Стою в ванной, где колготки развешаны — мои вперемежку с Антошкиными, смываю глаза, смотрю в зеркало на лицо. В случае, если честно, я отношусь к ней хорошо. Для почти тридцати — еще в полной мере ничего. Имела возможность бы, действительно, быть мало радостнее…
Зазвонил телефон.
— Да.
— Ольгунька! Ау!
Валя, соседка этажом ниже. Весьма веселенькая. В трубке голоса и музыка.
— Ты одна?
— Одна.
— Тогда спускайся к нам. У нас такие люди!
— Я дремлю, Валюшка.
— А ты просыпайся и приходи. Подожди…
— Ольга? — это уже мужской голос, решительный баритон. — Ты что в том месте дурака валяешь?
— Сашка, настроения нет радоваться.
— Настроение организуем. И по большому счету — состав заявлен, замены не принимаются. Подожди…
— Ольгунчик! Ау, мой хороший! Ты спускаешься?
— Валюшка, я уже вся умытая…
— И весьма тебе идет! Все плохо жаждут тебя видеть.
— Кто?
— Только превосходные люди, ты их не знаешь. Ну давай, просыпайся. Лариска уже спускается. — И негромко, прикрыв трубку: — Тут для нее таковой вариант… Кстати, только что развелся. Ага?
— Отлично. Зайду на минуточку.
— Ожидаем!
Лишь успела опять глаза намазать и что-то натянуть на себя — звонок в дверь. Лариса, вторая соседка, этажом выше. Принарядилась — в боевой форме, кроме того губы накрасила. В руках — сковородка.
— Готова? Ванилин у тебя имеется? Валюшка торт печет.
Добываю ванилин, Лариска крутанулась перед зеркалом, оглядывая наружность. Как бы между делом.
— Я лично также на полчасика. на следующий день сутки сумасшедший, с утра — в банк, и Сережка расклеился. Спит и чихает, чертенок. В саду сквозняки. А что за люди, не знаешь?
— Говорят, только превосходные. Ну, пошли?
Дергаю выключатель… Лифт, кнопка — на четвертый этаж.
Дверь уже немного открыта — ожидают. Голоса, что-то пригорело на кухне.
— Возможно?
— Приветик!
В прихожую выбегает Валюшка. Вся раскрасневшаяся, деятельная, радостная. Вот кто настоящий кроха, а не я. Мне по плечо. Она у нас с Лариской третий ребенок: Антошка, Сережка и — Валюшка. И в сад совместно ходят, лишь они — воспитанники, а Валюшка — воспитательница.
Сдаем ей ванилин и сковородку.
— Держи. Что за праздник?
— Мы с игры. Сашка, действительно, не игрался, но игра была все равно — необыкновенная! Проходите. Я на данный момент…
Ситуация в Валюшкиной помещении спартанская: стол, стулья, тахта — и все. На столе, действительно, вино, какие-то броские заграничные пакетики, коробочки. Трое мужчин, двое незнакомых, третий — Сашка, Валюшкин хоккеист.
— Значит, так, — воображает Сашка, — справа от нас, которая прекрасная, — женщина Оля. Слева, которая также прекрасная, — женщина Лариса.
— Павловна, — уточняет Лариска, надменно кивнув парню, рядом с которым усадил ее Сашка, — весьма подтянутому, в галстуке и тёмном костюме.
— Герберт… Мартынович…
— Гость из столицы! — объявляет Сашка празднично, а и комнате появляется Валюшка с подносом, прямо-таки одуревшая от счастья, от любви, от собственного торта:
— У Герберта понимаете кто папа? Герберт, сообщи!
— Ну… Это тут ни при чем, — нахмурился подтянутый.
— На скамейку посажу, — негромко, головы не развернув, бросает Валюшке Сашка. — Мы сами также чего-то стоим, правильно, Гера? Также достойно воображаем отечественную альма-опытен.
— Герберт всю землю объездил! — снова восторженно встревает Валюшка. — В каком ты, Герберт, на данный момент городе в Швейцарии трудишься, я забыла?
— Ну, в случае, если быть правильным, то на данный момент не тружусь.
— Ничего, старче. — У Сашки в одной руке стакан, второй он рукоплещет гостя по плечу. — Сейчас тут, на следующий день опять в Женеве — ваше дело такое!
