Мэннеринг так же, как и прежде смотрел скептически.
– Ну-ну, продолжай, – промолвил он. – Переплавленное золото, говоришь. Итак, золото было переплавлено.
– И вот я пригляделся к нему поближе, – говорил Фрост. – Мы постоянно составляем краткое описание руды: ну, в том месте, в чешуйках золото либо как, перед тем как металл расплавить. В случае, если золото уже переплавлялось, мы все равно следуем заведенному порядку: записываем, как оно смотрелось при поступлении. Из-за… – Фрост замялся: он планировал сказать «безопасности», но особенной логики в том не заметил. – Из-за благоразумия, – неудобно докончил он. – Как бы то ни было, я осмотрел бруски, перед тем как Килларни положил их в тигель, и понял, что внизу каждого бруска переплавщик, уж кто бы он ни был, начертал некое слово.
Он умолк.
– Ну же, что за слово? – настойчиво попросил Мэннеринг.
– «Аврора», – отозвался Фрост.
– «Аврора».
– Вот конкретно.
Мэннеринг разом насторожился.
– Но по окончании того бруски, все до единого, опять были переплавлены, – отметил он. – Данный ваш Килларни перелил их в слитки.
Фрост кивнул:
– А после этого, в тот же самый сутки, золото закрыли в сейфе, по окончании того как комиссионер взял собственную долю и был выплачен налог на имущество.
– Другими словами никаких свидетельств касательно данной надписи не осталось, – предположил Мэннеринг. – Я верно осознал? Заглавия больше нет. Оно сгинуло в переплавке.
– Да, так, – подтвердил Фрост. – Но я, непременно, сделал о том соответствующую официальную запись. Внес описание в собственный реестр, я же сообщил.
Мэннеринг отставил бокал.
– Хорошо, Чарли. какое количество нужно, дабы эта одна страница провалилась сквозь землю – либо целый твой реестр, в случае, если на то пошло? Во какое количество обойдется маленькая неосторожность с твоей стороны? Малая толика водицы либо, может, огня?
– Я не осознаю, – удивился Фрост.
– Легко ответь на мой вопрос. Ты имел возможность бы сделать так, дабы эта страница провалилась сквозь землю?
– Имел возможность бы, – отозвался Фрост, – но, осознаёшь, я так как не единственный, кто увидел надпись. Ее Килларни видел. И Мейхью. Видел один из скупщиков, думается Джек Хармон. на данный момент он в Греймуте. И любой из них имел возможность поведать о надписи кому угодно еще. Прелюбопытная вещь эта надпись. Такую не скоро забудешь.
– Линия! – вскрикнул Мэннеринг. И с силой ударил по столу кулаком. – Линия, линия, линия!
– Ничего не осознаю, – повторил Фрост. – О чем по большому счету все это?
– Чарли, да что с тобой? – взорвался внезапно Мэннеринг. – Тебе пригодилось две треклятых семь дней, дабы явиться ко мне по поводу этого дела! Чем ты до сих пор занимался, сидел сложа руки? Чем, задаю вопросы?
Фрост отпрянул.
– Я пришел к тебе сейчас, в силу того, что поразмыслил, эти сведения, быть может, окажут помощь найти мистера Стейнза, – с преимуществом сказал он. – Учитывая, что эти деньги со всей очевидностью принадлежат ему, а не Кросби Уэллсу!
– Чушь. Ты имел возможность это сделать 14 дней назад. И в любой сутки по окончании того.
– Но я нашёл сообщение со Стейнзом лишь этим утром! Откуда мне было знать про «Аврору»? Я не веду учет финансов всех и каждого, равно как и за каждой патентной заявкой не слежу. У меня не было предлога…
– Ты взял собственную долю прибыли, – перебил его Мэннеринг. Он наставил палец на Фроста. – Ты взял собственную прибыль с этого золота.
Фрост вспыхнул:
– Это к делу не относится.
– Так ты взял либо не взял собственную долю прибыли с состояния Кросби Уэллса?
