Полозовым? Соловцов был тот самый Жан, что тогда, перед сватовством
Сторешникова, по окончании оперы, ужинал с ним, Сержем и Жюли. Это идеальная
действительно, что порядочной девушке значительно лучше погибнуть, чем сделаться женою
для того чтобы человечка. Он загрязнит, заморозит, изъест собственной мерзостью порядочную
даму: значительно лучше погибнуть ей.
Кирсанов задумался на пара мин..
— Нет, — позже проговорил он: — что ж я в действительности поддался вашему
увлечению? Это дело надёжное конкретно по причине того, что он так плох. Она не имеет возможности
этого не заметить, лишь дайте ей время всмотреться тихо. — Он стал
упорно развивать Полозову собственный замысел, что высказывал его дочери еще
лишь как собственный предположение, возможно, и не верное, что она сама
откажется от любимого человека, если он вправду плох. Сейчас он в
этом был совсем уверен, в силу того, что любимый человек был весьма плох.
— Я не буду сказать вам, что брак не воображает таковой ужасной
важности, в случае, если наблюдать на него хладнокровно: в то время, когда супруга несчастна, по какой причине ж
ей не разойтись с мужем? Вы вычисляете это недозволительным, ваша дочь
воспитана в таких же понятиях, для вас и для нее это, вправду,
безвозвратная утрата, и прежде, чем она перевоспитается, она с таким
человеком измучится до смерти, которая хуже, чем от чахотки. Но надобно
забрать дело иначе. По какой причине вы не сохраняете надежду на рассудок вашей
дочери? Так как она не безумный? В любой момент рассчитывайте на рассудок, лишь
давайте ему функционировать вольно, он ни при каких обстоятельствах не поменяет в честном деле.
Вы сами виноваты, что связали его в вашей дочери, развяжите его, и он
переведет ее на вашу сторону, в то время, когда правда на вашей стороне. Страсть
ослепляет, в то время, когда встречает препятствия; отстраните их, и ваша дочь станет
разумна. Дайте ей свободу обожать либо не обожать, и она заметит, стоит ли
данный человек ее любви. Пускай он будет ее женихом, и через пара времени
она откажет ему сама.
Такая манера наблюдать на вещи была через чур нова для Полозова. Он быстро
отвечал, что в такие вздоры не верит, что через чур отлично знает жизнь, что
видал через чур много примеров безрассудства людей, дабы надеяться на их
рассудок; а тем забавнее надеяться на рассудок 17-летней девочки. Зря
Кирсанов возражал, что безумия делаются лишь в двух случаях: либо
сгоряча, в минутном порыве, либо в то время, когда человек не имеет свободы, раздражается
сопротивлением. Такие понятия были идеальной тарабарщиною для Полозова. —
Она безумная; довольно глупо вверять такому ребенку его судьбу; пускай лучше погибнет:
с этих пунктов никак не было возможности сбить его.
Само собой разумеется, как ни жёстки мысли человека, находящегося в заблуждении, но
в случае, если второй человек, более развитый, более опытный, лучше осознающий дело,
будет всегда работать над тем, дабы вывесть его из заблуждения,
заблуждение не устоит. Так; но какое количество времени заберёт логическая борьба с
ним? Само собой разумеется, и сегодняшний разговор не останется без результата; не смотря на то, что сейчас и
незаметно никакого влияния его на Полозова, старик все-таки начнет
вспоминать над словами Кирсанова — это неизбежно; и в случае, если продолжать с ним
такие беседы, он одумается. Но он горд собственной опытностью, считает себя
неошибающимся, он жёсток и упрям; урезонить его словами возможно, несомненно,
но не скоро. А любая отсрочка страшна; продолжительная отсрочка, возможно, гибельна;
а продолжительная отсрочка неизбежна при методическом методе разумной борьбы с ним.
Надобно прибегнуть к радикальному средству. Оно рискованно, это правда;
но при нем лишь риск, а без него верная смерть. И риск в нем вовсе не так
велик в действительности, как покажется человеку, менее жёсткому в собственных понятиях
о законах судьбы, чем он, Кирсанов. Риск вовсе не велик. Но важен. Из всей
лотереи лишь один билет проигрышный. Нет никакой возможности, дабы
вынулся он, но в случае, если вынется? Кто идет на риск, должен быть готов не
моргнуть, в случае, если вынется проигрыш. Кирсанов видел спокойную, немногословную
твердость девушки и верил в ней. Но вправе ли он подвергать ее риску?
