Но он больше не позвонил…
***
Ирина сравнительно не так давно вышла замуж. Так же, как и прежде живет в Москве, и, как говорят, брак ее радостный. Но время от времени, раз либо два в год, в то время, когда необычная тоска опускается на сердце, она подходит к телефону и, убедившись, что поблизости никого нет, звонит Маргарите Сергеевне. Они обмениваются новостями, продолжительно говорят, вспоминая прежнее, и прощаются до следующего Ирининого звонка. Повесив трубку, Маргарита Сергеевна добывает из комода картонную коробку и беззвучно – дабы не потревожить соседей – плача, выбирает вещи, оставшиеся от Алексея, – расческу, комсомольский билет, носовой платок… Ирина же спешно прячет в сумочку книжку, где записан телефон дамы, которой не суждено было стать ее свекровью, и идет хлопотать по хозяйству.
XVIII
На центральном направлении вывода армий, в районе Южного Саланга, шла подготовка к последним военным действиям против Ахмад Шаха. Но тут, в Найбабаде, что затерялся среди бескрайних пустынных песков, в семидесяти километрах от советской границы, война, казалось, уже закончилась. О ней напоминали только нескончаемые колонны боевой и транспортной техники, уныло тянувшиеся с юга на север, к Хайратону.
Недалеко от этого глинобитного города, в размещении мотострелковой дивизии, начальник штаба 40-й армии генерал Соколов разместил запасной армейский командный пункт. Дней за десять до пересечения границы последним советским подразделением ко мне, как предполагалось, должен был переместиться командующий армией генерал Громов. На всякий случай оборудовали отдельный модуль для начальника оперативной группы Минобороны, все еще пребывавшего в Кабуле.
Воины его так и назвали – «домик Варенникова».
В размещении дивизии меркли последние огни. Ночной холод схватил редкие лужи – они подернулись прозрачной корочкой льда.
Прокурор распрощался со мной недалеко от штаба дивизии и растворился в темноте, похрустывая башмаками по мерзлой воде.
За колючей проволокой и стеной опустились на ночлег припозднившиеся вертолеты. Скоро пустыня поглотила и их глуховатое урчание.
Комдив полковник Рузляев сидел в собственном кабинете за поздней кружкой чая.
Он был коренаст, широкоплеч и, казалось, сколочен на столетия. Прозрачно-голубые глаза на вышелушенном ветрами и солнцем лице зло посверкивали по сторонам. Перемещения правильные, стремительные. Энергией, которой зарядили этого человека сорок один годом ранее отец и мать, возможно было запускать ракеты и двигать поезда. Он лукаво радовался, скрываясь за фиолетовым дымом сигаретки.
Завершив десять лет назад бронетанковую академию, Рузляев попал в Сибирский армейский округ, став начальником штаба танкового полка. Позже руководил мотострелковым полком на БМП, а в 83-м снова был назначен начальником штаба, но уже дивизии.
Появлявшись в Афганистане в 87-м, Рузляев принял дивизию у полковника Шеховцова и с того времени руководил ею.
Когда-то – в Кундузе, а сейчас вот в Найбабаде.
– С Шеховцовым мы познакомились в апреле 87-го, – отыскал в памяти я, – в то время, когда он проводил операцию по уничтожению группировки Гаюра.
– В Багланах? – прищурился Рузляев.
– Да. И не смотря на то, что Гаюр был окружен со всех сторон отечественными и афганскими подразделениями – блоки находились через каждые двадцать пять – тридцать метров, – ему удалось уйти.
Он еще сражается?
– вести войну, тудыть его мать! – выругался Рузляев. – Тогда, весной 87-го, Шеховцов в самом деле забрал его в кулак. Казалось, не уйдет. Но Гаюр всех перехитрил. Одни уверенны, что он, переодевшись в женскую одежду, просочился через окружение, другие – что подкупил царандоевцев и те вывезли его на бронетранспортерах, их-то никто не контролировал. Словом, предательство… И сейчас Багланы – больное место у нас. Я уже вывел оттуда полк – сейчас он в Альянсе, а Гаюр с Шамсом снова активизировались.
