Каждая оценка теории, в соответствии с которой синестезии воплощают неявную структуру мышления, как «внутренней» стороны обрисованной Гешвиндом способности к межмодальной трансляции, Обязана принимать к сведенью и противоположную точку зрения. Быть может, синестезии отражают эволюционно примитивную до-
240
Образные базы сознания
символическую матрицу сенсорных размерностей, которая, в конечном итоге, предшествует разделении отдельных модальностей восприятия. С данной точки зрения, синестезии отражают не иерархическую интеграцию между специальными модальностями восприятия, а неспециализированную для всех модальностей предварительную матрицу, из которой они дифференцируются на протяжении эволюции. Мы заметим, что эта более редукционистская модель возможно честной лишь при исключении более динамичных сложных синестезий и необоснованном ограничении синестезии неспециализированными чертами несложных сенсорных размерностей.
Один из вариантов для того чтобы более редукционистского подхода в собственности неврологу Ричарду Цитовицу (Cytowic, 1989). Он соглашается с тем, что чувствуемый суть основывается на синестезиях, но относит да и то, и второе к более примитивной эффективности с центром в лимбической области. В соответствии с этим, синестезии относятся к прототипу млекопитающих, а не к символическим свойствам. Они являются уровнем опыта, неспециализированный для всех млекопитающих, способных к ассоциативному научению, и не имеют никакого отношения к рекомбинаторному символизму. Так, те люди, чье текущее сознание есть в основном синестетическим, наровне с живописцами, переживания которых, как признает Цитовиц, появляются из синестезий, выясняются собственного рода эволюционным атавизмом. Испытуемые, которых изучали Уиллер и Катсфорт, и сам Цитовиц, — это «живые ископаемые». Не смотря на то, что подобного рода модель согласуется с рассмотренным ранее аргументом, что межмодальное сопоставление основывается на деятельности лимбической совокупности и связано с ассоциативными свойствами, мы уже видели, что свойство к межмодальной трансляции, воплощающаяся в языке, сложных синестезиях и искусствах, лежит в базе эмерджент-ной символической свойстве.
Цитовиц применяет собственные изучения, показывающие понижение кровотока в коре мозга у испытуемых, переживающих синестезии, в качестве доказательства того, что соответствующая свойство обязана базироваться на подкорке. Но он обнаруживает, что такое понижение кровотока более выражено в левом полушарии, чем в правом — оставляя открытым вопрос о том, не нужно ли из этого делать вывод, что синестезии, связан-
Синестезия
241
ные со свойствами к презентативному символизму, в большинстве случаев в основном локализованы в правом полушарии. Не имея данных ЭЭГ, мы никак не можем определить, согласуются ли более низкие уровни кровотока с преобладанием альфа-тета-ритмов, найденным как в медитативных (Alexander et al., 1990), так и в творческих (Whitton, Moldofsky, and Lue, 1978) состояниях. В этом случае было бы лучше сказать о кортикальном повышении презентативного разума за счет или большего баланса между полушариями, или преобладания правого полушария. Цитовиц подчеркивает важность синестезий в мастерстве а также упоминает, что золотое сечение привлекательно для удовольствия и чувства красоты, свойственного лимбическому мозгу, но упускает из вида тот факт, что эстетика есть столь же непременно эмерджентной на своеобразны людской уровне (связанном с новой корой), как математика и язык. без сомнений, что эстетика, глубокая медитация и чувствуемый суть, неспециализированный для всех символических совокупностей, должны задействовать и лимбические центры наслаждения, и ассоциативные процессы в целом, но тяжело видеть, как функционирование лимбической совокупности имело возможность бы быть источником аналогичных свойств — в случае, если лишь не придерживаться более ветхой и, в конечном итоге, вычислительной модели разума, в рамках которой искусства считались бы примитивными.
