аристотель обладает виртуозно; это мастерство он, без сомнений, вынес из Академии и обязан им диалектике, которую в Академии в любой момент высоко ценили.
Но Аристотель вычисляет недочётом платоновской научной программы ее односторонний — логико-математический — темперамент. С его точки зрения, платоновско-пифагорейская школа не уделяет достаточного внимания естествознанию. Исходя из этого Аристотель обращается к второй традиции в греческой науке, то есть к ранним физикам — Анаксагору, Эмпедоклу, Демокриту и др., стремясь преодолеть ту, на его взор, одностороннюю ориентацию, которую он видел в Академии.
Принимая к сведенью интерес Аристотеля к натурфилософии и уважение, которое он показывает по отношению к тем, кто, согласно его точке зрения, имеет естественнонаучный опыт, кое-какие исследователи склонны вычислять, что Аристотель, в сущности, возвращается от платонизма к натурфилософии. С таковой точкой зрения, на отечественный взор, дать согласие запрещено. Физика Аристотеля несет на себе печать логически рефлектирующей мысли, ее создатель — громадной мастер в деле различения понятий, анализа их и сопоставления; ему отлично известны все противоречия и те трудности, с которыми приходится сталкиваться при попытке определения фундаментальных понятий физики — перемещения, трансформации, времени, места, континуума и др. В этом — его отличие от натурфилософов-досократиков.
Если бы Аристотель постарался всего лишь соединить в собственном учении кое-какие элементы естественнонаучного подхода досократиков с логико-математической программой Платона, то он не был бы уникальным философом и мы не имели бы основания сказать о его особенной научной программе. В конечном итоге же Аристотель подверг критической переработке как наследие собственного учителя, так и естественнонаучные представления ранних физиков, создав совсем новое учение — новую логику, новое и новую физику понятие науки в целом.
Потому, что научное мышление Аристотеля формировалось в полемике в первую очередь с его школой и Платоном, мы разглядим сначала, какие конкретно конкретно методологические правила Платона не удовлетворили его гениального ученика.
В предыдущей главе мы пробовали продемонстрировать, как платоновская математическая программа органически связана с его диалектикой. С целью этого мы намерено детально разглядели диалог Платона Парменид, в котором диалектический способ мышления распознан самый четко. Категории, каковые анализируются Платоном в Пармениде, — это центральные понятия его философии: единое и очень многое.
Способ мышления Платона пребывает в том, что понятие определяется через собственную противоположность: единое — через очень многое, а очень многое — через единое. Таковой метод определения через противоположное предполагает, что отнесенность противоположностей лишь и может конституировать бытие самих этих противоположностей, либо, иначе говоря что идеи существуют только в совокупности взаимоотношений, так что, несложнее говоря, отношение первичнее самих отнесенных элементов.
Критика Аристотелем платоновского способа соединения противоположностей. Неприятность опосредования
Вот против этого главного методологического принципа Платона и выступает в первую очередь Аристотель. Противоположности, говорит Аристотель в Метафизике, не смогут выступать в качестве начала всех вещей. В это же время у вышеупомянутых философов (Аристотель имеет в виду Платона и пифагорейцев. — П.Г.) одна из двух противоположностей выступает в роли материи, причем одни единому — как равному — противопоставляют неравное, считая, что именно в нем состоит природа множества, а другие этому единому противополагают множество (потому что у одних числа производятся из двойственности неравного — из громадного и из малого, а второй мыслитель формирует их из множества, причем и в том и другом случае действием сущности единого).
Аристотель не согласен с его учениками и Платоном в том, что все существующее рождается из сотрудничества противоположных начал — единого (как равного себе, самотождественного, неизменного, устойчивого и т.д.) и множества — неизвестной двойки, неравного, иного, нетождественного, громадного и малого — все это определения того, что платоники именуют материей чувственных вещей. Противоположности не смогут влиять друг на друга, говорит Аристотель. Между ними должно пребывать что-то третье, которое Аристотель обозначает термином ЎpokeЕmenon, дословно переводимым как подлежащее (лежащее внизу, в базе), либо, по-латыни, субстрат: …происхождение вещей из противоположностей в любых ситуациях предполагает некий субстрат; значит, данный последний у противоположностей должен быть налицо всего скорее. Следовательно, все противоположные определения постоянно восходят к некоему субстрату, и ни одно не существует раздельно.
Субстрат у Аристотеля имеется, так, посредник между противоположностями; обе они отнесены конкретно к субстрату и являются уже не субъекты, но предикаты этого посредника; либо, говоря словами Аристотеля, противоположности — это то, что отражается о подлежащем, о субстрате.
