— «А, ничего!»
Вот и «ничего».
Отказал бы тогда — на данный момент не сидел бы и не плакался.
Отлично бы уже иметь эту диагностическую машину. Сейчас она весьма нужна — для автоматического регулирования АИКа. Все?таки эти девчонки?машинистки время от времени делают неточности. А сейчас будет весьма тяжело.
Не стал он без шуток заниматься диагностическими автомобилями. Потянуло в психологию. А жаль. Может, у нас было бы что?нибудь.
АИК будет трудиться продолжительно — часа полтора. Сумеют ли удержать постоянство всех показателей крови? В случае, если будет гипоксия — тогда все. Не перенесет.
Какой он занимательный человек! Я ходил влюбленный, по окончании того как мы встретились пара раз. Медовый месяц. Жаль, что отношения испортились и к прошлым уже не возвратились. Нет уже той теплоты. А была ли она у него? Не знаю.
Он для меня открыл новый мир. В чем сущность? Количественные отношения во всем. «Информационный замысел мира». Не могу растолковать словами. не сильный. Не усвоил абсолютно. Биология, мастерство, социальные науки. Везде царят законы переработки информации. Не пробуй уточнять. Это он может все разложить по полочкам, вывести вероятные количественные закономерности, где правильные, где возможные.
А душа? Я уже не знаю. Я довольно часто попадаю впросак в определении людей. Открытая ухмылка, мягкость, идеальный такт, вежливость. Полное отсутствие честолюбия. Никого не хает. Только иногда тонко намекнет. А сейчас мне думается, что под этим таковой спокойный холодок. Мудрость это либо эмоциональная бедность? Была ли дружба? С моей стороны — да, а он? Виделись каждую семь дней. Как врач, я видел, что ему все хуже. Одышка. Утомляемость. Довольно часто ложился на протяжении беседы по окончании тысячи извинений, каковые меня злили. Не было простоты у него. Не осознаю, от воспитания либо холода? В любой момент мне было самую малость жалко. Всевышний с ним, его нельзя судить. Восходит на собственную Голгофу… Высокомерно звучит.
Повезли уже, возможно? 10.30, пора. Радовался он отлично сейчас. Что?то будет через пара часов? Как перенести, в случае, если погибнет?
не забываешь, как по окончании той операции, к которой подготовились при знакомстве? Уверен был, что сделаю. Глупая самонадеянность! Больной погиб через пара дней от сердечной слабости. Исправить клапан не удалось. «В последний раз, больше не буду. Пускай умирают без меня…»
Саша тогда погрустнел. Не так долго осталось ждать показалась декомпенсация, было нужно положить в клинику. Все что?то писал, лежа в кровати. «Жить осталось мало, и необходимо поразмыслить о некоторых философских и психотерапевтических проблемах. Хотя бы уяснить для себя, растолковать вторым уже не успею…» Просматривал о йогах, библию, о телепатии. Но мистиком не стал. Посмеивался. «Ничего нет, одна машина!»
Одна машина. Умом я ни при каких обстоятельствах не верил в Всевышнего, но все?таки как?то не по себе, в то время, когда они грозятся смоделировать на автомобилях человеческие эмоции, сознание, волю. Хочется думать, что это будут не те эмоции. Не настоящие. Но Саша полностью уверен. Говорит — те самые.
Ты не забываешь изумительное чувство счастья по окончании первой успешной операции с АИКом? Неужто это может и машина? Не знаю. Само собой разумеется, я ему весьма доверяю, но, возможно, уже стар, дабы поклоняться новым всевышним. Достаточно с меня простого материализма. Из кибернетики меня в полной мере устраивают автоматы и диагностические машины, управляющие неестественным кровообращением. Никаких эмоций для них не требуется.
Либо, к примеру, совесть. Что же, и это будет у автомобили?
Все?таки я поступил в то время как мальчишка. Дружба — это священное чувство, и его запрещено так на помойку. Поразмыслишь, оскорбился.
Да, само собой разумеется, но была ли эта дружба обоюдной? Не требуется думать не хорошо. Любой дает что может. Он больше не имел возможности. Все ушло в интеллект. К тому же он больной. Думается, тогда второй раз лежал у нас с декомпенсацией. Да, второй.
