выручка разделяется между этими частями так: на жалованье рабочим — добрая половина
выручки, на другие затраты — четвертая часть; другая четверть — прибыль.
Это значит, что в случае, если рабочие приобретают 100 руб., то на другие затраты идет 5О
руб., у хозяина остается кроме этого 5О. Посмотрим, сколько приобретают рабочие при
отечественном порядке, — Кирсанов начал читать собственный билетик с цифрами.
Они приобретают собственную плату … . 100 р.
Они сами хозяева, потому приобретают
и хозяйскую прибыль……………….50 р.
У них рабочие помещения помещаются
при их квартире, исходя из этого обходятся
дешевле особенной мастерской: они
бережны на материал; в этом весьма
громадная пропорция накопления, я
думаю наполовину, но мы положим
лишь на третью долю; из 50 руб.,
каковые шли бы на эти затраты, они
сберегают в прибыль себе еще……. 16 р. 67 к
__________
166 р. 67 к
— Вот мы уж собрали, — продолжал Кирсанов: — что отечественные рабочие приобретают
166 р. 67 к., в то время, когда при втором порядке они имеют лишь 100 р. Но они
приобретают еще больше: трудясь в собственную пользу, они трудятся усерднее, потому
успешнее, стремительнее; допустим, в то время, когда, при обычном нехорошем усердии, они
успели бы сделать 5 вещей, в отечественном примере 5 платьев, они сейчас успевают
сделать 6, — эта пропорция через чур мелка, но положим ее; значит, в то время
в то время, когда второе предприятие получает 5 руб., отечественное получает 6 руб.
От усердной работы и быстроты
доход и выручка возрастают на
одну пятую долю: от 166 руб. 67 коп.
пятая часть 33 р. 33 коп. — и без того,
еще …………………………. 33 р. 33 к.
с прошлым…………………. 166 р. 67 к.
____________
200 р.
— Исходя из этого у отечественных в два раза больше дохода, чем у других, — продолжал
Кирсанов. — Сейчас, как употребляется данный доход. Имея в два раза удачнее. Тут
польза двойная, как вы понимаете: во-первых, оттого, что все покупается оптом;
допустим, от этого выигрывается третья часть,вещи, каковые при мелочной
покупке и долгах обошлись бы в З р., обходятся в 2 руб. В действительности,
польза больше: заберём в пример квартиру; в случае, если б эти помещения отдавать в наем
углами, тут жило бы: в 17 помещениях с 2 окнами по 3 и по 4 человека, — всего,
допустим, 55 человек; в 2 помещениях с 3 окнами по б человек и в 2 с 4 окнами
по 9 человек, 12 и 18, всего 30 человек, и 55 в мелких помещениях, — в
целой квартире 85 человек; любой платил бы по З р. 50 к. в месяц, это
значит 42 р. в год; итак, небольшие хозяева, промышляющие отдачею углов внаймы,
берут за такое помещение — 42 руб, на 85, — 3 570 руб. Отечественные имеют эту
квартиру за 1 250 рублей, практически в три раза дешевле. Так в весьма многом, практически
так, практически во всем. Возможно, я еще не дошел бы до подлинной пропорции, в случае, если
бы положил сбережение наполовину; но я положу его также лишь в третью долю.
Это еще не все. При таком устройстве судьбы они не имеют потребности делать многих
затрат, либо необходимо значительно меньшее количество вещей, — Верочка приводила
вам пример обувь, платье. Допустим, что от этого количество покупаемых вещей
уменьшается на одну четвертую долю, вместо 4 пар башмаков достаточно 3, либо
З платья носятся столько времени, как носились бы 4, — эта пропорция снова
через чур мелка. Но посмотрите, что выходит из этих пропорций.
Низкая стоимость приобретения делает, что
вещи достаются на одну третью долю
сходнее — другими словами, положим за три
вещи платится вместо 3 руб. лишь 2
руб.; но при отечественном порядке этими 3
вещами удовлетворяется столько
нужд, сколько при втором
удовлетворялось бы не меньше как 4
вещами; это значит, что за собственные 200
руб. отечественные швеи имеют столько вещей,
какое количество при втором порядке имели бы
не меньше, как за 300 руб., и что эти
вещи при отечественном порядке доставляют их
жизни столько удобств, сколько при
втором доставлялось бы суммою не
меньше, как……………………. 400 р.