Категория сущности
С данной точки зрения направляться обратить внимание на аристотелевское понятие сущности — oўsЕa, которое он вводит с целью прояснения новой совокупности понятий, призванной являться опорным пунктом его мышления. Сущность — это первая из десяти категорий Аристотеля. В Категориях и в Метафизике эта категория рассматривается самый подробно; наряду с этим в Категориях Аристотель опускает кое-какие из качеств, присутствующих в Метафизике, где он пытается продемонстрировать соотношение понятия сущность с понятиями материя, форма, сущность бытия и др. Сообщение этих понятий с категорией сущности Аристотель пробует раскрыть кроме этого в таких работах, как ‘изика, О душе, Вторая аналитика, Об истолковании. Обнаружение обоюдной связи главных понятий аристотелевской философии требует особого анализа; тут мы не ставим эту задачу, а потому ограничимся лишь той стороной вопроса, которая должна быть принята во внимание при рассмотрении аристотелевского понимания науки.
В Категориях Аристотель следующим образом определяет категорию сущности: Сущностью, о которой не редкость обращение в большинстве случаев, в первую очередь и значительно чаще есть та, которая не отражается ни о каком подлежащем и не находится ни в каком подлежащем, как, к примеру, отдельный человек либо отдельная лошадь. А вторичными сущностями именуются те, в которых, как видах, заключаются сущности, именуемые первым делом, как эти виды, так и обнимающие их роды; так, к примеру, определенный человек содержится, как в виде, в человеке, а родом для вида есть живое существо. Исходя из этого тут мы и говорим о вторичных сущностях, к примеру это — живое существо и человек.
Главным определением категории сущности, как видим, есть то, что сущность не отражается ни о каком подлежащем, т.е. не может быть предикатом чего-либо другого; она сама именно и есть тем подлежащим, о котором отражается все другое. А это значит, что сущность имеется сама по себе, что она не есть что-то вторичное если сравнивать с отношением, как это мы видели у Платона. Сущность, как подмечает потом Аристотель, кроме этого и не находится ни в каком подлежащем. Как же различает Аристотель сказывание о подлежащем и нахождение в нем? То, что отражается о подлежащем, есть чёртом рода либо вида этого подлежащего; то же, что находится в подлежащем, не есть его родовым либо видовым определением, а имеется только его сопровождающий показатель. Так, животное — это то, что отражается о человеке (а тем самым и об отдельном человеке), а цвет — то, что находится в отдельном человеке, но не отражается о нем.
Основное же, серьёзное для нас в аристотелевском определении сущности — это то, что сама сущность ни о чем не отражается (и ни в чем не находится); на этом определении основано и деление Аристотелем сущностей на первичные и вторичные. Вторичные сущности — это те, каковые сказываются о первичных, а первичные — те, каковые уже ни о чем не сказываются. В этом смысле вид — более сущность, чем род, а отдельный индивид — более сущность, чем вид: животное (род) отражается о человеке, но человек о животном — нет, говорит Аристотель. Что же касается самих первичных сущностей, то ни одна из них, по словам Аристотеля, не есть в большей мере сущностью, чем каждая вторая: Отдельный человек есть сущностью нисколько не в основном, чем отдельный бык. Конкретно в этом смысле к сущности, по Аристотелю, неприменимы определения большее и меньшее, и все сущности, потому, что они первичные сущности, подлежащие, совсем равноправны: ни одна сущность не имеет привилегированного положения по сравнению с другой. Из этого, фактически говоря, происходит аристотелевский интерес ко всем явлениям природы в равной мере: к перемещению светил, так же как и к строению червя, к гражданскому устройству полиса, так же как к пищеварительной и дыхательной совокупности пресмыкающихся. Тут направляться искать обоснование того — совсем нового если сравнивать с платоновским — пафоса науки в ее аристотелевском понимании, науки, которая не знает предпочтений, для которой нет предметов, не хороших ее интереса.
