Вопрос об отношении абстрактного к конкретному поднялся перед Марксом, как мы знаем, в свете другого, более неспециализированного философского вопроса: Как развивать науку?
Уже в самой формулировке вопроса скрыто предполагаемое познание того факта, что вправду научное познание действительности возможно достигнуто лишь на пути предстоящего развития того теоретического понимания данной действительности, которое уже имеется.
Само собой очевидно, что это предстоящее развитие теории осуществляется лишь методом ее критического преодоления с позиций новых эмпирических фактов, через ее конструктивную критику, удерживающую рациональное зерно предшествующей теории и в один момент отсеивающую все исторически преходящее ее содержание.
Таким творчески-критическим было по большому счету отношение Маркса к своим теоретиическим предшественниками в любой области, которой он касался и в политической экономии, и в философии, и в теории социализма, и в математике, и в истории.
Марксу был органически чужд тот левацкий взор на науку, в соответствии с которому настоящая теория обязана строиться прямо из действительности, методом прямого и яркого обобщения настоящих фактов, — взор, что игнорирует все предшествующее развитие теории.
Этому убогому позитивистскому взору (в обосновании которого повинен частично и Фейербах) Маркс постоянно противопоставлял познание научного развития как настоящего исторического процесса. Диалектика этого процесса содержится в том, что самая революционная теория не имеет возможности появиться в противном случае, нежели методом максимально полного усвоения (не смотря на то, что и строго критического) всех завоеваний людской мысли в данной области знаний, другими словами на базе всего предшествующего теоретического развития.
Чем революционнее теория, тем в большей мере она есть наследницей всего предшествующего теоретического развития. В этом (на первый взгляд парадоксальном) отношении проявляется опять-таки та самая диалектика, которой не осознал Фейербах.
Это по большому счету нужный закон развития науки, научного мышления: новое теоретическое познание фактов (новая теория) в любой момент и везде появляется не прямо из фактов, не на безлюдном месте, а лишь через строжайшую критику ветхого теоретического понимания этих фактов с позиций этих фактов.
Так что сведение критических квитанций с ранее развитыми теориями имеется вовсе не побочное, вовсе не второстепенной важности занятие, а имеется нужная форма создания самой теории, единственно вероятная форма теоретического анализа настоящих фактов.
Капитал совсем не просто так имеет своим подзаголовком, своим вторым заглавием: Критика политической экономии.
Наряду с этим методе подхода к науке анализ эмпирических фактов и анализ теоретических понятий, категорий (развитых на прошлой стадии развития науки) сходится органически, по существу.
Эти два момента научного изучения по существу сливаются в один процесс. Ни один из них немыслим и неосуществим без другого. Как критический анализ понятий не может быть осуществлен без анализа эмпирических фактов, так и теоретический анализ эмпирических фактов неосуществим без анализа понятий, их высказывающих.
Уже исходя из этого в диалектике совершается сознательное, преднамеренное совпадение индуктивного и дедуктивного моментов, как неразрывных, взаимнопредполагающих моментов изучения.
Ветхая (рассудочно-метафизическая) логика более либо менее последовательно осознавала под индукцией процесс анализа эмпирических фактов, процесс образования аналитических определений факта. Исходя из этого индукция и казалась если не единственной, то по крайней мере главной формой успехи нового знания.
Дедукция же рассматривалась в большинстве случаев как процесс анализа понятия, как процесс установления различий в понятия. Как таковая, она представлялась по преимуществу как форма и процесс разъяснения, изложения готового знания, знания, которое уже имеется в голове, а не как форма образования нового знания, новых понятий.
Но с данной точки зрения совсем необъяснимым делается настоящий процесс развития науки, настоящий процесс образования новых понятий.
Дело в том, что человек (при том, очевидно условии, если он вправду мыслит факты) постоянно приступает к анализу эмпирических фактов не с безлюдным сознанием, а с сознанием, развитым на протяжении образования. Иными словами, он постоянно приступает к фактам с позиций тех либо иных понятий. Желает он того либо не желает — без этого он по большому счету не имеет возможности деятельно мыслить факты, быть может в лучшем случае только пассивно созерцать их.
