Все это Карл раскрыл своим родителям и закончил письмо просьбой о разрешении возвратиться к себе на данный момент же, а не на пасху следующего года, как ему раньше разрешил папа. Ему хотелось потолковать с отцом о том, что душа его «в смятении». Лишь «дорогая близость» своих родителей помогла бы ему умиротворить «потревоженные привидения»1.
Письмо это сейчас драгоценно для нас, потому что в нем, как в зеркале, отразился Маркс, каким он был в юные годы; но на своих родителей оно произвело негативное чувство. Папа, уже прихварывавший в то время, снова заметил перед собой «демона», которого с покон веков опасался в сыне. Он стал вдвойне страшиться этого призрака, с того времени как полюбил «некую особу», как собственный дитя, с того времени как очень почтенное семейство одобрило альянс, по-ви-
См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Из ранних произведений, 1956, стр. 6—16. — Ред.
УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ
41
димому суливший любимому существу жизнь, полную опасностей, и очень туманное будущее. Он ни при каких обстоятельствах не был до таковой степени упрям, дабы предписывать сыну жизненный путь, только бы Карл избрал таковой, что даст ему возможность выполнить «святая обязанность». Но папа видел перед собой лишь взбаламученное море без надежного места, где возможно было бы кинуть якорь.
И потому, не обращая внимания на «слабость», которую он сознавал в себе больше чем кто-либо, Генрих Маркс решил «раз в жизни выказать суровость», и его ответ от 1 декабря1, «жёсткий» в характерной ему манере, написан в очень преувеличенных выражениях вперемежку с горестными вздохами. Папа задавал вопросы Карла, как он выполнил возложенную на него задачу, в этот самый момент же отвечал сам: «Из рук вон не хорошо!!! Хаотичное метанье из одной области знания в другую, тупое высиживание мыслей при тусклом свете ночника; одичалость в ученом ночном халате и с нечесаными волосами вместо одичалости за кружкой пива; отталкивающая забвение и нелюдимость всякого приличия, кроме того уважения к отцу. Мастерство светского общения с людьми ограничено стенками нечистой помещения. Тут, среди хорошего беспорядка, амурные письма Женни и доброжелательные, возможно, писанные слезами увещания отца помогают, возможно, для раскуривания трубки, не смотря на то, что и это лучше, чем если бы они по небрежности попали в руки посторонних». Тут скорбь обессилила отца, и, дабы остаться безжалостным, он должен был подкрепиться пилюлями, прописанными ему врачом. Потом Карлу делается строгий выговор за неумение распоряжаться деньгами: «Возможно поразмыслить, что мы крезы: за один год сынок изволил истратить чуть ли не 700 талеров, в то время как богачи не тратят и 500». Само собой разумеется, Карл не мот и не кутила, но разве может человек, что чуть ли не каждую семь дней изобретает новые совокупности и разрушает ветхие, заниматься такими мелочами? Его возможно надувают на каждом шагу, и каждый, кому лишь не лень, запускает руку в его карман.
Дальше следуют еще рассуждения в таком же духе, и письмо заканчивается неумолимым отказом в разрешении приехать к себе.
«Ехать ко мне сейчас нелепо. Я знаю, что ты все равно неаккуратно посещаешь лекции, не смотря на то, что, возможно, платишь за них, но я желаю по крайней мере соблюсти внешнее приличие. Я не раб публичного мнения, но и не обожаю злословия на мой счет». На пасхальные каникулы Карл может приехать, либо кроме того дней на десять раньше, поскольку его папа не педант.
Во всех этих жалобах звучал укор сыну в бессердечности. И потом Маркса неоднократно в этом укоряли, а так как тут
У Меринга неточность: письмо Генриха Маркса датировано 9 декабря. — Ред.
