I. СОВРЕМЕННЫЙ ЭКОНОМИЗМ
В жизне- и мироощущении современного человечества к числу самые выдающихся линия в собственности то, что возможно назвать экономизмом отечественной эры. Так называемый экономический материализм дает лишь самоё резкое выражение данной ее черты, и, сколь бы спорной ни казалась нам его теория, сколь бы шаткими ни представлялись его философские и научные, метафизические и эмпирические базы, благодаря такому собственному значению он имеется что-то большее, чем легко научная теория, которая рушится вместе с обнаружением собственной несостоятельности. В известном смысле экономический материализм кроме того и неуничтожим, как в нем находит выражение некая яркая данность переживаний либо историческое самочувствие, ищущее для себя теоретического выражения в научной либо философской теории. Эта последняя возможно очень неудачна по собственному исполнению, но настроение, ее создавшее, этим не устраняется. Та особенная и неотразимая жизненная действительно, что приоткрылась и интимно почувствовалась с таковой важной и неприятной искренностью отечественной современностью, делает экономический материализм в известном смысле неопровержимым. Он не может быть и опровергнут, как каждая научная теория. Он должен быть осознан и истолкован — не только в собственных слабых сторонах и явных заблуждениях, но и в том вещем содержании, которое чрез него просвечивает. Он должен быть не отвергнут, но внутренне превзойден, разъяснен в собственной ограниченности как философское отвлеченное начало, в котором одна сторона истины выдается за всю истину. Словом, неприятность экономического материализма должна быть изучена не только в теперешней ее постановке, в которой он носит через чур явные черты случайных событий собственного духовных индивидуальностей и исторического возникновения его творцов. Для беспристрастного мыслителя очевидно, что, кроме данной неотёсанной и неудачной формы, теория экономического материализма имела возможность бы быть создана и значительно полнее, отчетливее, современнее, по большому счету с данной стороны поддается усовершенствованию. Отвлекаясь от всякой вероятной формы его, ясно, что по существу дела экономический материализм остается как неприятность, которая неизбежно делается перед философствующим умом отечественного времени, со столь быстро выраженным его экономизмом. Отечественное время осознаёт, ощущает, переживает мир как хозяйство, а мощь человечества как достаток в основном в экономическом смысле слова. В противоположность необязательному либо насильственному аскетизму францисканско-буддийских эр истории, ненавидевших достаток и отрицавших его силу над человеком, отечественная эра обожает достаток — не деньги, но конкретно достаток — и верит в достаток, верит кроме того больше, чем в людскую личность. Это не только маммонизм, корыстолюбивый и низкий (он был всегда, имеется и сейчас), нет, это — экономизм. Жизнь имеется процесс, в первую очередь, хозяйственный, такова теорема этого современного экономизма, взявшая самое крайнее а также заносчивое выражение в экономическом материализме. Этому последнему потому и свойственна такая идейная живучесть, которая поддерживается еще остротой идейного радикализма, привлекательного кроме того собственной непосредственностью и наивностью. И в этом секрет необычного обаяния экономического материализма, благодаря которому он так гипнотизирует современные умы. И я сообщу кроме того больше: вовсе не испытать на себе этого обаяния, не почувствовать его обморока (хотя бы ни при каких обстоятельствах совсем ему не отдаваясь) — это значит иметь какой-то недостаток исторического самочувствия, быть внутренне чуждым современности, оставаясь ли выше нее (что по большому счету доступно только для единиц) либо же отгораживаясь от судьбы искусственно (вот по какой причине нам так мало импонирует и, говоря по правде, так мало внушает к себе симпатии неискушенный судьбой кабинетный идеализм).
Экономический материализм либо, будем лучше сказать меньше, экономизм, не смотря на то, что теоретически разделяется далеко не большинством представителей экономической науки, возможно, по причине того, что сделался партийной догмой социал-демократии и скандализирует многих своим идейным радикализмом, но практически есть господствующим мировоззрением среди представителей политической экономии. Им фактически пробавляется, за неимением чего-либо лучшего, политическая экономия, в которой по большому счету рост особых изучений, научная практика, совсем не соответствовал росту философской сознательности, рефлексии. Политическая экономия исходит в собственной научной работе либо из наблюдений и эмпирических обобщений ограниченного и особого характера, либо же, как она восходит к более неспециализированным точкам зрения, она сознательно либо бессознательно впадает в русло экономизма, притом в наивно-догматической его форме. Между экономизмом и политической экономией как мировоззрением существует тесная, неразрывная сообщение. Практически экономический материализм имеется господствующая философия политической экономии. Фактически экономисты сущность марксисты, хотя бы кроме того ненавидели марксизм.