Ухмылку смыло с его лица. Рузляев заметно посуровел.
Последние дни потрепали командиру дивизии нервы. У радонового озера, недалеко от 8-й заставы, пропал рядовой Стариков, в пулихумрийском полку из-за пожара сгорели часть и партбилеты документов. Довольно много забот доставляли десантники, двигавшиеся по дороге на север.
– Ох уж мне эти рэмбовики! – Рузляев кивнул на тёмное окно, откуда доносился приглушенный гул боевой техники.
– Гонора довольно много, а дела мало! Пару дней назад встретил одного их прапора – вдупеля пьяный, а из карманов афошки[36]торчат. И не десятки – тысячи! Так что не соскучишься. Ко всему прочему Карп и Игнатенко…
…11 января ровно в 10.20 утра своевременный дежурный доложил командиру дивизии, что партизаны захватили УАЗ с двумя отечественными солдатами. Рузляев ринулся контролировать. Узнал, что двух людей и одной автомобили не досчитался полк связи. Выяснилось, прапорщик Павел Игнатенко и сержант Карп Андрее, забрав УАЗ, отправились в Ташкурган реализовать сгущенку, масло и пара банок тушенки, похищенных с продуктового склада, но были обстреляны боевиками из банды Резока и пленены.
Не раздумывая, силами разведбата и разведроты Рузляев со всех сторон обложил повстанческий отряд, создал группировку артиллерии и пара раз обстрелял партизанский КП. Тёмные вспышки разрывов месили почву, сотрясая все около. Гарью наполнился воздушное пространство, и серый дым, как будто бы туман, поплыл над песками пустыни.
Скоро Резок отправил письмо Рузляеву, в котором просил прекратить залпы артиллерии и давал слово вернуть Андреев и Игнатенко в обмен на 100 миллионов афгани и 50 пленных моджахеддинов. Чуть позднее он передал командиру дивизии через посланца перечень людей, которых потребовал высвободить.
За пара дней Рузляев раздобыл 500 тысяч афгани и договорился с местными властями об освобождении из колоний 21 моджахеддина.
в один раз утром он взял записку от Игнатенко:
Находимся в кишлаке Кур. Ранены в ногу я и шофер.
Первую медпомощь нам оказали. В случае, если возможно, не стреляйте.
Игнатенко.
Рузляев написал ответ:
Карп и Игнатенко!
Напишите ваше состояние, здоровье. Каждый день к 16.00 через старейшин присылайте мне записки с ответами на поставленные вопросы.
Рузляев.
Ответную записку снова отправил прапорщик:
Здоровье удовлетворительное. Держаться еще возможно.
какое количество нужно, столько и будем держаться. Отношения стабилизируются. Лекарства нам дали.
14.20. Игнатенко.
P.S. Больше писать не дают!
Через сутки старейшины передали новое послание от Резока:
Начальник советской дивизии Рузляев!
Два ваших человека по имени Паша и Андрей – у меня.
Их состояние весьма нехорошее. Пока не высвободите моджахеддинов, я их не дам. Переписку запрещаю.
В то время, когда моджахеддины готовься , я сам укажу место обмена и встречи.
Резок.
Положив в сундучок 500 тысяч афгани, усадив в БМП высвобожденных партизан, Рузляев и начальник штаба армии Соколов двинулись 17-го утром в Ташкурган, где на мосту через реку Саманган должен был состояться обмен пленными. Целый район был оцеплен силами дивизии. Одвременно с этим подразделения МГБ под руководством полковника Хамида перекрыли кишлачные улицы на протяжении реки.
Солнце стояло высоко над Ташкурганом. Воздушное пространство был прозрачным и холодным.
Было решено поменять одного отечественного на десять партизан.
