Появление независимой и уникальной философской мысли в РФ приходится на 30-ые годы XIX века — мрачную эру реакционного правления Николая I-го . Это царствование было ознаменовано расправой над декабристами, господством в обществе чиновников и жандармов, преследованиями вольную идея (так, сейчас кроме того не разрещалось преподавание философии в русских университетах, потому, что, по словам царского министра просвещения, польза от философии не доказана, а вред от нее вероятен). Эта эра — время ужасной коррупции и зверского крепостнического произвола, эра расцвета казенного патриотизма , в то время, когда везде пропагандировалась узнаваемая теория официальной народности, теория национальной исключительности и имперского превосходства России. Самый концентрированно данный, как его именовали, квасной патриотизм, выразил не кто другой, как шеф жандармов А.Х. Бенкендорф , в следующих ясных словах: Прошедшее России было страно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно оптимальнее , что может нарисовать себе самое храброе воображение.
Но 30-ые годы — это, по выражению А.И. Герцена , время внутреннего освобождения и наружного рабства, время, в то время, когда в мелких дружеских кружках, в студенческих аудиториях и в нескольких столичных салонах кипела интенсивная духовная жизнь, неприглаженно ставились вопросы о смысле русской истории и о настоящем вкладе России в мировую культуру. На широкое публичное дискуссию эти вопросы решился вынести Петр Яковлевич Чаадаев , необычный и глубочайший мыслитель, приятель Пушкина и декабристов . Конкретно ему поэт посвятил последовательность стихотворений, в одном из которых так восторженно охарактеризовал Чаадаева:
Он вышней волею небес
Рожден в оковах работы царской
Он в Риме был бы Брут, в Афинах — Периклес,
А тут он — офицер гусарский.
В 1830-ые годы, но, Чаадаев уже давно покинул оковы работы царской. Еще раньше, в первой половине двадцатых годов девятнцадцатого века именно он, возможно, послужил прототипом образа Чацкого в комедии Грибоедова Горе от ума. Во второй половине 30-ых годов девятнадцатого века Чаадаев разместил в издании Телескоп первую статью называющиеся«Философическое письмо» (всего этих писем было восемь, но семь последующих так и не заметили тогда собственного читателя), в которой остро и быстро поставил вопросы о том, что такое Российская Федерация и что такое настоящая любовь к отчизне.
Выход в свет чаадаевской статьи А.И. Герцен назвал выстрелом пушки в ночи, а ее написание — подвигом честного человека. Публикация первого Философического письма имела в полной мере предсказуемые в николаевскую эру последствия: издание Телескоп был закрыт, его издатель послан в ссылку, а Чаадаева по приказу царя… заявили безумным. (Так судьбу Чацкого нежданно повторил тот, кто, быть может, был его прототипом — театральная драма повторилась в реальности). На Петра Яковлевича сразу же обрушился шквал клеветы, обвинений и угроз. Что же произвело столь яркое впечатление? Какие конкретно мысли Чаадаева привели к такому раздражению у царских правительства и повергли в шок всю просматривающую публику?
Вот что пишет Чаадаев о России: прошлое России — пусто, настоящее — невыносимо, а будущего у нее — нет. Мы — пробел в нравственном миропорядке, враждебный всякому подлинному прогрессу и, раз уж Всевышний создал Россию, то как пример того, чего не должно быть — дабы преподать миру какой-нибудь ответственный урок. Присмотритесь хорошенько, и вы заметите, что любой серьёзный факт отечественной истории был нам навязан, любая идея почти всегда была заимствована. В случае, если на католическом Западе Чаадаев находит единство и динамизм исторического процесса, то для России, усвоившей православный вариант христианства из Византии, а потому появлявшейся на задворках христианского мира, и на долгое время оказавшейся под монгольским игом, согласно точки зрения мыслителя, свойственны замкнутость, невежество, пассивность, рабство. Чаадаев выступил за сближение России с Европой на земле универсальной идеи христианства.