Ограниченность горизонтов экономической мысли, обнаруживающаяся наряду с этим, выражается не столько в преобладании философии экономизма (не смотря на то, что и это достаточно симптоматично), какое количество в ее наивном догматизме. Дело обстоит так, как словно бы догматы экономизма имеется единственно вероятная и сама собою разумеющаяся философия хозяйства по большому счету. Задача философской критики исходя из этого, в первую очередь, пребывает в том, дабы разбить данный простой догматизм и, поставив его под вопрос, сделать предметом особенного философского изучения.
Политическую экономию отнюдь нельзя упрекать фактически за то, что она имеет такие философские предпосылки, на каковые опирается, принимая их в качестве аподиктических истин либо теорем. Всякое научное знание частично и отрывочно, и потому ни при каких обстоятельствах оно не построяется без аналогичных предпосылок аксиоматического характера. К ним оно прикрепляется как к якорю, забрасываемому в безбрежном море дискурсивного знания, в бесконечности вероятных неприятностей и объектов науки. Всякое особое изучение ведется не ab ov?, а, так сообщить, из середины, исходя из этого оно предполагает для самой возможности собственного существования множество таких условно либо непременно аксиоматических предпосылок, иначе говоря оно в любой момент догматически обусловлено. Таков по большому счету неизбежный догматизм отечественного научного мышления, и от него не имеет возможности нас высвободить никакая критика, не смотря на то, что о нем через чур легко забывают, в то время, когда выдают итог для того чтобы догматически обусловленного знания за знание quand meme, за безотносительную истину. Критическим возможно признано лишь то научное изучение, догматическая обусловленность которого понята и имеется в виду, учитывается при определении удельного веса либо теоретической ценности его положений.
Потому и наука о хозяйстве, либо политическая экономия, кроме этого имеется догматически обусловленная отрасль людской ведения. Она обусловлена как в собственной эмпирической части (тут эта обусловленность ее относительно и более сознается, к примеру, сообщение политической экономии с разработкой), так и со стороны собственных общефилософских предпосылок. Та либо другая философия хозяйства, устанавливающая предпосылки политической экономии, отнюдь не создается в ней самой, не есть итог научного изучения, как это думают время от времени, но привносится в науку априори, не смотря на то, что после этого предопределяет тот либо другой темперамент ее выводов. Экономический материализм (а в статистике — радикальный кетлетизм) имел мужество выделить эти предпосылки в независимую философскую совокупность и этим, в некоем роде, выдал секрет политической экономии, которая пользовалась его положениями, но без звучно, тайком, в собственной наивности почитая их плодом собственной научной работы. В это же время экономический материализм, выделив и догматизировав то, что лишь подразумевалось научной практикой, тем самым сделал эти предпосылки независимой проблемой, чем помогал в итоге пробуждению критицизма и в данной области. Наука о хозяйстве терпит сейчас, не смотря на то, что это и не для всех еще светло, ожесточённый философский кризис: отказываясь от сознательного экономического материализма, она остается лишенной всяких философских баз, без которых она преобразовывается в сумму эмпирических наблюдений и знаний, чуть ли кроме того заслуживающую наименование науки. Исходя из этого неприятность философии хозяйства либо, лучше сообщить, совокупность этих неприятностей получает не только общефилософский, но и специально-экономический интерес.
То, что для практики представляется само собою разумеющимся, для философствующего ума часто ставит самые трудные неприятности. Такова, напр., вся теория познания, исследующая, в сущности, сами собою разумеющиеся формы познавания и справедливо усматривающая тут тяжёлые и непростые неприятности философии. Благодаря данной обманчивой самоочевидности положения для того чтобы рода начинают вычислять либо совсем незыблемыми и аподиктическими, так что их отрицание считается неосуществимым в силу его немыслимости либо явной абсурдности, либо же, что особенно распространено в особых науках, начинают вычислять эти предпосылки доказанными и установленными конкретно в данной самой науке; в следствии получается необычный и очень характерный конкретно для отечественного времени с его на большом растоянии совершённой научной специализацией догматизм особых наук. И дабы освободиться от него, необходимо упрочнение философского анализа. Нужно усомниться в том, в чем не принято и неприлично кроме того сомневаться, нужно посмотреть наивными глазами чужестранца либо дикаря, для которого белые манжеты и крахмальные воротники, для нас сами собою разумеющиеся, кажутся необычными, и что задаёт вопросы об их настоящем назначении.