Прибыв на место, Соколов и Рузляев пристально осмотрели другой берег Самангана, ощетинившийся гранатомётами и пулемётами. Резок стоял рядом с Карпом и Игнатенко. Дама, одетая в европейскую одежду, снимала на камеру сцену прощания начальника отряда с пленными.
Дивизионные военные машины заглушили движки. Их тёмные, тускло поблескивавшие на солнце пушки напряженно наблюдали на ту сторону реки.
Боевики Резока подвели Карпа Андреев к мосту. К нему же, лишь с другого конца, двинулись десять партизан в сопровождении рузляевских бойцов. Обе группы медлительно пошли навстречу друг другу. Мост легко зашатался. Слышны были шаги да шум реки внизу.
Поравнявшись с теми, на кого его обменивали. Карп Андрее на секунду остановился, посмотрел им в глаза, позже на Рузляева и превозмогая боль в ноге, побежал утиной рысью к своим.
С Игнатенко было сложнее. Вдруг Резок внезапно отказался его поменять. Рузляев про себя чертыхнулся.
Соколов продолжал пристально всматриваться в другой берег. Резок кругами ходил около прапорщика, размахивал руками, что-то сказал.
С момента перехода Андреев через мост стрелки часов отсчитали пятьдесят мин..
Нежданно Резок обнял Игнатенко и осторожно толкнул его в пояснице. Через двадцать мин. обмен был закончен.
Рузляев переправил на тот берег сундучок с деньгами и четыре автомата в придачу. Еще раз посмотрел назад, взглянуть на Резока. Тот – на него. Находились так с 60 секунд. Позже развернулись и пошли в различные стороны от серой реки Саманган.
Рузляев – на север. Резок – на юг.
Больше они не виделись.
– Андресом и Игнатенко, – сообщил Рузляев, пробивая острым взором сигаретную дымовую завесу, – я занимался с 11 по 17 января. Резок был порядочным юношей – не склонял отечественных к измене, в Пакистан не отправлял.
Он прошелся по помещению, отключил телевизор. Подлив себе и мне крепкого рубинового чаю, сообщил:
– Высвободишь, бывало, воина из «духовского» плена, а позже думаешь: а стоило ли? в один раз совершенно верно так же выменял я одного отечественного, а он на меня – ушат грязи.
«Ушел, – говорит, – от вашей Советской власти. Ничего хорошего она мне не дала…»
Он потрогал пальцами кадык , как будто бы желал убедиться, на месте ли оно. Пара раз кашлянул, подошел к столу и не легко опустился на стул.
А я внезапно отыскал в памяти слова одного майора из Пули-Хумри.
…Был он круглолиц и толстощек. Казалось, его отцу лет тридцать пять назад не хватило сил, дабы придать лицу сына отточенности, резкости. Прессу майор ненавидел люто, куда больше, чем «духов». Уставившись на меня тёмными, в любую секунду готовыми открыть пулеметный пламя глазами, он процедил: «Необычно, что вы из Казбека храбреца войны не сделали. Видно, не добрались еще…» Майор сплюнул и прожег в снегу тёмную дырку.
Казбек Худалов, выпускник Орджоникидзевского командного училища, перейдя на сторону повстанцев, создал отряд из десяти-двенадцати начал-и таджиков дезертиров активные боевые действия против афганских правительственных армий, подразделений 40-й армии, обстреливал заставы и выносные посты. Изменники другой раз переодевались в советскую военную форму. Хитрость эта иногда вводила в заблуждение кроме того бывалых воинов. В осеннюю пору 88-го отряд Казбека действовал в районе баграмского перекрестка, обстреливая афганские посты, но зимний период след его затерялся где-то в горах Панджшера.
…Рузляев выкуривал сигареты до самого фильтра – показатель человека бережного, хозяина. Вот и по сей день огонек практически касался его желтых от никотина пальцев. Сведя глаза и убедившись в том, что окурок не дольше сантиметра, он его затушил правой рукой, а левой принялся распечатывать новенькую пачку.