Как уже было сообщено, Философическое письмо Чаадаева привело к бешеному озлоблению среди просматривающей публики. По словам современника, все говорили про чаадаевскую статью и чаадаевскую историю — госслужащие, барыни, священники — все соединились в одном неспециализированном презрения и вопль проклятия человеку, дерзнувшему обидеть Россию. По поводу этих негодующих отзывов очень правильно и совершенно верно выразился выдающийся критик В.Г. Белинский : Что за обидчивость такая! Палками бьют — не обижаемся, в Сибирь отправляют — не обижаемся, а тут Чаадаев, видите, задел народную честь — не смей: сказать обращение — наглость, лакей ни при каких обстоятельствах не должен сказать!
Петр Яковлевич, которому запретили выходить из дому, что-либо публиковать, и, публично заявив помешанным, начали насильственно лечить (как мы знаем, в ХХ веке в СССР инакомыслящих кроме этого много раз объявляли сумасшедшими и принудительно сажали не в колонию, а в психиатрические поликлиники), с мужественным преимуществом выносил собственный одиночество. Скоро он, растолковывая собственную позицию, написал работу называющиеся Апология сумасшедшего, в которой самодовольному патриотизму — восхищению и официальному слепому страной, противопоставил новое познание любви к Отчизне — честное, горькое, самокритичное. В собственной Апологии Чаадаев писал: Я нахожу, что человек возможно нужен собственной стране лишь в том случае, если светло видит ее; я пологаю, что время слепых влюбленностей прошло, что сейчас мы в первую очередь обязаны отчизне истиной. Красивая вещь — любовь к Отечеству, но имеется еще что-то более красивое — это любовь к Истине… Я не обучился обожать отчизну с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с закрытыми устами.
Философическое письмо Чаадаева стало прологом великого спора о прошлом, будущем России и настоящем, о ее месте в семье европейских народов, о русском его роли и народе во всемирной истории, об подлинной и фальшивой любви к отчизне. Чаадаев прочно зафиксировал в национальном самосознании факт экономической, социальной, политической и культурной отсталости России — и от этого факта нельзя было просто так отмахнуться. (Возможно сравнить его с мальчиком из сказки Андерсена , решившегося сообщить принародно шокирующую истину: А король-то обнажённый!). Но парадоксальным образом произведение, раздавшееся как надгробное слово русской и России культуре, в один момент явилось началом пробуждения русского самосознания. Поставленные Чаадаевым вопросы потребовали ответа. Выступление мыслителя, позвавшего на себя пламя правительственных общественного негодования и репрессий, стимулировало философскую дискуссию, в которой оформились две крайние позиции, приверженцы которых вошли в историю под именами западников и славянофилов. С ними, конечно же, вы виделись на уроках истории и обществознания (как и с Чаадаевым — на уроках литературы), но в данной книге вас ожидает не просто повторение отлично известной информации: обращение отправится конкретно о философских взорах западников и славянофилов. Просматривая эту лекцию, постарайтесь про себя отметить, с какими из их идей вы привычны, а с какими — сталкиваетесь в первый раз. (А возможно отлично узнаваемые идеи предстанут перед вами с какой-нибудь новой, неожиданной стороны?). То же самое нужно сообщить и о некоторых последующих пунктах данной темы, где вы снова встретитесь с Герценым и народниками, Достоевским и Толстым. К тому же русская философия немыслима без данных имен: так как эти мыслители являются самые яркими и выдающимися ее представителями. Так же неудивительно да и то, что обращение отправится об их социальных, исторических, религиозных и моральных воззрениях: отыщем в памяти — в начале данной главы мы говорили о том, что интерес к подобным темам представляет собой одну из основных изюминок русской философии.