Тон моделям синестезии как примитивного феномена задают более ранние изучения Эрцха фон Хорнбостеля (Hornbostel, 1927) и его ученика Вальтерна Бёрнстайна (Boerstein, 1936), каковые обосновывают, что эти переживания являются остатками более низких ступеней эволюции, на которых еще не было отдельной специализации органов эмоций. Тут мы имеем модель иерархической интеграции, но на базе предшествующей глобальности и недифференцированности. Фон Хорнбостель показывал, что испытуемые способны верно сопоставлять цвета, звуки, запахи и вкусы по интенсивности яркости-и размерностям темноты, что он трактовал с позиций для того чтобы рода единства эмоций. Предложенная им модель неспециализированной матрицы оказала широкое влияние на последующие когнитивные подходы к синестезиям и, в большинстве случаев, разъяснялась с позиций особенностей мышечного тонуса, каковые должны быть неспециализированными для главных сенсорных модально-
242
Образные базы сознания
стей. Примерами таких подходов могут служить работы Осгуда (Osgood, 1964), Хейека (Hayek, 1952) и Маркса (Marks, 1978).
Возможно, высшим достижением этого подхода, не смотря на то, что и неспособным растолковать целый спектр синестезий, стало достаточно строгое изучение Бёрнстайна (Boerstein, 1936, 1967, 1970). С одной стороны, он продемонстрировал, что сокращение сетчаточных колбочек в глазах лягушек, вызванное действием света, возможно позвано у лягушек, приученных к темноте, действием запахов, каковые люди-наблюдатели определяют как «броские», но не как «тусклые». Более того, он понял, что меланофоры в коже лягушек — ровные мышечные волокна, меняющие пигментацию при адаптации к свету либо к темноте — кроме этого изменяются, в то время, когда лягушек, приученных к темноте, подвергают действию «броских» запахов. В опыте, светло демонстрирующем первичную «физическую» природу этого результата,1 он нашёл подобное изменение в кусочках ткани лягушки, помещаемых в кровь вторых лягушек, убитых по окончании адаптации к свету, но не в кровь лягушек, адаптированных к темноте. Наконец, он сказал, что кровь лягушек, кроликов и людей, адаптированных к свету, при введении в глаза лягушек, адаптированных к темноте, кроме этого приводила к сокращению сетчаточных колбочек. И, следовательно, возможно мало что возразить против существования недифференцированной матрицы, общей для всех модальностей восприятия, из которой любая из них выделяется со собственными модально-своеобразными качествами.* Вопрос пребывает в том, направляться ли осознавать синесте-
Современная нейрохимия дает обрисованным опытам более простое объяснение. Адаптация к свету либо темноте связана с работой структур мозга, управляющих суточным ритмом активности, и зависит от содержания в крови продуцируемых этими структурами нейрогормонов, талантливых прямо либо косвенно влиять на ровную мускулатуру. В частности, у человека эти функции делает шишковидная железа, производящая нейрогормон ме-латонин. Со своей стороны, запахи, определяемые людьми как «броские», должны владеть неспецифическим возбуждающим действием на нервную совокупность, кроме этого приводя к трансформации содержания в крови мелатонина или других нейрогормонов. Так, к примеру, запах нашатырного спирта, без сомнений, покажется человеку «броским», но это вовсе не означает, что он принимает его в зрительной модальности — разве что, вдохнув через чур очень сильно, почувствует, что у
Синестезия
243
зии, очевидно связанные с поэтической метафорой и эстетикой, как возвращение к подобного рода примитивной матрице, либо же наоборот, они являются яркие отражения иерархической интеграции модальностей восприятия, которое, быть может, кроме этого повторно утилизирует такую неспециализированную матрицу, но лишь в качестве части значительно более сложного обоюдного перетекания между модально-специфичными паттернами?