В Академии отдавалось предпочтение изучению существ полезных и божественных, говоря словами Аристотеля; с обоснованием этого предпочтения Платоном мы уже привычны. Аристотель полемически подмечает по этому поводу: Выходит, но, что об этих полезных и божественных существах нам свойственна намного меньшая степень знания (потому что то, исходя из чего мы имели возможность изучить их, да и то, что мы жаждем определить о них, очень мало известно нам из яркого ощущения), а довольно преходящих вещей — растений и животных — мы имеем громадную возможность знать, по причине того, что мы вырастаем с ними… По поводу пренебрежения этими предметами как низменными Аристотель делает программное заявление, формулируя собственный научное кредо так: Остается сообщить о природе животных, не упуская по мере возможности ничего — ни менее, ни более полезного, потому что наблюдением кроме того над теми из них, каковые неприятны для эмоций, создавшая их природа доставляет все-таки невыразимые удовольствия людям, способным к философам и познанию причин по природе… В случае, если же кто-нибудь вычисляет изучение вторых животных низким, так же направляться думать и о нем самом, потому что запрещено без громадного отвращения наблюдать на то, из чего составлен человек, как-то: на кровь, кости, жилы и подобные части…
Само собой разумеется, эта программа аристотелевской науки имеет в качестве собственного теоретического обоснования не только его учение о сущности, как мы потом заметим. Но без сомнений, что интерес к многообразию личных форм, существующих как в живой, так и в неживой природе (причем интерес к ним конкретно как необычным и не сводимым к вторым формам либо второй форме, которая принималась бы за универсальную), глубоко связан с учением о сущности и равноправном статусе первичных сущностей.
Тот принцип, что характеризуют как эмпиризм Аристотеля, находит собственный методологическое выражение в учении о сущности. Первичная сущность — это личный предмет: данный человек, это дерево. Вторичная сущность — виды и роды; видом для этого человека будет человек, для этого дерева — береза; родом же для человека — животное, для дерева — растение. Род наряду с этим дает более неспециализированное определение, чем вид: в случае, если назвать живое существо, этим достигается больший охват, чем в случае, если назвать человека.
Все остальные категории — качества, количества, отношения, места, времени, положения, обладания, действия, страдания — сказываются о сущностях — первичных либо вторичных. Именно поэтому сказыванию любая сущность может принимать противоположные определения, противоположности в любой момент, так, отнесены к третьему — сущности. Сущность — первична, отношение — вторично; быть самим собой — первично, определяться через сообщение с другим — вторично. Допускать противоположные определения в зависимости от собственной перемены — это образовывает отличительное свойство сущности. Для Аристотеля наряду с этим принципиально важно, что сущность принимает противоположные определения сама, через трансформации ее самой; потому что можно понять дело и в противном случае, приняв за отправную точку не сущность, а противоположность: тогда сущность будет лишь функцией, а независимым бытием будет наделено отношение.
В данной связи весьма интересно аристотелевское определение категории отношения: Соотнесенным с чем-нибудь именуется то, что в том, что оно имеется само, обозначается зависящим от другого либо каким-нибудь вторым образом ставится в отношение к второму (курсив мой. — П.Г.). Конкретно по причине того, что сущность в том, что она имеется сама, не зависит ни от чего другого, она имеется что-то само по себе сущее, не являющееся предикатом другого. Пример, что приводится Аристотелем, отлично поясняет это: соотносительно выяснены понятия большее — меньшее (по большому счету громадное — малое), двойное — половинное и т.д.; каждое из них отражается о втором, каждое лишь через соотнесенность с другим приобретает собственный содержание; возможно было бы заявить, что сущность каждого — в другом, а потому большее и меньшее и не являются сущностями в аристотелевском смысле — oўsЕa. Для соотнесенного существовать значит пребывать в каком-нибудь отношении к чему-нибудь второму; настаивание Аристотеля на том, что сущность ни о чем не отражается, свидетельствует, так, что существование ее не выводится из чего-нибудь другого. Тут нам думается в полной мере правомерной аналогия между учением Аристотеля о сущности и кантовским тезисом о том, что бытие не может быть предикатом. И у Аристотеля, и у Канта это положение свидетельствует, что эмпирическое начало имеет собственный особенный статус, что оно не может быть выцарапано из понятия и владеет известной непреложностью, которую нужно принимать к сведенью при разработке методологии и логики научного познания.
Единое как мера
Единое и очень многое — эти центральные противоположности платоновской философии — выступают у Аристотеля как то, что отражается о третьем — подлежащем. Одновременно с этим эти противоположности составляют исходные понятия не только платоновской диалектики, но и пифагорейско-платоновского математизма. И не страно, что у Аристотеля радикально изменяется метод философского обоснования математики, ее онтологический статус.
Характерно уже то, как Аристотель определяет понятие единого, которое, в соответствии с Аристотелю, есть мерой. Посредством единого предмет возможно измерен (соотнесен с мерой), либо же один предмет соотнесен с другим (посредством неспециализированной обоим меры). Сущность единого, — пишет Аристотель, — в том, что оно известным образом воображает собою начало числа; дело в том, что началом есть первая мера; потому что первая мера во всяком роде имеется то первое, благодаря которому мы данный род познаем; следовательно, единое есть началом того, что возможно познано довольно каждого предмета. Но наряду с этим единое — не одно да и то же для всех родов: в одном случае это мельчайший промежуток, в другом — согласный и гласный звук; особенная единица — для тяжести и вторая — для перемещения. И везде единое неделимо либо по количеству, либо по виду.
