Он задумался.
— Вот на данный момент у меня уже нет полной уверенности. До сегодняшнего вечера я был уверен, что речь заходит о снах…
— Я задаю вопросы, в силу того, что при всем разнообразии ваших снов в них нет сильно выраженных эротических элементов — какое количество я не забываю по прочтении тетради.
— Возможно, мне следовало записать такого рода и сны, но я не счел их заслуживающими внимания… В любом случае, — добавил он, выдержав паузу, — в случае, если я спутал настоящие события с эротическими снами, дело обстоит хуже, чем я предполагал.
Он приложил руку к виску, таким наивным жестом позволяя понять, что желает собраться с мыслями.
— Я вас слушаю, — сообщил наконец Доктор наук. — В каком смысле хуже?
Он поднял на Доктора наук глаза и смущенно улыбнулся.
— Не знаю, уловили ли вы кое-какие намеки в той тетради, я говорю об ощущении, которое меня не покидает с недавних пор, чувство, что я обучаюсь во сне… либо мне снится, что я обучаюсь — к примеру, открываю какую-нибудь грамматику, прочитываю и запоминаю несколько страниц либо листаю какую-нибудь книгу…
— Интересно, — увидел Доктор наук. — Но вы не удосужились записать это в ясном и правильном изложении. По крайней мере в той тетради, которую я просматривал.
— В ясном и правильном у меня бы не получилось. Это какой-то многосерийный сон, возможно сообщить, образовательный: я и во сне вижу грамматические правила, зарубежные их этимологии и слова. Я думал сперва, что тому виной сильные дневные впечатления от занятий. Но на данный момент я думаю: а что, в случае, если я, наподобие сомнамбулы, поднимался среди ночи и в действительности принимался за книги?
До тех пор пока он сказал, Доктор наук не спускал с него глаз и хмурил лоб — символ, как он в далеком прошлом увидел, что в мозгу маэстро теснится множество вопросов сходу.
— Не знаю, не знаю, — сообщил Доктор наук, — вы не выглядите усталым и не производите чувство интеллектуала, что полночи проводит за книгами… Да и как имели возможность не подметить света, если бы он горел по ночам в вашей комнате?.. Это какой-то парадокс — что расплывчатость ваших впечатлений, а правильнее, стирание грани в это же время, что с вами происходит во сне и наяву, развилось параллельно с гипермнезией… Не забывайте, как вы поведали мне о запахах мазута и олеандра, в то время, когда посмотрели на фотографию сорокалетней давности…
— Но на данный момент я больше в этом не уверен, — вскрикнул он, — не уверен, что не забываю! Я ни в чем больше не уверен!
Оставшись один, он поймал себя на мысли: «Молодец, что заявил, что больше ни в чем не уверен. Сейчас у тебя в любой момент имеется отговорка — мол, дремал и видел сон. А вдруг пригодится, возможно и сон выдать за явь. Лишь будь наготове, ни при каких обстоятельствах не скажи им всей правды!»
Он покрутил головой, напряженно озираясь, и негромко сообщил, как словно бы обращался к кому-то невидимому:
— Кроме того если бы я захотел, я бы не имел возможности! Не знаю по какой причине. — Он понизил голос до шепота: — Имеется вещи, сказать о которых выше моих сил.
В ту ночь он продолжительно боролся с бессонницей (в первый раз с того времени, как ушел из дому, и это его встревожило. Бессонницей он страдал чуть ли не всю жизнь, но сейчас решил было, что с ней покончено). Как в большинстве случаев, он думал о тайной прекрасного возвращения памяти. Но, он уже давно осознал, что речь заходит ни о каком не возвращении, в силу того, что нынешняя его память была куда острее и шире, чем прошлая. Память мандарина — именно такая, какую, по словам Шаванна, направляться иметь синологу. Лишь он, пожалуй, уже перещеголял любого мандарина: донельзя необычная гипермнезия. Ему еще не привезли из Пьятра-Нямц грамматику и словарь, а он уже проговаривал про себя китайские тексты, четко видя любой иероглиф и по мере чтения переводя. Пара дней спустя он проверил написание, перевод и произношение, лихорадочно пролистав словарь и антологию Жиля. Он не сделал ни единой неточности. С легким сожалением он написал несколько строк пара строчков в тетради: бедный Бернар не сумеет выяснить, что пласт памяти восстановился первым, больной понял, что обладает китайским языком в таких пределах, в каких ни при каких обстоятельствах им не обладал. Он открывал сейчас любой текст, просматривал и понимал его с той же легкостью, с какой латынь либо староитальянский.