Чарльз Осгуд (Osgood, Suci, and Tannenbaum, 1957; Osgood, 1964), испытавший влияние более ранней классификационной работы Хартшорна (Hartshorne, 1934) предполагал, что и «простые» синестезии и, по существу, подобные им межмодальные сопоставления у испытуемых, не способных к синестезии, основываются на трех фундаментальных размерностях, неспециализированных для всех эмоций — яркости-темноте, активности и интенсивности-пассивности. Эти размерности он осознавал в качестве двигательных и основанных на аффекте. Позднее они стали размерностями его «семантического дифференциала» — оценки, активности и потенции как категорий, лежащих в базе всякого коннотативного либо аффективного значения. Он говорил о сходстве между этими семантическими размерностями и ранее предложенной Вундтом трехмерной классификацией чувств в терминах приятности, возбуждения и напряжения. Наряду с этим Осгуд, в собственном подходе, оказавшем большое влияние на Лоуренса Маркса (Marks, 1978), шепетильно отделял коннотатив-ное либо аффективное значение от более понятийного, означающего мышления. Именно это разделение Арнхейм, Лакофф и Джонсон (Arnheim, 1969; Lakoff, 1987; Johnson, 1987) потом заменили своим собственным понятием об абстрактной, образной и синестетической базе всякого мышления (глава 8). Но Осгуд вычислял синестезии чисто коннотативными выражениями чувства, которые связаны с совокупностью двигательного реагирования, а не с мо-
него «посыпались искры из глаз» (кстати это последнее явление кроме этого обусловлено конкретно — механически, электрически и т. д. — либо опосредованно вызываемым неспецифическим возбуждением сетчатки). Так, и восприятие людьми запахов в качестве «броских», и необычное действие этих запахов на гладкую мускулатуру и сетчатку лягушек, с тем же успехом, может и не иметь никакого отношения к синестезиям. — Прим. пер.
244
Образные базы сознания
дальностями восприятия. Согласно его точке зрения, эмоции имеют неспециализированные основополагающие размерности, каковые являются источником низшего коннотативного значения, потому, что связаны с неспециализированными размерностями двигательной реактивности — предположительно, локализованной в ретикулярной формации.
Все эти более ранние воззрения на синестезии упускают из вида — как в приведенном выше примере — сам факт существования геометрически-динамических синестезий. Последние включают в себя паттерны, каковые являются модально-своеобразными (зрительные мандалы, кинестетические потоки), и так демонстрируют настоящую интеграцию, а не какую-то неспециализированную до-сенсорную матрицу. Потому, что эти авторы ограничиваются более легко изучаемыми «одномерными» синестезиями, которые связаны с цветовым слухом, они переоценили стереотипию этих феноменов и недооценили их творческий потенциал. К примеру, Маркс (1978) приходит к выводу, что синестетические связи, выражающиеся в таком количестве произведений романтической поэзии, через чур стереотипны и ограничены в собственных возможностях, дабы синестезии могли быть настоящим источником поэтической метафоры — скорее, их нужно считать ее более конкретными перцепту-альными предшественниками. Но собственное изучение Маркса кроме этого говорит о том, что в опытах испытуемые сопоставляют зрительные стимулы, в диапазоне от броских до чёрных, со звуковыми тонами, основываясь или на их высоте, или на громкости, в зависимости от конкретного испытуемого, экспериментальной установки и задачи. Это разрешает предполагать, что кроме того синестетическое сопоставление в несложных линейных размерностях, не говоря уже о более динамически-структурных паттернах, допускает ту многозначность, которую Каплан и Вернер (Werner Kaplan, 1963) считают необходимой для творческой символической свойства.
Возможно, мы имели возможность бы вычислять, что структурно-динамические сложные синестезии отражают довольно одновременный нюанс межмодальных трансляций, а более дискретные простые синестезии, основывающиеся на трансформациях в линейных размерностях, в основном отражают их последовательную сторону. В случае, если мы заберём восемь конфигураций, основанных на всех вероятных сочетаниях биполярных измерений яркости, интенсивно-
Синестезия
245
сти и активности, предложенных Осгудом в качестве неспециализированных размерностей для несложных синестезий, а позже прибавим к ним все остальные вероятные сочетания, в которых сперва одна, а после этого две из этих размерностей нейтральны, то возьмём складывающийся из двадцати шести паттернов «алфавит» ясных единиц либо того, что мы имели возможность бы назвать «пульсациями Осгуда». Непременно, таковой последовательность достаточно сложен, дабы его возможно было выстроить в качестве последовательной, коммуникативной стороны символического выражения. Что-то наподобие для того чтобы анализа постарался предпринять Маршалл Эдельсон (Edelson, 1975) в собственном подходе.к значениям поэзии, основанным на звуках. Он продемонстрировал, как наложение своеобразных фонетических последовательностей поэзии на семантические значения слов формирует чувство постоянного соответствия, или несоответствия. Эта потенциальная свойство к синестетическому резонансу, в основном подавляемая в простом потреблении языка, соответственно начинается в поэзии и высвобождается как таковая в качестве части яркого действия инструментальной музыки. Вместо того дабы разглядывать данный рекомбинаторный алфавит как собственного рода эволюционный атавизм, имеет намного больший суть вычислять его ярким проявлением в презентативном символическом познании «пульсарной», «субстантивной» либо «капельной» организации отечественного сознания. Эти пульсации имели возможность бы «расшифровывать» более ясную сторону структур, создаваемых геометро-динамическими межмодальными трансляциями.