– Ну, неофициально…
Мэннеринг выругался:
– Так что ты себе в тряпочку, правильно? – Он откинулся в кресле и одним брезгливым взмахом руки бросил окурок сигары в пламя. – Пока не объявилась вдова и ты не был загнан в угол. И лишь сейчас ты раскрыл собственные карты – якобы из самых хороших побуждений! Да будь я проклят, Чарли! Да будь я проклят!
Фрост уязвленно воззрился на собеседника.
– Нет, обстоятельство отнюдь не в этом, – возразил он. – Легко я лишь этим утром собрал воедино все разрозненные кусочки. Вот честное слово. В банк пришел Том Балфур, и начал вешать мне лапшу на уши по поводу Фрэнсиса Карвера, и попросил меня поднять его профиль акций, и я нашёл…
– Что?
– Что Карвер приобрел акции «Авроры» вскорости по окончании того, как рудник купил господин Стейнз. Я лишь этим утром об этом определил.
– Так что в том месте по поводу Тома Балфура?
– В то время, когда господин Балфур ушел, я поднял документы по «Авроре» и увидел, что прибыли «Авроры» стали падать сразу после того, как Карвер приобрел акции; тогда-то я и отыскал в памяти про надпись на брусках и сложил все воедино. Честно.
– А что Тому Балфуру занадобилось от Фрэнсиса Карвера? – подал голос Мэннеринг.
– Желает привлечь его к суду, – сказал Фрост.
– На каком основании?
– Говорит, Карвер похитил целое состояние с чужого участка, либо что-то в этом духе. Но он отвечал уклончиво и начал со лжи.
– Хм, – буркнул магнат.
– Я с этим делом пришел прямиком к тебе, – продолжал Фрост, все еще сохраняя надежду на похвалу. – Из банка пораньше отпросился и – сходу ко мне. Когда свел воедино все подробности.
– Все подробности! – вскрикнул Мэннеринг. – В твоем распоряжении, Чарли, не все подробности. Ты половины подробностей в глаза не видел.
– Это что может значить? – обиделся Фрост.
Но Мэннеринг не ответил.
– Джонни Цю, – проговорил он. – Джонни чертов Цю. – Он поднялся так быстро, что кресло сзади него опрокинулось и ударилось об стенке; колли ликующе быстро встала и запыхтела.
– Кто? – переспросил Чарли Фрост в этот самый момент же отыскал в памяти, о ком идет обращение.
Цю – так звался старатель, разрабатывающий «Аврору». Его имя значилось в учетных записях банка.
– Это моя китайская неприятность, а сейчас, опасаюсь, еще и твоя, – мрачно промолвил Мэннеринг. – Чарли, ты со мной либо против меня?
Фрост скосил глаза на сигару.
– С тобой, само собой разумеется. Не осознаю, для чего ты задаешь такие вопросы.
Мэннеринг отошел в глубину помещения. Открыл шкафчик, явил взору два карабина, богатую огромный пояс и подборку пистолетов с двумя кобурами оленьей кожи и кожаной бахромой. И принялся застегивать данный достаточно нелепый аксессуар на объемистом животе.
– Тебе бы также хорошо вооружиться – либо ты уже?
Фрост легко покраснел. Согнулся вперед, загасил сигару – неспешно, обстоятельно, трижды потыкав тупым финишем в тарелку, а позже и еще раз, размалывая пепел в небольшую тёмную пыль. Мэннеринг топнул ногой:
– Эй, в том месте! Ты, говорю, вооружен либо нет?
– Нет, – отозвался Фрост, наконец-то производя окурок из рук. – Буду с тобой полностью честен, Дик, я в жизни ни из чего не стрелял.
– Да тут сложностей нет, – заверил Мэннеринг. – Легко, как два раза два. – Он возвратился к шкафчику и снял с полки два красивых капсюльных револьвера.
Фрост не спускал с него глаз.
– Секундант из меня выйдет плохой, – предотвратил он тут же, стараясь, дабы голос не дрожал, – в случае, если я так и не определю обстоятельство вашей ссоры и не буду иметь возможности положить ей финиш.
– Мелочи, мелочи, – пробормотал Мэннеринг, контролируя револьверы. – Я именно желал заявить, что у меня тут имеется для тебя армейский кольт, но в случае, если поразмыслить… заряжать его чертовски продолжительно, а с порохом и пулями ты так как связываться не захочешь. В такой-то ливень! Тем более, в случае, если прежде ты этого ни при каких обстоятельствах не делал. Обойдемся тем, что имеется. Обойдемся.