Как было горько и обидно по окончании этих неудач! Думали, вот сейчас, с неестественным кровообращением, будем исправлять недостаточность. И снова смерти — одна, вторая. Разве было счастье? Где оно?
Нет, он все?таки не чуткий. Не было возможности это мне сказать, в то время, когда я пришел к нему как к приятелю, измученный, убитый. А он продемонстрировал американские издания с фото неестественных клапанов. Поразмыслишь, прооперировали двух больных.
Не хвались, ну, не хвались. Признал, что отстали и сами виноваты. Значит, не показали должной настойчивости, дабы преодолеть трудности. «Преодолеть трудности» — также агитатор!
Что он тогда сообщил?
— По всей видимости, мне не дождаться, пока вы клапаны сделаете.
Самое основное, как это было сообщено. «Вот я, а вот вы». Он тогда решил какую?то весьма тяжёлую задачу, что?то ответственное для обороны. А мы не можем делать операций, каковые уже придуманы.
Что на это сообщишь? Было нужно проглотить.
Ну, чего вспоминать. Больной. Такие замыслы, а тут ощущает — не так долго осталось ждать финиш. Рядом люди, каковые не хорошо делают собственную работу. Кроме того тактичный человек не сдержится.
А дружба?
Само собой разумеется, я дрянь, что позже не отправился, но и он не сделал ни одной попытки. А как я ожидал хотя бы маленькой весточки!
Кинем об этом думать. Все уже забыто. Практически забыто. Сейчас я стою в добропорядочной позе: «Ты пренебрег, а я доказал. И не зазнаюсь». И так как где?то в закоулках сознания такая мыслишка имеется. Доказал. Великий деятель. Два клапана, одна смерть. Кроме того в этом мало твоих заслуг. Миша Сенченко сделал клапан. А грехи — вот они: Шура. Ее хоронили отечественные санитарки.
Но сейчас я буду драться, как зверь. Я ничего не пропущу. Либо мне необходимо бросать.
Ну, для чего так строго. Сима же жива.
Ах, Сима, Симочка!.. Так делается тепло от этого имени. Как дочка.
Картины. В палате на обходе. Прекрасная женщина. Взор: страдание, надежда. Ужас. Не передать словами. Митральная недостаточность с резкой декомпенсацией. Практически год не выходит из поликлиник. Все знает. В случае, если я откажу, значит — финиш.
А я? Что я сообщу? Четыре операции с двумя смертями. В случае, если створки клапанов хорошие, то что?то возможно сделать, а вдруг в том месте рубцы, известь? Попытки с негодными средствами. Нужен полный протез клапана. Не будешь же ей об этом сказать? Действительно, Миша уже сделал неестественный клапан, хороший. Но все собаки, которым пробовали его вшить, сдохли. Здоровое сердце его не переносит. Необходимо сперва создать порок, а это тяжело. Не знаю, сколько потребуется месяцев, пока обучимся, позже еще месяцы ожидать, дабы убедиться, что приросли. Для этого?то испытания и необходимы. В общем — год. Это не для нее.
— Михаил Иванович, не отказывайте!
— Посмотрим…
Кабинет. Родители — пожилые люди. Им все поведано: что весьма опасаюсь, что не желаю.
— Спасите! Мы вам верим… Лишь на вас надежда…
Нож острый — «верим, надежда». Но что же делать — обречена. Жалко. А так имеется какие конкретно?то шансы. Решился.
И Саша так же — «оперируйте», «нечего терять». Никто не желает осознать, что теряю кроме этого и я… Нет, Симочка, с тобой я не утратил, я отыскал. А с Шурой? И что будет с Сашей? Фу, они тезки. «Ничего нет. Одна машина».
И опять вспоминаю. Операция. Неестественное кровообращение. Охлаждение до 20 градусов. Сердце стоит. Раскрываю: плохо! Створки обезображены известью и рубцами. Пробую сделать пластику — еще хуже. Остается зашить так. Знаю — сердце не запустить. Эмоции. Ругаю себя, хирургию, больную: «Вы меня непременно спасете». Провались все на свете! Но стенания и ругань делу не окажут помощь. Необходимо зашивать. Без надежды, как на трупе. И внезапно кто?то вскрикнул:
— Давайте вошьем Мишкин клапан, все равно терять нечего!