Наивная иллюзия эмпиризма, не учитывающего активной роли имеющихся понятий в ходе вопринимания фактов в мышлении, по существу не видит отличия между поведением животного и — отражательной деятельностью человека в акте отражения. Животное вправду ведет себя как чистый, совершенный эмпирик: оно бессознательно и чисто индуктивно обобщает факты, не создавая наряду с этим никаких сознательных операций с понятиями.
У человека же — в самом простеньком обобщении, — индукция неразрывно связана с дедукцией: он высказывает факты в понятии, а это значит, что новое аналитическое определение фактов образуется в один момент как новое — более конкретное — определение того понятия, с позиций которого он осмысливает эти факты. В другом случае аналитическое определение факта по большому счету не образуется.
Желает того человек либо не желает, но каждое новое индуктивное определение факта образуется им в свете того либо иного готового, так или иначе усвоенного им от общества понятия, в свете той либо другой совокупности понятий.
И тот, кто считает, что он высказывает факты полностью непредубежденно, без всяких заблаговременно принятых понятий, — тот вовсе не свободен от понятий. Наоборот, он неизбежно выясняется рабом именно самых плоских и вздорных понятий.
Свобода и тут содержится не в устранении от необходимости, а в сознательном овладении ею. Настоящая непредубежденность состоит не в том, дабы высказывать факты по большому счету без всяких заблаговременно принятых понятий, а в том, дабы высказывать их посредством сознательно усвоенных верных понятий.
Довольно логических категорий это событие замечательно продемонстрировал в собственной критике эмпиризма Энгельс: естествоиспытатель, что кичится собственной свободой от всяких логических категорий, оказывается в плену самых похабных представлений о них. Сам он, единолично, из фактов, образовать их не в состоянии, — это было бы глупенькой претензией совершить то, что может совершить только человечество в его развитии. Исходя из этого на деле он постоянно заимствует логические категории из философии. Вопрос содержится только в том, из какой конкретно: то ли из скверной актуальной совокупности, то ли из совокупности, воображающей собою настоящую вершину развития, из совокупности, основывающейся на изучении всей истории людской его завоеваний и мышления.
Это относится, очевидно, не только к понятиям философской науки. То же самое происходит с категориями любой науки. Человек ни при каких обстоятельствах не начинает мыслить сначала, прямо из фактов, другими словами с позиции питекантропа. Он в самом восприятии эмпирических фактов в мышление пользуется понятиями и готовыми категориями. Вопрос только в том, какими конкретно, как, где и откуда он их усвоил.
Эмпирик, полагающий, что он мыслит лишь факты, в действительности постоянно оперирует в основном классическими представлениями, устаревшими, большей частью продуктами мышления собственных предшественников.
Эмпирик исходя из этого легко путает абстракции — с действительностью, действительность — с абстракциями, субъективные иллюзии легко принимает за объективные факты, а объективные факты и высказывающие их понятия — за иллюзии и абстракции. С этим связано, например, да и то событие, что никто второй не бывает так легковерен в отношении религиозных, спиритических и тому аналогичных чудес, как последовательный эмпирик. В большинстве случаев, он в виде определений фактов конкретизирует ходячие абстракции.
Следовательно, сама эмпирическая индукция в любой момент и везде совершается как процесс конкретизации тех понятий и представлений, с которыми приступают к фактам, — другими словами как дедукция, как процесс наполнения исходных понятий новыми, более детальными определениями, почерпываемыми из фактов методом абстракции.
Но тут-то и оказывается, что понятия, усвоенные человеком в ходе образования, имеется вовсе не пассивный груз в кладовой его памяти, а активнейшая форма, благодаря которой он лишь и может принимать факты в собственный сознание. Как таковая, она заблаговременно предопределяет темперамент тех определений факта, каковые окажутся в следствии, в итоге применения этих понятий к анализу факта.
Химик, встретив новый, незнакомый ему минерал, будет целенаправленно отыскивать при его рассмотрении такие определения, каковые обогащают, конкретизируют его науку, ту область знания, ту совокупность понятий, которую он воображает.