Стояла теплая-теплая ночь, окно в сад было открыто. Ему послышались шаги. Не включая света, он спустился с кровати, высунулся из окна и заметил охранника. Как он осознал, тот также встретился с ним.
— Не спится? — негромко, дабы не будить соседей, задал вопрос он.
Охранник вздернул плечами и, попятившись, растворился в темноте сада. «Задать вопрос его на следующий день — так, пожалуй, сообщит, что это мне приснилось, — поразмыслил он. — А я однако уверен, что не дремлю». Возвратился в постель, закрыл глаза и сообщил себе, как когда-то, перебарывая бессонницу. «Через 180 секунд я усну!..» «Засыпай же, — непроизвольно потекли дальше мысли, — во сне ты лучше усваиваешь ученье. Образовательные сны, как ты сообщил недавно Доктору наук. Заметишь еще серию образовательных снов. Не с китайским, нет. Кое-что второе, ответственнее, кое-что второе…»
Ему нравилось слушать собственные мысли, но на данный момент к ним примешивалась невнятная тревога, и он тихо припугнул себе: «Считаю до двадцати. Если не засну на счет двадцать, поднимаюсь и иду гулять по саду». Но досчитать сумел лишь до семи.
Несколько дней спустя Доктор наук, пришедший за второй тетрадью, задал вопрос его, не поднимая глаз от страниц:
— Вы случаем не помните, как позавчера ночью вылезли в окно и ушли в ту отдаленную часть сада, где разбиты клумбы с розами?
Ощущая, что заливается краской, он пробормотал:
— В случае, если я что и не забываю, так это что я не имел возможности заснуть и сообщил себе: «В случае, если я не засну на счет двадцать, поднимаюсь и иду гулять по саду». Но затем — провал. Возможно, заснул мгновенно.
На губах Доктора наук игралась таинственная ухмылка.
— Но же вас видели у розовых клумб. Отнюдь не дремлющим.
— Неужто я стал лунатиком? — ужаснулся он. — За мной для того чтобы раньше ни при каких обстоятельствах не водилось!
Доктор наук быстро поднялся, отошел к окну и постоял, глядя в сад. Позже возвратился к креслу, опять сел.
— Я так и думал. Дело не хорошо. В то время, когда охранник поднял тревогу, двое из персонала, возможно агенты Сигуранцы, ринулись на улицу — они не знали, что охранник вас уже засек, — и заметили машину с погашенными фарами — за оградой, именно наоборот розовых клумб, где пребывали в тот момент вы. Машина, очевидно, тут же скрылась, номера они не рассмотрели…
Он потер рукой лоб.
— Если бы я услышал это не от вас…
— Знаю, в это тяжело поверить, — не разрешил ему договорить Доктор наук. — Но имеется три свидетеля, люди простые, но качественные и с кое-каким опытом…
— А что они сделали со мной? Забрали под белые руки и отвели обратно в палату?
— В саду с вами был один охранник. Он говорит, что в то время, когда вы встретились с ним глазами, то тут же повернулись и ушли… Забрались в палату через окно, тем же методом, что вышли… Лунатизм это либо нет, не имеет значение. Основное: Сигуранца больше не сомневается, что подготавливался ваш побег. Тот факт, что вас застигли именно там, где за оградой ожидала машина, — прямое свидетельство против вас; согласно их точке зрения, вы замечательно знали, в чем дело, и спустились в сад не просто так… Нам было нужно обратиться в самые высокие инстанции, дабы вас не арестовали.
— Благодарю, — в полном смущении промямлил он, отирая пот со лба.