— Значит, Герберт Мартынович у нас дипломат? — сурово задаёт вопросы Лариска. — А что же ты, Сашка?
— Чего — я?
— По какой причине ты не дипломат? Если вы в одной альме матери обучались?
Я-то отлично знаю Лариску: ей непременно нужно с первых секунд самоутвердиться, в особенности с незнакомыми партнерами.
— В силу того, что Сашенька ушел в громадный спорт! — чуть не плача от Ларискиной тупости, кричит Валюшка. А Сашка тоскливо обращается к третьему:
— Веня, растолкуй девушкам.
Про третьего я еще не сообщила: какой-то чудной, в свитере мешком, вид диковатый, неухоженный а также наподобие не весьма мытый. Он снял очки, почесал переносицу.
— Видите ли, девушки. В области высшего образования случается довольно много неожиданностей. И жизнь иногда поворачивается самым необычным образом. Вправду, мы все трое обучались совместно. В одной столовке в электротехническом трескали сосиски, рубали компот. Надеюсь, не забыл, Гера? А сейчас он — москвич, воображает отечественную электронику за границей, Сашка с электронной скоростью гоняет по полю шайбу, а я на электронной технике подсчитываю публичное мнение об их деятельности.
Сашка захохотал, удовлетворенный, и представил:
— Вениамин, научный человек.
Вениамин надел очки, поклонился и прибавил:
— СССР…
Сидим, попиваем вино, едим Валюшкин торт, заграничные сласти, звучит негромкая музыка. Посиделки как посиделки, а настроение у меня неважное. Возможно, не требуется было идти, никак не развеселили только превосходные люди, скорее напротив.
И данный Вениамин, СССР, был таковой болтун. И выпил-то рюмку, а все говорит, говорит:
— …а ведь имела возможность будущее распорядиться в противном случае, и я появился бы где-нибудь в Лимпопо, и не обучались бы мы с тобой, Гера, в одном университете, не ходили бы на Сашкин хоккей, не ели бы данный торт в обществе милых девушек. Вот за это, осознаёшь, я и обожаю страну, где появился, живу и буду жить. И это не обреченность, а осознанная необходимость — в противном случае само понятие отчизны теряет суть, правильно, Сашка?
Очки он то снимает, то надевает, окурки тыкает куда попало — на месте Валюшки убила бы его. А Валюшка сидит, влипнув Сашке под мышку, и слушает — ей все ново и весьма интересно.
— Кто же спорит, — отозвался Сашка.
— Саша… — Валюшка забеспокоилась, заметив, как он, уже заметно смурной, потянулся к бутылке, — еще же не вечер…
— Я также не спорю, я , осознаёте, а по большому счету плохо, по русской привычке хочется спорить, утверждать, опровергать, осознаёте, мы так мало спорим, парни, а жаль… Оля! — поворачивается он к Лариске. — Я призываю вас спорить!
— Ой, давайте! — рукоплещет в ладоши Валюшка.
— Я согласна, — говорит Лариска. — В случае, если лишь вас не смущает, что я — Лариса.
— Вы — Лариса. — Никак его не смущает. — И это замечательно! Так как мы, Лариса, вот так планируем, говорим на неспециализированные темы и расходимся, а ведь нам имеется чем поделиться! Ну хорошо Герка — он по заграницам от отечественных обычаев отвык, а мы-то с вами!
Тут Герберт, что как будто бы закоченел в собственном костюме с галстуком, внезапно несогласно шевельнулся:
— Это неверное суждение.
— В смысле? — проснулся Сашка.
— Живя, как вы рассказываете, по заграницам, именно и начинаешь осознавать, что для человека серьёзнее всего.
— А что ответственнее всего? — задаёт вопросы Валюшка.
— Возможно, простое человеческое счастье, — сообщил Герберт и, думается, в мою сторону взглянул.
— Правильно, — дал согласие Вениамин, — но пока его нет, несложного человеческого, счастье уже и в том, дабы вдоволь поспорить, поскулить, поплакаться в жилетку. А особенно — для дам. Правильно так как, Лариса?
Лариска надменно сказала:
— А по какой причине вы даму как-то особенно выделяете?
