Тема
Лисица (самец) с момента рождения находилась дома вместе с собакой (сукой). Поведение обоих животных изучалось в течении практически двух лет (что подтверждается собранным фотоматериалом) – до неожиданной смерти самца. Велся подробный ежедневник наблюдений, содержащий много курьезных случаев. На базе совершённого опыта защищена научная диссертация на тему: «Импринтинг лисицы на человека и собаку»; соискатель Джампаоло Барилли, научный руководитель Данило Майнарди, отделение биологических наук Пармского университета, 1973/74 отвлечённый год.
Разработка темы
лисица и Собака в течении продолжительной истории существования этих двух видов по-различному относятся к человеку: собака помогает, а лисица с ее воровскими наклонностями досаждает ему. Попытки приручить лисицу предпринимались еще в доисторические времена, но бесплодно. Известны кроме того случаи спаривания псов с лисицами, о чем писал естествоиспытатель XVIII века Антонио Валлизньери.
Сегодняшний уровень развития этологии позволяет воспользоваться следующей уловкой: оказывается, в случае, если прибегнуть к «импринтингу», другими словами выращивать совместно разнополых лисицу и собаку с момента их появления на свет, то возможно вынудить собаку поверить в то, что она лисица, а лисицу – в то, что она собака. Но «заговорят» ли эти животные между собой? И, самое основное, осознают ли они друг друга? Будет ли у них обоюдное половое влечение?
Разбору этих вопросов в книге будет отведена отдельная глава, а остальные затронут такие темы, как игра животных, их агрессивность, охота, отношение к человеку. Первая глава ответит на вопрос: с какой целью поставлен этот опыт? И по большому счету, причины и какие условия побуждают исследователя браться за тот либо другой опыт? Современная реальность дает много примеров, каковые смогут послужить отправной точкой для развития таковой темы, как поведение, основанное на любознательности.
Итак, книга обязана складываться из нескольких глав, посвященных отдельным вопросам этологии. Связующей нитью послужит рассказ о лисице и собаке, имеющих личные клички. Любая глава будет неизменно начинаться с рассказа о них, дабы после этого перейти к более неспециализированной проблематике и постараться раскрыть своеобразные изюминки среды обитания, которая порождает отдельные вопросы, явившиеся, кстати, обстоятельством разглядываемого опыта. Иными словами, в случае, если первые страницы каждой главы будут посвящены лисицы взаимоотношений и истории собаки, то в следующих отправится непринужденный разговор о вторых животных. Создатель сохраняет надежду, что именно такая форма подачи материала придаст книге громаднейшее разнообразие и приведёт к интересу читателя.
Материал
Как уже отмечалось, в распоряжении автора имеются фотографии, иллюстрирующие все стадии опыта. Подразделение каждой главы на вступительную часть, где говорится конкретно о лисице и собаке, и на рассуждения более неспециализированного свойства, охватывающие так или иначе разные нюансы этологии, возможно подкреплено соответствующими фотографиями (опыт) и картинками автора (рассуждения по неспециализированным вопросам).
При жажде возможно представлен и второй графический материал.
Срок выполнения
Создатель может представить рукопись количеством около 120 страниц машинописного текста к осени 1975 – весне 1976 года.
В качестве второго документа сошлюсь на собственную рецензию, размещённую в «Джорнале нуово», на книгу Гуго ван Лавика «Соло».[1]
Объективное описание наблюдения и естественного поведения животных за ними без какого-либо вмешательства в их жизнь – таково кредо каждого этолога. Руководствуясь этими правилами, Гуго ван Лавик исколесил национальный парк Серенгети, следуя за гиеновыми псами, каковые охотятся сворой. Эти животные ведут групповой образ судьбы, строго подчиняясь законам иерархии, устанавливающейся как среди самцов, так и среди самок. Потомство приносит, в большинстве случаев, лишь та самка, которая занимает главенствующее положение в иерархии самок. Но по обстоятельствам, оставшимся малоизвестными исследователю, дала помет одна из самок низшего ранга. Предводительница своры скоро передушила ее щенят. Удалось спастись только суке по кличке Соло (Единственная), которой было нужно после этого вместе с матерью хлебнуть много горя. Члены своры не снабжали их пищей, а мать не имела возможности отправиться на охоту, опасаясь, что в ее отсутствие Соло станет легкой добычей для рыскающих около гиен.