Буря мыслей. Вошью! Если не прирастет, то погибнет позже, не на данный момент. Это легче. Что если? Клапан хороший — он проверен на стенде. Но в случае, если неудача — шепот: «Опыты на людях… не установлено на опыте…» А в том месте, смотри, — прокурор. Не вошью — погибнет, никто не осудит: «Не удалась операция». Э… наплевать.
— Несите!
Вшили. Закончили операцию. Проснулась. Шумов на сердце нет. Все радостны. Лишь я ощущаю себя обманщиком: клапан держится на нитках, спустя семь дней?две они прорежутся — и финиш.
какое количество было тревог! Каждое утро бежал слушать. «Вы не опасайтесь, все отлично». Это она меня утешала, забавная.
Ох, как?то я сейчас справлюсь с этим делом? Было бы больше уверенности, если бы не второй случай…
Предсердие необходимо рассечь шире, чем у первых. Возможно, лучше будет виден клапан. Но зашивать тяжелее. Ничего, самое основное — дабы комфортно трудиться в.
И все?таки сейчас легче: знаем, что клапан прирастает. Сима живет три месяца, совсем хороша. Испытания на псах уже не необходимы.
Лишь бы не было эмболии[22]. Нет, не допущу.
Какой был дурак! Увлекся, был рад — клапан сел превосходно. Хорошо, не требуется вспоминать. Шура — Саша.
Какой он был жалкий в том месте, в приемном покое. И — тяжелый. Лицо бледное, ноги отечные, печень до пупка. Начало финиша. Мне было так стыдно. Сейчас уже прошло — как словно бы помирились. Я собственную вину загладил.
— Михаил Иванович, я снова к вам. Поддержите какое количество имеете возможность…
— Ну что вы, Саша. Все наладится. С месяц пролежите, позже снова отправитесь трудиться.
— Нет, сейчас уже не отправлюсь. Я уже на инвалидности и по большому счету… Мне необходимо еще несколько месяцев. Я обязан… я обязан кое?что написать еще…
Положили в отдельную палату. Разрешили войти все средства, все, что имели возможность. Все?таки мои парни молодцы — могут лечить лучше терапевтов. Особенно Мария Васильевна. Всем бы докторам такими быть. Диссертацию вот лишь никак не напишет.
Я еще тогда не сохранял надежду на Симу. Лишь 14 дней прошло. Все ожидал — вот отвалится. Мерещилось: приду утром в палату, а она лежит с светло синий губами, задыхается. В глазах ужас смерти… Эти взоры!..
Но сестры и врачи уже ликовали. Шутка — первый клапан. Оказывается, и мы чего?то стоим.
Возможно, это подействовало на Сашу, ему стало лучше. Психика — громадное дело.
Не знаю, окажет помощь ли психика сейчас мне. Если бы не смерть Шуры… Нет, я буду держать себя в руках. Как машина.
— Вшейте мне клапан!
Он начал мне об этом сказать уже спустя семь дней. «Вшейте клапан». Легко сообщить! Но идея эта отправилась по клинике. И я с ней начал свыкаться. Сима — хорошая. Уже месяц. Имеется уверенность. А так — безнадежно.
Воображаю, как его везут на данный момент. Вторая порция лекарств должна была подействовать. Имеется такие «атарактики» — средства против страха. Подавляют чувстве.
Он понимает свое положение. Он знает меня. Руки дрожат. Знает, что довольно много неизвестных факторов. Самую малость стыдно за себя и за собственную медицину.
Мы довольно много разговаривали сейчас, в то время, когда ему стало лучше. Кроме того приходил в кабинет и сидел в этом кресле. (Какие конкретно эргономичные эти современные низкие кресла.)
Весьма хотелось его осознать.
— У меня нет выбора. Все знаю, все просматривал. И позже — надоело. Громадную работу уже затевать запрещено — все равно не успеть. Живу как на аэропорте — вылет откладывается, но будет обязательно. Само собой разумеется, я думаю , но это уже больше по инерции, для себя. Помимо этого, я закончил один этап. Осознал неспециализированные правила построения программы деятельности клетки, человека, общества. Я додумал их в самое последнее время, уже тут. Сейчас необходимо обосновывать, бороться. Довольно много работы для целого коллектива. В случае, если переживу операцию — значит, начнем.
