Сообщить сейчас, что гуманитарные науки, которые связаны с языком (а какая гуманитарная наука с ним не связана?), развились в условиях острейшей борьбы за пересмотр самого понятия «язык», как его выяснили Соссюр, структурная лингвистика, а после этого Хомский, — значит сообщить банальность. П. Бурдьё многократно выступал против фундаментальных постулатов порождающей грамматики: «Отвергая всякую связь между функциями языковых средств и их структурными особенностями […] отдавая предпочтение формальным особенностям грамматики в ущерб изучению функциональных ограничений, структуре, а не потреблению, внутренней связности дискурса, что согласится приемлемым до тех пор, пока не есть абсурдным, т.е. оставаясь в рамках чисто формалистической (священик grammatical) логики, не учитывая адаптацию к обстановке, без которой может стать абсурдным кроме того самый последовательный дискурс, Хомский делается жертвой вечной иллюзии грамматиста, что забывает, что язык создан, дабы на нем сказать, и что любой дискурс существует только для кого- то и в определенной обстановке. Хомский знает и признает (по крайней мере, имплицитно) лишь дискурс бесцельный либо служащий любой цели, и неисчерпаемую компетенцию, достаточную для обеспечения языка, дискурс, пригодный для любых обстановок, потому, что в конечном итоге он не приспособлен ни к одной из них […]» (В о u г d i е и 1975, 23). То же читаем у У. Лабова: «Лингвисты достаточно нежданно дали новое определение собственной области так, что повседневное применение языка обществом выяснилось за пределами заинтересованностей фактически лингвистики и стало называться речи, а не языка. Вместо того дабы
Regine Robin. L’Analyse du Discours entre la linguistique et les sciences humaines: l’eternel malentendu. —Langages, 1986, № 81, p. 121—128. [Данная статья является послесловием к особому выпуску издания Langages, посвященному Анализу дискурса, под неспециализированным заголовком «Анали1 дискурса: новые пути». — Прим. составителя.] сражаться с трудностями, каковые создаются этим материалом, они нашли теоретическое обоснование, делающее излишним само его рассмотрение. В действительности, утверждалось, что лингвисту не нужно интересоваться фактами речи» (L a b о v 1976, 350)[57]. Еще в 1929 г. против «абстрактного объективизма» Соссюра выступал Бахтин (Волошинов): «Настоящей действительностью языка-речи есть не абстрактная совокупность языковых форм и не изолированное монологическое высказывание и не психофизиологический акт его осуществления, а социальное событие речевого сотрудничества, осуществляемого высказываниями и высказыванием. Речевое сотрудничество есть, так, главной действительностью языка» (Бахтин 1977)[58].
Не меньше достается лингвистике и ее предмету, языку, и от психоанализа, но с вторых позиций. Так, в одной из последних публикаций возможно прочесть следующее характерное рассуждение «Поэзия восполняет то, чего не достаточно языкам, а лингвистика знать ничего не желает о аналогичных проблемах; для нее языки не имеют недочётов, так же как их не бывает у несложных тел, с позиций химика, либо у планет, с позиций астролога […] для лингвиста все языки идеальны, потому, что любой из них возможно переведен на каждый. Для Малларме они все несовершенны в силу их многообразия»1 (М a n п о n i 1984).