42
ГЛАВА ВТОРАЯ
данный упрек был брошен в первоначальный раз и, пожалуй, с громаднейшим основанием, то лучше сходу сообщить по этому поводу то немногое, что нужно сообщить. Актуальный лозунг «право изживать себя» изобретен отечественной изощренной культурой, дабы прикрасить трусливый эгоизм. Данный лозунг, само собой разумеется, не есть удовлетворительным ответом, так же как более ветхого происхождения слова о «правах гения», что может позволить себе больше, чем обычные смертные. Напротив, источником неутомимой борьбы за высшее познание являлась у Карла Маркса его глубочайшая чувствительность. Он был «слишком мало толстокож», как он сам в один раз быстро выразился, дабы повернуться спиной к «страдающему человечеству», либо, как высказал ту же идея Гуттен: всевышний для того обременил его душой, дабы любая боль болела у него посильнее, дабы каждое горе он принимал ближе к сердцу, чем другие люди. Никто не сделал так много, как Карл Маркс, чтобы оторвать с корнем «страдания человечества». Его плавание в открытом море было сплошь бурным: корабль его всегда страдал от непогоды, от ураганного огня неприятеля, и не смотря на то, что флаг его в любой момент гордо развевался на мачте, но жизнь на борту этого корабля не была легкой и спокойной ни для команды, ни для капитана.
Исходя из этого отнюдь нельзя сказать, что Маркс был равнодушен к своим родным. Боевой дух имел возможность заглушить в нем на время голос сердца, но не подавить его совсем. Довольно часто, уже в зрелом возрасте, Маркс с болью жаловался, что под гнетом его жёсткого жизненного удела те, каковые ему всех ближе, страдают больше, чем он сам. И юный студент не остался глух к жалобам отца: он отказался не только от немедленной поездки в Трир, но не приехал и на пасхальные каникулы, что огорчило его мать, но очень порадовало отца, досада и гнев которого не так долго осталось ждать практически улеглись. Действительно, жалобы слышатся и в последующих письмах отца, но он уже отказывается от преувеличений. Папа сам признает, что в мастерстве отвлеченных рассуждений ему не по силам состязаться с Карлом; для того же, дабы изучать терминологию, перед тем как пробраться в святилище, он через чур стар. Лишь в одном пункте, писал он, не окажет помощь никакая трансцендентность, а именно в этом вопросе — в вопросе о презренном металле — сын разумно хранит гордое молчание. По-видимому, Карл все еще не осознаёт сокровище денег для домашнего человека. Но, заявляет папа, из-за усталости он «готов сложить оружие». Суть этих слов был более важен, чем возможно было предположить по легкому юмору, что снова сквозил в строчках его письма.
Письмо помечено 10 февраля 1838 г.; Генрих Маркс только что встал по окончании болезни, пролежав пять недель в кровати. Но улучшение было непродолжительное: болезнь — по-видимому, заболевание печени — возвратился опять, и три месяца спустя, 10 мая 1838 г., папа Карла Маркса скончался. Смерть пришла одновременно с и избавила
УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ
43
сходу родительское сердце от огорчении и разочарований, каковые разбивали бы его по частям.
Карл Маркс в любой момент с ласковой признательностью вспоминал об отце. И как папа хранил глубоко в сердце любовь к сыну, так и образ отца жил в душе сына до самой могилы.
МЛАДОГЕГЕЛЬЯНЦЫ
С весны 1838 г., в то время, когда он утратил отца, Карл Маркс прожил в Берлине еще три года. Все это время он вращался среди участников «Докторского клуба», умственная судьба которого открыла ему дорогу к гегелевской философии.
Учение Гегеля тогда считалось еще прусской национальной философией. Министр по делам просвещения Альтенштейн и тайный советник при нем Иоганн Шульце забрали это учение под собственный высокое покровительство. Гегель возвеличивал государство как воплощение нравственной идеи, как полностью разумное и безотносительную самоцель. Этим он присваивал ему высшие права по отношению к отдельным личностям, для которых главный долг — быть участниками страны. Это учение о стране приходилось очень по душе прусской бюрократии, оно бросало озаряющий свет кроме того на грехи для того чтобы рода, как травля «демагогов»1.
Гегель в собственной философии вовсе не занимался лицемерием. Тот факт, что монархия, в которой чиновникови трудятся любой по мере собственных сил, казалась ему совершеннейшей формой правления, разъясняется уровнем политического развития самого Гегеля. Все же он считал нужным некое косвенное участие господствующих классов в делах правления, но со строгим сословным ограничением. О общем народном представительстве в современном конституционном смысле он не желал и слышать, подобно прусскому его оракулу и королю Мет-терниху.