Либо в второй раз:
— Вшейте мне клапан, и я обрисую дифференциальными уравнениями все поведение человека!
Души я все?таки не видел. Самообладание либо ее нет? Раджа?йога — «достижение через знание»? Либо легко одержимый человек, увлеченный собственными научными догадками?
— Вшейте, поскольку я все равно погибну. Какая отличие с клапаном либо так, месяцем раньше — месяцем позднее?
Вправду, какая? Если бы это был жизнелюб, возможно, цеплялся бы за ежедневно. Дабы дожить до лета, понюхать запах тополей.
Ему все равно, а мне? Погибнет — что я сообщу себе? Не оперировать — проживет еще год. Но это будет уже лишь медленное умирание. Без сна, с одышкой, с отеками. И уже нельзя распорядиться собой. До тех пор пока еще возможно. Но, один он не имеет возможности. Лишь со мной. Это не простая операция — один врач отказал, отправлюсь к второму.
Думается, мой дорогой друг, ты уже ищешь оправданий. Не окажет помощь. Смерть имеется смерть, и обстоятельством будешь ты.
Для чего я все это мусолю? Сейчас уже поздно. Он в операционной. Дима вводит тиопентал, он засыпает. Какие конкретно были последние мысли? Никто не определит.
Я честно сопротивлялся.
— Подождем еще. Убедимся, что клапан у Симы прирос, попытаемся еще раз.
— Следующим буду я.
— Нет, необходимо забрать больного полегче. У вас печень нехорошая, необходимо время, дабы ее подлечить. Сам думаю: «Еще хотя бы три?четыре операции».
Да, но кто будут эти три?четыре?
Тяжелый больной постоянно настаивает — «оперировать». Любой риск. Но я?то знаю, что ему нельзя вшивать клапан, риск процентов восемьдесят. С Симой . Погибнет один, погибнет второй, затем как предложишь третьему? Поди докажи, что обстоятельство смерти была в тяжести состояния. Кроме того себе не докажешь.
У Симы прошло два месяца. Клапан, без сомнений, прирос. Необходимо оперировать следующих. Больных какое количество угодно. Выбрать и назначить. Так, возможно, думается со стороны. Забрать довольно легкого больного, с несомненной недостаточностью, но еще без декомпенсации.
Это совсем не просто. Не придешь и не сообщишь: «У нас имеется хороший новый клапан, мы его вам вошьем, и станете жить до старости». Большая часть поверит, согласится. А вдруг неудача? Что сообщат родственники?
— Доктор наук, вы же говорили…
Все больные будут знать. Доверие будет растрачено.
Но дело кроме того не в этом: мне легко стыдно лгать. И я не могу так легко распоряжаться чужой судьбой. Все время лишь этим и занимаюсь и не могу привыкнуть.
Помимо этого, имеется одна паскудная мыслишка, она легко приходит на ум людям: «Он для практики берет. Слава нужна…» И, линия забери, в ней имеется частица истины. «Я первый вошью клапан. Доложу на Обществе, напечатаю статью. Придут обозреватели…» Я ее гоню, эту идея, но она настойчива. И я ее панически, суеверно опасаюсь. какое количество раз подмечал: приходит «занимательный» больной. Задумываю уникальную операцию — по честному, для жизни. А она, эта идея, уже крадется: «Напечатаю, доложу…» Делаю — больной умирает. Горе. Досада. Самобичевание. Вот сейчас: «Чур меня! Чур!»
Как хочется закурить…
Что?то сейчас будет… Все уже сто раз перебрал в голове. Самое основное малоизвестное — печень. Что раз наблюдаю анализы в истории заболевания. При поступлении — весьма не хорошо. Следующие как словно бы получше. Тут — совсем прилично. Уже возможно сказать об операции. Возможно, сейчас я и решился, дал обещание.
Но вот тут опять практически катастрофическое ухудшение. Уже через день после той операции.