Последовательность Роберта и исследований Маркса Мелары (Marks, 1987, 1989; Melara, 1989ab; Melara Marks, 1990ab; Melara O’Brien, 1987, 1990) дает широкие экспериментальные свидетельства по вопросу о том, направляться ли трактовать межмодальные сотрудничества как перцептуально-сенсорные, либо как семантические. Первоначально Маркс (1987) понял, что большой тон содействовал более правильному и стремительному определению броского света если сравнивать с тусклым, более ярких цветов если сравнивать с более чёрными, и остроконечной фигуры если сравнивать с округлой. Он трактовал эти результаты с позиций неспециализированных изюминок нервного кодирования при сенсорном анализе зрения и слуха. Но Мелара и О’Брайен (1987) нашли более стремительную реакцию на точку, находящуюся вверху либо
246
Образные базы сознания
внизу экрана дисплея, в зависимости от того, был ли сопутствующий звук высоким либо низким. На эти результаты не воздействовали ни временная задержка до половины секунды, ни положение источника звука по отношению к точке. Это тяжелее растолковать строго сенсорным эффектом, как и сходные эти (Walker Smith, 1984) о более стремительном распознавании слов «броский», «острый» и «весёлый», в то время, когда они произносились соответствующим «весёлым» (либо «броским») тоном, если сравнивать с несоответствующим низким тоном.
Последующие изучения (Melara Marks, 1990ab) продемонстрировали, что те же несоответствия и самые эффекты соответствия возможно взять независимо от того, являются ли взаимодействующие стимулы сенсорными либо семантическими. Звуки соответствующей высоты уменьшали время реакции на зрительно предъявляемые слова «большой» и «низкий»; подобные результаты получались, в то время, когда слова предъявлялись в соответственном пространственном положении либо произносились соответствующим тоном, или в то время, когда слова заменяли стрелками, показывающими вниз и вверх. Не смотря на то, что логически быть может, подобно этим исследователям, трактовать такие результаты как следствие двух отдельных процессов направляться сотрудничества, один из которых связан с сенсорным дублированием, а второй происходит на семантическом уровне, но на базе аналогичных статистических результатов самый целесообразно делать вывод, что целый данный феномен имеет семантическую и символическую природу. Он появляется из обрисованной Гешвиндом межмодальной способности. В этом случае он имел возможность бы являться демонстрацией того, как межмодальное соответствие активизирует кроме того весьма простые уровни семантического распознавания.
В общем и целом, резюмируя мои аргументы в пользу того, что синестезии составляют часть символической познавательной свойстве, возможно сообщить следующее. Мы уже видели, что свойство задерживать функциональную семантическую реакцию — в систематической интроспекции, медитации и при тахистоскопиче-ском предъявлении — формирует возможность развития синестетиче-ски формирующихся состояний чувствуемого смысла. Нелепо приписывать синестетическое сознание несимволическим животным, потому, что они лишены способности культивировать восприимчи-
Синестезия
247
вость для нее самой, другими словами, эстетически. Более того, подобным существам не имело возможности бы быть никакой вероятной пользы от переживаний, каковые влекут за собой сколь угодно краткосрочную неспособность выяснить, к какой модальности относится стимул, и где он находится в пространстве и времени. Эстетически богатые свойства этих состояний показывают на то, что мы имеем дело со свойством, которая полностью появляется лишь на символическом уровне. Наконец, устанавливаемые посредством опросников значимые корреляции между склонностью к синесте-тическим переживаниям, с одной стороны, и образной поглощенностью и метафорическими способностями, с другой (Wicker Holahan, 1978; Rader Tellegen, 1981; Ramsey Hunt, 1993), очевидно, оптимальнее согласуются с таковой символически-когнитивной интерпретацией.