Само собой разумеется, да. Сейчас из 100 шансов лишь один, что она не погубит в этом
деле собственного здоровья, более половины шансов, что она погибнет скоро; а тут
из тысячи шансов один будет против нее. Пускай же она рискует в лотерею,
повидимому, более ужасную, в силу того, что более стремительную, но, в сущности,
несравненно менее страшную.
— Отлично, — сообщил Кирсанов: — вы не желаете вылечить ее теми
средствами, каковые в вашей власти; я буду лечить ее собственными. на следующий день и соберу
снова консилиум.
Возвратившись к пациент, он сообщил ей, что папа упрям, — упрямее, чем
ожидал он, что надобно будет функционировать против него крутым образом.
— Нет, нет ничего, что окажет помощь, — безрадостно сообщила больная.
— Вы уверены в этом?
— Да.
— Вы готовы к смертной казни?
— Да.
— Что, в случае, если я решусь подвергнуть вас риску погибнуть? Я сказал вам об
этом вскользь, дабы победить ваше доверие, продемонстрировать, что я на все согласен,
что потребуется для вас; сейчас говорю положительно. Что, в случае, если нужно будет дать
вам яд?
— Я в далеком прошлом вижу, что моя смерть неизбежна, что мне осталось жить мало
дней.
— А вдруг на следующий день поутру?
— Тем лучше. — Она сказала совсем тихо. — В то время, когда остается одно
спасение — призвать себе в опору решимость на смерть, эта опора практически в любое время
выручит. В случае, если сообщишь: уступай, либо я погибну — практически в любое время уступят; но,
понимаете, шутить таким великим принципом не нужно; да и нельзя унижать
собственного преимущества, если не уступят, то уж и надобно погибнуть. Он растолковал ей
замысел, весьма понятный уж и из этих рассуждений.
VI
Само собой разумеется, в других таких случаях Кирсанов и не поразмыслил бы прибегать к
подобному риску. Значительно несложнее: увезти девушку из дому, и пускай она
венчается, с кем желает. Но тут дело запутывалось понятиями девушки и
особенностями человека, которого она обожала. При собственных понятиях о неразрывности
жены с мужем она стала бы держаться за дрянного человека, в то время, когда бы уж и
заметила, что жизнь с ним — мучение. Соединить ее с ним — хуже, чем убить.
Потому и оставалось одно средство — убить либо разрешить возможность образумиться.
На другой сутки собрался консилиум из самых высоких знаменитостей
великосветской медицинской практики, было целых пять человек, самых
наиболее значимых: запрещено, чем же функционировать на Полозова? Необходимо, дабы решение суда был
окончательный в его глазах. Кирсанов сказал, — они принципиально важно слушали, что он
сказал, тому все принципиально важно поддакнули, — в противном случае запрещено, в силу того, что, не забывайте,
имеется на свете Клод Бернар и живет в Париже, да и помимо этого, Кирсанов
говорит такие вещи, которых — а линия бы побрал этих мальчишек! — и не
осознаешь: как же не поддакивать?
Кирсанов заявил, что он весьма пристально изучил больную и
совсем согласен с Карлом Федорычем, что заболевание летальна; а агония в
данной болезни — мучительна; да и по большому счету, любой лишний час, проживаемый
больною, лишний час страдания; исходя из этого он вычисляет обязанностью консилиума
составить определение, что, по человеколюбию, направляться прекратить страдания
больной приемом морфия, от которого она уж не проснулась бы. С таким
напутствием он повел консилиум снова изучить больную, дабы принять либо
отвергнуть это мнение. Консилиум изучил, рукоплеща глазами под градом, чорт
знает, каких непонятных разъяснений Кирсанова, возвратился в прошлый,
далекий от помещения пациент, зал и положил: прекратить страдания больной
смертельным приемом морфия.
В то время, когда составили определение, Кирсанов позвонил слугу и попросил его
позвать Полозова в зал консилиума. Полозов вошел. Наиболее значимый из мудрецов,
приличным грустно-праздничным языком и величественно-мрачным голосом
заявил ему распоряжение консилиума.