Чуть ли не так же обстоит дело и с политической экономией. И она вычисляет за самоочевидные положения и данные через чур очень многое, что она взяла при самом собственном рождении и потому привыкла вычислять органическим своим атрибутом, неизменным своим багажом. В случае, если просматривать ходячий трактат политической экономии, дав волю философскому сомнению, то возможно видеть, как глубоко данный догматизм предпосылок попадает в ее построения и в каком блаженном неведении довольно этого она пребывает.
Наука о хозяйстве принадлежит к числу самый обусловленных и философски наименее независимых дисциплин, но вместе с тем по жизненному влиянию и фактической роли, которое в собственности ей в наш век, она притязает быть повелительной законодательницей мысли, желает стать философски декретирующей, распространить влияние далеко за собственные пределы. И, как ей это удается, в этом и выражается неспециализированный экономизм отечественной эры как главная изюминка ее исторического мирочувствия. Политическая экономия с своим экономизмом особенно испытывает недостаток в углублении и философском пересмотре собственных баз, в освежении их философским сомнением. Философское изучение неспециализированных предпосылок экономической деятельности и экономического мышления по большому счету образовывает прямую задачу философии хозяйства, которая исследует, значит, философские а priori как политической экономии, так и неспециализированного экономического мировоззрения. Но, само собой разумеется, ее личная неприятность идет значительно дальше и глубже, нежели этого требует одно обслуживание политической экономии. Философия хозяйства входит в неспециализированную философию, образовывает ее значительную часть, а не есть только незаконное детище политической экономии. Чем же возможно философия хозяйства как философское учение?
II. ЖИЗНЬ и Философия
Определение неприятности философии хозяйства значительно связано с пониманием неспециализированных задач философии, а в последнем сейчас существует полная разноголосица. Наряду с этим возможно заявить, что в ответе на данный основной, не смотря на то, что как словно бы только предварительный, вопрос что такое философия? прячутся обыкновенно уже самые последние ее выводы и обнажается центральный нерв философской совокупности. Заберём любое из настоящего и философских направлений прошлого и убедимся, что все они разнятся в первую очередь в понимании этого исходного вопроса. Разумеется, тут нет ничего неоспоримого, и он не разрешается в пределах философской совокупности теми либо иными доводами особого характера. Наоборот, вопрос данный намечается еще за пределами философской совокупности, которая и построяется как ответ на заблаговременно уже поставленный вопрос. Чем желает быть философия, каков тот интерес, на котором она ориентируется, что имеет она пред собою в качестве последней руководящей и яркой данности? Этим и предопределяется философская совокупность. В отечественной постановке неприятности намеренно обнажен данный центральный нерв философской совокупности. Для многих из современных представителей философии уже само это соединение понятий — философия хозяйства — представляет собой что-то неприемлемое либо шокирующее, и не только по непривычности данного словосочетания, но в первую очередь по причине того, что философии тут определенно и открыто придается личный предикат, в это же время как для них совсем не может быть философии чего-нибудь, а вероятна лишь философия по большому счету, самодовлеющая, свободная, чистая. Действительно, современное ухо стало уже привыкать к таким словосочетаниям, как, напр., философия культуры, искусства, права (кроме того философия денег, разрешённая войти в движение скептическим импрессионистом философии Зиммелем), но далеко не всегда они употребляются с надлежащей философской сознательностью и критической самоотчетностью и, по крайней мере, ожидают еще философского истолкования. Иначе, действительно, что именно величайшие представители безотносительной, свободной философии, каковы, к примеру, Фихте и Гегель, разрабатывали философию права, культуры, истории, но у них это были только частные приложения и определённые отделы неспециализированной и свободной философской совокупности, не имеющие независимого существования. Строить философскую совокупность как философию хозяйства либо по большому счету чего-нибудь, т. е. исходя из той либо другой данности и по поводу нее, и для них было бы изменой и унижением философии ей. Догмат независимости философии, в смысле ее самозамкнутости и самодовлеемости и в этом смысле ее абсолютности, стоял для них вне сомнений, — такова в собственной люциферианской гордости величественная совокупность Гегеля, такова первая совокупность Фихте (Наукоучение 1794 года).
