Современная религиозная психология твердо устанавливает да и то, что религиозные переживания постоянно ищут собственного социально-психологического выражения, что и выводит религиозную судьбу за пределы личных переживаний и формирует в любой момент «церковь» (в психотерапевтическом смысле слова). Вне культа неосуществима никакая религия, а культ имеется явление социально-психологическое; в этом смысле существует у всех народов «натуральная церковь» до той «благодатной церкви», о которой учит христианство.
В случае, если смотреть на религиозные переживания как на коренную и непроизводную функцию отечественного духа, в случае, если отбросить те поверхностные и неотёсанные точки зрения, каковые видят в религии создание страха (timor fecit deos, гласит известное изречение Лукреция2) либо несложную форму объяснения мира, несложную метафизику, — тогда для нас будет ясен глубочайший внутренний суть религии, как формы отечественной установки, формы отечественного опыта. Религия, как психологическая функция, не может быть устранена из души человека; человек, теряющий «веру», не теряет потребности в религии и довольно часто, по словам Достоевского, «верит» в собственный «неверие». В современном обществе, в котором так очень сильно распространено безверие, психологическая потребность религии удовлетворяется целым рядом суррогатов. Эта психологическая неустранимость религии оптимальнее говорит о том, что религия есть глубокой и внутренне нужной функцией отечественной души.
В случае, если мы обратимся к изучению детской религиознной жизни, то нужно на первый замысел выдвинуть то, что неспециализированное отношение ребенка к действительности носит, как мы уже говорили мифологический темперамент. Всю землю полон для ребенка судьбы — довольно часто недоступной, загадочной, и это относится столько же к ближайшей действительности, сколько и к тому, что находится за пределами опыта. Детская мифология вместе с тем антропоцентрична и антропоморфна: личность ребенка, его родные стоят в центре всего, толкование судьбы, разлитой около ребенка, окрашено тем, как осознаёт дитя людей. Кроме того неподвижным и мертвым вещам дитя приписывает те же эмоции, те же рвения, какие конкретно оно находит у себя,
—
2 В современной психологии на данной неотёсанной мнению стоит Эббинггауз.
у других людей. Если бы дитя не слышало от взрослых о Всевышнем, оно бы инстинктивно искало собственной мыслью средоточие и центр мира, Хозяина и Вседержителя — и Господина Отца. Из этого, из этого корня растет то, что возможно назвать необычной «естественной детской религией».
Примитивная детская мифология незаметно открывает детское сердце для восприятия Божества; дитя живет продолжительно, так сообщить, музыкальной стороной этого восприятия, сердцем своим устремляется «горе», не смотря на то, что сознание детское не оформляет этих переживаний а также не испытывает недостаток в этом некое время. расширение и Развитие мифологического понимания природы, тайная исчезновения новых и появления существ прошлых, смерти и загадка рождения наростают в сознании ребенка раньше, чем детский ум овладеет идеей Всевышнего, как Вседержителя и Творца: яркое чувство с таковой силой наполняет детскую душу сознанием «смысла» в бытии — данной главной интуицией религиозной, интуицией несложного нюанса Божества, что оформление идеи Вседержителя в детском уме только заканчивает процесс, шедший в душе. В то время, когда начинается данный процесс интеллектуализирования религиозных эмоций, тогда дитя, примыкая к тому, что определит от окружающих, само начинает создавать религиозные образы. Обыкновенно мы идем дальше того, что в состоянии охватить дитя, еще «не могущее богословствовать», по замечанию г-жи Шинн. Сплошь и рядом родители информируют детям такие религиозные понятия, которых они не принимают либо слабо принимают, — как часто в наши дни впадают и в другую крайность — ничего не информируют детям, мня, что оставление детей в религиозной пустыне словно бы бы защищает «естественное» развитие души. Множество изюминок детской религиозности разъясняется именно влиянием среды, часто искажающей то, чем живет душа ребенка. Так, часто родители превращают Божество в детских глазах в какую-то карательную инстанцию; родители учат не любви к Всевышнему, развивают не творческое устремление детской души к Тому, Кто все дал и все сохраняет, а развивают ужас перед Всевышним. Данный момент узкого утилитаризма в религиозном влиянии среды на детскую душу очень вредно отзывается на ней и, кстати, имеет необычное отражение и в детской религиозности. Часто дети узкоутилитарно смотрят на молитву, и на данной земле непременно начинается глубочайший религиозный кризис. Будучи христианами, мы вносим часто в детскую душу дохристианское понятие о Всевышнем—Судии; тайна Божьей Любви, безграничной и прощающей, остается довольно часто закрытой от детской души именно поэтому. Не нужно забывать, что дитя склонно и само, не в перемещениях сердца, но в работе собственного мелкого ума — к дохристианскому понятию о Праведности в Всевышнем, склонно к формализму и «юридизму», — и это связано и с не сильный пониманием собственной души и чужой и отсутствием опыта страданий, в первый раз уносящих нас к Божественной Любви. Христианская среда должна была бы расширять эту натуральную узость детского сердца, а не усиливать ее, как это довольно часто происходит в отечественных семьях.