— До тех пор пока что усилили охрану. Ночью улицу непрерывно охраняют. Сержант в штатском будет курировать вас со стороны сада. — Доктор наук понизил голос. — Он уже на часах… А охранник будет по ночам дремать под вашей дверью на раскладушке.
Доктор наук быстро встал и зашагал по помещению, рассеянно перекладывая тетрадь из одной руки в другую. Позже, остановившись подле него, взглянул ему прямо в глаза.
— А вы как растолковываете эту череду совпадений? Неожиданная бессонница, неожиданно открывшийся лунатизм, в приступе которого вы устремляетесь к клумбам с розами, совершенно верно к тому месту, где за оградой вас ожидает машина с потушенными фарами… каковая прячется при первом же сигнале тревоги… Как вы все это растолковываете?
Он пожал плечами в полной растерянности.
— Никак не растолковываю… До прошедшей семь дней я по большому счету еле примирялся с мыслью, что путаю, где сон, где явь. Если бы не неоспоримые доказательства… Но дабы дойти до лунатизма, к тому же какая-то машина…
Доктор наук открыл собственный портфель, набитый брошюрами и журналами, и бережно вложил между ними тетрадь.
— Если бы это были не вы — возвращая вам вашу формулу, — если бы я не видел ваши домашние альбомы, ваши фотографии от тридцати до шестидесяти с лишним лет, я бы, пожалуй, признал догадку Сигуранцы: что вы тот, за кого она вас принимает…
«Что ты дергаешься? — услышал он собственные мысли, когда погасил свет. — Все идет нормально. Так и должно быть: пускай тебя с кем-то путают, пускай считаюм, что ты не можешь отличить, где сон, где явь, и бродишь лунатиком. Лучшего камуфляжа не отыскать. В итоге ты убедишься, что нет никакой опасности. Что о тебе заботятся…»
Идея оборвалась, и он, подождав, тихо сказал: «Кто обо мне заботится?» Подождал еще и услышал не в собственном, в каком-то незнакомом ему тоне: «А ты пологал, что все, через что ты прошел, — дело случая?» — «Не имеет значение, что я думал, — нетерпеливо перебил он сам себя. — Кто обо мне заботится?» И, притихнув в страхе, услышал: «Определишь по окончании. на данный момент не это основное… К тому же ты кое о чем догадываешься, и в далеком прошлом. В противном случае по какой причине ты ни при каких обстоятельствах не доверяешь Доктору наук кое-какие мысли ! Ни Доктору наук, ни бумаге. Если бы ты не знал, что существует что-то второе, по какой причине бы тебе не намекнуть на собственные открытия последних 14 дней?..» — «Возвратимся к моему вопросу», — постарался он перебить течение мысли. Смолк и, в то время, когда ему показалось, что он различает ответ, уснул.
«Лучше будем говорить во сне, — услышал он. — Во сне скорее схватываешь, глубже осознаёшь. Ты сказал Доктору наук, что во сне нить твоих дневных занятий не прерывается. В действительности все не так, и ты в далеком прошлом в том убедился. Ты ничего не выучил ни во сне, ни бодрствуя. Ты , понемногу, что обладаешь китайским. В один прекрасный день ты придёшь в сознание со знанием и других языков, каких лишь захочешь. Разве ты то, что знал в молодости, а позже забыл? Полно! Как по поводу албанской грамматики?..»
Это напоминание встряхнуло его так очень сильно, что он проснулся и зажег лампу. Ему еле верилось в произошедшее, кроме того сейчас, семь дней спустя. Ни при каких обстоятельствах в жизни он не учил албанский язык. Лет двадцать тому назад приобрел грамматику Г. Мейера, но дальше предисловия дело не пошло, и с того времени он ни разу в нее не заглядывал. Несколько дней назад, распаковывая коробки с книгами из дому, он наткнулся на эту грамматику и открыл ее наугад, где-то ближе к концу. С страхом и волнением понял, что все осознаёт. Поискал перевод параграфа и убедился: да, все правильно…
Он быстро встал с постели и шагнул к книжным полкам, так ему захотелось не смотря ни на что еще раз проверить собственный открытие. И тогда из-за открытого окна его одернул незнакомый голос:
— Вам что, не спится?