Такую независимость и самозамкнутость философии мнимо-безотносительного духа, из себя порождающего и чистое ничто, и чистое все и тем приравнивающегося Творцу, создавшему мир из ничего, мы отрицаем. Философствуют в любой момент о чем-нибудь, имея это что-то пред собой как яркую и не подлежащую уже установлению данность, либо, употребляя распространенное выражение, философия постоянно ориентируется на чем-либо, вне нее данном и для нее преднаходимом. Этим предрешается и более неспециализированный и главный вопрос об отношении философии к судьбе, что, конечно, ни при каких обстоятельствах не исчезает из поля философского сознания, но особенно обостряется в эры болезненного, одностороннего интеллектуализма, как, напр., в послекантовском полном идеализме либо сейчас в неокантианском рационализме. Жизнь первее и ярче всякой философской рефлексии о ней либо ее саморефлексии. Жизнь неопределима до конца, не смотря на то, что и вечно определяема, она дает содержание отечественным суждениям, но сама ни при каких обстоятельствах ими не ограничивается. Она наполняет все изгибы отечественного существования, а в частности, и мышления, она — материнское лоно, неисследимый источник, неизмеримая глубина. Она — все, но совместно и ничто, потому что не имеет возможности приурочиваться к какому-либо что и им исчерпываться. Она вневременна и внепространственна, потому что не смотря на то, что и выражается в пространственных и временных явлениях, но ни при каких обстоятельствах не ограничивается в них, а их собою обосновывает. Не жизнь существует в пространстве и времени, но пространственность и временность сущность формы проявления судьбы. Жизнь не может быть сведена ни к чему несложному себя, не смотря на то, что сама она излиялась из Источника судьбы, Всевышнего живых, но не мертвых. Она имеется то первоначало, в которое упирается как в собственный предел философствующее самосознание. Она не может быть выведена ни из каких обстоятельств и в этом смысле прекрасна, она имеется свобода, царящая над необходимостью. По отношению к судьбе все стороны бытия оказываются только частными определениями; воля, мышление, инстинкт, сознание, подсознательные сферы, кроме того самое бытие, связка имеется, и предикат существования имеет суть лишь по отношению к сущему — жизни, полагающей отдельные собственные бывания либо состояния как частные определения. Не существует бытия in abstracto, а имеется только конкретное, для себя бытие, самополагающаяся жизнь. И данный прекрасный источник судьбы дробится в личных сознаниях, сохраняя везде неспециализированную собственную тождественность и единую собственную природу. Жизнь имеется не разгадываемая умом, а только переживаемая тайна мирового бытия, тот первозданный свет, в котором рождается и сознание, и различение. В этом безбрежном океане и забрасывает собственный якорь философия, ища в нем той точки, к которой только возможно приложен архимедов рычаг философской совокупности, взвешивающей на собственных весах все мироздание; она нужно испытывает недостаток в точке опоры вне себя, в таковой яркой данности, которая уже неустранима из размышления без того, дабы не уничтожалась самая возможность философствования. Творение из ничего не дано человеку ни в области философии, ни в других делах. В зависимости от того, где и как забрасывается данный якорь философии, либо от того, что самый поражает либо удивляет (????????) философским удивлением мыслителя, либо от того, на чем ориентируется философия, в значительной мере предопределяется и ее содержание; так что возможно было бы написать историю философских совокупностей как историю разных философских ориентировок.