Славянофилами нарекли группу мыслителей, публицистов и литераторов, самые яркими фигурами, среди которых были А.С. Хомяков , братья П.В. и И.В. Киреевские и братья И.С. и К.С. Аксаковы. Вопреки Чаадаеву, славянофилы утверждали, что нет какого-либо единого, универсального, общечеловеческого пути развития, а любой народ живет собственной особенной судьбой, имеет собственный особенный народный дух. Выступая против казенного патриотизма, против крепостного права, самодержавной бюрократии, в защиту преимущества личности, славянофилы, однако, говорили о эмоции национальной гордости за Россию. Они остро осознавали разрыв интеллигенции с народом и стремились возвратиться к земле, отказаться от слепого подражания Западу. И все это не было лишь объявлениями — славянофилы внесли громадный вклад в изучение самобытной народной русской культуры: братья Аксаковы занимались основательным изучением статистики, Хомяков стал первым русским светским богословом, славянофил Афанасьев собрал и издал собрание русских народных сказок и изучил древнерусское язычество, П.В. Киреевский кроме этого собрал и опубликовал русские народные песни, а близкий к славянофилам В.И. Даль стал автором известного и доселе непревзойденного толкового словаря живого великорусского языка.
В чем же усматривали славянофилы преимущество и своеобразие России? За что осуждали западную цивилизацию?
Подобно Чаадаеву, славянофилы думали, что религия формирует народную культуру и определяет историю. Но, в случае, если, по Чаадаеву, церковь создала условия для вызревания социальной идеи христианства, а русское православие — замкнуто, консервативно, реакционно, пассивно и не воздействует на общество, топо мнению славянофилов, наоборот, церковь извратила христианство, перевоплотив его из свободы и источника любви в принуждения и мёртвый институт власти, в то время как православная церковь сохранила истину христианства в начальном, неискаженном виде. На современном Западе, согласно точки зрения славянофилов, господствует расщепленность, расколотость — как сознания отдельного человека, так и между людьми, правят бал конкуренция и одиночество. По выражению Константина Аксакова, на Западе душа убывает. Иван Киреевский обвиняет западную культуру в отрыве просвещения умственного от просвещения нравственного, приводящем к тому, что успехи людской ума обращаются против самого человека.
Всему этому славянофилы противопоставили идею целостного знания (истина познается не только рассудком, но и духом в его живой цельности) и наиболее значимый спасительный принцип соборности , лежащий, согласно их точке зрения, в базе православной всей русской и веры судьбы. Соборность они определяли как единство во множестве, как хоровое начало, сочетающее сокровище личного и неспециализированного, необязательный альянс людей для совместного действия. Неразрывное единство разума и веры, мысли и эмоции, единичного и общего, светской культуры и христианства — таков верховный идеал славянофилов. Говоря о православии, как соборной религии, они имели в виду не казенную церковь, ставшую по окончании реформ Петра I всего лишь частью национальной автомобили, но — живое единство верующих. Церковь знает братство — по словам А.С. Хомякова — но не знает подданства… В делах веры принужденное единство имеется неправда, а принужденное послушание имеется смерть. Согласно точки зрения славянофилов, в католицизме единство господствует над свободой личности, в протестантизме свобода — над единством, и только православие представляет собой свободы и синтез единства, другими словами основано на соборности. Так, церковь не есть внешний авторитет, но имеется выражение внутренней истины, принимаемой человеком вольно и осознанно.
Собственный социально-экономическое воплощение соборность, согласно точки зрения славянофилов, отыскала в русской общине, в которой люди коллективно (всем миром) решают вопросы совместной судьбе и труда. В то время, как на Западе община в далеком прошлом погибла и восторжествовал дух эгоизма и конкуренции, в РФ общинность есть, согласно точки зрения славянофилов, залогом ее великого будущего. Идеализируя Старую Русь, славянофилы вместе с тем светло видели пороки современной им России. Хомякову принадлежат известные поэтические строчки о России, выполненные, пожалуй, не боли и меньшей горечи, чем Философическое письмо Чаадаева:
В судах полна неправдой тёмной,
И игом рабства клеймена,
Безбожной лести, лжи тлетворной
И лени мертвой и позорной
И всякой мерзости полна!