О, эти дни…
Шура. Продолжительно она будет находиться перед глазами. Положение ее было вправду нехорошее: одинока, физически трудиться не имеет возможности, живет в общежитии. «Либо я выздоровею, либо мне не жить».
Все было сделано честно. Возможно, через чур честно, ты, гуманист? Все поведал — какой риск и что без операции может еще прожить пара лет, в случае, если в поликлинике.
Это жестоко. Но я не могу, не могу больше распоряжаться чужими судьбами. Что бы в том месте ни говорили эти добрые и решительные люди: «Доктор обязан брать на себя всю ответственность и не имеет права травмировать психику больных». Другие додают: «Кроме того и родственников». Но где же отыскать силы решать за всех? Где?
А у Шуры никого не было. Возможно, я должен был отыскать силы. Забрать грех на душу. По крайней мере она шла бы на стол спокойнее. Не желаю вспоминать об этом дне. Обязан. Дабы сейчас не повторилось. Нет. Не буду. Не могу. Неоднократно уже все до мелочей вспоминал и продумал — больше ничего не добавится.
Возможно, дренаж из желудочка не был открыт по окончании проверки функции клапана. Но «машинисты» говорят, что открывали. Сейчас уже установить запрещено. Факт имеется факт — воздушная эмболия сосудов мозга. Не проснулась. Но клапан был пришит отлично. Это видели все на вскрытии.
Как я буду сейчас опасаться этого момента: проснется ли?
Нет, сейчас эмболии не допущу. Толстая трубка в желудочек, отсасывать кровь продолжительно. Десять, двадцать мин.. Дабы не проскочил ни один пузырек воздуха. Я кроме того вижу эту трубку, равномерно заполненную текущей кровью. Чувствую ее в руках.
Неточности. Неточности. Как обучиться лечить без неточностей? Саша говорит — нереально. Человеческий организм столь сложен, что мозг может познать его лишь весьма примерно. «Моделировать», как он говорит. Вот в то время, когда будут автомобили… Но мне до них, возможно, не дожить…
Не будет эмболии — выскочит что?нибудь второе. Все возможно ожидать у для того чтобы тяжелого больного. Опыта мало, вот что основное.
Безлюдные сетования. Уже ничего не поменяешь.
Как все может сломать кроме того маленькая неточность.
До этого Саша был в приличном состоянии. Снаружи он не изменился и по окончании того, как определил, превосходно себя держал. А сердце и печень сдали. Значит, все?таки не легко переживал.
До тех пор пока Шура была жива… («Жива» — необычно так сказать о состоянии человека с погибшим мозгом. Не буду вспоминать.)
Третий сутки был особенно тяжел. Мочи нет, одышка, того смотри погибнет. А он собственный — «оперируйте!» Какая тут операция, в то время, когда я готов был кинуть все и уйти куда глаза смотрят. Что раз! Но как их кинешь? По какой причине нет? Уже возможно — ассистенты хорошие. В случае, если еще и он погибнет…
Я все сделал, дабы исключить неточности и какое количество?нибудь снять с себя бремя ответа.
Консилиум. Доктора наук?терапевты признали состояние неисправимым. Другими словами смерть не на данный момент, но не так долго осталось ждать. Месяцы, не больше. Быть может, семь дней. Попутно продемонстрировал им Симу. Нет, не только похвастать. Как?то оправдаться перед собой. Быть может, все?таки похвастать? Как все противоречиво!
Тогда они уцепились — «операция по жизненным показаниям».
Это значит — применять последние шансы перед лицом смерти. Прекрасные слова. Металлическая логика: так — сто процентов смерти, а вдруг операция дает пять — следует сделать.
Терапевты достаточно щедро дают такие рекомендации. Попытались бы они оперировать при этих пяти процентах!..
Желал бы я знать, какой стервец поведал ему о консилиуме!
Как он зло на меня наблюдал на следующий сутки.
— Я хозяин собственной жизни, и вы не имеете возможность отнять у меня права применять кроме того пять шансов на спасение.
Как мы все беспомощны перед судьбой!.. Он требует от меня того, что невыразимо тяжело. Но и он также прав. В то время, когда ожидаешь смерти в любое следующее ухудшение, то тащить вправду запрещено. Но необходимо было сообщить как?нибудь в противном случае. Но, на следующий сутки он извинился, и я забыл обиду.