Фрост скользнул взором по Мэннерингову поясу.
– Впечатляет, правда? – проговорил Мэннеринг без тени ухмылки. Он вложил револьверы в кобуры, пересек помещение, подошел к гардеробу и снял с древесной вешалки пальто. – Не волнуйся; наблюдай – когда я это надену и застегнусь на все пуговицы, никто ничего не увидит. Я легко в неистовстве, Чарли! Вот так как дрянной китаеза! Я в неистовстве!
– Кроме того не воображаю себе по какой причине, – промолвил Фрост.
– Он воображает, – отозвался Мэннеринг.
– Погоди 60 секунд, – проговорил Фрост. – Сообщи мне… сообщи мне одно. Что ты такое затеваешь?
– Мы зададим косоглазому страху! – отвечал магнат, засовывая руки в рукава пальто.
– Как конкретно? – узнал Фрост, с трепетом душевным отмечая форму множественного числа. – И по какому предлогу?
– Да китаец на «Авроре» трудится, – растолковал Мэннеринг. – Это его рук дело, Чарли, – слитки, про каковые ты говорил.
– Но чем он тебя разобидел?
– Не то дабы разобидел, скорее дал предлог для недовольства.
– О! – неожиданно осенило Фроста. – Ты так как не думаешь, что это он убил мистера Стейнза?
Мэннеринг раздраженно буркнул что-то себе под шнобель, что раздалось практически стоном. Сдернул пальто Фроста с вешалки и перебросил ему; тот поймать поймал, но надевать его не спешил.
– Идем, – торопил Мэннеринг. – Время не ожидает.
– Да для всевышнего, – взорвался Фрост, – будь уже так любезен объясниться со мною начистоту. Мне нужно внести в это дело ясность, в случае, если мы идем штурмовать треклятый Чайнатаун!
(Об данной собственной фразе Фрост пожалел, еще не успев договорить до конца: ему совсем не хотелось штурмовать Чайнатаун ни в каком случае – внеся в дело ясность либо не внеся.)
– Некогда, – отрезал Мэннеринг. – По пути поведаю. Наряжайся давай.
– Нет, – возразил Чарли Фрост, найдя, к вящему собственному удивлению, что в силах показать твердость и деликатно настоять на своем. – Ты не спешишь, ты легко возбужден. Поведай на данный момент.
Мэннеринг в смятении мял в руках шляпу.
– Данный китаец на меня трудился, – наконец согласился он. – Старательствовал на «Авроре» еще перед тем, как я реализовал ее Стейнзу.
– Так «Аврора» была твоей? – заморгал Фрост.
– А в то время, когда Стейнз ее откупил, – кивнул Мэннеринг, – китаеза остался, вкалывает в том месте и сейчас. По договору типа. Кликать Джонни Цю.
– А я и не знал, что «Аврора» принадлежала тебе.
– Да добрая половина земель между Хокитикой и рекой Грей принадлежала мне на том либо другом этапе, – отозвался Мэннеринг, выпячивая грудь. – Но как бы то ни было. Пока не показался Стейнз, мы с Цю легко поцапались. Нет, не то дабы серьезно. У меня собственные способы вести дела, вот и все; у узкоглазых – собственные. Вот как оно вышло. Каждую семь дней я брал все, что выработал Цю, – по окончании того как золото замерили, очевидно, – и возвращал обратно на участок.
– Что?
– Возвращал обратно на участок.
– Ты «солил» личный участок! – потрясенно вскрикнул Фрост.