Детское сердце вовсе не есть религиозно тусклым, — напротив, оно носит в себе живое чувство Всевышнего, но мы не можем играть на этом дивном инструменте — на детском сердце, не можем извлекать из него гимн Божеству, что бессознательно поет дитя в глубине собственной чистой души. Высокая религиозная настроенность детской души имеет около себя такую холодную религиозную воздух отечественного времени, такое религиозное одичание, что не должно удивляться тому, что данный источник высшей духовной судьбы довольно часто засоряется. Обыкновенно отечественные дети достаточно ране теряют собственную религиозную отзывчивость, и обстоятельство этого лежит в отечественной безрелигиозной жизни, в отечественном жизненном материализме, в отечественном рвении жить без Всевышнего. Религиозная одаренность детской души, не приобретая нужного для нее питания, понемногу растрачивается и слабеет. В то время, когда расцветает в детской душе дивный цветок религиозной поэзии — кто это замечал, тот знает, как поэтична и красива детская «наивная» религия, — то после этого данный цветок скоро вянет, потому что ему недостает теплоты и необходимого света. Перемещения детской души не встречают отзвука, не поддерживаются, не укрепляются ответным религиозным огнем. В следствии этого слабеет и меркнет главное религиозное чувство, и на месте его появляются различные небольшие, поверхностные, суетные и суеверные переживания. Как от громадного дерева растет небольшая поросль, так и в отечественной душе, в то время, когда бледнеет главное религиозное настроение, — появляются в душе небольшая поросль, небольшие и суетные религиозные эмоции. Мы не можем с полной ясностью проследить данный процесс, потому что он есть через чур внутренним и само дитя не отдает себе отчета в нем, но имеется все основания думать, что уже в раннем детстве появляется та роковая «трещина» в душе, которая отделяет и отдаляет высшие эмоции от настоящей судьбы и тем ослабляет их.
В религиозной установке детского сердца, само собой разумеется, нет место никаким сомнениям — детские религиозные переживания ярки, музыкальны, неясны, но дитя чувствует мир как живое целое, которым командует любовно и заботливо «Папа». Семья есть прообразом несложных этических и религиозных концепций; из нее берет образы не только дитя, но и зрелое человечество, дабы осмыслить и выразить то, что наполняет душу невыразимым эмоцией, звучит в ней непередаваемой музыкой. Образ Отца Небесного, что все направляет и все сохраняет, наполняет душу детскую таковой сладостью и тишиной — и тут беззаботности детской и источник радости, тут питание творческого одушевления, наполняющего дитя. Весьма интересно следить за детскими молитвами — в них имеется умилительность и удивительная красота для нас: пускай молитва в собственных словах, в собственном «содержании» посоветована взрослыми, но дитя вносит в эти чужие слова собственную душу. И какое количество нежности, чистой любви, милой простоты вкладывают дети в собственные молитвы! Само собой разумеется, дитя в большинстве случаев знает, под влиянием экологии, не только это наивное и сердечное обращение к Всевышнему, но и ужас перед Всевышним, но практически в любое время это имеет собственный корень в нас. Религиозные представления детей, слагающиеся под отечественным влиянием, только усиливают форма-
лизм и «юридизм» детского ума — и это понемногу отстраняет в душе то, что шло от сердца.