Он возвратился в постель, с гневом зажмурил глаза, твердя шепотом:
— Не думать, ни о чем не думать.
«А я тебе что говорю — с самой первой больничной ночи?» — услышал он мысленное.
В этот самый момент в нем забрезжило познание того, что же случилось. Заряд огромной силы, разрядившись прямо над ним и пронизав его полностью, регенерировал все клетки его организма и сказочно расширил возможности мозга. Но тот же заряд сотворил в нем новую личность, что-то наподобие двойника, с которым они, значительно чаще во сне, мирно разговаривают, а время от времени и пререкаются. В полной мере быть может, что эта новая личность складывалась, пока шло выздоровление, в самых глубоких пластах его подсознания. Повторив про себя пара раз это объяснение, он услышал: «Отлично отыскано — двойник! Совершенно верно и отправится тебе впрок. Но не спеши докладываться Доктору наук».
Он не осознавал — и это вызывало в нем легкое удивление и досаду, — для чего всегда напоминает себе о мерах предосторожности, в то время, когда и без того ответ уже давно принято (в сущности, решения и не было потребности принимать, он просто знал, что по-второму не сможет). Беседы с ним Доктор наук неизменно сводил на гипермнезию и прогрессирующее отмирание прошлого.
— Желаете, вам привезут рукописи и папки с вашими материалами, — внес предложение он раз. — При нынешних ваших возможностях вы имели возможность бы завершить работу за пара месяцев…
Он панически поднял вверх руки а также не сообщил, а вскрикнул:
— Нет! Нет! Меня это больше не интересует. Доктор наук опешил, проронил разочарованно:
— Но это же труд всей вашей жизни…
— Его направляться переписать с первой до последней страницы, а я не уверен, что игра стоит свеч. Пускай останется, как имеется, opus imperfectum[95]…Я вот что желал вас задать вопрос, — поменял он тему, — в случае, если это не секрет. За мной ничего для того чтобы не подмечали в последнюю семь дней? Что докладывает охранник и все другие?
Доктор наук поднялся с кресла, постоял пара мгновений у окна, позже в задумчивости возвратился на место.
— Могут быть невидимыми, в то время, когда нужно, но, само собой разумеется, все бдят… Ничего сенсационного не докладывали: только что вы по многу раз за ночь включаете свет. Включаете и через несколько мин. гасите… По крайней мере так мне сообщили… Подозреваю, что мне всего не говорят, — добавил Доктор наук, понизив голос. — Подозреваю, что они определили еще о чем-то важном — либо вот-вот определят…
— В связи со мной? — задал вопрос он, переборов беспокойство.
Доктор наук призадумался, позже опять рывком поднялся и отошел к окну.
— Не знаю, — сообщил он мало погодя. — Возможно, и не только в связи с вами…
Утром 3 августа Доктор наук пришел нежданно, по окончании ощутимого перерыва.
— Не знаю, радоваться либо нет. Вы прославились на всю Америку. Один иллюстрированный издание опубликовал интервью с вами — само собой разумеется, фальшивку: «Как в меня ударила молния». Фальшивка произвела фурор, все наперебой принялись ее перепечатывать. Комитет по печати сообщил нас, что трое обозревателей больших американских газет прибыли в страну вчерашним вечером и желают обязательно с вами встретиться. Им ответили, что доктора пока не разрешают посещений. Но какое количество времени еще удастся вас скрывать? Быть может, в эту 60 секунд газетчики уже развернули собственную деятельность. Младший персонал поликлиники поведает им все, что знает, и довольно много сверх того, от себя. Найдутся осведомители и тут… Что же касается фотографий, тут у меня иллюзий нет. Вас, несомненно, снимали, и много раз: на прогулке, у окна, возможно, кроме того в кровати… Но я вижу, это известие вас отнюдь не ошеломило, — увидел Доктор наук, просверлив его взором. — Вы ничего не рассказываете.