Чарли Фрост не был узким наблюдателем людской природы и в следствии довольно часто переживал, что его якобы предали. В беседе он часто принимал таковой вид, словно бы придерживается некой таинственной стратегии, и не то дабы специально прикидывался, не смотря на то, что и в полной мере сознавал, какое чувство формирует; это проистекало, скорее, из его полной невосприимчивости к любому стороннему опыту. Фрост не умел прислушаться к себе как к кому-то второму; не умел взглянуть на мир чужими глазами; не умел разглядывать натуру ближнего в противном случае, нежели сравнивая со своей собственной, будь то с завистью либо с жалостью. Гедонист в душе, он всегда закутывался в кокон собственных эмоций и неизменно не забывал о том, что? у него уже имеется и чего еще предстоит добиться; его субъективность отличалась безграничной полнотой. Он был чужд прямолинейности, ни при каких обстоятельствах не заявлял о собственных мотивах личного характера в публичной сфере и потому в большинстве случаев сходил за человека беспристрастного и уравновешенного, талантливого мыслить в высшей степени объективно и непредвзято. Но истине это не соответствовало. Его шокированный вид не был призван показать праведное негодование, да в действительности и неодобрения в себе не заключал. Фрост был просто-напросто запутан – так как он постоянно воспринимал Мэннеринга не в противном случае как обладателя завидного дохода и прискорбно не сильный здоровья, чьи сигары постоянно отличаются наивысшим качеством, а декантер ни при каких обстоятельствах не пустеет.
Мэннеринг пожал плечами:
– Я не первый, кто не прочь подзаработать, и уж всяко не последний.
– Стыд какой! – отозвался Фрост.
Но для Мэннеринга такая чувство, как стыд, сопутствовала только провалу; он не испытывал никаких угрызений совести, в случае, если, на его личный взор, неудачи он не потерпел.
– Хорошо, собственную точку зрения ты высказал. Так вот, как все вышло-то. Участок был никуда не годным. Ничем не лучше отвала. Когда я приобрел рудник, я закопал фунтов двадцать чистого золота в гравии, рассыпал тут и в том месте, позже приказал Цю начать разработку. Цю все благополучно нашёл. В конце семь дней пришел, как надеется, взвесить прибыль в пункт приема при лагере. Это еще до «золотого эскорта» было, ну, не забываешь. В те времена банковские работники обслуживали такие пункты на протяжении по реке, а скупщики трудились поодиночке. Доходит дело до моего участка, мое золотишко взвешивают, представители банка задают вопросы, не желаю ли я им его сдать; я говорю: нет, не на данный момент; я его с собой заберу как имеется. Состряпал басню: я-де откладываю добытое для частного клиента, что собирается все полностью зараз вывезти. Либо что-то в этом духе, уже и не помню толком. Так вот, по окончании того как прибыль взвесили и цена ее внесли в реестр, я золотишко забираю, под покровом темноты прокрадываюсь на участок и опять рассыпаю его по гравию.
– Ушам своим не верю, – отозвался Фрост.
– Да желаешь верь, желаешь не верь, как тебе угодно, – пожал плечами Мэннеринг. – Нужно дать китайцу должное; это повторялось раз пять-шесть, и каждую семь дней он являлся ровно с тем же числом, более либо менее. Все до крупинки подбирал, сколько я ни перемешивал гравий, сколь бы глубоко ни проседал песок, не обращая внимания на погоду и все, что угодно. Рыл как крот. Китайцы, они такие: как дело доходит до хорошей ветхой работенки, тут к ним не придерешься.
– Но ты ему так ничего и не поведал?
– Само собой разумеется нет! – возразил Мэннеринг. – В собственных грехах каяться? Еще чего! Как бы то ни было. На сторонний взор, все смотрелось так, как будто бы «Аврора» дает по двадцать фунтов в месяц. Никто и не подозревал, что это одинаковые двадцать фунтов, опять и опять! Казалось, это надежный прибыльный участок.
Мэннеринг приступил к рассказу в состоянии изрядного раздражения, но его врожденная тяга к красочным живописаниям скоро забрала собственный: ему доставляло наслаждение приводить доказательства собственной находчивости. Расслабившись, он с головой ушел в повествование, постукивая краем цилиндра по ноге.