– Война, – сообщил Рузляев, – подошла к собственному логическому финишу. на данный момент принято ругать ее, поносить. Вместе с войной ругают и армию. А это страшно. Запрещено сваливать все грехи на военных. В случае, если так не будет прекращаться в дальнейшем, появись снова какая-то страшная обстановка, армия сражаться не отправится… Это я могу давать слово… Ну, пора дремать. У меня в 4.20 утра первый доклад.
XIX
Ночь я провел в вагончике на «Липской улице» – так воины назвали асфальтированную дорожку, недалеко от которой жил глава политотдела дивизии полковник Липский.
Небо над вагончиком было затянуто маскировочной сеткой, и ночью она шумела, как будто бы лес.
Утром потянул теплый южный ветер. Он нагнал облака и свел на нет мои шансы вылететь в Кабул. По окончании разведки погоды стало ясно, что во всем виноват циклон, зародившийся где-то над Персидским заливом и сейчас медлительно передвигавшийся в северо-восточном направлении. Казалось, он решил облететь все войны на планете: Ближний Восток, Афганистан… Куда дальше? От этого сухого южного ветра, насыщенного запахами войны, волосы начинали сечься, кожа на лице – шелушиться, нервы – сдавать, а мозг – вянуть.
Всю первую половину дня я провел в Хайратоне, куда ездил от нечего делать в компании самого неразговорчивого капитана из всех капитанов, которых приходилось встречать.
За три часа дороги в том направлении и обратно он не проронил ни слова.
Только один раз сильно обматерил гаишника, не хотевшего ставить печать на путевке водителя. В Хайратон мы мотались за углем для полка связи, но приехали с безлюдными руками, в силу того, что склад был наглухо закрыт.
Воротившись в Найбабад, я отправился к начальнику штаба армии Соколову просить вертушку до Кабула.
– В случае, если ветер не уляжется, – сообщил он, скептически посмотрев на небо из окна собственного кабинета, – вертушки не отправятся.
Отечественные кабульские журналисты Соколова знали мало.
Известно было, что он сын бывшего министра обороны[37], высвобожденного от своих обязанностей весной 87-го года по окончании полета Руста. Привычные офицеры говорили, что Соколов-младший – человек гениальный, дельный, простой в обращении, но вместе с тем требовательный.
Попал Соколов в Афганистан под конец войны, поменяв генерала Грекова, и сразу же схватил целый хороший боекомплект инфекционных заболеваний – гепатит и другое. Из военного госпиталя вышел осунувшимся, ослабевшим; Громов практически сразу после того послал его в Найбабад.
Соколов высок ростом, худощав, сказал приятным баском, негромко, но с уверенностью. На дистрофичном лице довольно часто вырисовывалась ухмылка честного, откровенного и умного человека.
Одет он был в пятнистую эксперименталку. Невиданной белизны подворотничок подчеркивал смуглость лица. Было ему чуть за сорок.
Еще в Кабуле я спросил у ветерана отечественного пресс-корпуса его мнением о генерале Соколове: ветеран знал всех. «Умнейший человек, – ответил он, – интеллигент в третьем поколении!» Похоже, ветеран был прав.
Если бы в 40-й армии был внезапно устроен конкурс на интеллигентность, Соколов точно бы занял первое место.
– В то время, когда вы приехали в Афганистан, – задал вопрос я его по окончании паузы, – продолжительно осваивались?
– По опыту, – улыбнулся он в ответ, – могу заявить, что целый первый год вникаешь в дела, на второй год уже ощущаешь себя с уверенностью, а на третий возможно съездить разок-второй на охоту. Курите? Пожалуйста…
Он протянул мне пачку сигарет.
– Сороковая армия, – сообщил я, – наверное, самая курящая на свете. Дымят все, начиная с командующего и заканчивая рядовым. Единственное, по-моему, исключение – генерал Варенников.