— Отлично, будем оперировать. Лишь мало подлечим печень.
— какое количество?
— Десять дней.
Сердце как сжалось тогда, так и не отпускает до сих пор. Клапан, по всей видимости, приживается, но будет ли он достаточно крепким, дабы выдержать всю жизнь? Для Саши это хотя бы лет двадцать. Миша говорит, что эта ткань испытана на прочность и на износ. Но все же… Но, для чего загадывать на таковой срок? Необходимо еще пережить сейчас. Хирургия и техника так скоро развиваются, что через пять лет будут совсем другие возможности.
Покурить бы! Одну затяжку. Запрещено. Как машина.
Прошли эти десять дней. Необычно как все: стоило твердо дать обещание, и состояние начало улучшаться. Это значит — имеется резервы. Отрадно.
Примечательно, что у него написано в тетрадке? И в письме. По всей видимости, имеется какой?то роман. Был. Будет ли? Не следует думать.
Я обязан в мыслях проститься тут. В операционной его уже не будет. В том месте лежит лишь тело, которое может стать трупом. Что?то мешает мне открыть кроме того тетрадь. Это допустимо лишь по окончании. Тогда при всех условиях я буду иметь на это право. В случае, если останется жив — он мне будет близкая родня. Все равно как сын. В случае, если погибнет — я покинут душеприказчиком.
Как обнаженно выступает жестокость судьбы в отечественном деле!.. Доктор наук говорит сентенциями. Неприятно, а время от времени не удержишься.
Данный идиот Степка. Наверно грезил стать великим врачом. У него имеется фантазия, так говорят. Как я мало знаю собственных ребят! Не хорошо.
О! Идут. Стучат.
— Да!
Михаил Иванович, вам мыться.
Ну вот. Все кончилось. Больше нет никаких эмоций. Они скользят где?то на задворках сознания.
Переодевание. Протирание очков. Я оперирую сейчас в малой операционной. Она приспособлена для АИКа. Помимо этого, в потолке имеется фонарь, через что наблюдают зрители. Это отлично, что не мешают, но не хорошо, что через чур доступно. Операция не театр.
Посмотрел из коридора. Он лежит на боку, уже закрыт простыней, уже не Саша, а слишком общий больной. Я не вижу ни одной привычной черточки. Под простыню, на лицо я заглядывать не буду. Оно, возможно, также чужое.
Все как словно бы в порядке. В спокойных позах стоят его — помощник и анестезиологи Дима Леня. Он ритмично сжимает дыхательный мешок наркозного аппарата. Редкими каплями капает кровь в вену. Мирная кровь. Мария Васильевна обкладывает операционное поле. на данный момент она просто Маша либо Марья, смотря по событиям. Уже стоят на своем месте помощники. «Машинисты» также сидят около собственного аппарата. Лишь Марина, операционная сестра, что?то красная. Видно, была какая?то маленькая перепалка. Незачем вникать. Сами разберутся.
Везде чисто. Тазы еще безлюдные. Кровь лишь в ампуле капельницы. Легко прелесть, какая приятная картина! Что бы ей остаться таковой до конца… таковой до конца…
Моюсь, как в любой момент, без звучно и без мыслей. Легко тру щеткой руки. Все продумано. Добавить ничего не могу. Особенное самообладание.
Вхожу в операционную. Разрез кожи уже сделан. Диатермией прижигают кровоточащие сосуды.
Меня одевают в халат, завязывают маску. Становлюсь на собственный место. Достаточно тесно, четыре врача и сестра, все около груди.
— Клапаны?
Кивок. Для чего слова?
Рассечены мускулы, вскрываю плевральную полость. Вот! Начинаются всякие сюрпризы. Легкое выяснилось припаянным к грудной стенке. Это злит: необходимо время, дабы бережно поделить спайки, а его в обрез. Помимо этого, позже из них может кровить. Ничего не сделаешь. Сохраняй хладнокровие.