Спасение России славянофилы видели в ликвидации крепостного права, в освобождении церкви из-под ига страны, в уничтожении германской бюрократии, в возвращении и развитии самоуправления к общинным началам русской судьбы. Отрицая капитализм, парламентаризм, конституционализм, как западные выдумки, славянофилы стремились возвратиться к (во многом придуманной ими же) эре XVII века — времени допетровской Руси.
Славянофилам противостояла — в столичных салонах и на страницах изданий — вторая несколько мыслителей (по большей части складывавшаяся из профессоров и учёных — историков, юристов и т.д.), названная «западников» . самый ярким представителем данной группы был Т.Н. Грановский . Западники были уверенный в общности исторического пути всех народов и думали, что Российская Федерация обязана двигаться по пути Европы, преодолевая собственную отсталость. Согласно их точке зрения, настоящая история России началась только с эры Петра I, направившего страну на путь европейского просвещения. Запад ассоциировался для этих мыслителей с понятиями прогресс, человечность, свобода — со всем тем, чего так не хватало в РФ. В отличие от Чаадаева и славянофилов, западники мыслили секуляризировано, в рамках светской культуры, исходили из совершенств космополитизма (от греч. космос — мир + политэс — гражданин, т.е. гражданин мира) и полной автономии (независимости) личности.
При всех очевидных различиях, противоположность между воззрениями славянофилов и западников не следует вычислять безотносительной. Примыкавший в те годы к западникам А.И. Герцен подчеркивал: отечественное сердце билось одно, но головы, как у двуликого Януса, наблюдали в различные стороны (Янус — римский всевышний выхода и входа, изображался с двумя наблюдающими в различные стороны лицами). Западники по-своему обожали Россию, не смотря на то, что и ненавидели ее недочёты, а славянофилы с громадным уважением относились к Западу (так, Хомяков именовал Европу страной святых чудес) и только подчеркивали самобытность русской, православной культуры, талантливой, но, воспринять и лучшие начала европейской цивилизации.
Славянофилы — люди, более всех несогласные с Чаадаевым по принципиальным вопросам, в один момент более вторых симпатизировали ему, как человеку. Поэт Федор Тютчев , близкий по взорам к славянофилам, сказал о Чаадаеве: Человек, с которым я больше всех спорю, это человек, которого я больше всего обожаю. И славянофилы и западники относились к одной духовной среде, виделись в одних дружеских компаниях и одинаково глубоко ненавидели унижение и рабство людской преимущества со стороны николаевского режима. И те и другие бились над ответом одного и того же вопроса — как преодолеть отсталость и несвободу русской судьбы, но ответы давали различные: идти неспециализированным методом с Европой, догоняя ее (западники) либо же отыскать в самобытности, непроявленности сил русского народа залог будущего величия России (славянофилы). И славянофилы, и западники создали себе собственного рода утопии, лишь утопия славянофилов пребывала в русской истории (Столичное царство XVII века), а утопия западников — на современном им Западе. Наряду с этим славянофилы, по словам философа Владимира Соловьева, сравнивали совершенства Старой Руси с фактическими грехами Запада. Преимущество, само собой разумеется, оставалось на стороне русских совершенств. Наоборот, западники, осуждая Россию, сравнивали западные совершенства человечности с безнравственной русской действительностью, причем преимущество оставалось, само собой разумеется, на стороне доброго Запада.
Спор славянофилов и западников, начавшись во второй четверти XIX века, продолжается и сейчас. Пара изменяются суждения и аргументы спорящих сторон, но сущность спора остается прошлой, так же тревожа умы и являясь одним из вечных нервов всей отечественной публичной и философской мысли, поляризируя и будоража мыслящее общество.