Один создатель3 развивает ту идея, что детская религиозность имеет более мистический, чем эмоциональный темперамент; первое детство, в соответствии с этому автору, окрашено религиозным мистицизмом, связано с примитивным детским супранатурализмом; только второе отрочество и детство дает место религиозному эмоции. Я не могу дать согласие с этим, поскольку супранатурализм и детский мистицизм, о котором говорит этот создатель, в значительной мере имеется не что иное, как те детские мифологемы, о которых нам неоднократно приходилось сказать. «Религиозное» же в детской душе оформляется конкретно в эмоциях — неясных, но кличущих и одушевляющих дитя, — и от этих эмоций зреют религиозные силы, начинается религиозная функция в детской душе. Само собой разумеется, дитя имеет собственный мистический опыт, оно живет в ярких встречах с горней сферой, как бы метафизически ближе к Всевышнему, чем мы, — но так как детское сознание этим не обладает, лучи, идущие из горнего мира, проходят практически бесследно через детскую душу, не имея точек опоры в детском сознании. Пускай детям слышнее «музыка сфер», пускай дешевее для них небеса, пускай поэтому дитя исполняется весёлого и творческого влечения ко всему, обожает всю землю, как бы чувствует его его центр и жизнь — Отца Небесного, но это лишь и оформляется в форме эмоций, музыкальных, кличущих, но невыразимых. Детские мифологемы, само собой разумеется, связаны с этими эмоциями, но они только в весьма не сильный степени передают то, что открыто детской душе. Воистину, их мифологемы — это больше примитивная метафизика, гадания, фантазии о мире, чем богословие, чем оформление в словах того, чем полнится детская душа.
Обратимся к чёрту детских религиозных представлений. Нужно тут же подчернуть, что ни одна сфера духовной судьбы не дает для того чтобы большого места представлениям, скажем шире — интеллектуальному моменту, как религия, и это психотерапевтическое своеобразие религиозной сферы мы находим и у детей. К сожалению, мы владеем весьма скудным материалом для чёрта детских религиозных представлений4. — Увидим в первую очередь, что чем богаче какая-либо религия образами, тем она дешевее и ближе детской душе, тем более глубоко действие на нее таковой религии: дитя не имеет возможности обойтись без религиозных образов, и в случае, если мы не будем давать ему образов Божества, оно само создаст их. Тот процесс, что отыскал собственный лучшее выражение в истории буддизма, где эта религия без Всевышнего весьма не так долго осталось ждать в народном сознании обросла религиозными образами, обратила его учеников и Будду в божественные личности, — данный процесс неизменно совершается и у детей, в случае, если лишь им не информируют родители
—
3Grunwald — Padagogische Psychologie. Berlin. 1921. кожный покров. 375—376.
4 Вот основная литература по религиозной психологии ребенка:
Buchmuller — семь дней Knabe als religiose Personlichkeit; W e i g 1 — Kind und Religion;
В о 11 g e г — Kind und Gottesidee; Schreiber — Der Kinderglaube; Vorwerk — Kindergebet und Kinderpsychologie; С е л л и — Очерки по психологии детства; Grun-wa l d — Padagogische Psychologie (§§ 36—39).
религиозных образов. В случае, если мы будем говорить ребенку о Всевышнем, но не будем информировать ему конкретного образа Спасителя, в случае, если дитя усваивает отечественную идея о Всевышнем, но не имеет ясных образов Божества, то оно само формирует эти образы. Кто не знает, что любая религия распространяется не благодаря своим идеям, а благодаря своим образам, завлекающим к себе сердца, а не ум людей? И у взрослых людей в их религиозной жизни образам в собственности основное место, у детей же эта сторона выражается бросче и посильнее. Та религия действует более воспитательно, которая владеет громадным числом образов; религия без почитания икон действует не сильный, чем религия, которая связана с почитанием икон. Отыщем в памяти дивный образ Лизы Калитиной и развитие у нее религиозных эмоций под влиянием рассказов ее няни…
Не имея громадного материала для суждений о детских религиозных представлениях, мы можем заявить, что детские понятия и религиозные представления — схематичны, пожалуй кроме того неотёсанны. Мы говорили уже, что дитя больше видит в Всевышнем Судию, начало Правды, чем Любовь, чем милосердия и начало нежности — говорим не о том, чем дышит детское сердце, ао том, как мыслит детский ум. В Исповеди Гоголя находится всем узнаваемый рассказ о том, как его мать, в то время, когда ему было 4 года, поведала ему о Страшном Суде. Рассказ данный запал в душу Гоголя; семя продолжительно лежало, казалось, без всяких показателей судьбы в глубине души, — но пришла пора, и оно взошло пышным цветом и очень отразилось в религиозных исканиях Гоголя. Данный факт красноречиво говорит о том, как глубоко врастают в детскую душу религиозные образы.