Эти рассуждения не новы, но ученые к ним упорно возвращаются Тяжело отрицать, что за последние лет двадцать гуманитарные науки в целом распознали новые объекты, новые области изучения, дав языку, дискурсам, речи совсем хорошие от принятых в лингвистике определения. Говоря весьма схематично и осознавая, что эти беглые замечания должны быть уточнены, мы можем тут выделить два главных направления, каждое из которых подразделяется на группы и многочисленные школы, со своей стороны имеющие бессчётные точки соприкосновения. Первое направление, как бы оно ни именовалось, относится к социальному бытию языка. Социология языка, социолингвистика, социальная лингвистика, этнология общения, интерак- ционизм в коммуникации, этнометодология, в чем-то пересекаясь, а в чем-то дополняя друг друга, изучают то, как члены социума применяют язык. Последний наряду с этим может рассматриваться как мировоззрение, как носитель социальных представлений, как отпечаток властных взаимоотношений, как доступ к имплицитным знаниям либо к социальной практике. Эта огромная область включает изучения неприятностей языкового планирования, билингвизма и полилингвизма, языкового варьирования, «коллективных языковых поведений, характеризующих социальные группы в той мере, в какой эти поведения между собой различаются и друг другу противопоставляются в рамках одного неспециализированного языкового сообщества» (Marcellesi, Gardin 1974, 15). Но сверх этого ко мне входит и изучение того, как используется язык в конкретной обстановке, разных видов языковой социальной практики, применяющих в собственном сотрудничестве «коммуникативную компетенцию» (Hymes). Другими словами, речь заходит о языке в его социальном контексте, о языке как норме, о семантических полях, характерных различным культурам, и об «интеракционном подходе к языковому поведению» (Gumperz). Социология языка, вариационная социолингвистика и этнометодология развивались различными темпами и исходили из разных теоретических посылок, но все они осуждают соссюровское определение языка и стремятся дать последнему определение, которое связано с его социальной стороной.
Второе направление — это область разных «прагматик», изучение взаимоотношений между их использованием и знаками, начиная с наследия Ч. Морриса и Пирса и заканчивая философией языка (Остин, Сёрл и т.д.), между которыми лежит германская прагматика текста. Язык больше не мыслится как средство, коммуникация и / либо сотрудничество, но как поступок, акт. Сказать — значит сейчас не только обмениваться информацией, но в первую очередь выполнять речевой акт, влиять на слушателя, обладать (в соответствии с правильными правилами) коммуникативной обстановкой, через языковое действие поменять совокупность убеждений слушателя а также его поведение. Иллокутивная функция высказывания возможно осознана лишь в рамках обстановки языкового сотрудничества: многие факты обосновывают, что направляться различать двусмысленность и синонимию, семантическое и аргументативное значение одного и того же высказывания. Так, в рамках неспециализированной возможности снова вводится соотношение сил, коммуникативная обстановка, а в языке некий комплект разных видов функционирования (перформатив, пресуппозиции и т п), каковые смогут быть расшифрованы лишь при обращении к субъекту акта высказывания, ко всей сложной проблематике «того, кто говорит» В случае, если, как показывает Бенвенист, процесс высказывания предполагает преобразование говорящим языка в дискурс, в случае, если до акта высказывания язык — это лишь возможность языка, то неприятности, которые связаны с процессом высказывания и с разными прагматическими качествами, не просто возвращают «субъективность в язык» Они кроме этого вводят в диалог, в беседу соотношение сил, не только высказываемое, но и создаваемое в ходе общения и разрешённое языком. В случае, если социологии языка, разным социолингвистическим направлениям, этнологии коммуникации угрожает излишний социологизм, то разные подходы с позиций теории высказывания и прагматики склонны к логицизму. Но, вся история фактически лингвистики возможно сведена к борьбе этих двух тенденций: с одной стороны, рвение к полной автономности лингвистического, а с другой — эмпиризм вариационистских описаний (Gadet, Pecheux 1981). Однако у всех этих подходов имеется довольно много точек сближения, и все они на различных основаниях имели возможность бы подписаться под следующей полемической программой, которую провозгласил в собственной известной статье П. Бурдье: «Возможно заявить, что социолингвистическая критика предлагает для лингвистических понятий тройную подмену, вместо понятия грамматического предлагается понятие приемлемого, либо, в случае, если угодно, вместо понятия языка — понятие законного языка; вместо коммуникативных взаимоотношений (либо символического сотрудничества) — символическое соотношение сил и, в один момент, вместо неприятности смысла дискурса — власти дискурса и проблема значения; наконец и в связи с прошлым, вместо фактически языковой компетенции — символический капитал, неотделимый от положения говорящего в социальной структуре» (В о u г d i е и 1977, 18).