«Вопрос об отношении лица к обществу и общества к лицу» (А.И. Герцен)
Многие западников и идеи славянофилов были творчески соединены в народничестве — самый влиятельном и замечательном направлении русской мысли и духовной судьбы XIX — начала ХХ вв. Основателем народничества стал Александр Иванович Герцен . Во второй половине 20-ых годов XIX века, в то время, когда на трон вступил палач декабристов Николай I , юный Герцен дал клятву, которой он остался верен всю собственную жизнь. Он клялся отомстить за казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками. Казнь декабристов, писал Герцен, совсем разбудила ребяческий сон моей души… Мало осознавая либо весьма смутно, в чем дело, я ощущал, что я не с той стороны, с которой победы и картечь, цепи и тюрьмы. Неудивительно, что жизнь Герцена сложилась трагически: ссылки, эмиграция, разлука с Россией, смерть горячо любимой жены и троих детей, разочарование в западной цивилизации… (Герцен был за рубежом, во Франции, в то самое время, в то время, когда буржуазия, пришедшая к власти под лозунгами свободы, братства и равенства, потопила в крови восстание парижских рабочих в июне 1848 года).
Выдающийся автор, превосходный мыслитель, общественный деятель и публицист, пронзительно узкий психолог, Герцен был знаком со многими выдающимися представителями европейского общества, став большой фигурой во всемирной культуре. В РФ Герцен примыкал к западникам. На формирование его взоров повлияли германские романтики Шиллер и Гете , французские социалистические авторы, и Фейербах и Гегель . Но он создал собственное уникальное философское учение, в центре которого стоит ее взаимосвязи и проблема личности с обществом.
Герцен не верил ни в Всевышнего, ни в бессмертие души, ни в неизбежность исторического прогресса — мировоззрение его во многом было трагично. И тем серьёзнее для него было опереться на личность, противопоставить творчество и человеческую свободу бессмыслице окружающего мира. Личность возвышается над слепым потоком природного бытия и над слепым потоком истории. Выступая против фаталистической металлической необходимости, словно бы бы неумолимо господствующей в истории (эту идею проповедовали последователи Маркса и Гегеля ), Герцен подчеркивает категорию возможности, в которой, согласно его точке зрения, выражается альтернативность и свобода личности исторического процесса: Пути вовсе не неизменимы. Наоборот, они-то и изменяются с событиями, с пониманием, с личной энергией. Личность создается событиями и средой, но и события осуществляются личностями и носят на себе их печать…. Для Герцена людская личность — неповторимая, живая и конкретная — верховная сокровище. Она не может быть принесена в жертву чему бы то ни было, будь то кумиры религии, морали, страны, разума, прогресса либо экономического и научного развития. По убеждению мыслителя, подчинение личности обществу, народу, человечеству, идее имеется продолжение людских жертвоприношений. Личность — не средство, но цель всякого исторического прогресса.
Величайшим разочарованием в жизни западника Герцена было его разочарование в Европе, в то время, когда он приехал в том направлении из России. Герцен писал: Тяжко, душно жить в РФ — это правда… и тем тяжелее было для нас, что мы считали, что в других государствах легко и отлично жить. Сейчас мы знаем, что и в том месте не легко. Оттого, что и в том месте не разрешен вопрос, около которого сосредоточилась сейчас вся людская деятельность, вопрос об отношении лица к обществу и общества к лицу. Что же ужаснуло Герцена в европейской судьбе? Диагноз, поставленный мыслителем современной европейской культуре, таков: Мещанство — окончательная форма западной цивилизации, ее совершеннолетие. Что же стоит за понятием мещанства? По Герцену — это политическое и экономическое господство буржуазии, подмена духовных сокровищ коммерческими, стирание и обмельчание личности, наступление внутреннего варвара, торжество пошлости, заурядности, развитие капиталистической индустрии, разрушающей как отдельную личность, так и солидарность между людьми и порождающей борьбу, мелочный эгоизм и повсеместное лицемерие (до Герцена слово мещанство понималось как сословная, а по окончании него — как духовная черта). Под влиянием мещанства — говорит Герцен — все переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, добрые нравы — нравами чинными, вежливость — чопорностью, гордость — обидчивостью, парки — огородами, дворцы — отелями, открытыми для всех, другими словами для всех, имеющих деньги. Сравнивая средневекового рыцаря с современным торгашом, появлявшимся наследником европейской цивилизации, Герцен горько подмечает: Как рыцарь был первообраз мира феодального, так торговец стал первообразом нового мира; господа заменились хозяевами. Торговец сам по себе лицо стертое, промежуточное, посредник между одним, что создаёт, и вторым, что потребляет, он воображает что-то наподобие дороги, повозки, средства. Рыцарь был больше он сам, больше лицо, и берег, как осознавал, собственный преимущество, оттого-то он, в сущности, и не зависел ни от достатка, ни от места; его личность главенствовала ; в мещанине личность скрывается либо не выступает, в силу того, что не она основное: основное — товар, дело, вещь, основное — собственность.