Уже по окончании выхода британского издания данной книги, компьютерные нейрофизиологические изучения* испытуемых с фо-немно-цветовой синестезией (Paulesu, 1995), и обычных испытуемых в задачах на межмодальное сопоставление (Calvert, 2001) продемонстрировали участие в этих процессах «третичных» территорий, расположенных на стыках фронтальных, височных и затылочно-теменных областей, тогда как Маттингли (Mattingly, 2002) считает необходимым участие новой коры для индуцирования синестезии в лабораторных условиях. Так, современные изучения мозга убедительно подтверждают предлагаемую тут семантическую модель синестезии, и, по существу, аналогичную теорию, которую независимо выдвинул Рамачандран (Ramachandran, Journal of Conscious Studies, 2001).
Непременно, существует возможность, пускай и выходящая за пределы теоретической экономности, что более примитивная матрица, основывающаяся на двигательной реакции, повторно утилизируется на символическом уровне и так участвует в иерархической интеграции эмоций. Но происхождение как сложных, так и несложных синестезий в качестве эксплицитных форм
*
Такие изучения проводятся посредством компьютеризированного энцефалографа, разрешающего приобретать на экране «изображение» мозга, которое строится на основании данных электрической активности в разных отведениях с поверхности кожи головы. — Прим. пер.
248
Образные базы сознания
сознания, наполненных чувствуемым смыслом, возможно свойственно лишь человеку. Более высокоразвитые формы постоянно управляются как собственными эмерджентными возможностями, так и шаблонами, существовавшими до них, но это не свидетельствует их сводимости к этим шаблонам. Феноменология полного спектра синестезий и их неуловимого слияния в неосязаемую, неопределимую «таковость» отечественного сознания тут и сейчас демонстрирует прямую экстериоризацию внутренней организации презентативно-го самосознания.
Межмодальные слияния
в геометро-динамических паттернах
жестов и образов
Тут мы более конкретно обращаемся к «сложным синестезиям», каковые, наверное, лежат в базе физиогномически жестов и выразительных образов, равно как и презентативных состояний. Сама геометро-динамическая природа форм, сливающихся в этих феноменах, говорит об иерархической интеграции, а не о какой-либо повторной утилизации более примитивной неспециализированной матрицы эмоций.
Мы начнем с Каштана и исследований Вернера (Werner Kaplan, 1963), распознавших физиономические выражения, которые связаны с образными описаниями чувств, символизма звуков а также структуры предложений. Их ученик Иритани изучил межмодальные свойства тридцати пяти тщетных слов и нашёл 75% совпадений мнения испытуемых, приписывавших этим словам значения в разных чувственных и аффективных размерностях. К примеру, слова zeca и taki испытуемые определяли как мелкие, угловатые, броские, движущиеся и радостные, в то время как слова voag и huoh они именовали громадными, округлыми, чёрными, неподвижными и грустными. Якобсон и Уог (Jakobson Waugh, 1987) сходным образом обрисовывали такие знаки в звуках как главные элементы лингвистического значения, довольно подавляемые в простом потреблении языка и появляющиеся в качестве независимых единиц в поэзии и спонтанном языковом творчестве мелких детей. Мэри Фостер (Foster, 1980) расширила значение этих согласований между звуками и ясными зрительно-несложен-
Синестезия
249
ранственными паттернами в попытке реконструировать «первобытный» язык, что имел возможность бы первоначально основываться на метафорических аналогиях между перемещениями рта и воображаемых тем самым качествах экологии. Так, звук «pi» либо
Дабы подобные звуковые символизмы не казались через чур стереотипными, дабы допускать возможность и многозначность реструкуризации, нужные для символического познания, направляться кроме этого подметить, что испытуемые в изучениях Вернера и Ка-замысла легко имели возможность придавать звуковым паттернам, высказывающим совсем общепринятые значения, весьма различные выговоры посредством изюминок произношения — тем самым, преобразуя их более усредненный суть. К примеру, возможно растянуть и сделать более глубоким произношение слова «taki» как «тааакиии», сделав его «громадным, округлым, чёрным, неподвижным и грустным». Либо посмотрите на ясные линейные узоры на рис. 9 (Kohler, 1947). Большая часть испытуемых выберут из предлагаемых альтернатив слово «ulalah» (улала) для левого узора, и слово «zekite» (зикайт) для правого. Соответственно, из узоров, представленных на рис. 10, левый значительно чаще вычисляют соответствующим понятию «заносчивость», а правый — понятию «скромность». Но определенная открытость, с необходимостью связанная с любым символическим познанием — то, что Виттгенштейн именовал свойством «видеть как» — проявляется и тут: произнесение «улала» возможно сделать неотёсанным, угловатым и отрывистым, совершенно верно так же как «зикайт» возможно растянуть и смягчить, в следствии чего их более общепринятые физиогномические характеристики изменятся на обратные. В это же время, торчащий «зуб» «заносчивой» фигуры сейчас возможно с тем же
250
Образные базы сознания
успехом видеть как скромность, «прикрытую» верхней защитной линией, а изгиб и две линии второй фигуры столь же легко становятся жестом надменного отказа.