Мы видим, как «объективное описание» понемногу и вопреки намерениям самого автора преобразовывается в современную версию «гадкого утенка». Одно несчастье за вторым обрушивается на щенка. А этолог тем временем продолжает бесстрастно замечать и обрисовывать события, укрывшись в собственном моторизованном бунгало. Но чего же медлит всемогущий человек, по какой причине он бездействует? И наконец, в то время, когда гиены уже вот-вот порвут на куски бедняжку Соло, – ура, появляются «отечественные»! Одним словом, человек берет верх над этологом, отправляя к сатане все его правила, решительно выжимает сцепление и врывается на своем лендровере в свору гиен, готовых растерзать щенка. Соло попадает в лагерь, где поручается материнским заботам златокудрой жены отечественного храбреца (Джейн Гудолл), а после этого щенка оставляют на попечение второй своры гиеновых псов.
Рассказ ван Лавика в некоем смысле безукоризнен, и мне представляется в полной мере оправданным эпизод, в то время, когда этолог не выдерживает (для того-то и существуют инфантильные сигналы), вмешивается и берет щенка под собственную временную защиту. Рассказ безукоризнен и с позиций намерения автора дать строгое описание фактов без какого-либо их толкования. Но сможет ли читатель данной книги, изобилующей хорошими храбрецами (действующими импульсивно), злодеями (не осознающими собственной вины) и ковбоями на белом скакуне (лендровере), не впасть в столь ненавидимый этологами антропоморфизм?
На месте ван Лавика я все же дал бы кое-какие пояснения, в чем, по всей видимости, отражается моя склонность к дидактике. Но «Соло» – это не «Одиссея», и мы ни при каких обстоятельствах не возьмём «управление» к чтению аналогичной литературы. В случае, если же сказать без шуток, ван Лавик написал примерную в собственном роде книгу, пускай кроме того пара наивную, но без сомнений честную и преисполненную самых благих намерений. Издательство «Риццоли» выпустило ее в серии книг для детей, не смотря на то, что, на мой взор, книга запланирована на читателя любого возраста.
Я ознакомил читателя с данной рецензией, будучи глубоко уверен, что по самой собственной концепции произведение ван Лавика являет собой пример того, какой этологическая книга не должна быть и, следовало бы кроме того добавить, не может быть. Существуют два метода «занятия этологией», каковые, по-моему, столь же разны, сколь и правомерны. А вдруг быть более правильным, то направляться заявить, что существуют два разных уровня этологических изучений. Дабы пояснить собственную идея, мне нужно будет начать сначала, либо, как говорили древние римляне, abovo (кстати, о яйце, а правильнее о гусином яйце, обращение отправится ниже).
Заниматься этологией – это значит пытливо изучать поведение животных на базе методики, созданной натуралистами. не забываю, как лет двадцать назад, в то время, когда я еще получал образование университете, началось бурное наступление генетики. В ту пору ассоциация генетиков представляла собой необычную сцену, на которой выступали по-петушиному задиристые юные ученые, поднаторевшие в британских и американских научных лабораториях. Среди них в ходу была громкая фраза, звучавшая пара провокационно и направленная, по всей видимости, в адрес ветхих натуралистов-морфологов, экспертов по вопросам классификации и т. д. – одним словом, всех тех биологов, каковые генетиками не являлись. Эта фраза звучала как лозунг: «Неспециализированная биология – это генетика». Не обращая внимания на вызывающий тон, она все же заключала в себе глубочайший суть, потому, что конкретно благодаря открытию генетических механизмов удалось, наконец, узнать, как протекает эволюционный процесс, и постичь все то, без чего не имеет возможности обойтись ни один современный естествоиспытатель.
И не смотря на то, что «юные львы» – эти «гении с бабочкой» (как в отместку их назвали натуралисты из музеев и эксперты по сравнительной морфологии) – очевидно страдали комплексом превосходства, преподнесенный ими урок послужил выработке единого подхода к проблемам развития и происхождения судьбы, каковые сейчас полностью рассматриваются в едином эволюционном ключе, то есть: живые организмы таковы, каковыми они являются на всех уровнях физиологических структур, способов и систем поведения, и стали таковыми в следствии естественного отбора, другими словами под действием экологии. Итак, животные таковы, каковы они имеется, и ведут они себя адекватно тому, как приспособились (а вернее, приспосабливались) на протяжении эволюции к данной среде обитания. Их поведение и строение явились для них необычным «свидетельством» на выживание. Исходя из этого, чтобы выяснить поведение животных, нужно изучать их в естественных условиях, и эту непреложную истину нам надлежит раскрыть.