Спору нет, все это ответственные приобретения, так же как ответственны возобновление изучений, пересмотр и постановка новых ветхих неприятностей в данной огромной области Я бы желала лишь напомнить, что данный спор с определением языка у Соссюра либо «компетенции» у Хомского позван смешением объектов, воображающих интерес для анализа дискурса, для его формирования, для его развития на данный момент и для его вероятного будущего. Сердцевиной путаницы и недоразумений есть наложение понятия «норма» на понятие «правило», либо, в случае, если угодно — в более классической терминологии, — смешение объективной нормы, свойственной языковой совокупности, и комплекта чисто социальных черт, дающих хорошую либо отрицательную оценку тому либо иному произношению, тому либо иному говору. У. Лабов, что, создавая собственную социолингвистику, сам осуждал правила хомскианской лингвистики, сам же это и разъясняет. Упомянув чисто нормативные правила типа III, гласящие, что тот, кто по-анг- лийски произносит then со звуком d, должен быть отнесен к разряду «лиц без образования», растолковав правила типа II, относящиеся к полуобязательным правилам средненорма- тивного потребления, которым учат в школе, У. Лабов додаёт: «Большая часть лингвистических правил носит совсем второй темперамент. Они соответствуют автоматическому, глубинному поведению, они бессознательны и ни при каких обстоятельствах не нарушаются. в течении столетий лингвисты открывают и формулируют правила типа I, и конкретно ими мы занимаемся в большинстве отечественных изучений. Они формируют сам костяк лингвистической структуры. Без них нам было бы весьма тяжело выразить что бы то ни было. Если бы задачей учителей британского было научить детей правилам типа I, то им было нужно бы делать работу неизмеримо более сложную, чем та, которую они в конечном итоге делают, обучая детей маленькому количеству правил типа II, и базисной терминологии, разрешающей сказать о языке» (L a b о v 1976, 95).
За пределами узуса и всего того, что с социальной точки зрения относится к верному потреблению, за пределами разных манер сказать, которым приписывается хорошая либо отрицательная оценка, за пределами диалектов а также усредненного диалекта, возведенного в норму, находится данный «факт грамматического» («fait du grammatical», J.-С. Milner), язык как форма, организованная материя. Тем самым постулируется, что нет ничего случайного в языке, ничего не подчиняющегося каким-либо правилам, но имеется фундаментальные правила, управляющие порядком слов, совокупностями метонимий и метафор, ритмической акцентуации и лексикой как памятью. «Неоднородная, но стремящаяся к регулярности структура» (Milner 1983, 43), язык в собственной материальности, в том, что возможно было бы назвать неотъемлемой принадлежностью языка, самая близкой к символической, ие возможно отнесен ни ^ логической, ни к социальной категории. Это совокупность, пускай представимая и формализуемая, но в собственной неоднородности, иезамкнутости и неоднозначности внутренних запретов далекая от совокупности запретов политического характера. Так в то время, когда Р Барт сетует, что во французском языке он должен применять мужской и женский род и не имеет возможности пользоваться средним, что он обязан ставить самого себя на первое место в роли подлежащего, в то время, когда он попросту говорит, что язык «сродии нацизму» (В а г t h е s 1978, 13—14), он смешивает то, что в языке нельзя обойти, что имеет темперамент правила, то, что тем самым порождает собственную совокупность неосуществимого, да и то, что есть запретом типа цензуры. По крайней мере, он рассуждает так, как если бы явления этих разных порядков имели возможность накладываться друг на друга. Честно говоря, в полной мере вероятны языковые игры в рамках правила и с самим правилом в пограничной территории, как это происходит в некоторых шутках, каковые обыгрывают не значение высказывания, а сам язык (М i 1 n е г 1976; 1977; 1982), а также в некоторых случаях поэтического потребления, которое, но, может видеться и в самой простой речи (мечта Шалтая-Болтая)[59]. Поэзия в отличие от того, что говорит классическая теория, — это