Рис. 9. «Улала» и «зикайт».
Каплан и Вернер показывают, как чувствуемые смыслы смогут экстериоризироваться в виде линейных узоров, сходных с настоящими жестами, каковые мы делаем при беседе, и с избирательными фонетическими выговорами в произношении. Следующим шагом в этом рассуждении было бы предположение, что эти феномены отражают абстрактную межмодальную образность как неспециализированную матрицу, из которой развертывается всякое познание. Виттгенштейн (1953) подчеркивал, что значение слова либо фразы ни при каких обстоятельствах не основывается на каком-то внутреннем субъективном состоянии либо эмоции, и что потребление языка вправду включает в себя физиогномическое уровень качества, каковое, он утвержает, что подобно ясности, с которой исполняется музыкальная пьеса. Сама по себе она ничего не воображает и не существует раздельно от выполнения музыки, но без нее музыка не будет подлинно живой и полной смысла. Виттгенштейн именует такие ясные физиогномические характеристики «произвольными, но внушаемыми». Само собой разумеется, в примерах Каплана и Вернера то же самое словесное значение имело возможность бы выражаться совсем второй физиогномикой. Но без какой-либо формы для того чтобы оживления, основывающегося на синестезии, мы были бы, по словам Виттгенштейна, «слепыми к смыслу». В этом контексте особенно занимательны экспериментальные эти Каплана и Вернера (1963), показывающие, что постоянная семантически релевантная жестикуляция заметно замедляет субъективную потерю смысла при вербальном насыщении. К примеру, слово «push» (толчок) возможно повторять , пока оно не
Синестезия
251
станет чистым тщетным звуком, но начало данной утраты смысла задерживается толкающим или тянущим, но не поднимающим жестом.
Рис. 10. «скромность» и «Заносчивость». Из книги Хайнца Вернера и Бернарда Каштана «Формирование знаков».
Не смотря на то, что для многих выяснилось соблазнительным вычислять обрисованные Капланом и Вернером физиогномические картинки для концептуальных значений чем-то эфемерным по отношению к настоящим процессам познания, малым побочным продуктом либо особенным трюком, совершённое Дэвидом Макнейлом (McNeill, 1985, 1992) изучение спонтанной жестикуляции в ходе речи расширило значение изобразительных конструкций Вернера и Ка-замысла, сделав их базой неспециализированной теории микрогенеза построения фразы. Макнейл продемонстрировал, что при жестикуляции мы рисуем в воздухе что-то весьма похожее на такие узоры, причем не просто в качестве побочного продукта, а как значимый функциональный компонент словесного общения.* Под жестами Макнейл подразумевает
В современной психотерапии’ жестикуляции, интонациям и вторым невербальным компонентам коммуникации придается огромное значение. Оказалось, что эти компоненты несут в себе как минимум такое же количество информации, как и слова. Несоответствие между вербальными и невербальными компонентами (названное «неконгруэнтной коммуникации») лежит в базе большинства патологий общения (см., к примеру, Р. Бэндлер, Дж. Грин-дер, В. Сэйтер. Домашняя терапия); Грегори Бейтсон кроме того сделал ее основой собственной теории шизофрении (Г. Бейтсон. Экология разума. М.: Суть, 2000). Иначе, при наличии соответствия между вербальными и невербальными компонентами коммуникации, последние способны осуществлять как бы «преднастройку»
252
Образные базы сознания
не культурно своеобразные символы, наподобие ОК., а скорее ритмические взмахи, отмечающие логические отношения и акценты типа «в случае, если», «и», «но», и «иконические» символы, каковые метафорически изображают настоящую тему мысли либо более абстрактные синтаксические отношения. Жестикуляционный компонент значения языка прямо противоречит ортодоксии чисто произвольного отношения между знаком и означаемым, поскольку значение жеста нереально передать без описания его настоящей формы. Совершённые Макнейлом изучения записей говорят о том, что жестикуляция — это не отдельная совокупность, пересекающаяся с языком на протяжении его развития в направлении словесного выражения, а скорее главная стадия в настоящей организации фраз — экстериоризирующая их в противном случае неявную пространственную структуру. В конечном итоге, жесты легко предвосхищают произносимые отношения и слова, каковые они обрисовывают. Они исчезают в случаях семантической афазии * и начинают возвращаться на том этапе выздоровления, в то время, когда преобладают неправильные парафразы; наряду с этим жесты совершенно верно показывают намерения говорящего, кроме того в то время, когда он выбирает для их выражения несоответствующие слова.