Но совокупность, которую Гегель смастерил лично для себя, пребывала в непримиримом несоответствии с диалектическим способом, что он проповедовал как философ. Вместе с понятием бытия дано и понятие небытия, а из борьбы обоих появляется высшее понятие становления. Все существует и одновременно с этим не существует, потому что все течет, все всегда изменяется, непрерывно появляется и проходит. История для Гегеля имеется кроме этого непрерывно преобразующийся, восходящий от низшего к высшему процесс развития. И данный процесс Гегель с его универсальной образованностью пробовал проследить в самых разных областях исторической науки,
Так реакционеры именовали участников либерально-демократического перемещения в Германии. — Ред.
ГЛАВА ВТОРАЯ
действительно, только в форме, соответствующей его идеалистическому мировоззрению: с позиций Гегеля исторические события являются различные ступени развития безотносительной идеи; ее он считал животворящей душой всей земли, никак в противном случае эту полную идею не определяя.
Так, альянс между государством Фридрихов и философией Гегеля Вильгельмов был скорее браком по расчету. Он продолжался только , пока обе стороны признавали его целесообразность. Так дело примерно и обстояло в дни карлсбадских преследования1 и постановлений «демагогов». Но уже июльская революция 1830 г. дала таковой сильный толчок европейскому формированию, что способ Гегеля был несравненно состоятельнее его совокупности. Когда кроме того те не сильный последствия июльской революции, каковые показались в Германии, были задушены и над страной мыслителей и поэтов опять навис могильный покой, прусское юнкерство поспешило еще раз сыграть против современной философии на ветхом хламе средневековой романтики. Это было тем легче для него, что восторг Гегелем исходило не столько от самого прусского юнкерства, сколько от более либо менее просвещенной бюрократии. В действительности, Гегель при всем возвеличении чиновничьего страны нисколько не содействовал помощи религиозных вер в народе — омеге традиций и этой альфе феодалов и в конечном итоге всех эксплуататорских классов.
Из-за религии и случилось первое столкновение. Гегель полагал, что рассказы из священного писания направляться разглядывать как светскую литературу и что знание настоящих фактов из настоящей судьбы ничего общего с верой не имеет. Ученик же его, юный шваб Давид Штраус, со своей стороны принял серьезно слова преподавателя: он потребовал, дабы евангельские рассказы были подвергнуты исторической критике. Правомерность этого требования он доказал собственной книгой «Жизнь Иисуса», которая вышла в свет в 1835 г. и произвела огромное чувство. Тем самым Штраус примкнул к буржуазному Просвещению, о настоящем «свете» которого так неуважительно отзывался Гегель. Но дар диалектического мышления помог Штраусу поставить вопрос несравненно глубже, чем ставил его старик Реймарус, лессинговский «Неназванный». Штраус уже не усматривал в христианстве несложного обмана и в апостолах — шайки мошенников, а растолковывал мифическую часть евангелия бессознательным творчеством первых христианских общин. Но все же очень многое в евангелии он еще признавал историческим повествованием о жизни Иисуса, а самого
1 Реакционные распоряжения, выработанные в августе 1819 г. в Карлсбаде (Карловы Вары) на конференции представителей стран Германского альянса, устанавливавшие предварительную цензуру, надзор над университетами, запрещение студенческих обществ и усиление репрессий против «демагогов». — Ред.
УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ
45
Иисуса вычислял исторической личностью. Во всех наибольших событиях судьбы Христа Штраус обнаружил зерно исторической правды.
В политическом смысле Штраус был совсем безобиден и оставался вне политики до самой смерти. Пара резче звучала политическая нота в «Hallische Jahrbucher» («Галлеском ежегоднике»), органе младогегельянцев, основанном Арнольдом Руге и Теодором Эхтермейером в 1838 г. Издание данный, действительно, также посвящен был философии и литературе и являлся сначала лишь противовесом берлинскому «Jahrbucher fur wissenschaftliche Kritik» («Ежегоднику научной критики»), заржавленному органу правых гегельянцев. Арнольд Руге, перед которым не так долго осталось ждать отошёл на второй план рано погибший Эхтермейер, в прошлом принимал уже участие в студенческом перемещении и в годину безумной травли «демагогов» поплатился шестилетним тюремным заключением в Кепенике и Кольберге. Руге, но, не отнесся к собственной судьбе трагично. Взяв приват-доцентуру в Галле, он выгодно женился и обеспечил себе полный достаток, что побудило его, несмотря ни на что, признать прусский национальный строй честным и свободным. Руге в сущности ничего не имел против того, дабы на нем оправдалась злая шутка старопрусских мандаринов, уверявших, словно бы в Пруссии никто так скоро не делает карьеры, как обращенный «демагог». Этого, но, не произошло.