Несомненная и глубокая неточность простого религиозного воспитания содержится в том, что оно через чур рано интеллектуализирует религиозные переживания ребенка, вернее говоря — информирует идеи, до которых не доросло еще в собственном развитии детское сердце и каковые потому живут в душе как абстракции, как безлюдные формулы. Одно дело — религиозные образы, другое дело — религиозные идеи; в первых дитя испытывает недостаток, и, чем они дешевее, яснее, тем сильней их власть над детской душой, — до вторых дитя должно еще дорасти. Религиозные образы нужны для выражения религиозных переживаний — такова их функция; вот отчего нет лучшего воспитательного материала, чем рассказы об Иисусе Христе, о Его Матери, о святых.
Нужно подчернуть, что влияние религиозной среды на детскую душу не исчерпывается внесением указанных религиозных образов; кроме этого общество, владеющее тайным фондом прежних, дохристианских вер, живущих и поныне в современной душе (в виде различных «суеверий»), — прививает и их детской душе. Через сказки (в основном) в душу детскую входит целый мир побледневших прежних вер, каковые, попадая в детскую душу, находят в ней точку опоры и задерживаются. Я отлично не забываю из собственного детства, что, в то время, когда мне было 4 года, няня говорила мне сказки, в которых действовали выходцы с того света и различные страшилища. не забываю и поныне, с замиранием и каким волнением слушал я (обыкновенно в сумерки) эти рассказы… Необычная появилась у меня тогда ассоциа-
ция — с этими рассказами спаялось в душе воспоминание о ворковании голубей. Довольно много прошло уже времени, но и поныне, в то время, когда я слышу воркование голубей, душу мою наполняет тягостное напряжение и жуть — как будто бы слышится в этих звуках загадочная, загробная музыка, от которой сжимается сердце… Суеверия, «подземная» религия живет и поныне и в народе и в культурных слоях общества, — и теми либо иными дорогами она попадает и в детскую душу.
Мы говорили о схематизме детских религиозных представлений; упомянем еще об их симплицизме, об упрощенности всего более сложного и глубокого. Эти черты требуют сугубой осторожности при религиозном воспитании, поскольку у детей легко появляются настоящие кризисы. Я сказал уже о том, что элементарный религиозный утилитаризм, воздействующий на религиозное восприятие (мы устрашаем детей Всевышним, угрожаем Им), вызывает и у детей упрощенное представление о связи отечественной с Всевышним. Часто у детей возможно констатировать такое представление о молитве, что Всевышний обязан выполнить всякую молитву; превращение детской молитвы в просительную молитву по большому счету мало отвечает детской беззаботности, исходя из этого проходит довольно часто без страшного влияния на религиозную судьбу. Но время от времени, у сосредоточенных и напряженных детей, отсутствие результатом молитвы вызывает резкое религиозное охлаждение и отзывается в душе продолжительным потускнением религиозного эмоции.