Сначала может показаться, что этому противоречат результаты, полученные второй группой исследователей (Krauss, Morrel-Samuels, and Collante, 1991), каковые продемонстрировали, что в обстановках вынужденного выбора жесты испытуемых лишь в 60% случаев соответствуют настоящему содержанию произносимых фраз. Включение жестикуляции в устную обращение либо ее исключение не оказывало заметного влияния на передаваемую данные. Из этого авторы сделали вывод, что жесты не делают никакой ответственной коммуникативной функции. Но в конечном итоге подобная точка зрения в полной мере согласуется с выводами Макнейла, что жесты составляют неотъемлемую часть начальной фазы построения словесной мысли и синтаксиса. Тот факт, что от одних лишь
сознания адресата сообщения на его творческое восприятие, и так смогут передавать принципиально невербализуемые смыслы. — Прим. пер.
Другими словами, потери свойства к пониманию языка при повреждении левой височной области мозга (к примеру, в следствии инсульта либо травмы). — Прим. пер.
Синестезия
253
жестов рук (равно как от Каплана и физиогномических картин Вернера и описаний текущей игры образов у Кларке) тяжело перейти к прочтению явных понятийных тем, каковые они высказывают, через чур довольно часто приводил к их отбрасыванию как не имеющих отношения к когнитивной функции. Результаты упомянутых авторов, скорее, показывают, в соответствии с выводами Макнейла, что эти феномены, по большей части, делают не коммуникативные функции, а составляют часть внутреннего микрогенеза построения значения — которое достигает собственной полной коммуникативной формы лишь во внешней среде разных коммуникативных совокупностей, включая язык. Символическое познание не имело возможности бы существовать без собственного внутреннего генеза как межмодального потока само-осведомленной чувствительности, совершенно верно так же, как не имело возможности бы существовать без внешнего социального общения.
Сообщение жестов с функциональными качествами символического познания подтверждают и результаты Макнейла, показывающие, что жесты особенно довольно часто предшествуют тем моментам, возможно присутствующим в любой фразе, каковые предполагают некую степень новизны в форме отхода от заблаговременно предполагаемой подоплеки. Учитывая то, что любая фраза содержит какой-то новый суть, эти моменты по большому счету смогут составлять обстоятельство для данной фразы. Это, само собой разумеется, в полной мере согласуется с выводами Гейра Кауфмана (Kaufmann, 1980) и других о функциональной роли зрительной образности в выражении новизны.3
Вывод обязан пребывать в том, что само понятийное мышление, которое когнитивная психология сделала собственной «базой баз», в конечном итоге влечет за собой множество уровней межмодальной трансляции с участием зрительно-пространственных структур. Кроме того сама синтаксическая структура обязана оживляться геометро-динамическими формами в качестве замысла для грядущей фразы. метафорическое представление и Кинестетическое воплощение приобретают, в особенности, те моменты развертывающегося синтеза, каковые несут в себе новизну. Язык — это синестезия, причем многократная.4
254
Образные базы сознания