Те определения чувственно принимаемого факта, каковые в один момент не являются новыми определениями понятия, в свете которого рассматривается факт, человек справедливо оставляет без внимания. Так что исходное понятие предопределяет кроме того отбор чувственно принимаемых особенностей, — оценку их как значительных либо несущественных с позиций данной науки, данной познавательной задачи и т.д.
Но этого мало. В еще большей степени зависит от исходного понятия научное истолкование этих абстрактно выделенных (в качестве значительных) чувственно принимаемых особенностей.
Совсем ясно, что человек, усвоивший определение, допустим, стоимости как продукта труда, заметит в прибыли кроме этого продукт труда. В случае, если же цена есть в его представлении выражением предельной полезности вещи, то он сначала будет ориентирован на совсем иные определения прибыли. Он абстрагирует в качестве ее определений совсем иные свойства, нежели те, каковые проистекают из труда.
Примеров этому возможно подобрать совсем нескончаемое количество.
Картезианцы, как мы знаем, опровергали приверженцев школы Ньютона доводами познавательной практики самой данной школы. Ньютонианцы были честно уверенны, что они обрабатывают эмпирические эти только индуктивным способом. Но картезианцы справедливо показывали на тот факт, что никакая индукция на свете не в силах обосновать исходных правил данной школы, — в частности, положения о действительности пустоты, как нужного условия перемещения частиц.
Никакая индукция, помимо этого, не в силах ни опровергнуть, ни подтвердить фундаментального положения ньютонианской физики — положения о том, что только пространственно-геометрические формы чувственно-данного нам мира сущность единственно объективные формы бытия вещей и что природа говорит человеку лишь на языке чисел…
Иными словами, показывали картезианцы, Ньютон, как и все остальные эмпирики-индуктивисты, не имел возможности бы сделать практически ни одного индуктивного обобщения, если бы он не исходил из последовательности определенных основоположений, каковые сами никакому индуктивному доказательству не поддаются по самой их природе, но лежат однако в базе каждого индуктивного обобщения и предопределяют его темперамент.
Исходя из этого эмпирик отличается от рационалиста вовсе не тем, что он якобы мыслит лишь индуктивно, а тем, что та дедукция, которую он в действительности использует, имеется нехорошая дедукция, — дедукция, исходящая из беспочвенно и некритически принятых, более либо менее произвольно выбранных, общих принципов и исходных понятий. Индукция же, которая производится в свете этим понятий, только замаскированная дедукция, она оправдывает через факты то, что уже заблаговременно заключалось в принципах и исходных понятиях. Да и то, что думается эмпирику индукцией, имеется в действительности только иллюзия, скрывающая произвольность и недостатки дедукции.
Картезианцы в этом случае остро подметили настоящий факт: эмпирики XVI-XVII вв. вправду не могли бы сделать ни шагу без последовательности понятий, заимствованных ими от древнегреческой философии либо от современных им рационалистов. Эмпирики данной эры вправду, сами оперируя отбросами греческой философии, — к примеру, атомистикой, — как вечными истинами, наблюдают по-бэконовски свысока на греков…
Рационалистическая критика в далеком прошлом вскрыла это настоящее событие. В действительности, в случае, если одно да и то же чувственно-данное эмпирическое явление будут индуктивно обобщать два теоретика, исходящие из разных основоположений, то в следствии неизбежно окажется два совсем разных представления об этом факте. И это различие будет предопределено уже самим исходным общим пониманием неспециализированной природы того последовательности, к у которого в собствености этот факт.
В случае, если явления света, к примеру, будет растолковывать теоретик, исходящий из ньютоновского представления о общей, однообразной для всех явлений субстанции, другими словами из представления, что таковой субстанцией есть атом в пустоте, — то он неизбежно придет к корпускулярному толкованию света.
В случае, если те же самые явления будет растолковывать теоретик, на манер Декарта отрицающий наличие пустоты и вычисляющий общей природой частицу не в пустоте, а в полностью заполненном частицами мире, то, конечно, корпускулярное объяснение окажется полностью неосуществимым. Единственно логичным в этом случае будет представление Декарта либо Гюйгенса, — уподобляющее свет яркому давлению либо волне.