Руге не был независимым мыслителем, а тем более революционером; но он был честолюбив, образован, трудолюбив и владел боевым задором именно в той мере, какая требуется для хорошего управления научным периодическим органом. Он сам в один раз не без меткости назвал себя оптовым торговцем в области духа. «Hallische Jahrbucher» сделался под его редакторством сборным пунктом для всех неспокойных умов, каковые владели мало приятным с позиций национального порядка умением вносить живую струю в прессу. Давид Штраус завлекал читателей несравненно больше, чем все богословы, с пеной у рта отстаивавшие божественную непогрешимость евангелия. Не смотря на то, что сам Руге уверял, что его издание остается «гегельянски-христианским и гегельянски-прусским», но министр по делам просвещения Альтенштейн, и без того прижатый к стенке романтической реакцией1, не верил в его миролюбие и не внял неотступной просьбе Руге о зачислении его на госслужбу в знак признания его заслуг. Тогда умный «Hallische Jahrbucher» опять проникся сознанием необходимости разбить оковы, каковые держали в плену правосудие и прусскую свободу.
1 Романтическая реакция — направление в публично-политической жизни Германии в первой половине XIX в., идеализировавшее нравы и порядки средневековья. — Ред.
46
ГЛАВА ВТОРАЯ
К числу сотрудников «Hallische Jahrbucher» принадлежали и берлинские младогегельянцы, среди которых Карл Маркс совершил три года собственной юности. «Докторский клуб» складывался из доцентов, писателей и учителей. Все это были люди в расцвете лет и сил. Рутенберг, которого Карл Маркс в одном из писем к отцу назвал «самым родным» приятелем в Берлине, преподавал географию в берлинском кадетском корпусе. Его выгнали с работы словно бы бы за то, что он в один раз утром был подобран пьяным в канаве, а в действительности по причине того, что его заподозрили в писании «неблагонамеренных» статей в лейпцигских либо гамбургских газетах. Эдуард Мейен сотрудничал в одном недолго просуществовавшем издании, где Маркс поместил два собственных стихотворения, к счастью, единственных заметивших свет1. Не узнано в точности, входил ли в состав этого кружка уже в те годы, в то время, когда Маркс был студентом Берлинского университета, кроме этого и Макс Штирнер, преподававший в женской школе. Прямых доказательств личного знакомства Маркса с Штирнером не имеется. Вопрос данный и не воображает громадного интереса: какой-либо духовной общности между ними ни при каких обстоятельствах не было. Вправду же громадное влияние оказали на Маркса самые выдающиеся члены «Докторского клуба»: Бруно Бауэр, приват-доцент Берлинского университета, и Карл Фридрих Кёппен, учитель настоящего училища в Доротеенштадте.
Карлу Марксу чуть исполнилось двадцать лет, в то время, когда он примкнул к «Докторскому клубу». Но, как это довольно часто бывало и в позднейшие годы его жизни, вступив в новый круг людей, он сходу сделался его духовным центром. Бауэр и Кёппен были старше его лет на десять, но они не так долго осталось ждать признали умственное превосходство Маркса и не хотели себе лучшего брата по оружию, чем данный парень, что еще многому имел возможность обучиться и вправду обучился у них. «Собственному приятелю, Карлу Генриху Марксу из Трира» посвятил Кёппен неистовый памфлет, выпущенный им в 1840 г. по поводу столетней годовщины со дня рождения короля Фридриха Прусского2.
Кёппен был на уникальность гениальный историк, о чем и сейчас свидетельствуют его статьи в «Hallische Jahrbucher»; ему мы обязаны первой подлинно исторической оценкой эры красного террора в великой французской революции. Он весьма правильно и удачно осуждал современных ему историков: Лео, Ранке, Раумера, Шлоссера. Он и сам пробовал силы в разных отраслях исторического изучения — от литературного введения в нордическую мифологию, хорошего занять место рядом с исследова-
1 Имеются в виду «Неистовые песни» К. Маркса, напечатанные в берлинском издании «Athenaum» («Атенеум») в
1841 г. — Ред.
2 Имеется в виду книга Кёппена «Friedrich der Grosse und seine Widersacher» («Фридрих Великий и его противни
ки»). — Ред.
УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ
47
ниями Якоба Гримма и Людвига Уланда, до громадной книги о Будде, которую хвалил и Шопенгауэр, по большому счету не жаловавший ветхого гегельянца. В случае, если таковой умный человек, как Кёппен, жаждал, дабы «возродился дух» злейшего деспота прусской истории и «огненным клинком истребил всех соперников, мешающих нам войти в страну обетованную», то это показывает, в каком необычном мире перевернутых понятий жили берлинские младогегельянцы.
Наряду с этим, но, не нужно забывать о двух событиях. Романтическая реакция и все, что примыкало к ней, всячески старались очернить память «ветхого Фрица». Это был, как выражался Кёппен, «ужасающий кошачий концерт: ветхо- и новозаветные трубы, нравоучительные волынки и назидательные варганы, прочая дрянь и исторические фаготы, а также гимны свободе, распеваемые древнетевтонским пивным басом». А помимо этого, тогда еще не существовало ни одного критического научного изучения, которое хотя бы постаралось дать деятельности и справедливую оценку жизни этого прусского короля. Но, для того чтобы изучения и не могло быть, поскольку основные источники, по которым возможно было бы воссоздать его историю, еще не были открыты для пользования. Фридриха вычисляли «просвещенным» правителем, и исходя из этого одни ненавидели его, а другие восхищались им.
Настоящей целью, которую преследовал Кёппен в собственном памфлете, был возврат к Просвещению XVIII века. Руге сказал о Бауэре, Кёппене и Марксе, что их отличительным показателем есть сообщение с буржуазным Просвещением. Они представляли собой философскую партию Горы1 и чертили грозное «Мене, текел, фарес» на немецком грозовом небе. Кёппен опровергал «похабные тирады» против философии XVIII века, обосновывал, что не смотря на то, что германские деятели просвещения и неинтересны, но мы все же многим обязаны им; беда только в том, что они были слишком мало просвещенными. Кёппен старался втолковать это в большинстве случаев тупым почитателям Гегеля, «кающимся идеологам», «ветхим браминам логики», каковые, поджав под себя ноги, восседали в вечной неподвижности, однообразно бормотали себе под шнобель, перечитывая опять и опять три священные книги Вед, и только бросали иногда похотливые взоры в сторону пляшущих баядерок. Неудивительно, что в органе правых гегельянцев Варнхаген назвал памфлет Кёппена «омерзительным». Его особенно задел неотёсанный отзыв Кёппена о «болотных кротах», этих червях без религии, без отечества, без убеждений, без совести, без сердца, ни теплых, ни холодных, не могущих ни скорбеть,
1 Гора (монтаньяры) — революционно-демократическая группировка в Конвенте на протяжении французской буржуазной революции финиша XVIII века. — Ред.
48
ГЛАВА ВТОРАЯ
ни радоваться, ни обожать, ни ненавидеть, не верующих ни в всевышнего, ни в линию, о жалких людишках, каковые бродят перед вратами ада, потому что их не желают разрешить войти кроме того в преисподняя — до таковой степени они ничтожны.
Кёппен прославлял «великого монарха» лишь как «великого философа», но наряду с этим попал впросак в основном, чем было возможно кроме того при тогдашней малой осведомленности. Он писал: «Фридрих не владел, подобно Канту, двойным разумом: теоретическим, — выступавшим достаточно искренно и смело со всеми собственными сомнениями, отрицаниями и вопросами, и практическим, — играющим роль как бы официально поставленного над первым опекуна, что заглаживает его грехи и утаивает его студенческие проказы. Лишь самый незрелый ученик способен утверждать, что теоретически-философский разум Фридриха очень трансцендентен если сравнивать с королевски-практическим и что ветхий Фриц часто забывал об отшельнике из Сан-Суси1. В нем, наоборот, король ни при каких обстоятельствах не отставал от философа»2. На данный момент каждый, кто рискнул бы повторить это утверждение Кёппена, уличил бы себя тем самым в ученической незрелости кроме того с позиций прусской исторической науки. Но и для 1840 г. было громадным промахом поставить просветительную работу целой судьбе для того чтобы человека, как Кант, ниже просветительских забав жестокого правителя Боруссии3, которым он предавался при участии французских эстетов, унижавшихся до роли его придворных шутов.