— Дамам в любой момент больше всех доставалось. Приятели все-таки сильный пол, вон взглянуть на Сашку: гладиатор двадцатого века, ледовый рыцарь!
Лариска улыбнулась:
— Рыцарей по большому счету нет. Никаких. Приятели себя изжили! — И, отодвинувшись на диване, закурила. В силу того, что вышла на коронную тему, мы также довольно часто говорим об этом втроем, за бутылочкой. Быть может, по причине того, что Герберт снова на меня пристально взглянул:
— И Оля так же думает?
— Так же, так же. Он дам жалеет, в особенности одиноких, да?
— Я, фактически… — запнулся Вениамин.
— А они в далеком прошлом поумнели, дамы! Осознали, что несложнее жить, в то время, когда скулить и плакаться некому и сохранять надежду не на кого, не считая как на себя! Кому плакаться? Мужику, от которого больше всего им и доставалось?
— Ты с Лариской не спорь, — увидел Сашка. — У нее мужики — во где, — и продемонстрировал кулак. — Она им на автобазе заработную плат платит.
— Но это, понимаете… — Герберт пожал плечами. — А как же дом, семья?
— А я и имеется семья! — дымит и режет Лариска. — Я и мой ребенок. И вдобавок одно дитя всю жизнь нянчить — хватит, нанянчилась. Готовь, стирай, восхищайся, а отдача — фиг. Слава всевышнему, три года одна и не жалею. Я лишь сейчас и осознала, что такое настоящая судьба, и ни на какие конкретно коврижки ее не променяю. В силу того, что скулить и плакаться обстоятельств не стало. Да дабы опять в эту петлю?.. Ни при каких обстоятельствах в жизни!
Вениамин ее решительного выступления как словно бы кроме того самую малость испугался. Притих.
— Я легко озадачен… Но мне все равно страшно нравится, что мы говорим, спорим. Вот лишь Оля все молчит. Грустная, красивая Оля. — И взглянуть на меня, а я вправду за целый вечер ни одного слова не сказала.
— А она также собственный оттрубила, — говорит Лариска. — А сейчас — свободная, прекрасная дама, сама себе хозяйка, правильно?
Тут уже все взглянуть на меня, словно бы контролируя, в самом деле ли я прекрасная либо нет. И я внезапно сообщила:
— Не знаю…
Как это у меня оказалось, не осознаю. Тут все, возможно, напало одно на второе: и мое поганое настроение, и эта вечеринка, никому не необходимая, и громкое Ларискино выступление…
Лариска с Валюшкой с большим удивлением на меня выкатили шары.
— Чего — не знаешь? — задаёт вопросы Лариска.
— Не знаю, лучше ли это — быть себе хозяйкой. И отлично ли, в то время, когда свобода. Возможно, все-таки необходимо, дабы было кому поплакаться…
— Ты что, обалдела? — говорит Лариска. — Ренегатка!
— …в силу того, что, возможно, семья — это как отчизна. Должна быть, и все тут, в противном случае в ней по большому счету смысла нет…
— Золотые слова, нужно выпить, а выпить нечего, — поднялся Сашка и отправился на кухню.
Тут Валюшка опомнилась, быстро встала также, побежала за ним:
— Сашка, у тебя же режим! Тебя снова к игре не допустят!.. В том месте больше ничего нет! Ну пожалуйста! Александр!
С кухни послышалось: «появляешься», «силовой прием применю» и еще какие-то слова, Валюшкин всхлип, позже что-то упало и разбилось. В то время, когда разбилось, встала и Лариска:
— Это не редкость, товарищи, это мы будущую радостную судьбу репетируем. Минутку. — И отправилась на кухню выручать Валюшку.
А на меня внезапно отыскала такая пустота, как будто бы со сообщёнными словами я всю себя куда-то выплеснула, и я также встала.
— Простите, мне пора. Правда пора, до свидания.
И заметила, уходя, как внимательно и недоуменно смотрят мне вслед только превосходные люди, Вениамин и Герберт.
Возвратилась к себе. Антошка спит, нога под одеялом — не шевельнулся за все время, бурундучок. Набираю номер телефона.
— Слушаю. — Вадим уже дома, сам подошел.
— Как доехал?
— Простите, юный человек, вы, возможно, совершили ошибку номером.