Что касается религиозной активности детей, то, беря для ее характеристики примеры из окружающей нас жизни, можем сообщить: детям сначала совсем чужд тот дух компромисса, что столь характерен для современного христианского общества, верования которого столь далеки от его жизни. Детская вера есть цельной, — дитя легко и весело выполнит то, что посоветует ему вера, с максимальной серьезностью и искренностью следует за голосом собственного сердца. Но жизнь, которую находит около себя дитя, не терпит и не ищет цельности, она не только не соответствует господствующим верам, но довольно часто быстро противоречит им. Дитя не имеет возможности не подмечать этого разлада, данной двойственности, не имеет возможности не дышать этим отравленным воздухом, — и в душу его незаметно попадает ядовитый религиозный дуализм. Нечего удивляться исходя из этого, что религиозная активность у детей столь мало есть творческой, так мало проявляет религиозную энергию ребенка и без того легко укладывается в ряд привычных действий. Тогда как эстетическая судьба ребенка ярко окрашена творческим напряжением, тогда как моральные переживания окрашивают жизненную активность ребенка, — его религиозные переживания рано покупают какой-то пассивный темперамент, как будто бы не ищут собственного выражения в активности. Само собой разумеется, это не может быть признано обычным, потому что эмоциональная сфера постоянно ищет того, дабы окрасить собой активность. В случае, если же религиозные переживания становятся такими бессильными и бледными, как будто бы ласковый цветок, растущий при слабом свете, в случае, если потом они становятся такими неустойчивыми и хрупкими, то за этим стоит какое-то преждевременное увядание либо
недоразвитие. Мы знаем, что именно религиозные переживания в сильнейшей степени владеют тенденцией стать центральными и окрасить собой целый наш внутренний мир, исходя из этого было бы конечно ожидать при развитии детской религиозности повышенной и яркой религиозной активности, что в редких случаях и отмечается. Практически же мы, взрослые, используем все усилия к тому, дабы ослабить самый тон религиозной судьбе в ребенке, дабы оттеснить ее вглубь души, сделать бессильной, бесплодной, — и делаем мы это больнее всего и больше всего для детской души собственной судьбой. Иначе, мы торопимся уложить порывы детской души в узнаваемые формы, — религиозное воспитание совсем еще чуждо внимания к тому собственному вростанию ребенка в мир религиозного творчества, которое мы защищаем при регуляции, к примеру, эстетической жизни ребенка. Возможно, охлаждающее влияние отечественное на детскую религиозную судьбу имеет и собственную хорошую сторону — так как что бы делало дитя, если бы, входя в судьбу, оно сохраняло пыл религиозных устремлений, творческий порыв к религиозной активности, для которой нет и самого скромного места в нашей жизни, в современной культуре? Я не буду входить в эту тему, на большом растоянии выводящую нас за пределы психологии детства, и ограничусь только неспециализированным указанием, что в религиозном развитии ребенка его творческая энергия, творческие порывы исчезают бесследно, и религиозная активность рано застывает в формах привычных, извне воспринятых действий…
Чёртом детской религиозной сферы мы заканчиваем изучение высшей духовной судьбы ребенка, а следовательно и всей эмоциональной сферы его; нам нужно еще сообщить пара слов о детском воображении, исходя из того положения, что воображение имеется орган эмоциональной сферы. Изучение детского воображения, детского творчества должно единственно проложить надежный путь к пониманию детской эмоциональной сферы. В случае, если изучение эмоциональной сферы тяжело и у взрослых, — во какое количество же раз оно тяжелее в отношении детей! К детской душе особенно хочется приложить слова одной из сестер в драме Чехова — Три сестры, — которая говорит, что душа ее как закрытый рояль, ключ от которого потерян. Мы знаем, мы глубоко ощущаем, что в том месте, в глубине детской души, имеется довольно много красивых струн, знаем, что в душе детской звучат мелодии — видим следы их на детском лице, как бы вдыхаем в себя благоуханье, исходящее от детской души, — но стоим перед всем этим с мучительным эмоцией закрытой и недоступной нам тайны. Красива, притягательна, детская душа, но как мало дешева конкретно в собственных чувствах, в данной внутренней музыке, звучащей в детской душе! Мы можем «вживаться» в детскую душу, — и конкретно в моменты наивысшего подъема в нас этого вживания мы с больным ясностью сознаем, как на большом растоянии стоим мы от детей… Эта невозможность прямым методом пробраться в мир детских эмоций делает особенно ответственным изучение детского воображения — через которое мы можем сохранять надежду посмотреть и в сферу эмоций ребенка.