Таков первый уровень этологических изучений, другими словами наблюдения и описание поведения животных в естественных условиях. выявление и Построение этограмм всего арсенала естественных повадок – таковы нужные отправные моменты при изучении любого животного. По этому принципу действовал Гуго ван Лавик, так поступают и многие другие этологи. Таковы характерные изюминки данного уровня этологических изучений, таковы начальные требования, выдвигаемые юный наукой.
Но круг интересов натуралиста этим не исчерпывается. Так как без экспериментирования нельзя установить, что же в действительности движет поведением животного. Возможно только распознать отдельные механизмы, связывающие поведение животного с изюминками его строения, каковые наложили на него собственный отпечаток и обусловливают кое-какие его поступки. Еще на заре этологии ее основоположник взялся «высиживать» яйцо, из которого вылупилась гусыня Мартина. Старина Лоренц тем самым продемонстрировал нам, что этология также может экспериментировать (а не есть ли это ее долгом?). Она обязана ставить испытания, дабы утолить собственную жажду знаний и увеличить границы познанного.
Действительно, жажда знаний характерна всем исследователям (возможно, кроме того всем людям), и к этому вопросу мы еще возвратимся. Тут мне хотелось бы в первую очередь выделить, что именно благодаря опыту Конрад Лоренц открыл явление импринтинга, другими словами осознал, что гуси отнюдь не наделены врожденной свойством распознавать представителей собственного вида, а должны получить эту свойство на своем опыте в самом раннем возрасте. Гусыня Мартина, вычислявшая ученого собственной матерью, явилась первым подопытным животным в опыте, что дал толчок целому последовательности изучений, стал причиной предстоящим открытиям и породил в науке множество новых понятий. Нам стало известно неизмеримо больше о взаимоотношениях особей в сообществах многих видов животных, включая человека. Но самый полезно то, что мы сейчас в состоянии дать более правильное объяснение поведению изучаемых видов животных и отличать наряду с этим (о чем обращение отправится ниже) показатели врожденные от тех, каковые привиты позднее либо куплены в следствии импринтинга.
Одним словом, суть прошлых рассуждений сводится к тому, что этология включает в себя как описание и наблюдение поведения животных в естественной среде, так и экспериментирование в лабораторных условиях. Принципиально важно кроме этого, дабы исследователь всегда помнил о специфике естественной среды обитания данного вида и дабы экспериментальные эти, полученные аналитическим методом, постоянно сверялись с результатами наблюдений над животными в их собственном мире. Этим и отличается работа этолога от работы психолога-исследователя, что не есть натуралистом в полном смысле слова, потому что экспериментирует только в условиях лаборатории и исходя из этого часто дает нам искаженное представление о животном – объекте его изысканий.
Так, постановка опыта на лисице и собаке разъясняется тем интересом, что воображает промежуточная, другими словами аналитическая, стадия изучения. В ходе дискуссии отечественного опыта постараюсь делать ссылки на ту необыкновенную среду обитания, каковой являются для собаки домашние условия. Помимо этого, я попытаюсь увязывать собственные изыскания с другими опытами и другими данными, дабы в следствии появилась некая сеть, сплетенная из уже известных нам тех вопросов и фактов, каковые порождены столь малым на первый взгляд событием, каковым есть лисицы и странная встреча собаки.