— Сравните жизнь семейства, расходующего 1 000 руб. в год, с судьбой
для того чтобы же семейства, расходующего 4 000 руб., неправда ли, вы отыщете
огромную отличие? — продолжал Кирсанов. — При отечественном порядке совершенно верно такая же
пропорция, если не больше: при нем получается в два раза больше дохода, и доход
употребляется в два раза удачнее. Страно ли, что вы нашли жизнь отечественных швей
вовсе непохожею на ту, какую ведут швеи при обычном порядке?
Вот какое чудо я заметила, приятель мой Полина, и вот как легко оно
разъясняется. И я сейчас так привыкла к нему, что мне уж думается необычно: как
же я тогда удивлялась ему, как же не ожидала, что отыщу все конкретно таким,
каким отыскала. Напиши, имеешь ли ты возможность заняться тем, к чему я сейчас
готовлюсь: устройством швейной либо второй мастерской по этому порядку. Это
так приятно, Полина.
Твоя К. Полозова.
P.S. Я совсем забыла сказать о второй мастерской, — но уж так и быть,
в второй раз. Сейчас сообщу лишь, что старшая швейная развилась больше и
потому во всех отношениях выше той, которую я тебе обрисовывала. В подробностях
устройства между ними довольно много отличия, в силу того, что все используется к
событиям.
* ГЛАВА ПЯТАЯ. развязка и Новые лица *
I
Полозова сказала в письме к подруге, что довольно много обязана была мужу Веры
Павловны. Дабы растолковать это, надобно заявить, что за человек был ее папа.
Полозов был отставной ротмистр либо штаб-ротмистр {153a}; на работе, по
обычаю ветхого тогдашнего века, кутил и прокутил большое родовое
имение. А в то время, когда прокутил, то остепенился и вышел в отставку, дабы заняться
устройством себе нового состояния. Собрав последние крохи, каковые
оставались, он заметил у себя тысяч десять, — по тогдашнему на ассигнации, —
пустился с ними в небольшую хлебную торговлю, начал брать всякие мелкие
подряды, хватался за всякое удачное дело, приходившееся по его средствам, и
лет через десять имел изрядный капитал. С репутациею для того чтобы солидного и
оборотливого человека, с чином своим и собственной известною в тех местах
фамилиею, он имел возможность сейчас выбирать какую ему угодно невесту из купеческих
дочерей в двух губерниях, в которых шли его торговые дела, и выбрал весьма
основательно, — с полумиллионом (все на ассигнации) приданого. Тогда ему
было лет 5О, и это было лет за 2О через чур до того времени, как мы видим его
дочь, вошедшую в дружбу с Верой Павловною. Приложивши таковой громадный куш к
своим прошлым деньгам, он повел дела уже в широком размере и лет через
десять по окончании того был миллионером и на серебро, как тогда стали считать. Его
супруга погибла; она, привычная к провинциальной судьбе, удерживала его от
переселения в Санкт-Петербург; сейчас он переехал в Санкт-Петербург, отправился в гору еще
стремительнее и лет еще через десять его вычисляли в трех-четырех миллионах. И
женщины, и вдовы, юные и ветхие, строили ему куры, но он не захотел
жениться во второй раз, — частично по причине того, что сохранял верную привязанность
к памяти жены, и вдобавок больше по причине того, что не желал давать мачеху Кате, которую
весьма обожал.
Полозов шел и шел в гору, — имел бы уж и не три-четыре миллиона, а
дюжина, если бы занялся откупами, но он имел к ним отвращение и вычислял
честными делами лишь поставки и подряды. Собраты по миллионерству смеялись
над такою тонкостью подразличения и не были неправы; а он, хоть и был
неправ, но твердил собственный: коммерциею занимаюсь, грабежом не желаю богатеть.