Полозова хватило, как обухом по лбу. Ожидать смерти, хоть не так долго осталось ждать, но
неизбежно, не так долго осталось ждать ли, да и возможно ли? и услышать: через полчаса ее не будет
в живых — две вещи совсем различные. Кирсанов наблюдал на Полозова с
напряженным вниманием: он был совсем не сомневается в эффекте, но все-таки дело
было возбуждающее нервы; 60 секунд две старик молчал, ошеломленный: — Не нужно!
Она умирает от моего упрямства! Я на все согласен! Выздоровеет ли она? —
Само собой разумеется, — сообщил Кирсанов.
Знаменитости очень сильно рассердились бы, в случае, если б имели время рассердиться,
другими словами, переглянувшись, заметить, что, мол, моим товарищам также, как и
мне, ясно, что я был куклою в руках этого мальчишки, но Кирсанов не дал
никому заняться этим наблюдением того, как другие на меня наблюдают.
Кирсанов, сообщив слуге, дабы вывести осевшего Полозова, уже благодарил их
за проницательность, с какою они отгадали его намерение, осознали, что обстоятельство
болезни нравственное страдание, что необходимо запугать упрямца, что в противном случае
вправду погубил бы дочь. Знаменитости разъехались, любая довольная
тем, что проницательность и учёность ее засвидетельствована перед всеми
остальными.
Наскоро дав им аттестацию, Кирсанов отправился сообщить пациент, что дело
удалось. Она при первых его словах схватила его руку, и он чуть успел
оторвать, чтобы она не поцеловала ее. Но я не скоро разрешу войти к вам вашего батюшку
заявить вам то же самое, — сообщил он: — он у меня прежде прослушает лекцию
о том, как ему держать себя. Он сообщил ей, что он будет внушать ее отцу и
что не отстанет от него, пока не внушит ему этого основательно.
Потрясенный эффектом консилиума, старик довольно много оселся и наблюдал на
Кирсанова уж не теми глазами, как день назад, а такими, как некогда Марья
Алексевна на Лопухова, в то время, когда Лопухов снился ей в виде отправившегося по откупной
части. День назад Полозову все представлялась натуральная идея: я постарше тебя
и умелее, да и нет никого на свете умнее меня; а тебя, голыш и молокосос,
мне и подавно не приходится слушать, в то время, когда я своим умом нажил 2 миллиона
(совершенно верно, в сущности, было лишь 2, а не 4) — наживи-ка ты, тогда и скажи,
а сейчас он думал: — экой медведь, как поворотил; может разламывать, и чем
дальше сказал он с Кирсановым, тем живее рисовалась ему, в прибавок к
медведю, вторая картина, старое забытое воспоминание из гусарской судьбы:
берейтор Захарченко сидит на Громобое {154} (тогда еще были в ходу у
девушек, а от них частично и между господами кавалерами, армейскими и
статскими, баллады Жуковского), и Громобой отлично вытанцовывает под
Захарченкой, лишь губы у Громобоя очень сильно порваны, в кровь. Полозову было
частично страшновато слышать, как отвечает Кирсанов на его первый вопрос:
— Неужто вы в действительности дали бы ей смертельный прием?
— Еще бы! очевидно, — совсем холодно отвечал Кирсанов.
Что за разбойник! Говорит, как повар о зарезанной курице.
— И у вас дотянулось бы духа?
— Еще бы на это не дотянулось, — что ж бы я за тряпка был!
— Вы ужасный человек! — повторял Полозов.
— Это значит, что вы еще не видывали ужасных людей, — с
снисходительной ухмылкой отвечал Кирсанов, думая про себя: продемонстрировать бы тебе
Рахметова.
— Но как же вы повертывали всех этих медиков!
— Словно бы тяжело повертывать таких людей! — с легкою миной отвечал
Кирсанов.
Полозову вспомнился Захарченко, говорящий штаб-ротмистру Волынову:
Этого-то вислоухого привели мне объезжать, ваше благородие? Зазорно мне на
него садиться-то.
Прекратив нескончаемые все те же вопросы Полозова, Кирсанов начал
внушение, как ему направляться держать себя.