вовсе не отклонение от нормы; скорее следовало бы ее вычислять игрой с правилами. Исходя из этого в то время, когда П. Бурдьё подвергает сомнению понятие среднего стандартного языка как абстрактного объекта, неестественного инструмента, которым никто не пользуется ни для общения, ни для выражения собственных мыслей, ни чтобы завладеть обстановкой, ни для шуток, то речь заходит о некоем среднем абстрактном языке, вымышленном и мыслимом в терминах нормы, а не в терминах регулярности, характерной языку- объекту. Вправду, в случае, если язык — это лишь то, что социально распределено легко по степени престижности и узаконенное™ в обществе, то взять средний язык — это иллюзорная и фантастическая выдумка. Тогда существуют лишь диалекты и социально распределенные манеры сказать Одной из задач социологии языка и есть обнаружение данной дистрибуции, доминирования и этих отношений иерархии Но это не имеет никакого отношения к объекту «язык», осознаваемому не как усредненное потребление, ио как совокупность разнородных правил, каковые нельзя обойти2 Формальная лингвистика, с которой столько спорят сейчас, во многом содействовала формированию этих понятий провала (faille), граней (bordure), разнородности, внутриязыковых запретов, точек, где дискурсное переплетается с лингвистическим, она уделила довольно много внимания разграничению уровней (фонологического, синтаксического и т д), чтобы представить язык как неустойчивое единство, как многослойную структуру и т п Среди явлений, каковые заставляли изучать язык с позиций закономерности его строя, имеется последовательность не поддающихся классификации синтаксических неприятностей, последовательность явлений, каковые требуют в административном порядке вмешательства процессов более сложных, чем грамматическая правильность, каковые вынуждают расслаивать язык, воображать его в терминах отсутствия тождества Таковы шифтеры, местоимения, показатели дейксиса, глаголы речи, эксплетивное пе, кое-какие виды вопросов Ко мне же входит глоссолалия, довольно которой Ж -Ж Куртин сравнительно не так давно продемонстрировал, что «она формирует видимость языковой формы, в один момент выходя за ее пределы это образ языка, вписанный в его избыток» (С о u г t 1 n е 1983, 45) направляться упомянуть и неприятности перевода П Серио напомнил нам, как при переводе, в то время, когда исходный язык сталкивается е целевым языком, проявляется совокупность своеобразных ограничений, своеобразной неполноты каждого языка «Перевод — это не метаязык, потому, что целевой язык кроме этого имеет собственную совокупность запретов, собственную сеть необходимых либо возможно имплицитных элементов Значит, перевод — это переход к второй конфигурации своеобразных ограничений, опирающейся на материю целевого языка» (S ё г i о t 1984, 140) Наконец, телескопные слова, каламбуры, шутки, в которых обыгрываются правила, поэтические и коннота- тивные потребления, тропы, все, что относится к области исключений либо к тому, что Ж -К Милнер назвал «языковыми монстрами» В случае, если действительно, что «одно из особенностей естественных языков — это разрешать строить сумасшедшие речи» (Delesalle et al 1980, 111), то мы, подобно А Гре- зийон, вправе задать вопрос чем разъясняется тот необычный факт, что говорящий постоянно оказывается подчинен правилам, кроме того в то время, когда приложив все возможные усилия старается их ниспровергнуть? (G resillon 1985, 255) Помехи появляются и при эффекте «мерцания», вызываемом любым парафразированием (Gadet, Leon, Pecheux 1984, 45) И снова же, помехи неизбежны в том месте, где происходит раздвоение субъекта акта высказывания, где проявляется свойственная языку поли- фоничность (D и с г о t 1984), конститутивная неоднородность (Authier-Revuz 1982), в то время, когда исчезает не только самодовлеющий субъект, ио и единый нерасщепленный субъект по большому счету