Но вот, за год либо за полтора перед тем, как дочь его познакомилась с Верой
Павловною, явилось через чур ясное подтверждение, что его коммерция мало чем
отличалась от откупов по сущности дела, хоть и довольно много отличалась по его
понятию. У него был громадный подряд, на холст ли, на провиант ли, на
сапожный ли товар, не знаю хорошенько, а он, становившийся из года в год
упрямее и заносчивее и от лет, и от постоянной успеха, и от возрастающего
уважения к нему, поссорился с одним нужным человеком, погорячился, обругал,
и вещь начала выходить скверная. Сообщили ему спустя семь дней: покорись, — не
желаю, — лопнешь, — а пускай, не желаю; через месяц то же сообщили, он
отвечал то же, и совершенно верно: покориться — не покорился, а лопнуть — лопнул. Товар
был забракован; помимо этого, были какие-то провинности ли,
злонамеренности ли, и все его три-четыре миллиона ухнули, и Полозов в 60 лет
остался бедный. Другими словами бедный перед недавним; но так, без сравнения с
недавним, он жил отлично: у него осталась часть в каком-то стеариновом заводе,
и он, не вешая носа, сделался управляющим этого завода с хорошим жалованьем.
Помимо этого, сохранилось какими-то судьбами пара десятков тысяч. Если бы
такие остатки остались у него лет 15 либо хоть 10 тому назад, их было бы
достаточно, дабы снова встать в порядочную гору. Но имея за 60-летний период,
подниматься уж не легко, и Полозов рассудил, что пробовать такую вещь поздно,
не под силу. Он думал сейчас лишь о том, дабы поскорее устроить продажу
завода, акции которого практически не давали дохода, кредита и дел которого запрещено
было исправить: он рассудил умно и успел растолковать вторым главным
акционерам, что скорая продажа одно средство спасти деньги, похороненные в
акциях. Еще думал он о том, дабы пристроить замуж дочь. Но основное —
реализовать завод, обратить все деньги в 5-процентные билеты, каковые тогда
пошли в моду, — и доживать век поспокойнее, вспоминая о прошлом величии,
утрату которого вынес он бодро, сохранив и твёрдость и весёлость.
II
Папа обожал Катю, не давал ультравеликосветским гувернанткам через чур
муштровать девушку: это глупости, сказал он про всякие осанки талии,
осанки манер и все тому подобное; а в то время, когда Кате было 15 лет, он кроме того
согласился с нею, что возможно обойтись ей и без англичанки и без француженки.
Тут Катя уже и вовсе отдохнула, ей стал полный простор в доме. А простор для
нее означал тогда то, дабы ей не мешали просматривать и грезить. Подруг у ней было
мало, две-три родных, искателей руки без числа: так как одна дочь у
Полозова, страшно сообщить: 4 миллиона {153б}!
Но Катя просматривала и грезила, а искатели руки оставались в отчаянии. А Кате
уж было 17 лет. Так, просматривала и грезила, и не влюблялась, но лишь стала она
внезапно худеть, бледнеть и слегла.
III
Кирсанов не занимался практикою, но вычислял себя не вправе отказываться
посещать на консилиумах. А сейчас, — так через год по окончании того, как он
получил степень доктора наук, и за год перед тем, как повенчались они с Верою Павловною,
— тузы петербургской практики стали уж довольно много приглашать его на
консилиумы. Обстоятельств было две. Первая: оказалось, что совершенно верно, имеется на свете
Клод Бернар и живет в Париже. Один из тузов, ездивший неизвестно для чего с
ученою целью в Париж, собственными глазами видел Клода Бернара, как имеется
живого Клода Бернара, настоящего; отрекомендовался ему по чину, званию,
орденам и знатным своим больным, и Клод Бернар, послушавши его с полчаса,
сообщил: Зря вы приезжали в Париж изучать удачи медицины, вам незачем
было выезжать для этого из Санкт-Петербурга; туз принял это за аттестацию собственных
занятий и, возвратившись в Санкт-Петербург, произносил имя Клода Бернара не меньше
10 раз в день, прибавляя к нему не меньше 5 раз мой ученый приятель либо мой
известный товарищ по науке. Как же затем было не кликать Кирсанова на
консилиумы? Нельзя не кликать. А вторая обстоятельство была еще серьёзнее: все тузы
видели, что Кирсанов не начнёт отбивать практику, — не только не отбивает,
кроме того по просьбе с насильствованием не берет. Как мы знаем, что у большинства
практикующих тузов такое заведение: в случае, если приближается неизбежный, согласно точки зрения
туза, карачун больному и по злонамеренному устроению судьбы нельзя сбыть
больного с рук ни водами, ни какою другою заграницею, то направляться сбыть его
на руки второму медику, — и туз готов тут, пожалуй, сам дать денег, лишь
забери. Кирсанов и по просьбе желающего бежать туза редко брал на себя
леченье, — обыкновенно советовал собственных друзей, занимающихся практикою, а
себе оставлял только немногие случаи, занимательные в научном отношении. Как же
не приглашать на консилиумы для того чтобы собрата, видного Клоду Бернару и не
отбивающего практики?