Мы знаем, что кое-какие психологи говорят о бедности детского воображения, исходя из чисто формального анализа продуктов детского творчества. Мы говорили уже, что это мнение ошибочно; само собой разумеется, верно в далеком прошлом выраженное противоположное мнение — что мир детской фантазии очень широк и богат. Вправду, участие фантазии приходится отмечать везде в жизни ребенка — и особенно это приходится сказать при изучении основной формы детской активности — игр. Самый факт широкого развития воображения в детской душе, возможно сообщить — его господства относительно с интеллектом не вызывает исходя из этого никакого сомнения. Часто данный факт растолковывают тем, что детский интеллект весьма не сильный и не развит, благодаря чему — так говорит это мнение — фантазия и играется такую роль в детской судьбы, слабея по мере того, как растет и крепнет критическое чутье, работа ума. Но, очевидно, совсем нереально видеть обстоятельство развития воображения у детей в каком-либо психологическом недостатке, — обязан же быть какой-то хороший корень этого. С той точки зрения, которую мы развили раньше и в соответствии с которой работа воображения пребывает в психологическом выражении эмоций, в уяснении и интеллектуализации их, широкое развитие воображения у детей, при ярком расцвете у них эмоциональной жизни, не воображает ничего таинственного. Я разрешу себе задержать внимание читателя на том, как приближается ощупью современная психология детства к верному пониманию этого.
Классическая точка зрения на воображение отыскала собственный лучшее выражение в современной психологии у Гроса. Любопытно, что тот самый Грос, которого мы прославляем как лучшего современного психолога детства, как создателя ее ключевых принципов — потому что только благодаря Гросу стал нам понятен его основное и смысл детства содержание, — что именно Грос не осознал природы детского воображения. Довольно часто Грос как бы приближается к более глубокому пониманию его, — особенно любопытно в этом отношении установленное им понятие «сферы переживаний», окрашенных какой-либо чувством5, — это понятие Грос приближает в будущем к чёрту работы фантазии — конкретно, к так называемым «мечтам». Особое значение придает он «мечтам наяву», каковые, согласно его точке зрения, ближе стоят к художественной фантазии, чем к мечтам во сне, и каковые более распространены, чем это обыкновенно думают. «Большое большая часть людей, — пишет Грос, — и детей и взрослых, глубоко прячут в собственной груди тайные перемещения эти; время от времени люди смогут продолжительно пребывать в интимном общении любви либо дружбы, не выдавая ни одним словом скрытые мечты собственные, к каким они каждый день возвращаются, но ключ от которых они не вверяют никому»6. В данной характеристике мечт, их связи с интимными, закрытыми эмоциями Грос приближается к развитому нами пониманию фантазии, как органа эмоциональной сферы — так как от мечт до настоящей фантазии один лишь ход. Вместе с тем Грос различает в работе фантазии две функции — «создание иллюзии»
—
5 G г о s s — Das Seelenleben des Kindes. S. 111.
6 Ibid. S. 151.
(что приближает работу фантазии к эмоциональной сфере) и создание образов — помощью комбинации (что и дает начало термину «комбинирующая фантазия»). Если бы Грос глубже вошел в анализ первой функции фантазии, в связи с собственной теорией игры, он лучше осознал бы невозможность оставаться при классическом понимании воображения, — по крайней мере в книге его имеются уже симптомы приближения к эмоционалистическому толкованию воображения. Не считая вышеприведенных мест, весьма любопытно все то, что мы находим в главе его книги — Die Illusion und die bewusste Selbsttauschung; тут Грос примыкает во многом к Мейнонгу, о работе которого «Annahmen» мы говорили раньше при характеристике новой теории воображения. Действительно, Грос не желает ставить «Annahmen» в центр объяснения неприятности фантазии, но он признает значительное их участие не только в играх, но и при слушании ребенком сказок7. Но все это лишь симптомы разложения у Гроса классического понимания воображения; в основной же главе книги, посвященной фантазии, Грос полностью стоит на данной классической мнению. Разбирая работу фантазии, как функцию интеллекта («свойство комбинации, — пишет он, — опирается на законы ассоциации»8), Грос изучает три формы работы фантазии: 1) преуменьшение и преувеличение, 2) отделение отдельных линия от комплекса и 3) создание из отдельных образов более сложного комплекса образов. Характеризуя первую форму работы воображения, Грос дает увлекательный пример: «у меня тридцать пуль, — сказало одно дитя, — нет, пятьдесят! нет, сто! нет, тысяча!». «Я видела бабочку, — сказало второе дитя, — величиной с кошку, нет — такую, как дом!». Грос и сам видит тут влияние нескольких эмоций9 а также говорит с опаской, что «творческая работа фантазии может протекать и независимо от воли», намекая кроме того на руководящую роль эмоции наряду с этим. Подводя, но, итоги неспециализированному анализу детской фантазии, Грос приходит к выводу, что регуляция работы фантазии10 исходит если не от отдельного образа, то от идеи, которую тут же Грос характеризует, как «комплекс образов»11. Еще бросче и определеннее эта точка зрения выражена у Селли, что думает, что в работе фантазии определяющей силой есть образ12. Те психологи, каковые свободны от преувеличений в данной области, сосредоточивают внимание на формальной стороне в работе фантазии — это относится, к примеру, к Штерну, посвятившему пара красивых страниц анализу фантазии, но не углубившемуся в ее проблему, и особенно к Мейману13. У последнего особенно светло видно, что сосредоточение на формальной