В этом промахе Кёппена сказались разобщенность, пустота и скудость берлинской судьбе, по большому счету пагубно отражавшейся на тамошних младогегельянцах. Это особенно очень сильно и сказалось у Кёппена на его написанном с глубокою искренностью боевом памфлете, не смотря на то, что он, казалось бы, должен был показать громадную устойчивость, чем остальные. В Берлине буржуазное самосознание не имело еще той могучей опоры, какую в Рейнской провинции ему создавала уже очень сильно развитая индустрия. И в то время, когда борьба перешла на практическую землю, прусская столица была на заднем замысле по сравнению не только с Кёльном, но и с Лейпцигом а также Кёнигсбергом. «Они мнят, словно бы пользуются невесть какой свободой, — писал о тогдашних берлинцах обитатель Восточной Пруссии Валесроде, — разрешая себе, на манер ротозеев, вышучивать в кафе известный сановников, короля, текущие события и т. п.». Берлин был в первую очередь резиденцией монарха и городом военных, и его мелкобуржуазное население
1 Загородный дворец Фридриха II.— Ред.
2 См. С. F. Корреп, Friedrich der Grosse und seine Widersacher, Leipzig, 1840, S. 13—14 (К. Ф. Кёппен, Фридрих Ве
ликий и его соперники. Лейпциг 1840, стр. 13—14). — Ред.
3 Латинское наименование Пруссии. — Ред.
УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ
49
мстило злобными мелочными сплетнями за собственный трусливое раболепство при виде придворной кареты. Очагом для того чтобы рода оппозиции был сплетнический салон того самого Варнхагена, что открещивался кроме того от для того чтобы просвещения, каким являлось просветительство Фридриха, как его осознавал Кёппен.
Нет никаких сомнений, что юный Маркс разделял взоры, высказанные в памфлете, в котором в первый раз с почетом было названо публике его имя. С Кёппеном он был весьма близок и позаимствовал многие писательские приемы у старшего товарища. Они и потом остались хорошими приятелями, не смотря на то, что пути их не так долго осталось ждать разошлись. В то время, когда Маркс двадцать лет спустя посетил Берлин, он отыскал Кёппена «все тем же ветхим Кёппеном», и они радостно отпраздновали встречу. Некое время спустя, в 1863 г., Кёппен погиб.
ФИЛОСОФИЯ САМОСОЗНАНИЯ
Настоящим главой берлинских младогегельянцев был, но, не Кёппен, а Бруно Бауэр. Как самый выдающийся ученик Гегеля он и пользовался соответственным почетом, в особенности в то время, когда с гордостью умозрительного философа ополчился на швабскую манеру Штрауса в «Жизни Иисуса» и получил от Штрауса резкий отпор. Министр по делам просвещения Альтенштейн забрал под собственную защиту его многообещавший талант.
При всем том Бруно Бауэр не был честолюбцем, и Штраус ошибался, пророча ему, что он кончит «окостенелой схоластикой» ортодоксального вождя Генгстенберга. Наоборот, летом 1839 г. у Бруно Бауэра завязалась литературная полемика с Генгстенбергом, что желал возвести ветхозаветного всевышнего мести и бешенства в сан всевышнего христиан. Спор их, действительно, не выходил за пределы отвлечённой полемики; все же слабый под старость и запуганный Альтенштейн предпочел убрать собственного любимца подальше от странных — столь же мстительных, сколь и правоверных — ортодоксов. В осеннюю пору 1839 г. он отправил Бруно Бауэра в Боннский университет приват-доцентом с целью не потом чем через год произвести его в доктора наук.
Но Бруно Бауэр, как это особенно видно из его писем к Марксу, переживал в то время идейную эволюцию, которая завела его значительно дальше, чем Штрауса. Он приступил к критике евангелия и смел с лица почвы последние развалины строения, еще сохраненные Штраусом. Бруно Бауэр утверждал, что во всех четырех евангелиях нет ни единого атома исторической правды и что все обрисованное в них — вольное литературное творчество евангелистов. Потом он обосновывал, что христианство, ставшее всемирный религией, не было навязано старому греко-римскому миру, а было его собственным созданием. Этим Бауэр проложил
50
ГЛАВА ВТОРАЯ
единственно вероятный путь для научного изучения происхождения христианства. Недаром актуальный и салонный придворный богослов Гарнак, причесывая на данный момент евангелие в интересах господствующих классов, не постеснялся обозвать «жалким» прогресс, достигнутый на указанном Бруно Бауэром пути.