– Война, что сделаешь!
– Негативная ее сторона деятельно обсуждается. А как по поводу хорошей? Что она дала армии?
– Армия отечественная по большому счету не хорошо приспособлена для ведения военных действий за границей. «Плюсы» войны? Сложно сообщить. Уж весьма специфичны условия Афганистана. Опыт, накопленный тут, тяжело применить в «хорошей» войне. Думается, мы тут поняли, что нужно лучше готовить и обучать небольшие подразделения – от батальона и ниже. Их начальникам нужно предоставлять больше самостоятельности: запрещено все решать сверху. Но, Афганистан-то именно и научил их таковой самостоятельности. Офицеры купили тут настоящий боевой опыт. Вторая истина: замысел любой операции, кроме того незначительной, направляться разрабатывать до небольших подробностей… Что еще? Отдельные виды боевой техники мы тут усовершенствовали.
Разговор отечественный метался от темы к теме: сигареты. Генштаб, боевая техника, Афганистан, дети, семья, будущее армии…
– Я, – Соколов вскинул глаза вверх, – с детства грезил стать армейским, желал идти по стопам отца. Но он был против: армия в конце пятидесятых была не в почете, именно тогда началось сокращение армии… Но я попер всем назло. Прошел путь от лейтенанта до генерала. на данный момент сын мой также грезит об армии, но она в наше время снова не в почете. Газеты высмеивают воинскую славу, патриотизм, кроме того мужество человека… Тяжко все это просматривать. Отечественные армейские переживают тяжёлую пору. Довольно много у нас неприятностей. Женатых людей среди младшего офицерского состава сейчас намного больше, чем в годы моей юности, – необходимы квартиры, а их нет. Обычно в армию приходят не те люди, которых нам хотелось бы иметь: довольно много больных – физически и психически. Все чаще видятся наркоманы, потенциальные и настоящие уголовники. Откуда, я вас задаю вопросы, в вооруженных силах показалось слово «пайка»? Ответ ясен: его принесли с собой конкретно уголовники. Я уверенный в этом.
Процессы, происходящие в обществе, неизбежно отражаются и на армии.
По телевизору передавали программу «Время». Диктор Игорь Кириллов зачитывал текст очередного заявления Советского правительства по поводу обстановки в Афганистане.
Соколов слушал пристально. В то время, когда Кириллов дочитал и сделал многозначительную паузу, генерал убавил громкость.
– Понимаете, – сообщил Соколов, – у меня складывается чувство, что история движется не столько по спирали, как принято вычислять, а дует по кругу. Все повторяется, лишь с удвоенной, кроме того утроенной силой. Желаете, разрешу вам почитать одну книжку?
– Само собой разумеется, – был рад я, в силу того, что за этот месяц не прочёл, думается, ни единой строки.
– Почитайте. И вы осознаете, о чем я толкую. Лишь она у меня дома. Отправимся? Тут близко – мин. пять ходьбы…
Вагончик генерала Соколова разместился недалеко от ЗКП армии. Обставлен он был достаточно робко – без какой бы то ни было роскоши: койка, телевизор, видеомагнитофон, письменный стол, книги, диван.
Усевшись на него, генерал раскрыл атташе-кейс и вынул потрепанный томик – ксерокопию книги генерала Е.Е.Мартынова, проходившего службу в начале XX века в русском Генштабе. Именовалась она – «Из печального периода русско-японской войны». Книга раскрывалась эпиграфом: «О, Русь! Забудь прежнюю славу! Орел двуглавый побежден, и желтым детям на забаву даны клочки твоих флагов».
Вместо предисловия Мартынов сопроводил ее собственной статьей, написанной в середине января 1904 года – другими словами за пара дней до начала войны. Статья была пророческой; в ней генерал Мартынов предвещал поражение России.