Итак, в РФ — крепостничество и самодержавие, на Западе — мещанства и господство буржуазности, констатирует Герцен. Где же выход? Выход, согласно точки зрения мыслителя, в синтезе того лучшего, что выработали западная и русский цивилизации: европейской культуры, просвещения, российской свободы общинности и — идеи личности, солидарности, коллективизма . Эта мысль стала основа русского народничества. В современной Европе нет юношей и юности — отмечает Герцен, в то время как русские люди еще способны к юношескому энтузиазму, совершенным порывам, живой, жертве и страстной вере (отыщем в памяти, например, перекликающиеся с данной мыслью, слова Достоевского о русских мальчиках, безоглядно и бескомпромиссно ищущих истину). На смену вере Герцена в Запад приходит вера в Россию, в русскую крестьянскую общину. На чем она основывается? Во-первых, русский народ, мало затронутый буржуазностью, учтя опыт Запада, может не повторить неточностей Европы (хорошие ученики довольно часто переводятся через класс). И, самое основное — в далеком прошлом погибшая на Западе, но сохранившаяся в РФ община, является зародышем того самого общества, о котором говорят, к которому стремятся теоретики западного социализма. Общинное самоуправление, коллективистская психология, общинное землепользование, убеждение крестьян в том, что почва, подобно воздуху — ничья и Божья и обрабатывать ее смогут все, а обладать ею никто — вот предпосылки русского социализма Герцена.
Западное мещанство основано на абсолютном самодержавии собственности. В РФ — крестьянской стране с общинным землевладением — этого самодержавия собственности еще нет и, следовательно, имеется возможность избежать буржуазного пути развития и связанных с ним страданий народа, торжества мещанства и распада коллективизма. Итак, сочетать западный российское свободы начало и идеал личности общинного коллективизма, уничтожить самодержавно-крепостническое государство — в этом Герцен видел спасение и надежду России, могущей пройти между Сциллой буржуазного мещанства и Харибдой царского насилия (Сцилла и Харибда — в греческой мифологии — два морских чудовища, подстерегавших мореплавателей с двух сторон: кому получалось избежать Сциллы, тот попадал к Харибде и напротив). Прошлое русского народа мрачно, его настоящее плохо, но у него имеется право на будущее — эта позиция Герцена, как нетрудно подметить, отличалась и от взоров Чаадаева, и, тем более, от теории официальной народности, синтезируя и объединяя лучшие идеи славянофилов и западников.
Будущее общество — это будущий социализм , что Герцен сравнивает с ранним христианством, проповедовавшим братство и всеобщее равенство, и в один момент похоронившим древний мир и создавшим новое — средневековое общество. Социализм для Герцена призван сочетать личную свободу с социальной справедливостью, политическое освобождение с экономическим равенством и стереть с лица земли власть и эксплуатацию. Эти идеи, провозглашенные Герценым, были развиты следующими поколениями русских народников.
Вопросы для самопроверки