А сейчас коснемся кратко вопроса о любознательности. Это нужно, дабы дать концовку вступительной главе и пояснить суть самой книги. Любознательность – движущая пружина изучения. Все животные, в большей либо меньшей степени, занимаются исследовательской деятельностью. У меня сразу же поднимается перед глазами картина поведения мыши, появлявшейся в незнакомой обстановке. Любой из вас может выполнить данный несложный опыт, приобретя белую мышку и приучив ее жить в ящичке. По окончании того как животное совсем освоится, устроив себе норку и выбрав место для отправления естественных нужд, – одним словом, будет ощущать себя как дома, – откройте его темницу. По собственной натуре мыши очень любопытны, но постоянно испытывают ужас перед неизведанным. Если вы тихонечко откроете ящичек и притаитесь в укромном месте, то скоро заметите, как мышка с опаской выйдет из собственного убежища и, проделав пара торопливых шажков, снова юркнет в ящичек. Второй ее выход будет более продолжительным, но не намного. В следующий раз мышка еще дальше отдалится от норки… Думается, словно бы мышь привязана к собственной норе невидимой резинкой-страхом. Стоит ей поближе познакомиться с окружением, как резинка-страх начинает все более растягиваться, и любопытство животного удовлетворяется полнее. Итак, делая маленькие набеги из собственного надежного укрытия на все громадные расстояния, мышь понемногу осваивается с обстановкой.
Вряд ли существуют животные совсем не интересные. Любопытство, уравновешиваемое осторожностью чтобы не было излишнего риска, оказывает помощь животным осваиваться в новой обстановке, выяснять ее с самых различных сторон. Исследовательская жилка особенно развита у молодых животных, которым надлежит обеспечить себя местожительством, где возможно было бы расти, взрослеть и размножаться. Вместе с тем им характерна и тяга к игре. Совместные игры молодняка оказывают помощь усваивать повадки взрослых и в один момент содействуют выработке охотничьих навыков. Иногда нереально совершить четкую грань между поиском нового и игрой. В то время, когда юные животные резвятся (а игра, как мы знаем, – занятие самопоощряемое, потому, что играющий приобретает в приз наслаждение), они осваиваются в окружающей среде, отыскивают новые источники пропитания, а время от времени, возможно, находят новые ответа извечных жизненных неприятностей.
Диаграмма зависимости между любопытством и страхом: чем меньше мышь опасается, тем больше познает.
Но рвение к поиску и игре свойственно не только молодняку. Все виды семейства псовых склонны к игре кроме того во взрослом состоянии; то же самое возможно сообщить и о человеке. Но в случае, если псовые играются в силу обстоятельств, вытекающих из группового образа судьбы, то человеком в игре движут совсем иные побудительные мотивы, то есть его рвение к созданию материальной культуры. В одной из собственных книг, вышедшей сравнительно не так давно называющиеся «Культурное животное» («L’animale culturale»), я постарался раскрыть те начальные истоки, каковые на заре существования отечественного вида породили в нас характерную изюминку создавать и передавать много поколений материальную культуру. Как все приматы (я бы кроме того сообщил, существенно больше всего приматов), человек способен к восприятию влияния со стороны представителей собственного вида, другими словами он может передавать и принимать открытия и новые знания; сильнейшим подспорьем в этом ему помогают его необычные методы общения, каковые так пластичны и послушны, что высказывают узкие оттенки его мыслей.
Но, самое основное, человек способен изобретать. Его созидательная деятельность, внутренний позыв создавать материальные сокровища, дабы после этого передать их вторым, его постоянное рвение к прогрессу – все это порождено его любознательностью. А любознательность проявляется вкупе с игрой. Так как открытия совершаются конкретно тогда, в то время, когда исследуется что-то неизведанное, а не в отыскивании чего-то определенного, житейски нужного. (В этом смысле охотник, ищущий добычу, ничего не исследует.) Поиски неизведанного приносят радость и увлекают исследователя подобно игре. Преимущество таковой созидательной исследовательской деятельности в том, что взрослый человек (по крайней мере, кое-какие люди) сохраняет свойство по-детски увлекаться и отдаваться игре и поиску с той же непосредственностью, какая характерна молодым.