В то время, в то время, когда эти мысли созревали в голове Бруно Бауэра, Карл Маркс был его неразлучным спутником. Сам Бауэр видел в приятеле, что был моложе его на девять лет, самоё способного боевого друга. Опоздал он обжиться в Бонне, как начал упорно кликать в том направлении и Маркса. Профессорский клуб в Бонне, — писал Бауэр, — «чистейшей воды филистерия» в сравнении с берлинским «Докторским клубом», в котором все же больше духовных заинтересованностей. И в Бонне он довольно много смеется, но еще ни разу не смеялся так, как в Берлине, в то время, когда с Марксом по улицам, Бауэр торопил Маркса сдать скорее собственный «пустячный экзамен», для которого необходимо лишь прочесть Аристотеля, Спинозу, Лейбница и больше ничего. Не следует продолжительно копаться с таким бредом и относиться без шуток к сущему фарсу. С боннскими философами, писал он, Маркс справится шутя, а основное — нужно сейчас же, безотлагательно, начать издавать вдвоем радикальный издание. пресность и Берлинское пустословие «Hallische Jahrbucher» становятся невыносимыми; жаль Руге, но по какой причине он не вышвырнет из собственного издания всю эту мелюзгу?
Тон этих писем время от времени был достаточно революционным, но Бауэр постоянно имел в виду лишь философскую революцию и рассчитывал скорее на содействие, нежели на противодействие власти. Еще в декабре 1839 г. он писал Марксу, что Пруссии, по-видимому, суждено идти вперед только при помощи иенских битв1, причем таковые не должны обязательно происходить на полях, усеянных трупами. Пара месяцев спустя, в то время, когда погиб его покровитель Альтенштейн и практически в один момент с ним ветхий король2, Бауэр начал взывать к высшей идее германской государственности, к домашним традициям правящей семействе Гогенцоллернов, каковые уже в течение четырех столетий не щадя сил стараются установить надлежащие отношения между государством и церковью. Бауэр объявил, что наука будет неустанно отстаивать идею страны от посягательств церкви: государство может время от времени заблуждаться и относиться к науке подозрительно, кроме того прибегать к насильственным мерам, но ему свойственно быть разумным, и заблуждения его продолжаются недолго. На это изъявление преданности новый король ответил тем, что назначил преемником Альтенштейна правоверного реакционера Эйх-
1 В сражении при Иене (1806 г.) прусская армия была разгромлена армиями Наполеона. Это поражение ускорило про
ведение в Пруссии некоторых буржуазных реформ (1807—1812 гг.). — Ред.
2 Фридрих Вильгельм III. — Ред.
УЧЕНИК ГЕГЕЛЯ
51
хорна; последний же поспешил пожертвовать свободой науки, потому, что она зависит от страны, т. е. отвлечённой свободой, дабы удовлетворить домогательства церкви.
Политическая беспочвенность была свойственна Бауэру значительно более, чем Кёппену, что имел возможность ошибаться довольно одного Гогенцоллерна, переросшего мерку собственной семьи, но никак не довольно «домашних традиций» данной династии. Кёппен не завяз так глубоко в гегелевской идеологии, как Бауэр. Не нужно, но, упускать из виду, что политическая близорукость Бауэра есть только оборотной стороной его философской прозорливости. Он видел в евангелии духовный осадок той эры, в которую оно появилось. С чисто идеологической точки зрения он был только последователен, полагая, что в случае, если христианство с его мутью греко-римской философии имело возможность преодолеть древнюю культуру, то легче будет стряхнуть с себя бремя христианско-германской культуры при помощи ясной и свободной критики, представленной новейшей диалектикой.
Эту внушительную убежденность давала ему философия самосознания. Под таким заглавием сплотились некогда греческие философские школы, появившиеся во время национального упадка Греции и самый содействовавшие оплодотворению христианской религии: скептики, стоики и эпикурейцы. По умозрительной глубине они не могли состязаться с Платоном, а по универсальности знаний — с Аристотелем, и исходя из этого Гегель относился к ним достаточно неуважительно. Их неспециализированной целью было высвободить единичную личность, оторванную трагедией от всего, что ее раньше связывало и поддерживало, дать ей независимость от всего внешнего и сосредоточить ее интересы на собственной внутренней судьбе, научить ее искать счастья в умственном и душевном самообладании, незыблемом, даже в том случае, если целый мир рушится на голову.