— Я ожидал продолжения.
Не сводя с него испытующих глаз, Доктор наук подошел ближе.
— Откуда вы понимаете, что имеется продолжение?
— Додумался, в силу того, что вы нервничаете. Я вас таким ни при каких обстоятельствах не видел.
Доктор наук с печалью улыбнулся.
— Вы, может, и не видели, однако похвастаться крепостью нервов я не могу… Но к делу. Появился множество осложнений, в особенности в те 14 дней, что я отсутствовал.
— Из-за меня?
— Нет, не из-за вас. И не из-за меня. Вы не покидали территорию (я это знаю, в силу того, что звонил ежедневно). Я же за 14 дней, совершённые в Предяле, не обсуждал обстановку ни с кем, не считая двоих-троих сотрудников, в чьей надежности не могу усомниться… Но кое-что стряслось. Девушка из шестого номера, которую нам подсунула Сигуранца, провалилась сквозь землю десять дней назад. В Сигуранце в далеком прошлом подозревали, что она — двойной агент. Но что она трудится на гестапо, кроме того они не догадывались…
— Нужно же, — негромко сообщил он. — Но как имели возможность это так не так долго осталось ждать установить?
— Раскрыли шпионскую сеть, куда она входила, и арестовали троих агентов, именно тех, что подстерегали вас пара ночей подряд в машине с погашенными фарами. Сигуранца не без оснований предполагала, что вас должны были похитить и переправить через границу, в Германию. Они совершили ошибку лишь в одном: обращение шла не о ком-то из вождей легионеров, а о вас лично.
— Да для чего я им? — улыбнулся он.
Доктор наук шагнул к окну, но замер на половине пути, обернулся и с 60 секунд всматривался в него.
— После этого, что вы — то, что вы имеется, по окончании всего произошедшего. — Доктор наук стал медлительно прохаживаться между креслом и дверью. — Я ни при каких обстоятельствах не строил себе иллюзий. Знал, что когда-нибудь информация просочится. Потому-то и писал систематично в «Ла пресс медикал» — желал, дабы по крайней мере сведения были из первых рук. Само собой разумеется, всего я не раскрывал. Ограничивался сводками об этапах восстановления физической и умственной нормы. Лишь раз разрешил себе аллюзию, да и то достаточно расплывчатую, на процесс омоложения. А о гипермнезии — ни слова… Но они выведали все: и про вашу замечательную память, и про то, что вы отыскали в памяти все языки, каковые учили в молодости. Так, вы стали самым полезным экземпляром людской породы из имеющихся на данный момент на земном шаре. Все медики мира хотят заполучить вас, хотя бы на время, к себе в университеты.
— В качестве морской свинки? — опять улыбнулся он.
— Возможно сообщить и без того. Ясно, по какой причине гестапо желает похитить вас любой ценой — в его руках информация, добытая девушкой из шестого номера.
Доктор наук на 60 секунд смолк, позже нежданно заулыбался.
— Ваша подруга — на одну ночь либо на пара?…
— Опасаюсь, что не на одну, — согласился он, краснея.
— Так вот, ваша подруга была смышленее, чем думала Сигуранца. Она не ограничилась одной лишь проверкой потенции и не только, пользуясь вашим парасомнамбулическим состоянием, выпытала у вас, кто вы таковой. Она поступила по-научному: записала на маленький магнитофон все ваши с ней беседы, а вернее, ваши долгие монологи, и передала их Сигуранце. В том месте были увлекательные вещи. К примеру, вы просматривали стихи на весьма многих языках, а в то время, когда она задавала вам вопросы по-германски либо по-русски, вы отвечали впопад и без всяких затруднений. Помимо этого, она составила перечень всех грамматик и словарей, каковые вы взяли из дому. И всю собранную данные предусмотрительно продублировала для собственных шефов из гестапо. Возможно, кто-то из высших чинов последнего, прослушав пленки, и распорядился похитить вас.
— Ясно, — проронил он, потирая лоб.