Я не планирую утверждать, что все исследователи охвачены этим естественным внутренним порывом, но, непременно, многие и, пожалуй, лучшие из них. Для таких людей труд ни при каких обстоятельствах не бывает в тягость; в большинстве случаев, они не имеют хобби (потому, что работа – их постоянное хобби) и так увлечены своим делом, что их еле удаётся оторвать от неуловимых полетов мысли, в то время, когда они находятся во власти «игры в знание». Я на данный момент ловлю себя на том, что нечайно воспроизвожу избитый стереотипный образ опереточного ученого. Настоящий ученый, само собой разумеется, не таков. Но в опереточном типаже именно и выпячиваются те чудачества, каковые в конечном итоге являются неотъемлемыми качествами прирожденного исследователя. Конкретно для для того чтобы ученого типично увлечение чистым поиском, на протяжении которого он охвачен любопытством и, подхлестываемый безудержной фантазией, трудится самозабвенно (пожалуй, эгоистически), познавая для самого познания. В наши дни, в то время, когда везде преобладает тяготение к прикладным отраслям науки, необходимо сообщить пара слов о том, как мелка возможность появления чего-то подлинно нового на протяжении изыскательских работ, преследующих получение заблаговременно установленных результатов, что, в силу самой постановки таких изучений, исключает всякую неожиданность.
Сейчас как словно бы бы настало время сообщить пара слов и о самом себе. В то время, когда лет двадцать назад я поступил в университет, мой интерес к животным был так велик, что, по всей видимости, неслучайно меня скоро приняли стажером в университет зоологии, не смотря на то, что я еще был студентом-первокурсником. Я был беспредельно радостен и с головой окунулся в собственную первую научную работу. Она заключалась в том, дабы помогать старшему стажеру подсчитывать количество и определять вид микроорганизмов, находившихся в пробирках с водой, собранной в одном из горных озер на Апеннинах. Работа была без сомнений увлекательная и ставила собственной целью изучение сезонных и годичных трансформаций микрофауны под действием изменяющихся внешних факторов. Целые дни напролет я просиживал перед микроскопом. Кроме того на данный момент у меня начинает рябить в глазах при одном лишь воспоминании о предметных стеклах с белыми отметинами, на каковые я должен был капать воду из пробирок с плавающими рачками, несложными и водорослями. По белым отметинам я терпеливо подсчитывал их количество, пробуя не обращать внимания на едкий запах фиксатора, от которого першило в горле и слезились глаза.
Такое занятие имело возможность бы показаться однообразным, но мне оно было по душе и полностью поглощало меня. Как знать, возможно, со временем из меня оказался бы гидробиолог. Но мои симпатии, очевидно, оставались на стороне тех, кто в первый раз пробудил во мне живейший интерес к миру животных. Я говорю о живущих вместе c простыми людьми простых домашних животных: курах, голубях, зайцах, псах, с которыми деревенским ребятишкам всегда приходится иметь дело. И самое основное, они были живые – не то что эти мёртвые инфузории, всплывавшие на поверхность желтоватого раствора реактивов.
Так проходили первые месяцы моего нахождения в Парме. Весь день я проводил в лаборатории университета, а под вечер шел в недорогой ресторан, где за триста пятьдесят лир подавали комплексный обед. Эта была еда для тех, кому приходилось потуже затягивать ремень. Нужно признать, что и университетским докторам наук жилось тогда существенно хуже, чем сейчас. И вот в один раз в ресторане я заметил директора отечественного университета Бруно Шрайбера, которому суждено было стать моим научным руководителем. Он также сравнительно не так давно переехал в Парму и опоздал еще перевезти ко мне семью. Определив во мне нового «послушника», что вот уже пара месяцев кряду околачивается в его университете, доктор наук пригласил меня за собственный стол. Спросив сначала, чем я занимаюсь, он принялся расспрашивать о обстоятельствах, побудивших меня поступить на биологический факультет, об интересующих меня животных… Именно тогдашним моим увлечением были почтовые голуби. Поборов начальную робость, я уже не имел возможности остановиться и все говорил и говорил о сизарях. Одним словом, на следующий сутки моя карьера гидробиолога закончилась, и я приступил к сооружению голубятни на чердаке университета. Под управлением доктора наук Шрайбера я несколько год проработал над проблемами, которые связаны с поведением голубей.
Мне ни при каких обстоятельствах не забыть данной встречи в ресторане, которая была для меня столь серьёзной и решающей. С того вечера я вправду понял, какое счастье иметь настоящего преподавателя, как красивым и плодотворным возможно сотрудничество между учеником и учителем, основанное на обоюдном уважении и подкрепленное неспециализированной страстью к изучению. (Много лет спустя, в то время, когда мне было нужно трудиться над проблемами обмена информацией и культуры, я еще глубже понял необходимость таких взаимоотношений, в случае, если мы вправду желаем добиться, дабы передача знаний была полной и действенной.)