У Полозова-миллионера медиком был один из самых козырных тузов, и в то время, когда
Катерина Васильевна стала страшно больна, консилиумы продолжительно составлялись все
из тузов. Наконец, дело стало так не хорошо, что тузы решили: пригласить
Кирсанова. Вправду, задача была тяжёлая для тузов: нет никакой болезни
в пациент, а силы больной скоро падают. Надобно же найти заболевание;
пользовавший доктор придумал: atrophia nervorum прекращение питания нервов;
не редкость ли на свете такая заболевание, либо нет, мне неизвестно, но в случае, если не редкость,
то уж и я осознаю, что она должна быть летальна. А вдруг, не обращая внимания на
неизлечимость, все-таки лечить ее, то пускай лечит Кирсанов либо кто второй из
его друзей — наглецов-мальчишек.
Итак, новый консилиум, с Кирсановым. Изучили, расспрашивали
больную; больная отвечала с готовностию, весьма тихо; но Кирсанов по окончании
первых слов отстал от нее, и лишь наблюдал, как изучили и расспрашивали
тузы; а в то время, когда они намаялись и ее измучили, сколько требует приличие в таких
случаях, и задали вопрос Кирсанова: Вы что находите, Александр Матвеич?, он
сообщил: Я не достаточно изучил больную. Я останусь тут. Это случай
увлекательный. В случае, если потребуется опять сделать консилиум, я сообщу Карлу
Федорычу — другими словами пользовавшему доктору, что просиял восхищением спасения
от собственной atrophia nervorum.
В то время, когда разошлись, Кирсанов сел у постели больной. Больная насмешливо
улыбнулась.
— Жаль, что мы незнакомы с вами, — начал он: — медику необходимо доверие; а
возможно, мне и удастся заслужить ваше. Они не знают вашей болезни, тут
нужна некая догадливость. Слушать вашу грудь, давать вам микстуры —
совсем зря. Необходимо лишь одно: знать ваше положение и поразмыслить
совместно, возможно ли что-нибудь сделать. Вы станете помогать мне в этом?
Больная молчала.
— Вы не желаете сказать со мною?
Больная молчала. — Вы, возможно, кроме того желаете, чтобы я ушел. Я прошу у
вас лишь десять мин.. В случае, если через десять мин. вы станете, как сейчас
обнаружить, что мое присутствие безтолку, я уйду. Вам как мы знаем, что у вас
нет никакого расстройства, не считая печали? Вам как мы знаем, что в случае, если это
нравственное состояние ваше продлится, то через две-три семь дней, а возможно
и раньше, вас запрещено будет спасти? а возможно, вы и не проживете двух
недель? У вас сейчас еще нет чахотки, но она весьма, весьма близка, и в ваши
лета, при таких условиях, она начинается неординарно скоро, может
кончаться в пара дней.
Больная молчала.
— Вы не отвечаете. Но вы остались равнодушны. Значит, мои слова не были
для вас новостью. Тем, что вы молчите, вы отвечаете мне да. Вы понимаете, что
сделал бы на моем месте практически каждый второй? Он отправился бы сказать с вашим
батюшкою. Возможно, мой разговор с ним спас бы вас, но, в случае, если вам этого не
угодно, я не сделаю этого. По какой причине? Я принимаю правило: против воли человека
не нужно делать ничего для него; свобода выше всего, кроме того и жизни.
Исходя из этого, в случае, если вам не угодно, дабы я определил обстоятельство вашего весьма страшного
положения, я не буду выяснять. Если вы сообщите, что вы хотите погибнуть — я
лишь попрошу вас растолковать мне обстоятельства этого жажды; если они покажутся
мне неосновательны, я все-таки не имею права мешать вам; если они покажутся
мне основательны, я обязан помогать вам и готов. Я готов дать вам яд. На
этих условиях, прошу вас, сообщите мне обстоятельство вашей болезни.