– Но тут Цю что-то заподозрил. Наверно подглядывал за мной либо легко меня вычислил. И что же он, как ты думаешь, сделал? Хитрющая лиса! Он начал каждую семь дней переплавлять золото в собственном мелком тигле. И приносил на пункт приема уже в слитках, в фунтовых брусках вот приблизительно для того чтобы размера. Их среди камней не разбросаешь!.. Не имеет значения, поразмыслил я. У меня было много других участков на продажу, и остальные давали хорошее количество золотого песка. Я поразмыслил, возможно ж подменить одно на второе. Так что я начал класть в банк бруски Цю как выручку с участка «Мечта об Англии» и каждую семь дней «подсаливал» «Аврору», в точности как раньше, лишь применял золотишко с «Грезы об Англии», а не с «Авроры», осознаёшь? Так как прежде на «Авроре» добывалось по двадцать фунтов в неделю; и нужно было поддерживать тот же размер выработки, в противном случае покажется, словно бы прибыли с нее падают, – а тогда и я никакой прибыли не возьму с ее продажи… Но Цю додумался и об этом, – продолжал Мэннеринг, возвысив голос на финальной каденции, – и треклятый гад начал вырезать на собственных брусочках наименование участка – «Аврора». А я ж не могу их класть в банк как выручку с «Грезы об Англии», это ж неминуемо вопросы позовёт! Нет, ну воображаешь? Наглость какая!
– Поверить не могу, – повторил Фрост, все еще не на шутку разобиженный предательством приятеля.
– Но ж что имеется, другими словами, – отозвался Мэннеринг. – Вот такие пироги. И тут-то и показался Эмери.
– И?
– Что «и»?
– Ну что дальше-то было?
– Ты превосходно знаешь что. Я реализовал ему «Аврору».
– Но ты ж сообщил, участок ни на что не годен!
– Да, – кивнул Мэннеринг.
– Ты реализовал ему пустышку?
– Да.
– Но он же твой приятель! – вскрикнул Чарли Фрост и, еще не договорив, пожалел о собственных словах.
Что за нелепая патетика – отчитывать человека наподобие Мэннеринга по поводу дружбы! Жизнь Мэннеринга достигла собственного апогея: он был богат, процветал, превосходно наряжался, обладал самым огромным и прекрасным особняком на Ревелл-стрит. На его цепочке от часов болтались золотые самородки. За каждой трапезой он ел мясо. У него перебывала сотня дам – может, кроме того тысяча, быть может, и еще больше. И на что ему сдались приятели? Фрост почувствовал, что краснеет.
Мэннеринг некое время рассматривал молодого человека и наконец сообщил:
– Сущность вот в чем, Чарли. Клад ценой в четыре тысячи фунтов – золото в слитках, причем на каждом бруске значится слово «Аврора», – найден в доме покойного. Мы не знаем по какой причине, не знаем как, но мы знаем кто, и данный «кто» – мой ветхий друг Цю из Каньера. Осознал? Вот исходя из этого нам и нужно прогуляться в Чайнатаун. Задать юноше вопрос-второй.
Фрост ощущал: Мэннеринг так же, как и прежде что-то от него скрывает.
– Но само состояние – как ты его растолковываешь? – не отступался он. – В случае, если «Аврора» в действительности пустышка, тогда откуда взялось все это золото? А вдруг «Аврора» не пустышка, тогда кто подделывает документацию, дабы создать чувство, словно бы участок ни на что не годен?
Магнат нахлобучил шляпу.
– Все, что я знаю, – промолвил он, проводя громадным и указательным пальцем на протяжении полей цилиндра и обратно, – так это то, что мне нужно уладить кое-какие счеты. Никому не позволяется одурачить Дика Мэннеринга больше одного раза, а, как я осознаю, данный узкоглазый небольшой серьезно постарался. Ну, пошли. Либо ты хвост поджал?
Никому не нравится, в то время, когда его именуют трусом, – меньше всего тому, кто открыто трусит.
– Ничего я не поджал, – холодно заверил Фрост.
– Вот и славно, – отозвался Мэннеринг. – Тогда без обид. Идем.
Фрост вложил руки в рукава.
– Надеюсь, до драки не дойдет, – предположил он.
– Поглядим, – промолвил Мэннеринг. – Поглядим. Пошли, Холли, – пошли, девочка! Поднимайся давай! Имеется дело в Хокитикском ущелье!