— Докладываю: будильник поставила, спокойной ночи.
Положил трубку, и я кладу. Нет, все-таки мне, возможно, на данный момент лучше: я лягу, а ему еще лгать жене про какую-нибудь делегацию из Польши, про неинтересный, затянувшийся банкет… Дремать. Задергивая штору, вижу двор, вижу, как выбежал из дома Сашка. Значит, снова поссорились, Валюшка плачет. Может, и мне пореветь? Не окажется, возможно, и раньше-то не весьма получалось. Еще кто-то вышел из парадного. Если судить по походке — Герберт. Точно вот та долгая белая иномарка — его машина. «Мерседес», думается.
Уселся, отправился — не увлекла Лариска спором, вариант не прошел, вечеринке финиш.
Снова стою в ванной, смываю глаза. на данный момент приму душ — и дремать, дремать.
Господи, это еще что такое — звонок в дверь.
— Кто?..
Молчание.
— Кто в том месте?
— Простите, Валя, это я, Вениамин… Прошу вас, откройте на минутку.
Так. Не весьма уникально.
— Простите, Вениамин, но тут живет не Валя, а Оля. И она спит.
— Да, само собой разумеется Оля, простите, оговорился… Я волнуюсь. Подождите, не уходите от двери.
— Еще не ушла. В чем дело?
— Мне необходимо сообщить вам крайне важное, но я не могу через дверь. Прошу вас, откройте! Оля.
— Вениамин, я весьма устала, и я приблизительно воображаю, что вы сообщите.
— Я также воображаю, что вы воображаете, но это совсем не то. Честное слово. Клянусь вам мамой.
Сумасшедший какой-то. Но по окончании таких слов попытайся не открыть. Открываю.
Стоим приятель перед втором, смотрим через порог.
— Рассказываете.
— Оля. Выходите за меня замуж.
Час от часу не легче. Не смотря на то, что — уже понятнее.
— Весьма интересно, — произношу не без иронии. — Вы бы хоть мое имя запомнили, перед тем как делать предложение.
— Да, все это выглядит нелепо. Я совсем не с того желал начать. Но потому, что я опасаюсь, что вы захлопнете дверь… Возможно, я войду? Ровно на пять мин..
Я поразмыслила: так как не отвяжется.
— Ну заходите. Лишь рассказываете тише — сын спит.
Сейчас мы стоим друг против друга в прихожей. В той же позиции.
— Осознаёте, Оля, я ни при каких обстоятельствах не был женат. Так вот вышло: дожил до тридцати шести годов, влюблялся, всю жизнь грезил о семье и не женился. А вы… Вы сообщили поразительную вещь. Вы так нежданно сообщили и без того не по-сегодняшнему, вы не забывайте?
— Что не хорошо быть одной?
— Не только. Это любому не хорошо… Что семья — это как отчизна. Должна быть, и все другое — не имеет значение.
— Весьма интересно. Не имеет значение кроме того, обожаю ли я? Скажем, вас?
— Да! В силу того, что и отчизну мы заблаговременно не выбираем. Мы и уже лишь по окончании обучаемся и обожать ее, и уважать, и выполнять собственный долг. А сначала мы ее … Вы так как на данный момент все равно никого не любите, так чем я хуже вторых? Помимо этого, что осознаю вас лучше, чем остальные.
Я смотрю на него: сумасшедший либо не сумасшедший? Нет, глаза обычные. Усталые, правда.
— А вы не желаете крепкого чая? Либо лучше кофе?
Он осознал, улыбнулся.
— Вы не думайте, я не пьян, вернее, не так. Просто не каждый день приходится сказать такие слова… Но кофе я выпью, в случае, если предложите.
Что с ним делать? Ну хорошо, напою его кофе, такие слова слушать также не каждый день приходится.
Отправилась на кухню, Вениамин поплелся за мной. Сел тихонечко за стол. До тех пор пока я вожусь с кофейником, крутит головой, оглядывается по сторонам, продолжает собственные речи:
— Вы осознаёте, жизнь приучила меня быть осмотрительным с дамами, не смотря на то, что я человек весьма наивный по натуре. Но про вас я совершенно верно знаю, что вы не лгали, и мне с вами легко, и почему-то верится, что вы меня правильно осознаете. Мне кроме того думается, что я уже был в вашем доме, видел ваши чашки, эту скатерть — как будто бы уже давно тут живу.