Мера, единица меры — это основное значение единого у Аристотеля, не смотря на то, что и не единственное. Ясно, что единое в собственной функции меры есть не подлежащим, а сказуемым, не сущностью, а отношением. Единое само по себе, — пишет Аристотель, — не есть сущностью чего-либо. И это в полной мере обоснованно: потому что единое свидетельствует, что тут мы имеем меру некоего множества…
Сущность и единое различаются Аристотелем так же, как сказуемое и подлежащее, как существующее само по себе и существующее через второе (т.е. — в отношении). Вот характерное рассуждение Аристотеля в данной связи: В этом последовательности (последовательности бытия. — П.Г.) первое место занимает сущность, а из сущностей — та, которая есть несложной и дана в настоящей деятельности ( единое и простое — это не то же самое: единое обозначает меру, а простое — что у самой вещи имеется определенная природа). Как поясняет В. Росс в комментарии к этому отрывку, единое в смысле меры имеется соотнесенное понятие (мера — измеряемое), оно по собственному существу связано с отношением к второму; наоборот, простота вещи характеризует вещь саму по себе, без ее отношения к второму.
Таков один из методологических качеств аристотелевской критики способа совмещения противоположностей: единое и очень многое в силу их соотносительности предстают для Аристотеля только как определения некоей сущности, чего-то несложного по природе. Из этого уже нетрудно заключить, что статус математического знания у Аристотеля будет совсем иным, чем у Платона, потому, что математическое имеет в качестве начал конкретно единое и очень многое.
критика доказательства и Закон противоречия по кругу
Недопустимость яркого соедине- ния противоположностей для Аристотеля столь очевидна и несомненна, что он усматривает тут первое условие мышления по большому счету, без соблюдения которого никакое научное познание (так же, но, как и никакое практическое воздействие) нереально.
В случае, если противоположности соединяются без всякого третьего, тогда, по Аристотелю, мы имеем несоответствие. Между участниками несоответствия, — пишет Аристотель, — в середине нет ничего. Таким же образом определяется несоответствие и в Метафизике: Несоответствие — такое противоположение, которое само по себе не имеет ничего среднего. Не считая вероятным соединение противоположностей без всякого посредника, Аристотель формулирует в качестве наиболее значимого закона мышления принцип непротиворечия (либо, как его в большинстве случаев именуют, закон несоответствия): Нереально, дабы одно да и то же совместно было и не было свойственно одному и тому же и в одном и том же смысле… это, само собой разумеется, самое точное из всех начал… Нереально, продолжает Аристотель, признавать, что одно да и то же и существует и не существует, а вдруг кто, подобно Гераклиту, и утверждает это, в действительности он не принимает того, что утверждает на словах.
Возражения Аристотеля против тех, кто не признает нужным опосредовать противоположности, сводятся к двум доводам. Во-первых, в споре с таким человеком нереально выяснение никакого вопроса, потому что он не говорит ничего определенного. Во-вторых, человек, не признающий закон непротиворечия на словах, в любой момент однако считается с ним в собственных действиях. Данный аргумент — апелляция к здравому смыслу — весьма характерен для Аристотеля. В отличие от Платона, что, будучи учеником ироника-Сократа, обожал сталкивать различные мысли здравого смысла между собой (дабы выделить их несовместимость и тем самым указать, что истина скорее несовместима со здравым смыслом), Аристотель предпочитает строить науку в согласии со здравым смыслом, опираясь на него, а уж, по крайней мере, не в несоответствии с ним.
Полемику с диалектическим способом Платона Аристотель продолжает и при рассмотрении вопроса о природе доказательства. Тут он выступает против так именуемого доказательства по кругу, которое в сущности имеется метод определения противоположных начал приятель через приятеля как соотнесенных. Аристотель подвергает пересмотру тот способ, что мы выше разбирали как способ догадок.
В соответствии с Платону, диалектический метод рассмотрения пребывает в допущении противоположных утверждений и в выведении всех следствий из этих допущений. В следствии приходится признать, как показывает Платон, что всякое понятие приобретает собственный содержание лишь через отношение к собственной противоположности; тем самым строится совокупность взаимоотношений, в рамках которой лишь и имеют суть все те понятия, каковые должны быть выяснены. Отношение — первично, отнесенные элементы — вторичны, они полностью определяются отношениями. Клеточкой же данной совокупности, из которой она вырастает, есть первое, исходное отношение, то есть отношение крайних противоположностей (единое — иное). В диалектике исходя из этого не существует таких начал, таких утверждений, каковые были бы совсем яркими: каждое из начал оказывается опосредованным собственной противоположностью, определенным через второе. Так, в диалектике подтверждение постоянно ведётся по кругу и, как пробует продемонстрировать Платон, все приобретает собственный подтверждение, нет ни одного не доказанного (не опосредованного через совокупность) положения.