Иными словами, само индуктивное обобщение выясняется заблаговременно предопределенным, заблаговременно заключенным в исходном основоположении, в понятии о субстанции вещи. Исходя из этого вся индукция на деле органически зависит от общего понятия, управляется им, а целый последовательность индуктивных обобщений предстает как детализация, как конкретизация исходного общего понятия либо принципа. Индукция постоянно будет послушно оправдывать через чувственно принимаемые факты все то же исходное понятие, будет абстрактно выделять в фактах только те, что разрешает в них выделить общее основоположение.
Само же основоположение (либо их последовательность) со своей стороны ни выработаны, ни проверены, ни опровергнуты посредством индукции быть принципиально не смогут. И дело не изменяется от того, что исходное положение принимается эмпириком безотчетно, некритически. От этого целый движение рассуждений эмпирика постоянно есть дедукцией, но только делается нехорошей, произвольной дедукцией… От этого отдельные факты индуктивного обобщения постоянно есть на деле шагами на дедуктивном пути, а только становятся шагами на неверном пути. Они только развертывают в целую совокупность эмпирических определений неверный произвольный принцип, маскируя его ложность ссылкой на произвольно истолкованную эмпирию, на неспециализированное в фактах.
тут и Индукция остается послушным орудием дедукции, другими словами перемещения мысли, развертывающего те определения, каковые уже заложены в понятии, в принципе, из которого исходят… Такая индукция только жульнически выдает за определение фактов — определение понятий, разбирает понятие, а делает вид, что разбирает факты…
Но так вопрос о сущности теоретического мышления был сведен рационалистами к проблеме истинности исходных, общих понятий, таких понятий, каковые никакой индукцией не смогут быть удостоверены, в силу того, что они и в конечном итоге, в настоящей истории познания, образуются не методом индукции, а более сложным диалектическим методом, в ходе разрешения противоречий, появляющихся в ходе познания, противоречий между индуктивными обобщениями, между абстрактными представлениями.
Но данный развития понятий и реальный процесс возникновения рационалисты осознавали столь же мало, как и представители эмпиризма. Исходя из этого когда рационалисты переходят от критики эмпиризма к хорошему решению проблемы, они апеллируют к интуиции — к прямому и яркому ухватыванию самоочевидных в силу собственной ясности и простоты основоположений.
Но самоочевидность, простота и ясность исходного понятия в тот же миг же появились в руках различных представителей рационализма критерием достаточно резиновым чтобы посредством его могли быть оправданы в качестве общих основоположений не только разные, но и прямо противоположные понятия.
Исходя из одной и той же ее критериев и интуиции, Декарт берет в качестве полностью неоспоримого начала теоретического мышления идеалистически толкуемое самосознание, Я, а его ближайший преемник Спиноза — решительно материалистически толкующий природу, определяет Я как конечный модус, как производный продукт различений, устанавливаемый в несложной общей субстанции…
Не приходится упрекать представителей рационализма за то, что они не смогли материалистически решить проблему. Достаточно того, что они ее смогли остро поставить. Заслуга их пребывает в том, что они решительно настойчиво попросили от мыслящего человека большой сознательности в отношении к тем понятиям, которыми они оперируют на протяжении осмысливания эмпирических фактов, сделали сами понятия предметом критического анализа. Конкретно исходя из этого диалектика появилась в русле рационализма.
И потому, что центральная неприятность, от которой в итоге зависит ответ всех остальных философских неприятностей, была усмотрена в исходных понятиях всякой науки — в категориях, постольку философия в итоге и сосредоточила все собственный исследовательское внимание на проблеме категорий. Этим и было положено начало тенденции совпадения логики с диалектикой, как наукой о общих формах существования всех вещей.