В тот незапамятный вечер я усвоил еще один урок, которому с того времени неизменно следую. В то время, когда ко мне обращается кто-либо из студентов и изъявляет желание поработать со мной, я постоянно интересуюсь наряду с этим, каких животных он наилучшим образом знает и может выращивать и чем бы конкретно желал заниматься. А после этого, по мере возможности, стараюсь удовлетворить эти запросы, культивируя тем самым, в случае, если возможно так выразиться, любознательность собственного ученика. Так, к примеру, благодаря одному любителю подводного мира в отечественной лаборатории показались раки-отшельники, а увлечение другого студента рыбалкой подтолкнуло нас заняться изучением поведения рыб в пресных водоемах. Итак, отдавая собственные знания студентам, я много взял и от них.
На этом история всех «по какой причине» подходит к собственному завершению. в один раз в отечественной лаборатории объявился Барилли, что внес предложение мне совместно поработать над диссертацией. Я отыскал его умелым экспертом по разведению животных: в своей квартире в Новеллара (провинция Реджо-Эмилия) он устроил целый питомник. Ему удалось кроме того взять потомство от пары лисиц, живущей в неволе. Самка вот-вот должна была принести новый помет. Случай был заманчивый… Мы тут же набросали замысел совместных действий, в котором и мне нашлась работа: уже пара лет я занимался проблемой импринтинга, и меня в далеком прошлом интересовали обстоятельства одомашнивания собаки, и множество вторых связанных с этим вопросов, на которых я позднее остановлюсь. А до тех пор пока принципиально важно было не потерять момент и безотлагательно отыскать собаку, схожую по размерам с лисицей и планирующую ощениться. Мы нашли такую, и отечественный опыт начался.
Глава вторая
Рождение и импринтинг
Эта история повторялась ежегодно. В последних числах Января Барилли неоднократно замечал по ночам, как его лисы начинали медлительно сближаться, фырча, шипя и повизгивая. В неясном свете фонаря возможно было разобрать какую-то возню, пока самка, проявляя расположенность к самцу, не начинала испускать равномерно повторяющийся клич «кьё-кьё-кьё-кьё». А после этого – спаривание.
Ее назвали Кьё в честь издаваемого ею амурного призыва. Она мать Кочиса – лисенка в отечественном опыте.
В большинстве случаев «кьёкают» лисята, но довольно часто взрослые лисицы-самки издают такое щенячье попискивание на протяжении брачных игр, дабы сдерживать агрессивность самцов. Эти звуки оказывают помощь им позвать к себе покровительственное отношение и дружеское расположение самца. Совершенно верно так же часто возможно видеть, как на протяжении брачных игр воробьев самка внезапно начинает неистово бить крыльями, как будто бы голодный птенец, выпрашивающий пищу у своих родителей.
Явление это достаточно распространено и носит название внутривидового миметизма, в то время, когда одна особь подражает в собственном поведении второй особи того же вида. направляться выделить, что имитация в этом случае – это не лично купленный показатель, а воздействие, совершаемое непроизвольно и появившееся в следствии долгого эволюционного процесса. На протяжении эволюции сфера применения сигнала существенно расширилась, а сам сигнал видоизменился и вошел в новый контекст. Бьющий крыльями воробьишка на первых порах выпрашивает так корм у своих родителей, а позднее начинает применять данный сигнал для сдерживания агрессивности взрослых птиц. В череде поколений данный сигнал перешел к воробьихам, каковые пользуются им для сдерживания нетерпеливого самца, а уже после этого – в качестве согласия и знака расположения к спариванию; начальное его значение как просьба пищи тут абсолютно потеряно. В других сходных случаях, в то время, когда, к примеру, голуби трутся клювами (целуются) либо самец крачки потчует рыбой собственную избранницу, – все это уже не что иное, как обряд ухаживания.
Но эволюция языка животных отправилась еще дальше. Иногда трусливые самцы берут на вооружение сигнал, применяемый самками для выражения полового влечения и служащий поощрением для ухажеров. Так, время от времени в полной мере зрелый лев при встрече с матерым сородичем начинает игриво вилять хвостом, чтобы сдержать его бешенство – как будто бы львица-соблазнительница, демонстрирующая собственные «прелести»; в новом контексте данный сигнал заигрывания потерял всякую половую окраску.