Аристотель в противоположность этому настаивает на том, что не все в науке возможно доказуемым: должны быть первые, исходные начала, каковые не доказываются, а принимаются конкретно. Конкретно диалектиков имеет в виду Аристотель, говоря о тех, кто думает, что для всего имеется подтверждение, потому что подтверждение возможно вести по кругу, и одно при помощи другого и обратно. Мы же, наоборот, утверждаем, что не любая наука имеется обосновывающая , но знание ярких недоказуемо… Подтверждение же по кругу, непременно, нереально, в случае, если лишь подтверждение направляться вести из предшествующего и более известного. Потому что нереально, дабы одно да и то же для одного и того же было одновременно и предшествующим и последующим, разве лишь в разном смысле… Те же, кто признает подтверждение по кругу, не только , о которой на данный момент было сообщено, но они кроме этого сообщить ничего другого, когда то, что в случае, если это и имеется, то это имеется. Но так возможно доказать все.
Вернер Байервальтес, разбирая аристотелевскую критику мышления по кругу, справедливо показывает на то, что Аристотель, не принимая этого наиболее значимого принципа диалектики, заменяет перемещение мысли по кругу перемещением ее по прямой, берущей начало в некоем пункте. Исходя из этого аристотелевское мышление Байервальтес именует дискурсивно-прогрессирующим, говоря о линейном прогрессе конечного мышления у Аристотеля и противопоставляя его круговому перемещению мысли у неоплатоников и Платона как перемещению нескончаемого мышления.
Собственную критику доказательства по кругу Аристотель дополняет тем, что не принимает платоновского тезиса о приоритете отношения над соотносимыми элементами. И это в полной мере последовательный ход, потому, что эти методические правила неразрывно связаны между собой. Для Платона отношение имеется что-то независимое; сами же противоположности — относительны. Для Аристотеля противоположности также относительны, но их отношение еще относительнее их самих. Независимым же есть то, о чем как о подлежащем высказываются противоположности, но что ни за что не есть отношение, наоборот, оно уже ни к чему второму не отнесено (ни о чем не высказывается) — оно имеется сущность. …Громадное и малое и все тому подобное, — пишет Аристотель, — это непременно должны быть определения относительные; в это же время то, что дано как относительное, меньше всего возможно некоторою от природы существующею вещью либо сущностью… и оно стоит позднее количества и качества; такое относительное определение воображает собою некое состояние у количества, но не материю… И что относительное — это меньше всего некоторая реальность и некоторая сущность, об этом свидетельствует тот факт, что для него одного нет ни происхождения, ни уничтожения, ни перемещения… Исходя из этого необычно, больше того — нереально делать не-сущность элементом сущности и раньше ; потому что все роды высказываний (категории) позднее . Категория сущности — одна из самых сложных у Аристотеля; но то, о чем он говорит, в этом случае нетрудно осознать: нельзя ставить отношение раньше, чем то, что относится, нельзя делать отношение — субъектом, а соотносимые сущности предикатом, потому что сущность — это в любой момент то, что лежит в базе, подлежащее, и она ни о чем не высказывается, а о ней высказывается все другое.
Так, неприятность опосредования противоположностей третьим рассматривается у Аристотеля в следующих качествах:
1) в виде запрета яркого соединения противоположностей — формулировка закона непротиворечия;
2) как требование везде искать подлежащее, сказуемыми которого являются противоположности;
3) и как убеждение в том, что отношение есть вторичным, а соотносимые сущности — первичными.
Опосредование и яркое: неприятность начал науки
Критика Аристотелем универсального опосредования приводит его к пересмотру того представления о началах науки, которое существовало в Академии Платона. Последний, как мы уже знаем, видел отличие философии от математики в том, что математики принимают за исходные кое-какие потом уже не доказуемые положения и кладут их в основание собственной науки; философия же пользуется иным способом: она отправляется от известных утверждений (догадок), каковые, но, не остаются яркими, а опосредуются всем ходом предстоящего рассуждения. Они оказываются моментами совокупности, которая не смотря на то, что и появляется благодаря им, но, появившись, делается чем-то независимым, неким целым, в рамках которого и силой которого приобретают подтверждение и сами исходные начала — догадки.