Конкретно в русле данной тенденции осуществлялись поиски абсолюта в германской хорошей философии. И Фихте, и Шеллинг, и Гегель пробуют найти полное начало науки, такое общее основоположение, которое возможно смело положить в основание науки с полной гарантией его полной и единственной истинности. Таково Я в наукоучении Фихте, таково и Бытие логики Гегеля. В этих категориях идеалисты-диалектики старались установить такое общее определение, которое имело возможность бы являться прочным и надежным опорным пунктом всей предстоящей, исходящей из него теоретической дедукции — несложную неразложимую потом категорию мышления, которая в один момент появилась бы несложным выражением любой действительности, общей и нужной формы бытия любой вещи во вселенной.
Данный фундаментальный опорный пункт объективного теоретического мышления — понятие, благодаря которому мыслится любая действительность, эта в эмпирическом опыте, обязана, в соответствии с Гегелю, высказывать общую объективную форму существования всех вещей, — абсолютное условие и простейшее, без которого ни одна вещь не имеет возможности не существовать, ни мыслиться. И заслугой Гегеля в данном пункте было то, что он начал искать это понятие в истории развития мышления человечества, а предстоящую дедукцию категорий сознательно разглядывал как выражение той необходимости, в русле которой совершается развитие мышления в его истории.
Действительно, в этом пункте таилась и идеалистическая слабость его концепции. Усматривая развитие через несоответствия лишь в ходе мышления и отрицая его за природой вне и независимо от какого именно бы то ни было мышления существующей, Гегель всю собственную дедукцию категорий сооружает как выражение совершенной необходимости развития мышления, как выражение саморазвития понятия.
Это и появилось в истории философии тем пунктом, на протяжении материалистической критики которого Энгельс и Маркс создали учение, рационально разрешающее проблему метода и понятия познания.
В материалистической диалектике рационально снята индукции и старинная противоположность дедукции.
Дедукция перестает быть методом формального выведения определений, осуждённых a priori в понятии, и преобразовывается в метод настоящего развития знаний о фактах в их развитии, в их внутреннем сотрудничестве. Такая дедукция органически включает в себя эмпирический момент — она совершается конкретно через строжайший анализ эмпирических фактов, через индукцию.
Но в этом случае наименование индукция и дедукция высказывают только внешнее формальное сходство способа материалистической диалектики с способами рассудочной логики.
В действительности это и не индукция, и не дедукция, а что-то третье, заключающее в себе, как собственные снятые моменты и то и другое. Тут они осуществляются в один момент как взаимопредполагающие противоположности, каковые конкретно своим сотрудничеством образуют новую, более высокую форму логического развития.
И эта более высокая форма логического развития, органически сочетающая в себе процесс анализа фактов, с процессом анализа понятий, и имеется тот способ восхождения от абстрактного к конкретному, о котором говорит Маркс. Это и имеется та форма развития знания, которая единственно соответствует диалектике. Дело в том, что только с ее помощью объективная конкретность возможно воспроизведена в мышлении как действительность, исторически появившаяся и развившаяся.
Как такой, метод восхождения от абстрактного к конкретному ни за что не есть только метод изложения готового, каким-то иным методом заблаговременно полученного знания, — как то неоднократно пробовали представить ревизионисты учения Маркса, извращавшие способ Капитала в духе плоского неокантианства.*
* Так, к примеру, истолковывает метод восхождения от абстрактного к конкретному Р.Гильфердинг. Приведя выдержку из Введения к марксовой работе К критике политической экономии [Если идти первым методом, то полное представление испарится до степени абстрактного определения; при втором же — абстрактные определения ведут к воспроизведению конкретного методом мышления], Гильфердинг комментирует ее так: Уже из этого видно, как неправильно приравнивать индукцию и дедукцию, как равноценные источники познания. Дедукция имеется скорее только метод научного изображения, что вправду сможет перейти в итоге от общего к изображению частного только при том условии, в случае, если в мышлении ему предшествовала индукция. Именуя марксов метод восхождения от абстрактного к конкретному дедукцией и, следовательно, толкуя его очень односторонне, лишь с позиций его внешнего сходства с традиционно осознаваемой дедукцией, Р.Гильфердинг отрицает за ним преимущество способа изучения настоящих фактов и сводит его к форме только изложения, только систематического изложения готового знания, знания, которое само по себе якобы должно быть получено предварительно вторым, конкретно индуктивным методом.