* * *
В то время, когда Фрост с Мэннерингом вышли из театра оперы и балета «Принц Уэльский», надвинув шляпы пониже под проливным дождем, Томас Балфур именно сворачивал на Уэлд-стрит, в трех кварталах южнее. Последние полтора часа Балфур провел в «Дойче гастхаусе» на Кэмп-стрит, где горка кислой капусты, коричневый соус и сосиска, местечко у огня и возможность поразмыслить некое время наедине с самим собою помогли ему снова сосредоточиться на делах Алистера Лодербека. Он вышел из трактира освеженным и подкрепившимся и направился прямиком в «Уэст-Кост таймс».
В коробчатого окна жалюзи были опущены, парадная дверь закрыта. Балфур подергал за ручку: закрыто. Охваченный любопытством, он обогнул строение и подступился к маленькой квартирке, где жил издатель газеты Бенджамин Левенталь. Прислушавшись под дверью и ничего не услышав, он с опаской развернул ручку.
Дверь с легкостью подалась, и Балфур был лицом к лицу с самим Левенталем: тот сидел за столом, сложив руки на коленях, – как если бы лишь и ожидал, дабы приход Балфура вывел его из транса. Он быстро быстро встал на ноги.
– Том, что такое? – вскрикнул он. – Что-то произошло? По какой причине ты не постучал?
Сидел он, строго говоря, за лабораторным столом, поверхность которого, щербатую и потертую, испещрили пятна пролитых чернил и химикалиев, но сейчас с него разгребли целый хлам, неразрывно связанный с Левенталевым ремеслом, и застелили вышитой скатертью. В центре красовалась тарелочка с толстой свечой; свеча горела.
– О, – отозвался Балфур. – Прости, Бен. Привет. Прости. Прости еще раз. Не желал тебя потревожить – ну, другими словами, ну да, никак не желал тебя потревожить.
– Так вам очень рады! – поприветствовал его Левенталь, видя, что Балфур явился не с плохими вестями, но поболтать. – Заходи, не находись на дожде.
– Не желал нарушить твой…
– Да ничего ты не нарушил. Заходи-заходи – дверь лишь закрой!
– Вообще-то, я не то дабы по делу, – покаянно согласился Балфур, памятуя, что для Левенталя выходной сутки – это святое. – И не то чтобы по работе. Легко желал кое-что с тобой обсудить.
– Побеседовать с тобой – это по большому счету никакая не работа, а сплошь наслаждение, – великодушно заверил Левенталь. И в четвертый раз повторил: – Но заходи же!
Наконец Балфур переступил порог и закрыл за собою дверь. Левенталь снова сел и сложил руки:
– Я всегда думал, что для иудея лучшего занятия, чем газетный бизнес, не отыскать. Воскресных-то номеров не бывает, как будто бы специально подгадали под Шаббат. Я прямо-таки сочувствую своим христианским соперникам. Им приходится в воскресенье набирать следующий выпуск, с чернилами копаться, подготавливаясь к понедельнику; им по большому счету отдохнуть некогда. Я именно об этом думал, пока ты поднимался по дорожке. Да повесь уже пальто. И присаживайся.
– Я-то сам держусь англиканской церкви, – промолвил Балфур, что, как многие приверженцы данной религии, ощущал себя очень неуютно при виде знаков любой веры. На Левенталеву свечу он посматривал настороженно, как если бы хозяин выложил напоказ власяницу либо вериги.
– Что у тебя на уме, Том?
Бенджамин Левенталь никак не рассердился по причине того, что его еженедельный ритуал прервали: его религия отличалась самоуверенностью и не в его характере было усомниться в себе самом. Он частенько нарушал по мелочи обеты Шаббата и себя за это не осуждал, потому что сознавал отличие между долгом, вгоняющим в ужас, и долгом, посоветованным любовью; он верил в собственную прозорливость и полагал, что в случае, если и преступает правила, то всегда – по веской обстоятельству. И вдобавок ему (нужно признать) по окончании двухчасовой постоянной молитвы уже не сиделось тихо – Левенталь был человеком энергичным и нуждался во внешнем стимуле.
– Слушай, – заявил Балфур, упершись кончиками пальцев в поверхность стола между собою и собеседником. – Я тут только что определил по поводу Эмери Стейнза.
– А! – удивился Левенталь. – Лишь на данный момент? Да ты никак голову в песке прятал!