Вскрыт перикард. Обнажено сердце. Оно меня страшит. И на снимке было видно, что громадное, но в то время, когда оно открыто… Фу! Левое предсердие — как мешок, желудочек громадный, очень сильно пульсирует. В то время, когда он уменьшается, то лишь добрая половина крови идет в аорту, а вторая — обратно в предсердие, через нехороший клапан.
Ревизия. Это значит — палец введен через разрез предсердия вовнутрь сердца. Я ощупываю створки клапана: они неотёсанны и неподатливы. Шероховаты от кусочков извести. Сильная струя крови бьет в кончик пальца при каждом сокращении желудочка.
Фактически, это и ожидалось.
60 секунд думаю. Сходу клапан либо попытаться штопать? Клапан — это стремительнее, и он не погибнет на операции. Не должен бы. Но позже? Приживется ли? Сердце весьма поменяно, условия прирастания нехорошие. И как продолжительно он будет помогать? Но в случае, если пластика не удастся, то придется все равно вшивать клапан. Это лишний час работы автомобили. Это гемолиз, это печень, почки.
Нет. Как каждый врач, я в первую очередь желаю, дабы он не погиб вот тут, на данный момент либо не так долго осталось ждать по окончании того. А дальше, через годы и месяцы, это уже не так остро.
Опять: нет. Так не отправится. Тихо рассуди.
Снова лезу пальцем в сердце. На долю секунды идея: как это стало легко — в сердце. А не забываешь трепет первого раза? Восемь лет назад я был моложе. Сейчас бы уже не начал.
Ощупываю, пробую, воображаю. Необходимо решить на данный момент, в силу того, что, в то время, когда вскрою сердце, оно уже не будет уменьшаться и нельзя увидеть перемещений клапана.
У меня нет мыслей о Саше. Я не вижу его ухмылки, не слышу голоса. И по большому счету не чувствую, что это живой человек. Все в подсознании. А сверху лишь весьма напряженные рассуждения — как сделать лучше.
Клапан. Но совсем — в то время, когда замечу.
Мельком посмотрел наверх. Кругом сидят отечественные: доктора, сестры. Кроме того какие конкретно?то незнакомые. Не нравится. Как гладиаторы: смерть и мы. Не наблюдай. Это все мелочи.
— Позволяйте подключаться.
Это значит подключать АИК. Одна трубка вводится в правый желудочек — по ней оттекает кровь от сердца в оксигенатор — неестественные легкие. После этого она забирается насосом (это сердце) и гонится по второй трубке в бедренную артерию. По пути еще стоит теплообменник, что сперва охлаждает кровь, дабы привести к гипотермии, а позже, в конце операции, нагревает ее.
Подключение отлично отработано, но требует времени. Все идет как по маслу. Трубка в сердце введена без капельки крови. Приятно. Могу. Не хвались, идучи на рать… Фу, доктор наук! Саша, возможно, ни при каких обстоятельствах не сказал так. Воспитание не то.
— Машинисты, у вас все готово?
— Да.
— Ну, пускайте.
Получил мотор. Все?таки он еще шумит. Но терпимо, не как первая машина.
Проверка: венозное давление, оксигенатор, трубки, производительность насоса. Докладывают — нормально.
— Начинайте охлаждение.
Я обязан ввести трубку в левый желудочек, дабы через нее отсасывать кровь, попадающую из аорты, и самое основное — воздушное пространство, в то время, когда сердце отправится. Вот на этом я прозевал Шуру.
На миг картина: палата, ночь. Ритмично трудится аппарат неестественного дыхания. Она лежит — практически мертвая, без пульса, холодная. Лишь на экране электрокардиографа еще подскакивает зайчик, показывая на редкие сокращения сердца. Мозг погиб от эмболии, а за ним и все тело. Необходимо лишь сообщить, дабы остановили аппарат, — и через полминуты остановится сердце. Окончательно. И страшно сообщить это слово: остановите.
Поеживаюсь, как от озноба.
Вот что означает эта трубка в желудочке. Необходимо ее отлично пришить. А но, это совсем легко, мы всегда вводим в желудочки инструменты. Необходимо четырьмя стежками обшить место прокола, позже, в то время, когда трубка извлекается, швы и дырки нет.
Все сделано, и наступает паузу.
Еще мин. десять, дабы охладить больного до 22 градусов, каковые нам необходимы. Все моем руки сулемой.