—
7 Ibid. S. 183.
8 Ibid. S. 146.
9 Ibid. S. 147-148.
10 Штерн использует к фантазии плодотворное понятие «детерминирующей тенденции», выдвинутое в первый раз Н. Ахом. См.: Stern — Psych, der fruhen Kindheit. S. 191.
HGroos-Op. cit. S. 50.
11 Сперва Сикорский стоял на той же узко-интеллектуалистической мнению, привёдшей к со стороны Perez, Rayneri, Colozza, но позже он отошел от данной точки зрения.
13 См.: Meumann — Vorlesungen… Bd. I. 2-ое изд. 1916. S. 178—205.
стороне в работе фантазии, возможно сообщить, удаляет нас от неприятностей ее, как бы ограничивает горизонт психолога.
Существенно глубже и уже разбирает фантазию Бюлер, развивающий собственную точку зрения в связи с изучением сказок. Неспециализированное заключение Бюлера таково: «главная схема работы фантазии не пребывает в диссоциации и вариирующей позже ассоциации образов»14. Тайна детской фантазии, по Бюлеру, состоит не в комбинации элементов, а в творчестве аналогий. Не смотря на то, что и Бюлер отводит много места чисто формальному анализу, но центр тяжести лежит у него не в этом. Открытие смысла в работе ассоциации (в противовес чисто внешнему ассоциированию элементов, в соответствии с господствующей теории), открытие внутренних мотивов в построении образов фантазии («аналогия»!) намечает уже новую возможность в понимании фантазии. Не забудем, что в соответствии с развитой выше теории фантазии, она имеется не что иное, как эмоциональное мышление; исходя из этого открытие смысла в работе фантазии15 и не разрешает трактовать фантазию, как функцию памяти, как простое комбинирование элементов. Но в случае, если в работе фантазии обнаруживается «суть», тем настойчивее выступает необходимость указать источник «детерминирующей тенденции» в ней. Фантазия не может быть формой познавательного мышления, а одновременно с этим она идет к раскрытию «смысла», к построению «идей» — и это значит, что фантазия есть новой и необычной формой мышления.
Еще дальше указанных авторов отправился К1 о s e в собственной небольшой, но хорошей книжке — Die Seele des Kindes (1920), — Клозе еще ближе подошел к защищаемой нами теории. Говоря о различии сказок и снов, Клозе пишет: «при слушании сказок дитя не видит обязательно образы сказки с особой живостью, — работа фантазии у ребенка устремлена сейчас не на самое представление (Das Vorstellen), а на «вживание» и «вчувствование» (Einleben und Einfuhlen). При слушании сказки дитя переживает не пеструю смену образов, а последовательность эмоций, аффектов, установок. Само собой разумеется, в потоке этих переживаний всплывают иногда весьма ярко отдельные образы, — но все же они имеют побочное значение… Созерцание (Anschauung) отступает перед вчувство-ванием»16. Самое предпочтение в сказках всего чрезвычайного, сенсационного, возбуждающего, возвышенного связанно с исканием эмоционального подъема. Клозе остроумно и весьма интересно освещает, исходя из этого, узнаваемые формальные изюминки детской фантазии17.
Само собой разумеется, Клозе прав. Для нас особенно любопытна его точка зрения, как симптом приближения современной психологии детства к тайне детской фантазии, к пониманию ее эмоционального корня. Само собой разумеется, в работе фантазии создаются образы, но образы не есть
—
14 В u h 1 е г — Die geistige Entwickelung des Kindes. S. 338.
15 К этому, как мы видели, подходит и Грос, но его через чур связывает классическая точка зрения.