– Я был занят, – отозвался Балфур, опять устремляя взор на свечу: с самого детства он не имел возможности усидеть со свечой рядом, не испытав искушения дотронуться до нее, поводить указательным пальцем через пламя, пока тот не почернеет, помять подтаявший край, где воск еще теплый, загрузить кончики пальцев в лужицу расплавленного жара и скоро их отдернуть, так что жир образует на подушечках желтые нашлепки, каковые, остывая, сжимаются и белеют.
– Так занят, что кроме того не до новостей? – поддразнил Левенталь.
– У меня тут в городе один клиент, в политику пробивается.
– Ах, ну да, достопочтенный Лодербек, – кивнул Левенталь, откидываясь в кресле. – Ну что ж, надеюсь, хотя бы он мою газету просматривает в отличие от тебя! Он так как на страницах то и дело мелькает.
– Да уж, мелькает, – подтвердил Балфур. – Но послушай, Бен, я желал тебе один вопрос задать. Я в наше время утром входил в банк и слыхал, словно кто-то давал объявления в газету. по поводу мистера Стейнза – его-де умоляют возвратиться. Разрешено ли мне задать вопрос, кто разместил эти объявления?
– Непременно, – отозвался Левенталь. – Объявление – это дело публичное, и в любом случае она дает внизу, под текстом, номер почтового коробки. Тебе достаточно наведаться на почту и просмотреть коробки, и ты найдёшь ее имя.
– «Ее»?
– Да, ты удивишься, – подтвердил Левенталь. – Это одна из отечественных ночных бабочек! Предугадаешь, которая?
– Лиззи? Ирландка Лиззи?
– Анна Уэдерелл.
– Анна? – переспросил Балфур.
– Ага! – расплылся в широкой ухмылке Левенталь: он владел чуткостью приобщенного к чужой тайне человека и всегда наслаждался от души, выступая в данной роли. – Ты бы сам ни за что не додумался, правда? Она пришла ко мне, в то время, когда с момента исчезновения мистера Стейнза еще двух дней не прошло. Я постарался убедить ее подождать какое-то время: по мне, так это чистой воды расточительство – разместить объявление по поводу пропажи человека, в случае, если его всего два дня как нет. Может, он просто в ущелье отправился, предположил я, либо уехал вверх по взморью к реке Грей. Может, уже на следующий день возвратится! Я ее уговариваю, а она – ни в какую. Говорит, никуда он не отбыл, он пропал. Вот так и сообщила. Ровно в этих словах.
– Пропал, значит, – эхом отозвался Балфур.
– И тем же утром бедняжка предстала перед судом, – набрался воздуха Левенталь. – До чего ж ей не везло целый последний год! Славная она женщина, Том, – весьма, весьма славная.
Балфур нахмурился: ему не очень приятно было слышать, как кто-то именует Анну Уэдерелл «славной девушкой».
– Кроме того представить себе не могу, – сообщил он, помотав головой. – По большому счету не воображаю их вдвоем. Они ж совсем различные, как сыр и мел.
– Как сыр и мел, – эхом подхватил Левенталь: ему нравились иноязычные идиомы. – А кто из них тогда мел? Стейнз, возможно, – раз карьеры разрабатывает!
Балфур пропустил его слова мимо ушей:
– А тебе Анна пояснила, по какой таковой причине расспрашивает про Стейнза? Ну, другими словами для чего…
– Да она пробовала с ним связаться, для чего бы еще? – отозвался Левенталь. – Но твой вопрос так как не об этом, правда?
– Я всего-навсего имел в виду… – Балфур не стал доканчивать фразу.
– Чему ж тут удивляться, Том! – улыбнулся Левенталь. – В случае, если данный юноша выказал к ней хоть чуточку симпатии, хм…
– Что?
Издатель хмыкнул:
– Ну, ты обязан признать: рядом с мистером Стейнзом мы с тобой достаточно бесцветны.
Балфур насупился. Что означает «бесцветны»? Это Бен про седину? Седина облагораживает мужчину.
– Тогда второй вопрос, – сказал Балфур, меняя тему. – А что ты знаешь про некоего Фрэнсиса Карвера?
Левенталь изогнул брови.