Больная молчала.
— Вам не угодно отвечать. Я не имею права продолжать расспросов. Но я
могу просить у вас дозволения поведать вам о себе самом то, что может
послужить к повышению доверия между нами? Да? благодарю вас. От чего бы то
ни было, но вы страдаете? Я кроме этого. Я страстно обожаю даму, которая кроме того не
знает и ни при каких обстоятельствах не должна выяснить, что я обожаю ее. Жалеете ли вы меня?
Больная молчала, но легко улыбнулась безрадосно.
— Вы молчите, но вы не могли скрыть, что эти мои слова больше
увидены были вами, чем прошлые. Этого уже достаточно: я вижу, что у вас и у
меня одна обстоятельство страдания. Вам угодно погибнуть? Мне весьма ясно это. Но
погибнуть от чахотки — это продолжительно, это не легко. Я готов оказать помощь вам погибнуть, в случае, если
запрещено оказать помощь ни в чем втором, — я говорю, что готов дать вам яд —
красивый, убивающий скоро, без всяких страданий. Угодно вам на этом
условии дать мне средство определить, вправду ли ваше положение так
безнадёжно, как вам думается?
— Вы не одурачите? — проговорила больная.
— Посмотрите пристально мне в глаза, — вы заметите, что не обману.
Больная пара времени колебалась.
— Нет, все-таки я через чур мало знаю вас.
— Второй, на моем месте, стал бы уже сказать, что чувство, от которого
вы страдаете, отлично. Я еще не сообщу этого. Ваш батюшка знает о нем? Прошу
вас не забывать, что я не буду сказать с ним без вашего разрешения.
— Не знает.
— Он обожает вас?
— Да.
— Как вы думаете, что я сообщу вам сейчас? Вы рассказываете, он обожает вас; я
слышал, что он человек неглупый. Отчего же вы думаете, что зря
открывать ему ваше чувство, что он не согласится? Если бы препятствие было
лишь в бедности любимого вами человека, это не удержало бы вас от попытки
убедить вашего батюшку на согласие, — так я думаю. Значит, вы полагаете, что
ваш батюшка через чур плохого мнения о нем, — второй обстоятельства вашего молчания
перед батюшкою не может быть. Так?
Больная молчала.
— Видно, что я не ошибаюсь. Что я сейчас думаю? Ваш батюшка — человек
умелый в жизни, опытный людей; вы неопытны; в случае, если какой-нибудь человек ему
думается плох, вам — оптимален, то, по всей видимости, ошибаетесь вы, а не он.
Вы видите, что я обязан так думать. Желаете узнать, по какой причине я говорю вам такую
неприятную вещь? Я сообщу. Вы имеете возможность рассердиться на мои слова, ощутить
нелюбовь ко мне за них, но все-таки вы сообщите себе: он говорит то, что
думает, не притворяется, не желает меня обманывать. Я побеждаю в вашем
доверии. Правда ли, я говорю с вами честно?
Больная колебалась, отвечать либо нет.
— Вы необычный человек, врач, — проговорила она, наконец.
— Нет, не необычный, а лишь не похожий на обманщика. Я прямо сообщил,
как думаю. Но это только мое предположение. Возможно, я и ошибаюсь. Дайте
мне возможность определить это. Назовите мне человека, к которому вы ощущаете
размещение. Тогда, — но снова, лишь если вы разрешите, — я поболтаю о
нем с вашим батюшкою.
— Что же вы сообщите ему?
— Он близко знает его?
— Да.
— При таких условиях я сообщу ему, дабы он дал согласие на ваш брак, лишь с
одним условием: назначить время свадьбы не на данный момент, а через два-три месяца,
дабы вы имели время обдумать хладнокровно, не прав ли ваш батюшка.
— Он не согласится.
— Согласится, по всей видимости. А вдруг нет, я помогу вам, как
сообщил.
Кирсанов продолжительно сказал в этом роде. Наконец, добился того, что больная
сообщила ему имя и дала говорить с ее отцом. Но сладить со стариком было
еще тяжелее, чем с нею. Полозов весьма удивился, услышав, что упадок сил его
дочери происходит от неисправимой любви; еще больше удивился, услышав имя
человека, в которого она влюблена, и твердо сообщил: Пускай лучше умирает,
чем выходит за него. Смерть ее и для нее и для меня будет меньшее горе.