Соколов смахнул рукавом пыль с самиздатовской обложки, осторожно раскрыл книгу и начал выборочно зачитывать абзацы, иногда перемежая авторский текст собственными комментариями. И потому иногда было тяжело выяснить, какие конкретно слова принадлежат Мартынову, а какие конкретно – Соколову.
– В таковой важный исторический момент, начинает собственную статью Мартынов, – Соколов, глядя в книгу и водя указательным пальцем по строчкам, на долю секунды оторвал взор от страницы, как бы контролируя, слушаю ли я, – пресса всей земли занята сравниванием сил обеих сторон.
Но один фактор, очень ответственный по собственному раннему влиянию на армию, – настроение общества – до сих пор еще остается незатронутым. Японский народ во всем собственном составе от первого ученого до последнего рабочего проникнут патриотическим энтузиазмом. благосостояние и Величие отчизны имеется заветный идеал каждого японца, перед которым отходят на второй план его индивидуальные интересы…
Конечно, что при таком настроении общества, армия как представительница национальной идеи, как основное орудие с целью достижения национальных целей пользуется чрезвычайной популярностью. Уже в начальной школе при изучении истории мальчикам стараются внушить почтение к армейским подвигам. С кафедр высших учебных заведений вместо космополитических утопий молодежь слышит проповеди здорового национального эгоизма. Призыв молодого японца в воины, как для него самого, так и для его семьи не огорчение, а радость. В состоянии работы он на себе испытывает то уважение, которым пользуется в стране армейский мундир.
Соколов снова оторвался от книги и посмотрел на меня:
– А что же мы видим в РФ? – задал вопрос он с легкой ухмылкой на губах. – Сейчас в грамотном России с кафедр, в литературе и в прессе систематически проводятся взоры, что национализм имеется понятие отжившее, что патриотизм не хорош современного «интеллигента», что обязан в равной мере обожать все люди, что война имеется остаток варварства, армия – основной тормоз прогресса и т.п.
Из университетской среды, из литературных кругов, из кабинетов редакций эти идеи, разрушительные для всего национального строя (безразлично, самодержавного либо республиканского), распространяются в широких кругах русского общества, причем любой тупица, присоединившись к ним, тем самым получает как бы патент на звание «передового интеллигента».
Логическим выводом из для того чтобы мировоззрения есть полное отрицание всяких воинских доблестей и презрение к военной работе как к глупому и вредному занятию.
Такое отношение в разумных классах общества к армии до тех пор пока еще не успело сломать русского воина, не смотря на то, что и в народные веса начинает уже попадать яд «толстовства», но оно оказывает крайне вредное влияние на офицерскую корпорацию… Желаете воды? У меня имеется пара бутылок «Боржоми».
Соколов открыл одну из них, стряхнув налипшие опилки.
Пузырясь, вода заполнила чашки. Сделав пара глотков, он снова опустил глаза на книгу.
– Замечая это грустное явление, – генерал поднял вверх указательный палец, – нечайно приходишь к выводу, что для собственного радикального исцеления Российская Федерация испытывает недостаток в новой тяжелой године, наподобие двенадцатого года, чтобы отечественные космополиты на собственных боках испытали практическую приложимость проповедуемых ими утопий.
Соколов, переместив колени, открыл книгу на последних страницах. Снова наполнил доверху чашки.
– Так, – просматривал он уже послесловие, – тогда как все страны, не кроме самых демократических, в интересах национальной обороны стараются воспитать народ в армейском духе, отечественная передовая интеллигенция озабочена обратным и нисколько не стесняется открыто заявлять об этом кроме того на протяжении неудачной войны.
– Сейчас, – Соколов пропустил пара предложений, пробормотав их скороговоркой, – отечественное правительство само стало во главе антивоенного перемещения.