Марина что?то копается в собственном столе — подготавливается к главному этапу. «Машинисты» берут пробы для анализов. Дима контролирует лекарства на своем столике и что?то требует принести.
Лишь нам совсем нечего делать. Временное затишье перед схваткой. Никаких мыслей в голове. Легко стою и наблюдаю на сердце. Вижу, как оно уменьшается все реже и реже по мере понижения температуры. Оно трудится вхолостую — кровь гонит аппарат.
— Марина, ты проверила иголки, нитки? Клапаны уже принесли?
— Да, все готово.
— Продемонстрируй мне.
Вот он, клапан. Каркас из нержавеющей проволоки, на что хитро натянута ткань из пластика и весьма кропотливо пришита, так что образуются створки, как в натуре. Хорошо придумал Сенченко. «Мавр», как его назвал кто?то из инженеров. Хорошая голова.
Больше делать нечего. Ожидаем. Двадцать пять градусов. Ткани холодны, как у покойника, кроме того не очень приятно касаться. Сердце уменьшается сорок раз в 60 секунд. Нам нужна фибрилляция — хаотичная поверхностная дрожь сердечной мускулы, заменяющая обычные глубокие концентрические сокращения. Фактически при низкой температуре — это остановка. Она разрешает тихо трудиться: выкраивать, шить.
Двадцать три градуса. Фибрилляция.
— Начинаем.
Предсердие обширно рассечено. Сильный насос за пара секунд отсосал кровь. Вот он, клапан. Святая святых. Сердце сухо и без движений. Мертвое? Нет. Видны чуть заметные подергивания — это еще жизнь.
Все подтвердилось: створки укорочены, твёрды, известь прощупывается жёсткими скоплениями до одного сантиметра в диаметре. Между створками зияет щель. Она не смыкается — тут и имеется недостаточность. Восстановление клапана нереально. Либо весьма рискованно.
— Иссекаем.
Зажимами захватываю створки и отсекаю их по окружности клапанного отверстия. Это самую малость страшно — еще не привык. Все равно как делал первые ампутации: ноги уже больше не будет. На месте клапана зияет бесформенное отверстие. В него необходимо вшить новый клапан.
Начинаются мучения. Вшивать весьма некомфортно: глубоко, негде повернуться инструментом. Проклятые иглодержатели совсем не держат иголок! Они крутятся как линии. какое количество я крови из?за них перепортил, нет счета. За рубежом выпускаются особые иглодержатели, у которых поверхности, зажимающие иголку, покрыты алмазной крошкой. Они держат мертво, я сам видел. Так отечественное министерство до тех пор пока почешется… Что им… Они не мучаются.
О, какое меня разбирает зло! Хотя бы один глава, от которого зависят эти инструменты, попал мне на стол. Я бы его!..
Не попадаются.
Продолжительно шью и… не удерживаюсь, ругаюсь. В пространство и на Марину, что растеряла иглодержатели, каковые я сам подбирал, и на Марью, что не хорошо держит и не ловит финиши нитей… На всю землю. Безнравствен, в душе ругаюсь матом. В юности приходилось быть в соответствующей обстановке. Умел. «Ультиматум», как именовал один товарищ. На ругань никто не отвечает.
Но всему приходит финиш. Клапан посажен на место. Укреплен тридцатью швами. Прочно. Стало довольно много легче. Возможно взглянуть около.
— Какой гемолиз?
— На тридцатой минуте был двадцать.
— А какое количество мин. трудится машина?
— Пятьдесят пять.
— По какой причине так продолжительно нет анализа?
— У них центрифуга не хорошо трудится.
«У них» — это в химической лаборатории.
— Всегда что?нибудь ломается. Но это я так, по инерции. Трудятся они отлично, делают массу анализов.
Гемолиз до тех пор пока небольшой. Мне, фактически, осталось лишь зашить сердце. Дела мало. Если бы хорошие инструменты, так клапаны вшивать нетрудно. И не от чего умирать больным. Пожалуй, мы решим эту проблему. Утрем шнобель всем, среди них и американцам. Необходимо безотлагательно готовить статью в издание и продемонстрировать больного на Обществе.