— Не забывайте, что человек может рассуждать лишь тогда, в то время, когда ему
совсем не мешают, что он не горячится лишь тогда, в то время, когда его не
злят; что он не дорожит собственными фантазиями лишь тогда, в то время, когда их у
него не отнимают, дают ему самому разглядеть, хороши ли они. В случае, если Соловцов
так плох, как вы обрисовываете, — и я этому совсем верю, — ваша дочь сама
разглядит это; но лишь в то время, когда вы не начнёте мешать, не станете возбуждать в
ней мысли, что вы как-нибудь интригуете против него, стараетесь расстроить
их. Одно ваше слово, враждебное ему, сломает дело на 15 дней, пара
слов — окончательно. Вы должны держаться совсем в стороне. Направление было
приправляемо такими аргументами: Легко вынудить вас сделать то, чего вы не
желаете? а вот я вынудил же; значит, осознаю, как надобно браться за дело;
так уж поверьте, как я говорю, так и нужно делать. Что я говорю, то знаю, вы
лишь слушайтесь. С этими людьми, как тогдашний Полозов, запрещено в противном случае
функционировать, как нахрапом, наступая на горло. Полозов вымуштровался, давал слово
держать себя, как ему говорят. Но, убедившись, что Кирсанов говорит дело и
что нужно его слушаться, Полозов все еще не имел возможности забрать в толк, что ж это за
человек: он на его стороне, и совместно на стороне дочери; он заставляет его
покориться дочери и желает, дабы дочь поменяла собственную волю: как примирить это?
— Весьма легко, я желаю, дабы вы не мешали ей стать рассудительною,
лишь.
Полозов написал к Соловцову записку, в которой просил его пожаловать к
себе по крайне важному делу; вечером Соловцов явился, произвел ласковое, но
полное преимущества объяснение со стариком, был заявлен женихом, с тем, что
свадьба через три месяца.
VII
Кирсанов не имел возможности кинуть дела: надобно было и помогать Катерине
Васильевне поскорее выйти из ослепления, и вдобавок больше надобно было замечать
за ее отцом, поддерживать его в верности принятому способу невмешательства.
Но он почел неудобным быть у Полозовых в первые дни по окончании кризиса: Катерина
Васильевна, само собой разумеется, еще находится в экзальтации; если он заметит (чего и
направляться обязательно ожидать), что жених — дрянь, то и его немногословное
недовольство женихом, не только прямой отзыв, принесет вред, подновит
экзальтацию. Кирсанов заехал семь дней через полторы, и поутру, дабы не прямо
самому искать встречи с женихом, а взять на это согласие Катерины
Васильевны. Катерина Васильевна уж весьма поправилась, была еще весьма худа и
бледна, но совсем здорова, хоть и хлопотал над прописываньем лекарств
известный прошлый медик, которому Кирсанов снова сдал ее, сообщив: лечитесь
у него; сейчас никакие его снадобья не повредят вам, хоть бы вы и стали
принимать их. Катерина Васильевна встретила Кирсанова с восхищением, но
удивленными глазами взглянуть на него, в то время, когда он сообщил, для чего приехал.
— Вы спасли мне жизнь, — и вам необходимо мое разрешение, дабы посещать у
нас!
— Но мое посещение при нем имело возможность бы вам показаться попыткою
вмешательства в ваши отношения без вашего согласия. Вы понимаете мое правило:
не делать ничего без воли человека, в пользу которого я желал бы
функционировать.
Приехав на другой либо третий сутки вечером, Кирсанов отыскал жениха совершенно верно
таким, каким обрисовывал Полозов, а Полозова отыскал удовлетворительным:
вышколенный старик не мешал дочери. Кирсанов просидел вечер, ничем не
показывая собственного мнения о женихе, и, прощаясь с Катериною Васильевною, не
сделал никакого намека на то, как он понравился ему.
Этого было уже достаточно, дабы возбудить ее сомнение и любопытство. На
второй сутки в ней постоянно возобновлялась идея: Кирсанов не сообщил мне
ни слова о нем. В случае, если б он произвел хорошее впечатление на Кирсанова,
Кирсанов сообщил бы мне это. Неужто он ему не пришолся по нраву? Что ж имело возможность не
понравиться Кирсанову в нем? В то время, когда вечером приехал жених, она всматривалась
в его обращение, вдумывалась в его слова. Она сказала себе, для чего делает
это: дабы доказать себе, что Кирсанов не должен был, не имел возможности отыскать никаких
недочётов в нем. Это и было так. Но надобность обосновывать себе, что в
любимом человеке нет недочётов, уже ведет к тому, что они не так долго осталось ждать будут
увидены.