Громкие фразы правительственного сообщения не смогли, само собой разумеется, устранить войны из Вселенной, но они дали право всем бессчётным неприятелям, существующим в стране и в публичном строе, прикрываясь авторитетом правительственной власти, приняться за расшатывание устоев армии…
Превосходно, что, забрав под собственный покровительство (на протяжении Гаагской конференции) эти идеи, в корне подрывавшие армейский армии и дух народа, отечественная цензура не разрешала кроме того возражать против них. Кроме того, в то время, когда я захотел издать перевод брошюры германского доктора наук Штейнгеля, доказавшего невозможность разоружения, то мне не разрещалось!
При таких-то условиях нежданно нагрянула на нас Япония, и показался сходу спрос на мужественного воина, на самоотверженного офицера, на те армейские доблести, каковые только что оплевывались, на военное мастерство, существование которого отвергалось.
Соколов скользнул глазами вниз по странице. Что-то тихо сказав, перевернул ее.
– Ага – вот! – вскрикнул он. – Не надоело?
– Что вы! Продолжайте, прошу вас.
– Чёрная народная масса, – просматривал дальше Соколов, – интересовалась непонятной войной только постольку, потому, что она оказывала влияние на ее домашние и хозяйственные интересы. Сами известия с далекого театра войны проникали в широкие народные круги только в виде неясных слухов.
Большая часть грамотного общества относилось к войне совсем индифферентно; оно тихо занималось собственными простыми делами; в тяжелые дни Ляояна, Шахэ, Мукдена и Цусимы[38]театры, рестораны и различные увеселительные заведения были так же полны, как в любой момент.
Что касается так называемой передовой интеллигенции, она наблюдала на войну как на время, эргономичное с целью достижения собственной цели. Эта цель была в том, чтобы сломить существующий режим и вместо его создать свободная страна. Так как достигнуть этого при победоносной войне было, разумеется, тяжелее, чем на протяжении войны неудачной, то отечественные радикалы не только хотели поражений, но и старались их позвать… Не устали?
Я отрицательно покачал головой.
– Тогда слушайте дальше. Тут у Мартынова очень занимательный абзац о положении в тогдашней литературе, о писателях… Тогда как в течение всей войны японская литература в поэзии, песне и прозе старалась поднять дух собственной армии, актуальные русские писатели кроме этого подарили нам два произведения, довольно которых критика отыскала, что они показались именно вовремя. Это был «Красный хохот» Андреева, старающийся внушить отечественному и без того трусливому обществу еще больший кошмар к войне, и «Поединок» Куприна, воображающий злобный пасквиль на офицерское сословие. Помимо этого, на протяжении войны вся радикальная пресса была полна нападками на офицеров и армию. Дело дошло до того, что в газете «Наша жизнь» некоторый Г.Новиков высказал, что студенты, провожавшие уходившие на войну полки, этим поступком замарали собственный мундир. В той же газете мы прочли, что в Самаре какой-то священник отказался причастить привезенного из Маньчжурии умиравшего от ран воина по той причине, что на войне он убивал людей.
Соколов пристально посматривал на меня и по окончании недолгой паузы сообщил, захлопывая книгу:
– Какой кошмар должен был пережить данный несчастный верующий воинов, давший собственную жизнь отчизне и вместо признательности в 60 секунд смерти выслушавший от духовного пастыря только слово осуждения.
Соколов молчал, а я пробовал осознать, кому принадлежала последняя фраза – ему либо Мартынову. Он накинул на плечи пятнистый бушлат и зябко поежился – то ли от холода, то ли от прочтённого.
– Словом, – снова повторил он, – история дует не по спирали, а по кругу. То, что восемьдесят лет назад писал Мартынов, совершенно верно ложится на сегодняшний сутки. Я имею в виду не только его мысли о роли публичного мнения, но и советы по постройке Генштаба. Бери книгу эту и перестраивай Генштаб. Лишь вот не осознаю, чего больше в данной ситуации – юмора либо трагизма? Но мне, к сожалению, пора на КП… Вам же рекомендую сходить в «бабочку» и спросить по поводу погоды: недалеко от Пули-Хумри только что должны были совершить разведку.