Занимательный поворот, думаю я.
— А вы бы и поселиться тут желали?
Он смутился, но ненадолго:
— Ну до тех пор пока, если бы вы, само собой разумеется, дали согласие. Квартиры у меня, осознаёте, на данный момент нет, мы живем с мамой в коммуналке. Но я получаю не так уж не хорошо. Я программист по профессии, подрабатываю самую малость заказами… Пишу кандидатскую…
До тех пор пока он сказал, я рассматривала собственного необычного гостя. И не таким уж чудиком он мне показался при ближайшем рассмотрении: свитер, вправду мешком, на локтях неумело заштопан, но рубаха свежая, лицо хорошее — обычный неустроенный мужик. А кофе я в следствии проглядела: брызнул на плиту, зашипел — Вениамин содрогнулся и замолчал.
— Готов ваш кофе, — сообщила я.
— Да. Благодарю… — Он медлительно, глоток за глотком, выпил всю чашку, поставил ее и безрадосно наблюдает на меня: — Так как, Оля? Позволяйте жить совместно?
Затянулся отечественный разговор, и его очевидно пора было завершать. Я захохотала:
— Но не с сегодняшней же ночи!
Он кивнул:
— Простите. Я и без того пробыл в три раза больше отпущенного. Я ухожу.
— Хочу счастья, — провожаю я его в прихожую.
У двери он обернулся:
— Но в случае, если мои слова все-таки не покажутся вам полным бредом и в случае, если когда-нибудь вам станет совсем не хорошо — вы вспомните, как я сообщил вам: Оля, позволяйте жить совместно! И тогда вы мне позвоните и сообщите: да. Легко: да.
— Вениамин, дорогой, — этак покровительственно отвечаю я ему. — Мне было весьма интересно вас послушать, но я обожаю другого человека, и он меня. И жаловаться мне совсем не на что. Правда.
Он поглядел на меня укоризненно, покачал головой.
— Неправда. У вас глаза были бы совсем другие. А такие — я ежедневно в зеркале вижу. Всего хорошего, Оля.
Стою у окна, смотрю вниз, на опустевшую площадку для машин, по которой идет Вениамин. Тихо идет, неторопливо, как человек, которому и в самом деле некуда торопиться.
Ну вечерок. Нужно позвонить Лариске.
— Лариска, дремлешь? Проснись на минутку — не пожалеешь!
Да неужто же кто-то снова звонит?
Нет, это будильник, надежный товарищ. Добрая половина восьмого. Утро. Солнце. Кавардак в квартире. Рабочий сутки.
Стучу кулаком в стенку:
— Эй, зверь бурундук, подъем!
Ношусь как угорелая по квартире под Пугачеву из проигрывателя. Наряжаюсь, планирую, мажусь, навожу красоту. Антошка у себя в помещении, также, по идее, обязан наряжаться. Посмотрела к нему — сидит в постели встрепанный, сонный, задумчиво сует ногу в колготки.
— Стремительнее, стремительнее напяливай!
— В случае, если быстлей, то будет задом напелед. (В то время, когда же он «р» обучится выговаривать?)
— Ничего. В то время, когда опаздываешь, возможно и задом наперед.
— А по какой причине ты все влемя опаздываешь?
— В силу того, что такая уж у тебя мать, выбирать не приходится.
Бегу в ванную, но у меня так как не ребенок, а «что, где, в то время, когда».
— Мама, а человек плоизошел от мартышки?
— От мартышки.
— А как же — в Ленингладе так как обезьянов нет!
— «Обезьянов» нет, а мартышки — жили, весьма в далеком прошлом, от них он и случился. А ты — от ленивца, знаешь такое животное?
— Не-ет…
— Ну вот, придешь в сад и спросишь, а исходя из этого наряжайся стремительнее.
«…держи меня, соломинка, держи. В то время, когда около шторма в двенадцать баллов…» — это Пугачева из проигрывателя.
А это уже Лариска. В дверь звонит. Открываю — не на данный момент, а ее Сережка.
— А где…
— Ч-хи!
— …мама?