В том же направлении рассуждает в собственной Теории капиталистического хозяйства и узнаваемый австромарксист Карл Реннер. Данный сводит существо метода восхождения от абстрактного к конкретному, примененного в Капитале, к манере изложения германских философов, усвоенной-де Марксом от современной ему эры. Потому, что эта манера изложения стала совсем чуждой нынешним поколениям читателей, Реннер и находит разумным заменить ее другой манерой изложения. Я не знаю ни одной книги, которая обязана была бы своим происхождением таковой массе опыта, как Капитал, — говорит Реннер, — еще меньше я знаю книг, изложение которых было бы, не обращая внимания на это, столь дедуктивно и абстрактно (стр. XIX)
Исходя из этого Реннер находит разумным изложить содержание теории Маркса в второй манере изложения — в манере, которая исходит из фактов опыта, конкретно замечаемых, систематизирует их и после этого понемногу возводит на ступень абстрактных понятий (в том месте же), другими словами индуктивно.
В этом случае, думает Реннер, манера изложения будет соответствовать методу изучения, тогда как в Капитале одно-де противоречит второму…
В следствии данной манеры Реннер совсем некритически обобщает эмпирические явления современного капитализма в том их виде, в каком они выглядят на поверхности, а после этого выдает собственные обобщения за теоретическое выражение сущности этих явлений. На этом пути он открывает, к примеру, что рабочий, покупая ценные бумаги, приобщается тем самым к собственности на публичные средства производства, в следствии чего совершается автоматическая демократизация капитала — социализация публичного производства, делающая избыточной революцию…
Тем самым Реннер говорит о том, что дело не только в манере изложения, что под видом манеры изложения он жульнически подменил способ Маркса, способ изучения явлений — методом их апологетики.
Столь же мало метод восхождения от абстрактного к конкретному возможно истолкован как метод чисто логического синтеза готовых (заблаговременно чисто аналитическим методом взятых) абстракций — в совокупность. Представление о том, что на протяжении познания сперва словно бы бы совершается чистый анализ, на протяжении которого вырабатываются бессчётные абстракции, а уж после этого — столь же чистый синтез, принадлежит к числу таких же фантазий метафизической гносеологии, как и представление об индукции без дедукции.
В обоснование этого нелепого взора время от времени приводят в пример научное развитие XVI-XVII столетий. Но наряду с этим совершают невольное принуждение над фактами. В случае, если кроме того дать согласие с тем, что для этого периода вправду характернее аналитическая форма отношения к фактам (не смотря на то, что синтез в действительности, вопреки иллюзиям теоретиков, осуществляется и тут), — то нельзя забывать, что это — вовсе не первая ступень в научном развитии человечества и что сам односторонний анализ, характерный для данной эры, предполагает в качестве собственной предпосылки древнегреческую науку. Для древней же науки — вправду первой стадии научного развития Европы — значительно характернее именно обобщенно-синтетический взор на вещи. Так что в случае, если уж ссылаться на историю метафизики XVI-XVII вв., то не нужно забывать, что она сама имеется не первая, а скорее вторая великая эра развития мышления. Но при таких условиях скорее синтез, а не анализ выступает как исторически первая стадия переработки фактов в мышлении…
Пример, так, обосновывает обратное тому, что желали посредством его обосновывать.
синтез и Анализ имеется (и всегда были) такими же неразрывными внутренними противоположностями процесса мышления, как и дедукция с индукцией. И в случае, если та либо другая эра переоценивала одно в ущерб второму, то это не нужно возводить в закон, которому мышление должно подчиняться впредь, в логический канон, в рецепт, в соответствии с которому любая наука якобы обязана сперва пройти чисто аналитическую стадию развития, а уж по окончании нее, на ее базе, приступать к синтетической…
Но именно на таком представлении основывается мнение, что метод восхождения от абстрактного к конкретному возможно применен только в том месте и тогда, в то время, когда абсолютно закончен предварительный процесс сведения конкретного к абстрактному.