Через пара дней Кирсанов был снова и снова не сообщил ей ни слова о
том, как понравился ему жених. В этом случае она уже не выдержала и в конце
вечера сообщила:
— Ваше мнение? Что же вы молчите?
— Я не знаю, угодно ли будет вам выслушать мое мнение, и не знаю, будет
ли оно сочтено вами за беспристрастное.
— Он вам не нравится?
Кирсанов промолчал.
— Он вам не нравится?
— Я этого не сказал.
— Это видно. По какой причине ж он вам не нравится?
— Я буду ожидать, в то время, когда будет видно да и то, по какой причине он мне не нравится.
На следующий вечер Катерина Васильевна еще внимательнее всматривалась в
Соловцова. В нем все отлично; Кирсанов несправедлив; но по какой причине ж я не могу
подметить, что в нем не нравится Кирсанову? Она досадовала на собственный неуменье
замечать, думала: Неужто ж я так несложна? В ней было возбуждено самолюбие
в направлении, самом страшном жениху.
В то время, когда Кирсанов снова приехал через пара дней, он уже увидел
возможность функционировать посильнее. До сих пор он избегал бесед с
Соловцовым, дабы не встревожить Катерину Васильевну преждевременным
вмешательством. Сейчас он сел в группе, которая была около нее и Соловцова,
начал заводить разговор о вещах, по которым выказывался бы темперамент
Соловцова, вовлекал его в беседу. Шел разговор о достатке, и Катерине
Васильевне показалось, что Соловцов через чур занят мыслями о достатке; шел
разговор о дамах, — ей показалось, что Соловцов говорит о них через чур
легко; шел разговор о супружеской жизни, — она зря усиливалась выгнать из
мысли чувство, что, возможно, жене было бы холодно и не легко жить с
таким мужем.
Кризис случился. Катерина Васильевна продолжительно не имела возможности заснуть, все
плакала — от досады на себя за то, что обижает Соловцова такими мыслями о
нем. Нет, он не холодный человек; он не ненавидит дам; он обожает меня, а
не мое достаток. В случае, если б эти возражения были ответом на слова другого, они
упрямо держались бы в ее уме. Но она возражала самой себе; а против той
истины, которую сам отыскал, продолжительно не устоишь,- она собственная, родная; в ней запрещено
заподозрить никакой хитрости. На следующий вечер Катерина Васильевна уже
сама испытывала Соловцова, как день назад испытывал его Кирсанов. Она сказала
себе, что лишь желает убедиться, что зря обижает его, но сама же
ощущала, что в ней уже недоверие к нему. И снова продолжительно не имела возможности заснуть,
но досадовала уже на него: для чего он сказал так, что не успокоил ее
сомнений, а лишь подкрепил их? Досадовала и на себя; но в данной досаде уже
светло проглядывал мотив: Как я могла быть так слепа?
Ясно, что через сутки, через два она только была занята
страхом от мысли: не так долго осталось ждать я утрачу возможность исправить собственную неточность, в случае, если
ошибалась в нем.
В то время, когда Кирсанов приехал в следующий раз, он заметил, что может сказать с
нею.
— Вы доспрашивались моего мнения о нем, — сообщил он, — оно не так
принципиально важно, как ваше. Что _вы_ думаете о нем?
Сейчас она молчала.
— Я не смею допытываться, — сообщил он, заговорил о втором и не так долго осталось ждать
отошел.
Но через полчаса она сама подошла к нему:
— Дайте же мне совет: вы видите, мои мысли колеблются.
— Для чего же вам нужен чужой совет, в то время, когда вы сами понимаете, что надобно
делать, в случае, если мысли колеблются.
— Ожидать, пока они прекратят колебаться?
— Как вы сами понимаете.
— Я отложу свадьбу.
— По какой причине ж не отложить, в то время, когда вы находите это лучшим.
— Но как он примет это?
— В то время, когда вы заметите, как он примет это, тогда снова поразмыслите, что будет
лучше.
— Но мне не легко сообщить ему это.
— В случае, если так, поручите вашему батюшке, чтобы он сообщил ему это.