В случае, если «вертушки» сейчас не отправятся, дам вам машину. Доберетесь на ней до Мазари-Шариф, а оттуда самолетом – до Кабула. Идет?
XX
Ночь утопила аэропорт в густой, тяжелой мгле. Луна, прикрыв бледное лицо траурной вуалью туч, надменно и холодно взирала на то, что происходило тут, в Мазари-Шариф, на мелком армейском аэропорте.
Невидимые транспортники, потушив огни, садились и взлетали два раза в час.
Нежданно метрах в трехстах над головой вспыхнула начала и фара с оглушительным ревом спускаться вниз, совершенно верно мотоцикл с горы.
Фара была вертолетом Ми-8, прилетевшим в Мазари-Шариф, дабы забрать двух раненых. Они лежали на носилках под открытым небом недалеко от видавшего виды Ан-12 и без звучно смотрели вверх. Лица их были бледнее Луны. Полковник, планировавший лететь совместно со мной в Кабул, укрыл одного из них своим бушлатом.
– Дотянусь себе еще один в Кабуле, – сообщил он, обращаясь к ночи. – Безобразие: все штабные ходят в свитерах, а воинам на заставах не достаточно.
В его глазах цвета хаки отражался свет лобового прожектора Ми-8.
Раненых загрузили в вертолет, кинув в том направлении пара мешков с почтой.
– Несчастные хлопцы, – сообщил полковник с новым приступом печали. – на следующий день днем прилетят в Ташкент и осознают, что никомушеньки они не необходимы. Ни невестам.
Ни стране… Мы тут сражаемся, а нас помоями обливают.
Мерзко.
Он дотянулся из портфеля брезентовую штормовку с капюшоном, бросил ее себе на плечи.
– Я, что ли, развязал эту войну? – задал вопрос он внезапно меня. – Мне, что ли, она была нужна? Правительство сообщило «нужно», и мы пошли. Сейчас же нам это ставят в вину. Я политработник: как все это растолковывать воинам? Эти больные, кстати, еще в осеннюю пору прошлого года имели возможность появляться в Альянсе – срок работы истек уже тогда. Но руководство попросило всех, кому предстояло увольняться, остаться дополнительно еще на шесть месяцев, в силу того, что в противном случае армия тут появлялась бы сплошь складывающейся из молодняка, не нюхавшего пороху. И они остались. Вот сейчас возвратятся к себе, а их в приз за работу травить начнут: убийцы! Живодеры!.. Тут сложилось боевое товарищество – возможно, единственное, что человек купил в Афганистане на данной войне. За десять лет окрепли традиции сороковой-роковой… А что с ней делают?! Расформировывают! Не будет больше сороковой армии…
Около нас появился круг людей. Они находились и, без звучно глядя в почву, курили. Один из них внес предложение мне сигарету. Я протянул за ней руку и пальцами почувствовал мороз космоса.
Полковник продолжал собственный монолог, распаляя сам себя:
– Нам говорят, что все в СССР делается для человека, во благо ему. Но я тут осознал, сколько стоит жизнь советского человека. Понимаете, сколько?
Он продемонстрировал мне ноготь собственного мизинца.
– Вот какое количество она стоит! Для чего мы положили тут пятнадцать тысяч хлопцев?! Кстати, если бы армейским дали воевать так, как они считали нужным, мы давным-давно ликвидировали бы всю вашу так именуемую вооруженную оппозиционеров.
– Для этого, – увидел я, – было нужно бы стереть с лица земли целый Афганистан.
– Глупости! – выкрикнул он. – Нужно было послушать военных и подняться гарнизонами на протяжении границы с Ираном и Пакистаном. Перекрыв все караванные пути и тропы, мы бы задушили душманов без военных действий. Само собой разумеется, потребовалось бы увеличить ограниченный контингент. Но кто-то из политиков объявил, что это будет смахивать на оккупацию.