— Мама в лифте стоит, дабы не уехал.
— Тут я, тут! Стремительнее!
Наконец выволакиваю Антошку, и мы — в лифте, где, дабы не уехал, стоит Лариска.
— Привет.
— Привет. На машине отправимся — Коле с автобазы по пути.
— Ул-ла! Ч-хи!..
— Ну, не надумала Витамину звонить?
— Ага, он не дурак. Позвоните, а телефона не покинул.
— Кстати, мой бывший звонил, им пальто дутые финские завезли.
— А какого именно цвета?
— Не знаю. Дутые!
Остановка. Нужно сбегать за Валюшкой. Слава всевышнему, собрана, закрывает дверь. Почему-то на три замка, сокровища, видите ли, у нее.
— А Лариска где?
— В лифте стоит, дабы не уехал. Ну что, поссорились?
Валюшка смотрит, сияющая, радостная:
— Что ты! Возвратился, прощения просил. Прямо какой-то сумасшедший… — И в лифте с гордостью отворачивает свитер на шее со свидетельствами пылкой любви.
— Ох, дура ты, дурочка у нас, Валюшка, и вдобавок воспитатель. Как мы лишь тебе детей доверяем! Тебе пальто финское необходимо?
— Какого именно цвета?
— Дутое.
— Мне Сашка из Чехословакии привезет.
Спускаемся, выходим дружной семьей из подъезда. в первых рядах — мы с Лариской, позади — Антошка, Сережка и Валюшка, взявшись за руки. Перед подъездом — целый автобус, на боку написано: «Изыскательская КХ-2». В — устройства, но места хватает.
— Дай тебе всевышний здоровья, Колечка, радость моя, за мной не пропадет, — умасливает Лариска мрачного водителя.
— В детский сад, что ли, сначала?
— Как в любой момент, золотко, как в любой момент!
Отправились. С песней. У нас имеется любимая, дорожная, ее хором отлично петь:
— «А ты таковой холо-о-одный, как айсберг в океане… И все твои печали под чёрной водо-о-ой…»
Начинается мало чем от вторых отличимый теплый сутки осени тысяча почти тысячу восемьдесят четвертого года.
Тружусь я в НИИ, в каком — не имеет значения, в бюро технической информации. Отечественный университет — в древнем доме, за узорной оградой. Автобус высаживает меня у Банковского мостика, дальше бегу на собственных. Задерживаюсь у стоянки автомобилей — Вадим уже тут, это его «жигуленок», другого для того чтобы старого и пыльного во всем Ленинграде нет. Пальцем пишу на пыльном стекле «привет». На работе, может, случая не представится.
Через мраморный вестибюль, по лестнице со скульптурами тороплюсь к собственному рабочему месту.
В стеклянной выгородке, за которой видна помещение с компьютерами, дисплеями, стеллажами для хранения материалов и девушками-операторами, — два стола: мой и Кирилла Ивановича, шефа. Ему около шестидесяти, мелкий, подвижный, с острым, любопытным взором. В то время, когда я вхожу, его взор в тот же миг ко мне прилипает:
— Опаздываете, сударыня.
— Простите, автобус…
— Я не в осуждение, факт. Это мы, старики, приходим одновременно с. А у вас — интенсивная юная жизнь. Свидания, расставания… Что еще? Поведайте.
А глаза старика так и шарят по мне, словно бы желают найти что-то новое. Словно бы не изучил все мои руки-ноги за пять лет.
— Стирка, готовка, Кирилл Иванович, чтение художественной литературы.
— Разрешите не поверить. У хорошенькой юный дамы не должно быть таковой неинтересной жизни. Кстати, вас уже задавали вопросы.
На секунду застываю у шкафчика, куда мы вешаем одежду.
— Кто?
— А кто, кто вас интересует? — игривенький голос позади. — Поведайте.
Возвращаюсь к столу с непроницаемым видом.
— Легко меня интересует, кто меня задавал вопросы.
— Всё тайны, тайны, хорошенькая дама в любой момент окружена тайнами! Вадим Михайлович… — маленькая пауза, любознательный укол глаз, — ах нет, он вас день назад задавал вопросы. Кстати, хороший человек, перспективный работник, увлекательный мужик. Слушайте, что бы вам с ним не завертеть роман? По-молодому так, красиво, безоглядно!