Сейчас видно, как очень сильно и в каком направлении развилась лингвистика Она уже не пробует мыслить язык как «идеальный», абсолютно формализуемый посредством математических моделей объект Наоборот, сохраняя требования к формальному описанию, она продемонстрировала провалы, ограничения, избыточность, каковые всегда терзают язык Язык вовсе не итог действия социальных либо политических факторов (не смотря на то, что социальное и пронизывает его полностью), язык — это особенная материальность, совокупность непреодолимых ограничений, в рамках которой присутствует неизъяснимое и иеформализуемое (то, что отличает этот язык от любого другого), совокупность неустойчивая, неоднородная, незамкнутая, «среднее между миражом языка без правил и фантазмом языка, окончательно и прочно упорядоченного» (Gadet 1981, 124) И как не заметить, что эти вопросы относительно языка и процессов, уже давно обсуждаемые в научной литературе, затрагивают статус означающего и бессознательное в течении продолжительных лет Ж -К Мильнер удачно ищет соотношение между языком и языком (lalangue), разглядываемое как «пересечение, на котором возможно найдена точка, где желание нарушает гуманитарную науку, где выявляется, в случае, если захотеть это подметить, замечаемое соотношение с вероятной теорией жажды» (М ilner 1978, 25) Так что ие обратить внимания на то, что языку свойственно, — это значит в один момент не обратить внимания на бессознательное, на недостающее и тем самым замкнуться в проблематике общения, утилитарного, в проблематике языкового потребления, которая исключает из рассмотрения Язык (lalangue) и сводит язык к речевой деятельности
Того, иа что я тут только намекнула, уже достаточно, дабы разрешить почувствовать, как ответственной ставкой станет язык при определении специфики анализа дискурса, в случае, если, с одной стороны, осознавать под последним термином то, что у М. Фуко и его последователей представлено как пересечение серий текстов, формирующее объекты, высказывания, механизмы, стратегии, а с другой — в лингвистике — как интердискурсность, выходящая за рамки предло- жения . Честно говоря, неоднозначность понятия «дискурс» столь громадна, что вышеназванные методы его понимания породили нескончаемое количество различных постановок вопроса, теоретических и дескриптивных средств. Существует социолингвистический анализ дискурса (М а г — с е 11 е s i, G а г d i п), семиолингвистический (С h а г a u — d е а и 1983) и психосоциосемиотический (С h a b г о 1 1984). Само собой разумеется, между всеми этими подходами нет непроницаемой стенки. Допустим, не впадая в излишний эклектизм, что кое-какие из них, в случае, если их сформулировать в противном случае, проясняют и обогащают отечественное собственное представление об анализе дискурса. Так как однако разбросе подходов и объектов имеется что-то, что сохраняет необходимое соотношение с особенным языковым измерением и что в один момент есть только «долгим обходным методом, дабы поставить под сомнение отказ автономности лингвистики и постулат синтаксиса от всякой истории, в особенности собственной» (С ourtine, Marandin 1981, 32). Вправду, уже больше нереально отождествить всякую регулярность в языке и грамматическое правило, в особенности на сверхфразовом уровне. Анализ дискурса, имеет ли он дело с устоявшимися с позиций социальных и политических университетов текстами простого языка, корпусом письменных либо устных текстов, занимается ли он родным языком либо непереводимостью зарубежного, изучает ли он новое либо повторяемое в дискурсе в прошлом либо в настоящем, все равно он будет различаться от подхода к языковым фактам главных гуманитарных наук конкретно своим двойственным отношением к языку. С одной стороны, дискурснос соткано из языка. Немыслимо уклониться от систематизации, от составления корпуса текстов, от анализа текста на микрофункциональном уровне, потому, что без этого нельзя обнаружить многообразие в едином целом, отличие в вечно повторяемом, второе в образе одного и того же. Иначе, дискурсное — это не просто язык на сферхфразовом уровне. Все формирует сложности: членимость, связность, последовательность, функционирование анафор и дейксиса и т.д. «Описание языка пытается дать правило, разрешающее выстроить любую фразу данного языка, в то время как предмет анализа дискурса — это, наверное, описание настоящей языковой последовательности, уникальной и неповторимой» (М а г а п d i n 1979, 18).