Дело было весьма тяжёлое, тем больше, что Кирсанов, выслушав резоны Полозова,
заметил, что правда вправду на стороне старика, а не дочери.
IV
Женихи сотнями увивались за наследницею громадного состояния; но
общество, толпившееся за обедами и на вечерах Полозова, было то общество
через чур вызывающего большие сомнения типа, через чур вызывающего большие сомнения изящества, которое
наполняет залы всех аналогичных Полозову богачей, возвысившихся над более либо
менее приличным, не великосветским родным своим кругом, и не имеющих ни
родства, ни связей в настоящем великосветском обществе, кроме этого более либо
менее приличном; они становятся кормителями пройдох и фатов, совсем
неприличных уже и по наружности, не говоря о внутренних преимуществах. Исходя из этого
Катерина Васильевна была заинтересована, в то время, когда в числе ее поклонников
показался настоящий светский человек, совсем хорошего тона: он держал
себя так много красивее всех других, сказал так много умнее и занимательнее
их. Папа рано увидел, что она начала показывать ему предпочтение перед
остальными, и, человек дельный, решительный, жёсткий, в тот же миг же, как
увидел, объяснился с дочерью: Приятель мой, Катя, за тобою очень сильно заботится
Соловцов; остерегайся его: он весьма плохой человек, совсем бездушный
человек; ты с ним была бы так несчастна, что я хотел бы лучше видеть тебя
погибшей, чем его женою, это было бы легче и для меня, и для тебя. Катерина
Васильевна обожала отца, привыкла уважать его мнение: он ни при каких обстоятельствах не стеснял
ее; она знала, что он говорит единственно по любви к ней; а основное, у ней
был таковой темперамент больше думать о жажде тех, кто обожает ее, чем о собственных
прихотях, она была из тех, каковые обожают сказать своим родным: как вы
думаете, так я и сделаю. Она отвечала отцу: Соловцов мне нравится, но в случае, если
вы находите, что для меня лучше удаляться от него, я так сделаю. Само собой разумеется,
она не сделала бы и, по собственному характеру — не лгать, — не сообщила бы этого,
если бы обожала; но привязанность ее к Соловцову была еще весьма не сильный, практически
еще вовсе не существовала тогда: он был лишь занимательнее вторых для нее.
Она стала холодна с ним; и возможно, все обошлось бы благополучно; но
папа, по собственной горячности, пересолил; и весьма мало пересолил, но ловкому
Соловцову было достаточно и этого. Он видел, что ему надобно играть роль
жертвы, как же отыскать предлог, дабы стать жертвою? Полозов раз как-то сообщил
ему колкость, Соловцов с печалью и достоинством в лице простился с ним,
прекратил посещать. Спустя семь дней Катерина Васильевна получила от него страстное
и очень смиренное письмо, в том смысле, что он ни при каких обстоятельствах не сохранял надежду ее
взаимности, что для его счастия было достаточно лишь видеть ее время от времени, кроме того
и не сказать с нею, лишь видеть; что он жертвует и этим счастьем и
все-таки радостен, и несчастлив, и тому подобное, и никаких ни просьб, ни
жажд. Он кроме того не просил ответа. Такие письма приходили и,
наконец, подействовали.
Но подействовали они не весьма не так долго осталось ждать; Катерина Васильевна в первое время
по удалении Соловцова вовсе не была ни грустна, ни задумчива, а перед тем
она уже была холодна с ним, да и без того тихо приняла совет отца
остерегаться его. Исходя из этого, в то время, когда, месяца через два, она стала печальна,
по какой причине в бы имел возможность папа сообразить, что тут замешан Соловцов, о котором он уж и
забыл? — Ты что-то грустна, Катя. — Нет, я ничего; это так. Через
семь дней, через две старик уж задаёт вопросы: Да ты не больна ли, Катя? — Нет,
ничего. — Еще семь дней через две старик уж говорит: — Тебе надобно лечиться,
Катя. Катя начинает лечиться, и старик совсем успокоивается, в силу того, что
врач не находит ничего страшного, а так лишь, слабость, некое
изнурение, и весьма основательно обосновывает утомительность образа судьбы,
какой вела Катерина Васильевна в эту зиму — ежедневно, вечер до двух, до
трех часов, а довольно часто и до пяти. Это изнурение пройдет. Но оно не проходит, а
возрастает.