Доктор наук выглянул в окно, продолжительно осматривал сад, перед тем как продолжить:
— Очевидно, охрану удесятерили. Вы, может, и не увидели, но уже пара дней все соседние помещения заняты агентами. А по ночам — имеете возможность себе представить, как патрулируется улица… И при всем том скоро вам предстоит эвакуация.
— Жаль, — сообщил он. — Я привык… и мне кроме того нравилось.
— Нам дали совет уже на данный момент начать вас маскировать. Во-первых, нужно отпустить усы. Позже, мне сообщили, над вашей наружностью поработают; я думаю, перекрасят волосы и поменяют стрижку, дабы вы не были похожи на фотографии, тайком снятые в последние семь дней. Меня уверяли, что смогут прибавить вам лет десять-пятнадцать. При выходе из клиники вам на вид будет за сорок… — Доктор наук устало смолк и опустился в кресло. — К счастью, у вас больше не повторялись кризы парасомнамбулизма. По крайней мере так сообщили мне…
Сутки давал слово быть жарким. Он снял больничную куртку и, облачившись в самую узкую пижаму, какую лишь отыскал в шкафу, растянулся на постели. «Ты, само собой разумеется, замечательно осознаёшь, — взошла в мозгу идея, — что ты не лунатик. Ты вел себя так, как было нужно, дабы устроить путаницу. Но сейчас необходимость в этом отпала…»
— Двойник, — тихо сказал он. — Даёт предупреждение вопросы, каковые я планирую задать. Как настоящий ангел-хранитель.
«Что ж, эта формула также правильна и плодотворна.» — «А имеется и другие?» — «Имеется, и довольно много. Кое-какие уже вышли из стали и употребления анахронизмом, кое-какие — в полной мере действенны, в особенности в том месте, где христианство сумело сохранить в теологии и на практике старейшие мифологические традиции». — «К примеру?» Он с любопытством улыбнулся. «К примеру, наровне с ангелами и ангелами-хранителями, силы, архангелов, серафимов, херувимов. Существ по преимуществу промежуточных». — «Промежуточных между областью сознательного и бессознательного?» — «Очевидно. Вместе с тем и между человеком и природой, между божеством и человеком, рацио и эросом, началом женским и мужским, светом и тьмой, материей и духом…»
Он увидел, что смеется, и приподнялся на локтях. Пристально осмотрел палату, позже проговорил негромко, но четко:
— Итак, мы возвратились к моей ветхой страсти: к философии. Сумеем ли мы когда-нибудь логическим методом показать действительность внешнего мира? Метафизика до тех пор пока что представляется мне единственной безупречно логической конструкцией.
«Мы отдалились от темы дискуссии, — услышал он опять собственную идея. — Сущность не в действительности внешнего мира, а в объективной действительности „двойника“, либо ангела-хранителя — как тебе больше нравится. Не так ли?» — «Конкретно так. Я не могу поверить в объективную действительность личности, с которой разговариваю; я считаю ее своим двойником». — «В определенном смысле так оно и имеется. Но это не свидетельствует, что личность сия не существует и сама по себе, независимо от сознания, чьей проекцией, по всей видимости, есть». — «Желал бы в это верить, но…» — «Знаю, в метафизических спорах эмпирические испытания — не подтверждение. И все же — не желаешь ли взять, прямо на данный момент, розы из сада?»
— Розы? — вскрикнул он, встрепенувшись. — Розы я постоянно любил.
«Куда мне их поставить? Не в стакан же?» — «В стакан — ни за что. Положи одну розу мне в правую руку, другую — положи на колени, а третью, скажем…»
В ту же секунду его пальцы сжали красивую розу цвета красном крови, а на коленях заколыхалась, клонясь вниз, вторая.
«Куда третью? — услышал он идея. — Куда мне положить третью розу?..»
— Положение значительно важнее, чем мы предполагали.
Голос Доктора наук доносился то ли из-за плотной завесы, то ли из далекого далека, но сам Доктор наук сидел перед ним, в кресле, с портфелем на коленях.
— Важнее, чем мы предполагали? — машинально отозвался он. Доктор наук подался вперед и потрогал его лоб.