— Я не желаю скрываться за другого. Я сообщу сама.
— В случае, если ощущаете силу сообщить сама, то это, само собой разумеется, значительно лучше.
Очевидно, с другими, к примеру, с Верою Павловною, не годилось вести
дело так медлительно. Но любой темперамент имеет собственные особенные требования: в случае, если
тёплый человек раздражается медленною систематичностью, то тихий человек
возмущается крутою резкостью.
Успех объяснения Катерины Васильевны с женихом превзошел надежды
Кирсанова, что пологал, что Соловцов сумеет соблюсти расчет, протянет дело
кроткими мольбами и покорностью. Нет, при всей собственной выдержанности, Соловцов
не сдержал себя, заметив, что огромное достаток ускользает из его рук, и сам
потерял не сильный шансы, остававшиеся ему. Он рассыпался резкими жалобами на
Полозова, которого назвал интригующим против него; сказал Катерине
Васильевне, что она дает отцу через чур много власти над собою, опасается его,
действует сейчас по его приказанию. А Полозов еще и не знал о ответе дочери
отложить свадьбу; дочь всегда чувствовала, что он оставляет ей полную
свободу. Упреки отцу и огорчили ее собственной несправедливостью, и обидели тем,
что в них выказывался взор Соловцова на нее, как на существо, лишенное
характера и воли.
— Вы, думается, вычисляете меня игрушкою в руках вторых?
— Да, — сообщил он в раздражении.
— Я подготавливалась погибнуть, не думая об отце, и вы не осознаёте этого! С
данной 60 секунд все Кончено между нами, — сообщила она и скоро ушла из помещения.
VIII
По окончании данной истории Катерина Васильевна продолжительно была грустна; но грусть
ее, развившаяся по этому случаю, относилась уже не к этому частному случаю.
Имеется такие характеры, для которых личный факт сам по себе мало занимателен,
помогает лишь возбуждением к неспециализированным мыслям, каковые действуют на них значительно
посильнее. В случае, если у таких людей ум превосходно силен, они становятся
преобразователями неспециализированных идей, а в старину делались великими философами:
Кант, Фихте, Гегель {155} не создали никакого частного вопроса, им было
это скучно. Это, само собой разумеется, лишь о мужчинах: у дам так как и не бывает
сильного ума, по-нынешнему, — им, видите ли, природа отказала в этом, как
отказала кузнецам в ласковом цвете лица, портным — в стройности стана,
сапожникам — в узком обонянии, — это все природа. Потому и между дамами
не бывает людей великого ума. Люди весьма не сильный ума с таким направлением
характера бывают флегматичны до бесчувственности. Люди обычного ума
бывают расположены к задумчивости, к негромкой судьбе и по большому счету наклонны грезить.
Это еще не означает, что они фантазеры: у большинства воображение слабо, и они люди
весьма хорошие, они просто любят негромкую задумчивость.
Катерина Васильевна влюбилась в Соловцова за его письма; она умирала от
любви, основывавшейся лишь на ее мечтах. Уж из этого видно, что она была
тогда настроена весьма романически. А шумная судьба похабного общества,
наполнявшего дом Полозовых, вовсе не обладала к экзальтированной
идеальности. Значит, эта черта происходила из собственной ее натуры. Ее
в далеком прошлом тяготил шум; она обожала просматривать и грезить. Сейчас ее начало тяготить и
самое достаток, не только шум его. Не требуется вычислять ее за это чувство
неординарной натурою: оно знакомо всем богатым дамам скромного и негромкого
характера. В ней оно лишь развилось раньше обычного, в силу того, что рано
взяла она сильный урок.
Кому я могу верить? чему я могу верить? — задавала вопросы она себя по окончании
истории с Соловцовым и видела: никому, ничему. Достаток ее отца притягивало
из всего города жадность к деньгам, хитрость, обман. Она была окружена
корыстолюбцами, лжецами, льстецами; каждое слово, которое говорилось ей,
было вычислено по миллионам ее отца.