— Кирилл Иванович, — неинтересным голосом говорю я.
— Бруевич вас задавал вопросы. — Взор в бумаги, губки поджал. Обиделся. — Вы давали слово ему подготовить материалы по типажам. И не подготовили. И за это я вам, сударыня, должен, простите, сделать замечание.
Вправду обиделся. И без того по сто раз на дню, будто что-то ему должно светить.
В обеденный паузу выпиваю кофе в буфете. Сижу одна за столиком. Внезапно:
— Возможно к вам, Ольга Николаевна?
Вадим стоит с подносом, борщ качается в тарелке. Радуется. Свежий, выбритый, и без того хочется дотронуться до него хоть на мгновение.
— А не опасаешься — заметят?
— А пускай питают зависть к, — отвечает и садится со своим борщом.
— Кому?
— Тебе, само собой разумеется. Таковой мужик рядом сидит. Храбрый.
— В далеком прошлом ли — храбрый?
— Начиная от сегодня.
— Это как?
— А так. Надоело все.
— И я?..
— Ты — напротив…
Он легко коснулся моей руки, наблюдает своим убийственным нежным взором.
— Злишься, кроха?
— За что? В далеком прошлом отучил.
Он понимающе кивает:
— Измучил я тебя… И себя также. Слушай. Что ты делаешь в выходные?
— Сижу с Антошкой, а что?
— А запрещено его куда-нибудь деть?
— Запрещено. У Лариски Сережка разболелся.
— А супруг не имеет возможности забрать? В итоге, его ребенок.
— Вадим, — говорю я, — прости, но хотелось бы знать…
— Кроха, мне также надоело смотреть на часы, скрываться но углам. Лгать, торопиться. Так больше запрещено, нужно порвать данный порочный круг… Лишь ничего не задавай вопросы, дай слово, что сделаешь, как я прошу. Даешь слово? Кроха?
Я притихла — для того чтобы в нашей жизни еще не было.
— Ну разве не об этом мы с тобой постоянно мечтали? А? Оля?
Я медлю, смотрю на его очень возбужденное лицо; медлю — но, само собой разумеется, уже знаю собственный единственный ответ…
Договорились с Софьей Николаевной, матерью Филиппа, бывшего моего мужа. В ветхом, еще до революции выстроенном доме лифт, как в любой момент, не работает. Топаем на большой третий этаж, на Антошке звенит снаряжение: ружье, пистолеты, сабля бьет по лестничным перилам. Звоним.
Открывает Софья Николаевна — энергичная, дистрофичная, нечесаная, во рту папироска.
— Баба Соня, луки ввелх!
— Здрасьте. Это за все-то заботы? Ах, Антон Филиппыч, неблагодарная вы дрянь, целый в папу. — Она ерошит ему волосы и толкает в зад. — Иди лучше с сестренкой поздоровайся.
Появляется годовалая дочка Филиппа, ноги в колготках заплетаются, палец во рту.
— Анютка, луки ввелх!
— Засадили бабку чад сторожить, а меня больные ожидают. Твой бывший со своей новой также дома сидеть не любители.
— Софья Николаевна, я…
— Хорошо, без прохиндейства. Прости, не целуюсь, табаком пропахла. Не хорошо выглядишь.
— Устала…
— Дай пульс. Ерунда. Низкое давление. Принимай ванну с бадузаном и заведи любовника.
— Имеется.
— Значит, хорошего заведи.
— Наподобие хороший.
— Значит, само пройдет. молодости и Красоты у тебя с запасом. Я Филиппу, в то время, когда он на данной дуре женился, говорю: идиот, по окончании Ольки дочь Онассиса — еще куда ни шло, а ты такую бабу на дерьмо променял. Чай выпивать будешь либо бежишь?
— Бегу.
— Тогда подожди. — Софья Николаевна добывает из комода конверт. — Он тебе деньги покинул. Элементы, как покойная Дуня сказала.
Толстая пачечка, завернутая в листок какой-то исчирканной формулами рукописи.
— Тут не довольно много?
— Нормально, нормально, он наконец за книжку взял. Куда бежишь?
— В командировку.