Отчего же Катерина Васильевна ничего не сказала отцу? — она была
уверена, что это было бы зря: папа тогда сообщил ей так твердо, а он не
говорит бесплатно. Он не обожает высказывать о людях мнения, которое не твердо в
нем; и ни при каких обстоятельствах не согласится на брак ее с человеком, которого вычисляет
плохим.
И вот Катерина Васильевна грезила, грезила, просматривая скромные, неисправимые
письма Соловцова, и через полгода этого чтения была уж на ход от чахотки. А
папа ни из одного слова ее не имел возможности подметить, что заболевание происходит от дела,
в котором частично виноват и он: дочь была ласкова с ним, как и прежде. Ты
обижена чем-нибудь? — Ничем, отец. — Ты не огорчена ли чем-нибудь? —
Нет, отец. — Да и видно, что нет; лишь уныла, но так как это от слабости,
от заболевания. И врач говорит: это от заболевания. А отчего заболевание? До тех пор пока врач
вычислял заболевание безлюдной, он ограничивался порицаниями корсетов и танцев, а
в то время, когда он увидел опасность, то явилось прекращение питания нервов,
atrophia nervorum.
V
Но в случае, если практикующие тузы дали согласие, что у m-lle Полозовой atrophia
nervorum, развившаяся от изнурительного образа судьбы при природной
наклонности к мечтательности, задумчивости, то Кирсанову нечего было довольно много
изучить больную, дабы видеть, что упадок сил происходит от какой-нибудь
нравственной обстоятельства. Перед консилиумом пользующий медик растолковывал ему все
отношения больной: домашних огорчений — никаких: дочь и отец весьма хороши
между собою. А в это же время папа не знает обстоятельства расстройства, в силу того, что
пользующий медик не знает; что ж это такое? Но ясно, что у девушки сильный
темперамент, если она так продолжительно скрывала самое нарушение и в случае, если во все время
не дала отцу ни одного случая отгадать ее обстоятельство; виден сильный темперамент и
в спокойном тоне ее ответов на консилиуме. Нет в ней никаких следов
раздражения, она твердо переносит собственную судьбу. Кирсанов заметил, что такая
женщина заслуживает, дабы заняться ею, — запрещено ли оказать помощь? Вмешательство
показалось ему нужно: само собой разумеется, так или иначе, и без него когда-нибудь
дело разъяснится, но не будет ли это поздно? Чахотка весьма близка, и тогда
никакая заботливость уж не окажет помощь.
Вот он бился с больною часа два и успел победить ее недоверчивость,
определил, в чем дело, и взял позволение сказать о нем с отцом.
Старик изумился, в то время, когда услышал от Кирсанова, что суть болезни его
дочери любовь к Соловцову. Как же это? Катя тогда так холодно приняла совет
удаляться от него, оставалась так равнодушна, как он прекратил посещать у них.
Как же она умирает от любви к нему? Да и, по большому счету, возможно ли умирать от любви?
Такие экзальтированности не могли казаться правдоподобны человеку,
привыкшему вести только практическую судьбу, наблюдать на все с
холодным благоразумием. Продолжительно копался с ним Кирсанов, он все сказал:
Фантазия ребенка, что помучится и забудет. Кирсанов растолковывал,
растолковывал, наконец, растолковал ему, что именно потому-то и не забудет, а
умирает, что ребенок. Полозов уломался, убедился, но вместо уступки ударил
кулаком по столу и сообщил с сосредоточенною решимостью: Погибнет, так погибнет, —
пускай умирает: это лучше, чем дабы была несчастна. И для меня легче, и для
нее легче! Те самые слова, какие конкретно были сообщены за шесть месяцев дочери. Катерина
Васильевна на не ошибалась, думая, что зря сказать с ним.
— Да по какой причине ж вы так упорствуете? Я весьма верю, что он плохой
человек; но неужто же уж таковой плохой, что жизнь с ним хуже смерти?
— Таковой. В нем души нет: она у меня хорошая, щекотливая, а он противный
развратник. — И Полозов пустился обрисовывать Соловцова, обрисовал его так, что
Кирсанов не отыскал, как возражать. Да и совершенно верно, как было не дать согласие с