Начиная с первых утверждений М. Пешё, начиная с моей книги, где я постаралась сформулировать задачи анализа дискурса в истории (Р ё с h е u х 1969а; Robin 1973), анализ дискурса многократно обновлялся и трансформировался, переживал теоретические и методологические подвижки. За неимением места мы не станем детально прослеживать это его экспериментальное, междисциплинарное развитие, взявшее новый толчок с рождением ADELA[60] во главе с М. Пеше. Я желала бы лишь упомянуть кое-какие из смен определений и этих сдвигов. Еще около десяти лет назад (Р ё с h е u х 1975) акцент делался на целостности дискурсных формаций (понятие, заимствованное анализом дискурса у Фуко), на совокупности связанных между собой понятий, таких, как условия производства, дискурсные формации, идеологические формации, интердискурс, интрадискурс, преконструкт и т.д. Целью оставалась глобальная теория дискурса, которая имела возможность бы соединить лингвистическую базу (язык) с дискурсными процессами, субъектом либо эффектом-субъектом и с исторической возможностью. При анализе интердискурса и совокупности форм «уже сообщённого» и «уже данного» (deja-dit, deja-la), выявляемых через феномен (в числе другого) парафразы либо пресуппозиции, так же как и при анализе интра- дискурса, нити дискурса, размещения в последовательности, исходными понятиями были замкнутость дискурса и внешнее по отношению к нему пространство, которое определяет всю совокупность дискурсных последовательностей. Представленные как абсолютно определенные, что не оставляло места для неопределённости и разброса, комплекты высказываний относились к гомогенным, внутренне последовательным формациям. Один из основных сдвигов в анализе дискурса, случившихся в один момент с другими достижениями лингвистики, с разнообразными кризисами в , гуманитарных науках и с новыми открытиями в истории : менталитетов, заключался в расчленении дискурсных фор-
I——————- маций в том, что они стали мыслиться не в собственной замкнутости, а в свйей разделенности, в открытости, в соотношении внутреннего с внешним, в собственных границах, а это со своей стороны снова вернуло элемент неопределенности, нецелостности, неоднородности и противоречивости. Параллельно внимание было сосредоточено на интрадискурсном, на нити дискурса, на описании отдельных явлений, микрофункционирования, на описании языковых правил, регу- лярностей, действующих при описании дискурса. Отныне дискурсность — это «упорядоченное пространство рассеяния высказываний» (Pecheux).
Второй громадный сдвиг коснулся обработки и чтения архивов громадных массивов текстов, каковые составляют ежедневную работу историка (Guilhaumou 1983, 1984 a. b, Guilhaumou, Maldidier 1979, 1984 a, b). Тут опять, дабы преодолеть ограниченность, на которую нас обрекли отечественные способы, было нужно увеличить пространство дискурсного Отечественные формальные требования вправду завели в бессчётные тупики. Исходя из отечественных таблиц и классов эквивалентности, возможно было «доказать» лишь то, что историки и без того уже знали. Новые подходы разрешают открыть и обрисовать дискурсные формации в их историчности. Три понятия отличают данный способ: тематический путь (trajet thematique), ко-текстуальный анализ, составление корпуса. Тематический путь и ко-текстуальный анализ — связанные понятия Тематический путь прослеживает тему в рамках всех текстов, где она видится, ее диахронию, соответственно, историчность. Он выявляет речевые, дискурсные, языковые особенности, неспециализированные для высказываний. рассеянных в разбираемых архивных материалах. Что касается ко-текстуального анализа, то Ж. Гийому выяснил его следующим образом: «Работа по реконструкции текста, разметка продвижения высказываний, осуществляемые при установлении связи между словами, фразами и выражениями, формально между собой не связанными, но родными по контексту и / либо находящимися в формально аналогичной позиции, но вне взаимоотношений, зарегистрированных историками» (Guilhaumou 1984 b, 38). Данный анализ переводит высказывания в одну плоскость, уничтожая их стратегический заряд. Из этого необходимость составления корпуса, момента систематизации в языке, без которого нельзя выделить стратегии столкновения, сопротивления, повтора / перемещения, перевертывания, соотношения сил. «На определенных этапах тематического пути смогут появиться лексические и / либо парафрастические неприятности.