— Что с вами? Не хорошо дремали?
— Нет, нет. Но именно в тот момент, в то время, когда вы входили в палату, мне показалось… Но, не имеет значение…
— А я к вам по серьёзному и срочному делу, — заявил Доктор наук. — Вы пришли в себя? Имеете возможность меня выслушать?
Он потер лоб и с упрочнением улыбнулся.
— Мне просто не терпится вас выслушать. Доктор наук откинулся на спинку кресла.
— Я заявил, что положение значительно важнее, чем мы предполагали, в силу того, что сейчас мы знаем совершенно верно, что гестапо не остановится ни перед чем — повторяю, ни перед чем, — только бы заполучить вас. Вы на данный момент осознаете по какой причине. Среди приближенных Геббельса имеется одна чёрная лошадка, некто врач Рудольф. Он выдвинул теорию, на первый взгляд безумную, но, по сути, не лишенную элементов научного обоснования. Мол, в случае, если через человека пропустить заряд как минимум в миллион вольт, это может позвать в организме радикальную мутацию. Заряд таковой силы якобы не только не убивает, но, наоборот, оказывает тотальное регенерирующее действие… Как в вашем случае… К счастью ли, к сожалению, но эту догадку нельзя проверить экспериментальным методом. Сам Рудольф согласится, что не установлено, какой совершенно верно мощности должен быть заряд, дабы случилась мутация. Миллион вольт как минимум, а возможно, и два миллиона… Осознаёте сейчас, какой интерес для них воображает ваш случай?
— Осознаю, — отозвался он.
— Все данные, которую они собрали о вас, а собрали они достаточно, подтверждает их догадку. Окружение Геббельса преисполнено энтузиазма. Предприняты кое-какие дипломатические шаги: мол, во имя науки, на благо человечества и другая. Весьма многие научные центры и университеты зазывают нас на конференции: приглашают меня, вас доктора Гаврилу и всех, кого нам будет угодно забрать с собой. Одним словом, желают заполучить вас хотя бы на время. А потому, что мы неуступчивы, гестапо может разрешить войти в движение собственные способы.
Доктор наук внезапно смолк, как словно бы ему не хватило дыхания, и он внезапно увидел, как тот постарел, осунулся.
— Нам было нужно дать им копию медицинской карты, заведенной на вас в поликлинике. В научных кругах это дело простое, отказать мы не могли. Но, само собой разумеется, кое-что мы утаили. Последние материалы, а также копии ваших тетрадей и дубликаты магнитофонных пленок, посланы в Париж. на данный момент их изучает врач Бернар со собственными сотрудниками, а позже они будут переправлены в одну из лабораторий Рокфеллеровского фонда… Но вы, я вижу, меня не слушаете. Вы устали. Я продолжу в второй раз.
Продолжение показалось ему нескончаемым. Время от времени оно не вызывало у него ни мельчайшего интереса, время от времени было чувство, что он слышит вещи, каковые ему уже известны — но откуда, он не имел возможности бы сообщить. К примеру, подробности про ту молнию в Пасхальную ночь. Установили, что ливневой дождь не переходил за строго очерченные пределы и что молния была одна-единственная, причем необычного вида, похожая на огромное раскаленное копье — так говорили верующие, каковые пережидали ливень на паперти. Не считая подосланных врачом Рудольфом экспертов, каковые собрали по крохам все данные относительно формы и интенсивности молнии, объявился один узнаваемый любитель, состряпавший пара книжек по etrusca disciplina[96]. Менее чем за чемь дней ему удалось вычислить площадь, на которой выпал ливень, и сейчас он толковал символику пространства, на котором разрядилась молния.
— Но все изыскания и эти опросы имеют не более чем анекдотичную сокровище, — заключил Доктор наук. — Без шуток тут одно — ответ врача Рудольфа начать опыт с высоковольтным током, когда досье укомплектуется вашими личными показаниями.
— Но что я могу добавить к уже известному? — недоуменно задал вопрос он.