Метод восхождения от абстрактного к конкретному имеется в первую очередь метод анализа настоящих эмпирических фактов, что, как такой, включает в себя, в качестве собственной внутренне нужной противоположности, обратное, встречное перемещение мысли, — от чувственно данной конкретной действительности — к ее абстрактному выражению. Исходя из этого он испытывает недостаток в предварительном сведении конкретного к абстрактному. Это сведение протекает внутри его, как форма его применения.
Абстрактные определения фактов, каковые методом восхождения синтезируются в совокупность, в его же ходе и образуются. Потому что в этом случае абстрактные определения высказывают факты именно в их сотрудничестве, в их конкретной живой связи.
И в случае, если в утверждении о том, что метод восхождения от абстрактного к конкретному предполагает чисто аналитическое сведение конкретного к абстрактному, имеется какой-либо суть, то данный суть содержится только в том, что рассмотрение фактов в их связи предполагает наличие терминов, абстрактных наименований, наличие развитого словарного запаса. Иного рационального зерна в этом утверждении нет.
В случае, если где-нибудь и имеется чисто аналитическая стадия, на которой происходит только сведение конкретного к абстрактному, — то возможно только в ходе словообразования, только в ходе образования абстрактных терминов, — но стадии развития понятий она не образовывает. Она образовывает только историческую предпосылку процесса мышления, но не первую ступень его своеобразного развития.
Итак, возможно подытожить: метод восхождения от абстрактного к конкретному — это в первую очередь теоретически вскрытый философией естественный закон научного развития. Это ни за что не есть манера изложения готового знания, ни формально-логический метод соединения готовых абстракций в совокупность, ни искусственно придуманный прием развития понятий.
Уже у Гегеля (не говоря о Марксе) это в первую очередь теоретическое выражение того закона, которому в любой момент и везде подчинялось и подчиняется развитие объективного познания. Каждое раздельно забранное индуктивное обобщение (формула которого — от конкретного к абстрактному) на деле постоянно совершается в русле общего хода развития знаний, есть подчиненным ему исчезающим моментом. Вне этого процесса он ни осуществлен реально, ни осознан быть не имеет возможности.
Целый же процесс перемещения познания в целом реально протекает как процесс развития от абстрактного выражения объективной истины — к все более и более конкретному ее выражению. Процесс в целом выглядит как процесс постоянной конкретизации знания, процесс, в котором плавные, эволюционные периоды сменяются иногда периодами революционных переворотов, аналогичных открытиям Коперника, Маркса, Эйнштейна. Но эти революционные перевороты, периоды решительной ломки ветхих понятий, где, как думается на первый взгляд, прерывается любая нить преемственности в развитии, сами сущность естественные и нужные формы, в которых осуществляется именно преемственность процесса перемещения к все более и более конкретной истине.
И в случае, если то либо иное эмпирическое, индуктивное обобщение не есть настоящим шагом на общем пути от абстрактного к конкретному, не конкретизирует имеющееся знание, имеющиеся понятия, — то оно с позиций науки по большому счету не имеет никакого смысла.
При таком взоре на процесс познания имеющиеся, уже созданные человечеством понятия выглядят не просто как мертвый багаж, а как активные орудия предстоящего теоретического анализа фактов. На протяжении настоящего применения понятий к анализу эмпирических фактов, иначе, понятиями сами конкретизируются, развиваются. Анализ фактов посредством понятий и предстает как единственный вероятный метод конкретизации понятий, дедукции понятий.
В этом и содержится настоящий суть метода восхождения от абстрактного к конкретному.
Будучи раскрыт в качестве общего естественного закона научного развития человечества, данный закон был перевоплощён Марксом в сознательно используемый метод познавательной деятельности, в метод конкретного анализа эмпирических фактов, — в случае, если угодно — в прием, не смотря на то, что это выражение и не отличается точностью, потому, что привносит в логическую терминологию ненужный инструменталистский оттенок.
Все дело в том, что это — познанный, а после этого и сознательно примененный в изучении, настоящий общий закон научного развития. В этом — его смысл и подлинная природа.