Ее мысли становились все важнее. Ее стали занимать неспециализированные вопросы о
достатке, которое так мешало ей, о бедности, которая так мучит вторых. Папа
давал ей много денег на булавки, она, как и любая хорошая дама,
помогала бедным. Но она просматривала и думала, и начала замечать, что такая помощь,
которую оказывает она, приносит значительно меньше пользы, чем следовало бы. Она
начала видеть, что через чур много ее обманывают притворные либо дрянные
бедняки: что и людям, хорошим помощи, могущим пользоваться данными
деньгами, эти деньги редко приносят прочной пользы: на время
выведут их из беды, а через полгода, через год эти люди снова в такой же
беде. Она начала думать: для чего это достаток, которое так портит людей? и
отчего эта неотступность бедности от бедных? и отчего видит она так много
бедных, каковые так же безрассудны и плохи, как богатые?
Она была мечтательница, но грезы ее были негромки, как ее темперамент, и в них
было так же мало блеска, как в ней самой. Ее любимым поэтом был Жорж-Занд;
но она не воображала себя ни Лелиею, ни Индианою, ни семь дней, ни кроме того
Консуэло, она в собственных мечтах была Жанною, но значительно чаще Женевьевою {156}.
Женевьева была ее любимая героиня. Вот она ходит по полю и собирает цветы,
каковые будут являться образцами для ее работы, вот она встречает Андре, —
такие негромкие встречи! Вот они подмечают, что обожают друг друга; это были ее
грезы, о которых она сама знала, что они лишь грезы. Но она обожала грезить
о том, как завидна будущее мисс Найтингель {157}, данной негромкой, скромной
девушки, о которой нет человека, который знает ничего, о которой нечего знать, не считая
того, за что она любимица всей Англии: молода ли она? богата ли она, либо
бедна? радостна ли она сама, либо несчастна? об этом никто не говорит, этом
никто не думает, все лишь благословляют девушку, которая была
ангелом-утешителем в британских гошпиталях Крыма и Скутари {158}, и по
окончании войны, возвратившись на родину с сотнями спасенных ею, продолжает
заботиться о больных… Это были грезы, выполнения которых хотела бы
Катерина Васильевна. Дальше мыслей о Женевьеве и мисс Найтингель не уносила
ее фантазия. Возможно ли заявить, что умней была фантазия? и возможно ли назвать
ее мечтательницею?
Женевьева в шумном, похабном обществе пройдох и нехороших фатов, мисс
Найтингель в праздной роскоши, имела возможность ли она не скучать и не печалиться? Потому
Катерина Васильевна была чуть ли не больше обрадована, чем огорчена, в то время, когда
папа ее разорился. Ей было жалко видеть его, ставшего стариком из крепкого,
еще не пожилого человека; было жалко и того, что средства ее помогать вторым
через чур уменьшились; было на первый раз жалко заметить пренебрежение толпы,
извивавшейся и изгибавшейся перед ее отцом и ею. Но было и отрадно, что
похабная, неинтересная, противная масса людей покинула их, прекратила стеснять ее жизнь,
раздражать ее низостью и своею фальшивостью; ей стало так вольно сейчас.
Явилась и надежда на счастье: сейчас в случае, если в ком я отыщу привязанность, то
будет привязанность ко мне, а не к миллионам моего отца.
IX
Полозову хотелось устроить продажу стеаринового завода, в котором он
имел пай и которым руководил. Через полгода, либо больше, усердных поисков он
отыскал покупщика. На визитных карточках покупщика было написано Charles
Beaumont, но произносилось это не Шарль Бомон, как прочли бы незнающие, а
Чарльз Бьюмонт; и натурально, что произносилось так: покупщик был агент
английской компании Ходчсона, Лотера и К по закупке стеарина и сала. Завод не
имел возможность идти при жалком денежном и административном состоянии собственного
акционерного общества; но в руках сильной компании он должен был дать громадные
пользы: затратив на него 500-600 тысяч, она имела возможность рассчитывать на 100 000
руб. дохода. Агент был человек добросовестный: пристально осмотрел завод,
детально разобрал его книги, перед тем как дал совет компании приобретение; позже
начались переговоры с обществом о продаже завода и тянулись весьма долго по
натуре отечественных акционерных обществ, с которыми соскучились бы кроме того терпеливые
греки, не скучавшие десять лет осаждать Трою {159}. А Полозов все это время
заботился за агентом, по древней привычке обращения с нужными людьми, и все
приглашал его к себе обедать. Агент сторонился от ухаживаний и продолжительно