— На выходные? Ты, мать, не заливай по привычке! — радуется, а ухмылка у нее нежданно хорошая и превосходная. — Сейчас заливать ни к чему.
Сначала отечественные белые «жигули» ехали по шоссе, позже свернули на проселок, потряслись по нему мало, попылили, въехали в лес, и за лесом, на опушке, показался дом. Небольшой, бревенчатый, за низким забором.
Вадим вышел из автомобиля, кивнул:
— Дарю — ваше!
— А в действительности чье?
Он поморщился с досадой:
— Какая отличие. Все тебе нужно сломать.
— Ну хорошо, я ничего не сообщила…
Вадим ключом открывает двери, мы входим, и я вижу, что он хорошо тут ориентируется.
— Гостиная, — показывает он. Широкий дощатый стол, скамейки, шкура на полу, камин, уютно. Ведет дальше:
— Спальня. Туалет муниципального типа. Душ. Сауна. — За створкой чистенькая парилка. — Кухня. Холодильник. Выгружай провиант. Тебе нравится, кроха?
— Весьма нравится…
Он целует меня и, довольный, выходит на террасу.
— А ты погляди, кроха, какие конкретно около дали неоглядные!
Я выхожу, залезаю к нему под мышку, как Валюшка, и сейчас сама себе кажусь малышом. В самом деле, отлично быть малышом и ни о чем не думать, прислонясь к мускулам. А перед нами луг, озеро, желтеющий холмистый берег на той стороне — никого-никого, не считая нас, птиц и ветра…
Утром я просыпаюсь в широкой мягкой кровати. В окно бьет белое утреннее солнце. Я одна.
Накидываю халат, ноги — в ботинки, иду по дому.
— Вадик!
Никакого ответа. Выхожу на улицу.
Что за чудеса. Машина стоит, Вадима нет.
— Ау! Отзовись!
Никто не отзывается. Пропал человек. Стало страшно не на шутку: так как спроси меня — где я, а я кроме того не знаю. И я закричала изо всех сил:
— Ва-адька-а!
— Ого-го!.. — донеслось в ответ издали.
Я, весёлая, оборачиваюсь на крик и вижу: бежит мой Вадик на протяжении берега, в одной руке что-то белое, второй машет мне.
Подбегает к дому — брюки завернуты по колено, босой, по пояс обнажённый, в руке двухлитровая банка молока.
— Ты куда делся?
— В деревню бегал за молоком.
— А где деревня?
— Вон в том месте. Семь километров.
— С ума сошел!
— Я же давал слово, что утром будем выпивать парное молоко.
— Сумасшедший… — Нежность меня так и захлестнула, и он осознал, но для важности нахмурился:
— Для чего в туфлях ходишь? Нужно рязряжать пятками избыточное электричество. Скидай ботинки.
— Безумный диктатор!
— А мужик должен быть свиреп.
— У тебя не окажется, ты через чур обаятельный.
— Еще как окажется. Затрепещешь! — он рычит, оскалившись, планирует меня терзать, а я смеюсь.
— Испугалась?
— Само собой разумеется. Я кроме того не знаю, где я.
— Тебе это принципиально важно? Ты со мной.
— А ты — где? Вот глупый, я же парное молоко терпеть не могу. Что ты делаешь? — кричу, заметив, как Вадим медлительно выливает молоко себе на голову.
— Не пропадать же добру. — В этот самый момент же остатки молока широким веером летят мне в лицо.
Стою на скользком бережку, а Вадим — в воде у берега, где сходу — по грудь, и тянет меня за руку, а я упираюсь всеми оставшимися тремя лапами:
— Подожди, я же плавать не могу…
— Обучишься.
— Ты моей смерти жаждешь!
— Со мной не потонешь.
Рванул за руку, я бултыхнулась и сходу отправилась ко дну. Но в действительности не отправилась — Вадим подхватил меня, гребет одними ногами, и я рядом — как чурка.
— Подожди, я воды наглоталась.
— Полезно. Живая, не водопроводная.
— Холодная.
— Не лги.
— Что если акула?
— Уху сварим. Ну, плыви!
Отпустил меня внезапно и куда-то вбок унырнул. А я уже на самой середине озера.
— Ай… Вадька! Дурак… Я… тьфу… я-то… тьфу… то-ону!..