Расшифровка значения собственных имен – это на данный момент практически повальное увлечение. Древний обычай давать животным клички по каким-либо характерным для них показателям (как при с лисицей Кьё) разрешил и мне применять этологию для упражнений в ономастике.[2]Но пора возвратиться к нашей лисице, которая, как и предполагалось, разрешилась в собственной конуре в начале апреля. в течении десяти дней никто не тревожил малышей, любовно выхаживаемых Кьё.
У лисиц, как и у псов, щенки одного помета появляются на свет через неодинаковые промежутки времени. Роженица принимает самое деятельное участие в родах, как будто бы отлично сознавая, что именно и в какой последовательности ей надлежит предпринять. С уверенностью орудуя зубами и языком, она с опаской отделяет и разрывает околоплодный пузырь, перегрызает пуповину и поедает все остатки последа. После этого мать устраивается рядом с новорожденным и начинает облизывать его. Данный непрекращающийся массаж, стимулирующий деятельность органов детеныша, имеет важное значение для постановки его дыхания, которое понемногу получает нужный ритм. Чуть показавшись на свет, щенок сразу же начинает издавать ласковое попискивание.
В течение первых 14 дней судьбы щенки совсем беззащитны, их нервная совокупность еще испытывает недостаток в будущем развитии, они слепы и глухи. В это время они не покидают конуру, и забота о них отнимает у матери довольно много сил и времени. Самое развитое чувство у щенков – осязание, помогающее им отыскивать материнские соски. Чувствительны они кроме этого к температурным трансформациям и, дабы поддерживать постоянный тепловой режим, тесно прижимаются друг к другу и к животу матери. В случае, если же внезапно кто-то из щенков заблудится, то сходу подает сигналы тревоги, и мать приходит на помощь, беря его в пасть либо подталкивая мордой к конуре.
Итак, первые 14 дней судьбы щенята полностью зависят от тепловых, обонятельных и осязательных ощущений, и это длится , пока у детенышей не раскроются глаза, а уши не начнут принимать звуки внешнего мира. Сначала – это полное безмятежности существование, материнское тепло, поиски вкусного молока. Но после этого, благодаря стремительному формированию организма щенков, начинается уже настоящая судьба в сообществе, и пружина любопытства дает о себе знать.
Нужно было приступить к опыту до начала данной второй стадии развития. Лисенок Кочис был изъят из материнской конуры на десятый сутки по окончании появления на свет и помещен в эргономичный утепленный коробку вместе с сукой по кличке Блюе пятнадцати дней от роду. Это была представительница хитрющих дворовых созданий неизвестной породы, белого окраса с тёмными отметинами, которую для пущей важности назвали фокстерьером. Но для нас главным была не чистота кровей, в противном случае, что Блюе появилась практически в один момент с Кочисом, была сукой и принадлежала к собачьей породе, схожей по размерам с лисицами.
Блюе и Кочис
Снова образованное разношерстное семейство из двух сосунков было поручено амурным стараниям моего его мамы и соискателя. Синьора Барилли была весьма умелой, заботливой и опытной собственный дело приемной матерью.
Выращивать щенков, получая наряду с этим хорошей прибавки в весе, – дело достаточно хлопотное. Около десяти дней малышей кормили каждые три часа, применяя толстый шприц без иглы, благодаря которому в их рты впрыскивали цельное коровье либо порошковое молоко – приблизительно по пятнадцати миллилитров за прием. Первая кормежка начиналась в шесть тридцать утра, последняя заканчивалась в полночь.
Со временем дневной рацион уплотнялся добавлением в него овощей и мяса. В то время, когда щенятам исполнился месяц, их стали кормить из неспециализированной миски, и они с радостью поедали собственную похлебку. собака и Лисица росли нормально, жили дружно, как сестра и брат, и были весьма наивны к людям, каковые за ними заботились.
Вот тут-то мы, наконец, и подошли к самому опыту. Дабы сдержать собственный обещание и дать каждому явлению соответствующее пояснение, мне нужно сейчас поподробнее остановиться на сути поставленного опыта. Одним словом, я обязан коснуться хотя бы в общем вопроса об импринтинге.