— Понятия не имею. Быть может, он желает восполнить недочёт информации лабораторными опытами: к примеру, произведет серию неестественных разрядов в надежде, что вы определите, по интенсивности вспышки, молнию, которая попала в вас. Быть может, желает услышать из ваших уст, что вы почувствовали в ту самую 60 секунд, не забывайте — как вас всосал смерч, что обрушился сверху вам на макушку. Не знаю. Имеется лишь подозрение, что опыты с электричеством будут производиться на политических заключенных. А это правонарушение нужно не допустить во что бы то не стало…
Он отпустил усы, как ему было предложено.
— К трансформации вашей наружности приступят позднее, — сообщил ему Доктор наук вечером 25 сентября.
Он еле сдержал беспокойство.
— Чемберлен и Даладье — в Мюнхене, — выпалил с порога Доктор наук. — Со дня на сутки может начаться. — Опустился в кресло. — Те, кто вами занимается, переменили замыслы. Сейчас же ночью вас эвакуируют, втайне, но так, дабы кое-кто увидел машину, на которой вас будут транспортировать. После этого, километрах в двадцати — двадцати пяти из этого…
— Разрешите я посоветую, — с ухмылкой перебил он Доктора наук. — В двадцати — двадцати пяти километрах от Бухареста будет инсценирована авария.
— Совсем правильно. Найдутся и свидетели. В прессе покажется сообщение о рядовом дорожном происшествии, в котором погибли три человека. Их тела будут обожжены до неузнаваемости. Однако различные информационные работы проведают, что жертвами стали вы и двое охранников, сопровождавших вас в надежное и надёжное место… Фактически, в такое место вы и попадете. Не знаю, где вас запрячут. Но именно там и совершится преображение вашей наружности, о котором я вам сказал. Самое позднее через месяц вас переправят в Женеву — не знаю как именно, меня не посвятили. Паспорт у вас будет в полном порядке, а Женеву внес предложение Бернар. Он считает, что сейчас Париж не самое надежное место. При первом же эргономичном случае он выберется вас проведать… Я также, — добавил Доктор наук, помолчав. — Возможно…
III
Доктора наук он больше не заметил, в силу того, что тот погиб в последних числах Октября. Он опасался, что так и будет, с того самого дня, в то время, когда Доктор наук вошел в палату со словами: «Положение значительно важнее, чем мы предполагали…» А он заметил тогда, как Доктор наук схватился за сердце и со стоном упал на пол. Кто-то завизжал, хлопнула дверь, шаги застучали по коридору. И лишь в то время, когда Доктор наук нагнулся к нему и задал вопрос: «Что с вами? Не хорошо дремали?» — он пришел в себя. Но видение с того времени преследовало его. И в то время, когда врач Бернар начал: «Я к вам с печальным известием…» — он чуть не брякнул: «Знаю, погиб Доктор наук».
Врач Бернар приезжал проведать его раз в тридцать дней, не реже, и проводил с ним практически весь день. Время от времени, назадавав ему различных вопросов, включал магнитофон и просил повторить ответы. К счастью, вопросы крутились около памяти, около новой модели поведения (отношение к людям, к животным, к событиям — в сравнении с тем, что было раньше), около адаптации личности к парадоксальной обстановке (как он вычисляет — имел возможность бы он влюбиться соответственно тому возрасту, в который возвратился?). На подобные вопросы он отвечал безбоязненно. Любой раз Бернар привозил ему некую сумму денег (выделяемых для него Рокфеллеровским фондом). Бернар же помог ему получить кресло в университете и поручил собирать материалы по истории медицинской психологии.
По окончании оккупации Франции он на долгое время остался без известий от врача Бернара, не смотря на то, что до декабря 1942-го получал , каждые три месяца, чек из Рокфеллеровского фонда. В начале 1943-го к нему пробилась весточка из Португалии. Врач Бернар давал слово в недалеком будущем написать «долгое письмо, в силу того, что накопилось довольно много различных новостей». Но письмо так и не пришло. Лишь по окончании освобождения Франции, адресовавшись к одному из помощников врача, он выяснил, что Бернар погиб в авиакатастрофе над Марокко в феврале 1943-го.