– Не то дабы довольно много, – согласился он. – Не смотря на то, что историй наслушался, понятное дело. Про людей для того чтобы склада в большинстве случаев чего лишь не говорят.
– Да, – подтвердил Балфур.
– Итак, что я знаю о Карвере? – думал вслух Левенталь, опять и опять прокручивая в уме заданный вопрос. – Ну, я знаю, что у него корни в Гонконге. Его папа был наподобие как финансистом – что-то по линии оптовой торговли. Но они с отцом, по-видимому, порвали отношения; с родительской компанией он уже никак не связан. Сам себе господин. У него торговое судно. Возможно, они с отцом разошлись по окончании того, как он угодил на каторгу.
– Но что ты о нем думаешь? – не отступался Балфур.
– Пожалуй, мое о нем чувство не самое хорошее. Он, во-первых, сын богача и, во-вторых, бывший каторжник, но второе и первое возможно с легкостью поменять местами. Я так осознаю, он воплощает в себе все нехорошее от обоих миров. Он бандит и головорез, и наряду с этим себе на уме. Либо, в противном случае говоря, он живет шикарно, но подло.
(Такое резюме характера для Бенджамина Левенталя было очень типично: в собственных мыслях он постоянно старался позиционировать себя как умудренное третье лицо между противостоящими силами. Оценивая вторым, Левенталь вначале выявлял в их характере главное несоответствие, а позже растолковывал, как конкретно полюса этого несоответствия возможно в принципе совместить посредством его, Левенталя. Он был обречен прозревать врожденную двойственность во всем, кроме того в собственной оценке данной двойственности, и в следствии ему было нужно принять твёрдый персональный кодекс окончательных императивов – в качестве меры защиты от того, что сам он принимал как мир противоречивый и изменчивый. Данный персональный кодекс основывался на невозмутимости, рефлексии и высоких правилах: таково было единственное надежно закрепленное сиденье, с которого он имел возможность следить за этими нескончаемыми проявлениями двойственности, и Левенталь целиком и полностью на него надеялся. Он бывал нестрог в отношении собственного распорядка дня, податлив в бизнесе, шутил о религии, но в том, что касается собственных окончательных императивов, он никак не имел возможности ошибаться – и на уступки не шел.)
– Я вследствие этого Карвера сравнительно не так давно здорово влип, – продолжал Левенталь. – Где-то семь дней две назад он снялся с якоря вне графика, притом среди ночи. Дело было в воскресенье, в субботнем выпуске уже опубликовали всю портовую данные. Но потому, что, в соответствии с расписанию, «Добрый путь» в тот сутки не должен был отплыть и потому, что корабль отбыл пара часов спустя по окончании заката, как-то так вышло, что в таможенном издании соответствующей записи сделано не было. Ну и мне никто ничего об этом не сообщил, так что и в газете о его отплытии ни словом не упоминалось. Как словно бы барк по большому счету не покидал гавани! Глава порта весьма расстроился.
– Это в позапрошлое воскресенье, выходит? В тот самый сутки, в то время, когда Лодербек прибыл в город.
– Да, возможно. Четырнадцатого.
– Но той самой ночью Карвер был в равнине Арахуры!
Левенталь быстро вскинул глаза:
– Кто тебе сообщил?
– Один туземец-маори. Тай, как бишь его. Моложавый таковой, со громадным зеленым кулоном. Я с ним не потом как в наше время утром на улице разговорился.
– А ему откуда знать?
Балфур растолковал, что Те Рау Тауфаре и Кросби Уэллс были родными приятелями и Тауфаре видел, как Фрэнсис Карвер вошел в хижину в сутки смерти отшельника. Побывал Карвер в Уэллсовом доме перед тем, как хозяин скончался, либо уже по окончании, Балфур не знал, но Тауфаре уверял, словно бы Карвер явился в том направлении до Лодербека, – а Лодербек, в соответствии с его собственным показаниям, подъехал к хижине практически сразу после смерти отшельника, в силу того, что на плите кипел вода и чайник еще не вся испарилась. Разумно было высказать предположение, что Фрэнсис Карвер был в доме перед тем, как Кросби Уэллс умер, быть может статься (по пояснице Балфура пробежал холодок), кроме того был свидетелем его последних мин..