Обращение к лингвистике играется организующую роль для составления корпуса в интересах размышлений в один момент о языке и об истории Лингвистический подход, каким бы он ни был, не навязывает более собственной модели совокупности текстов, принимаемых в расчет (Guilhaumou 1983, 21). Так, новый анализ дискурса занимается близко заинтересованностями историков, но ни при каких обстоятельствах не рассматривает текст вне языковых эффектов и языковых фактов и не надстраивает априорные, отвлеченные от истории знания на формальный анализ. Таковой анализ дискурса — это процедура открытия, в равной степени подкрепленная материальностью языка и историчностью текста
Третий сдвиг относится к социоэтнометодологическо- му пространству, к языку беседы, повседневному языку, к диалогическому дискурсу, не закрепленному институционально риторическими ограничениями, характерными определенному жанру Использование интерпретативных процедур поставило под сомнение строгое разделение объекта и субъекта Для разрешения появившихся сложностей уже слишком мало классических наблюдений участников обстановки. Тем самым был изнутри демонтирован теоретический и концептуальный арсенал анализа дискурса (С о n е i п 1985). В рамках проблематики, характерной для социологических дисциплин, таковой, как: соотношение с объектом, статус когнитивных процессов, отношение между социальными представлениями и эмпирическими знаниями, взятыми из социологических дискурсов и опросов, соотношение с контент-анализом, — анализ дискурса, в частности видов повседневной речи, бесед послужил для обновления социальной прагматики в социологическом подходе к языку при сохранении внимания к языковым и дискурсным эффектам, в частности к проблеме последовательности
Так, анализ дискурса, еще недавно пробовавший выяснить дискурсный объект как объект теоретический, предстает сейчас как подход, которому доступен лишь пограничный объект. Он трудится на границах, разделяющих большие дисциплины, и есть для каждой из них тревожной территорией, где внутреннее соприкасается с внешним. Далекий от всякой априорной полемики в отношении гуманитарных наук и / либо лингвистики, он пробует уничтожить вечное недоразумение, которое затрудняло диалог между представителями различных дисциплин. Наряду с этим анализ дискурса, не страдая ни экуменизмом, ни эклектизмом, не желает быть ни вспомогательной, ни независимой областью. Не выходя за рамки проблематики каждой дисциплины, он упрямо напоминает о том, что языковое измерение несводимо к совокупности актов, типов поведения либо социальной практики, так же как оно не может быть сведено и к логико-семантической машине.
Так значит, реквием по анализу дискурса либо, как показывает наименование этого номера, «Новые пути»? В этом послесловии мы не ставили себе цель проследить целый пройденный путь, но только рассеять кое-какие недоразумения, появляющиеся из-за представления о дискурса и прозрачности языка, которое до сих пор преобладает в гуманитарных науках.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Действительно, в том же отрывке Маннони говорит, что его критика не в полной мере относится к Бенвенисту и Якобсону. Как психоаналитик, пишущий о языке, Маннони, без сомнений, победил бы, если бы, упоминая о Малларме, учел весьма, как мне думается, честные рассуждения Ж.-К. Мильнера о соотношении мнимого, символического и настоящего в языке: «Если бы это свершилось, язык в своем перемещении сомкнулся бы наконец с Языком (lalangue, в одно слово, у Лакана), как в легендарном алефе; законы науки воссоздают область, выходящую за пределы всякого закона. Возможно считать, что Малларме стремился конкретно к таковой точке […]» (Milner 1983, 48).
2 В отношении критики см. в особенности Kerleroux 1984.
3 Разъяснение многозначности термина «дискурс» возможно отыскать в приложениях к предварительным отчетам о деятельности RCP- ADELA и в кн.: Maingueneau. Geneses du discours. Bruxelles: Pierre Mardaga, 1984.
Э. Пульчинеллы Орланди