Жизнь имеется то материнское лоно, в котором рождаются все ее проявления: и дремотное, полное грёз и бесконечных возможностей ночное сознание, и дневное, раздельное сознание, порождающее научное ведение и философскую мысль, — и Аполлон, и Дионис. Очень принципиально важно не упускать из внимания, что идея родится из судьбы и что в этом смысле философская рефлексия имеется саморефлексия жизни, иначе говоря начало логическое, логос судьбы, выделяется из того конкретного и неразложимого целого, в котором начало, логически непроницаемое, чуждое, трансцендентное мысли, алогическое, нераздельно и неслиянно соединяется с началом логическим. Жизнь, как конкретное единство алогического и логического, само собой разумеется, остается сверх-логична, не вмещается ни в какое логическое определение, имеющее дело только с ее схемами и гранями, а не с живою ее тканью, но она не делается от этого антилогична либо логически индифферентна. Она рождает идея, она мыслит и имеет собственный самосознание, она рефлектирует сама на себя. Начало логическое имеет собственные границы, которых оно не имеет возможности перейти, но в этих пределах оно нераздельно господствует. Алогическое нерастворимо логическим и непроницаемо для него, но оно вместе с тем само связано логическим. Логическое и алогическое сопряжении и соотносительны. Так свет предполагает неизменно преодолеваемую им тьму (??? ?? ??? ?? ?? ??????? ?????? — и свет во тьме светится. Ин. I, 5), а радость непрерывно побеждаемую скорбь (Шеллинг), так теплота любви порождается смягчившимся и утратившим собственную мучительную жгучесть огнем (Я. Бёме). Лишь наряду с этим воззрении делается понятным факт мыслимости и познаваемости бытия, разъясняется возможность философии, науки, кроме того несложного здравого смысла, по большому счету всякого мышления, поднимающегося над инстинктом с его автоматизмом. Идея родится в жизни и от судьбы, имеется ее нужная ипостась. Исходя из этого она не вне жизни, не трансцендентна, но имманентна ей, но не в смысле современного имманентизма, приравнивающего бытие к (логическому) сознанию и на этом основании ставящего символ равенства между логическим и сущим, а следовательно, отрицающего алогический корень бытия.
В истории философии светло обозначились два взаимно противоположных направления, опирающихся на эту двойственную природу судьбы. Одно из них вычисляет исчерпывающим началом бытия логическое, бытие для него имеется саморазвивающаяся идея, мыслящая саму себя, порождающая саму себя и замыкающаяся в философской совокупности, это — интеллектуализм. Второе же направление выявляет другую сторону задачи и провозглашает приоритет алогического над логическим, инстинкта над разумом, бессознательного над сознательным, это — антиинтеллектуализм, алогизм, доведенный до антилогизма.
Интеллектуализм представляет собой очень могущественное течение в новой европейской философии, возможно сообщить кроме того, наследственную ее заболевание, которая показалась еще у ее родоначальника Декарта с его ультра-интеллектуалистическим Cogito ergo sum. При всей неясности, двусмысленности и многозначности этого положения в том виде, как оно было развиваемо самим Декартом, история истолковала его в самый интеллектуалистическом смысле, что бытие, т. е., в итоге, и жизнь, и личность (sum) нуждаются в рациональном обосновании и смогут его вправду получить от философии. Последняя отрывается наряду с этим от собственного корня и неизбежно впадает в манию величия, погружаясь в призраков и мир грёз, время от времени величественных и увлекательных, но большей частью мёртвых. Иначе говоря раскрывается эра мечтающего идеализма, для которого cogitare = esse = vivere — коперниканские претензии кабинетного всезнайки. Заболевание эту и по сие время перебаливает еще европейская философия. При предстоящем развитии в интеллектуализме определились два русла: полный идеализм с его неизбежным панлогизмом провозглашает не ведающую пределов универсальность логического начала, мышления, которое достигает самосознания, а следовательно, и полного бытия в философии (по какой причине философия выясняется выше жизни, имеется ее цель и плод), и критический рационализм, в котором метафизический панлогизм уступает место научному идеализму, а прошлая роль мирового разума предоставляется формальным схемам научного познания. Самыми храбрыми представителями интеллектуализма в метафизике нового времени являются, само собой разумеется, Фихте в его первой совокупности Ich-philosophie (развитой в Grundlage der gesammter Wissenschaftslehre и Grundriss der gesammten Wissenschaftslehre, 1794, и двух Einleitung in die Wissehschaftslehre, 1797), и особенно Гегель, достигающий крайнего предела интеллектуализма. Неспециализированное значение Гегеля в этом смысле известно, подробное же выяснение его совокупности с данной точки зрения выходит за пределы настоящей работы.
Научный рационализм, вторая разновидность новейшего интеллектуализма, представлен в научном позитивизме, но в полной мере сознательное и критическое выражение находит в неокантианском идеализме с его панкатегориализмом и панметодизмом, в современных наукоучениях либо т. наз. научной философии. Эта черта характерна в большей либо меньшей степени всему неокантианству с его самые влиятельными разветвлениями, но самый законченное и радикальное выражение она взяла в учениях т. наз. Марбургской школы с Когеном во главе, этим Гегелем научного рационализма. Тут философия открыто и решительно ориентируется на науке, и прежде же всего на математике, и понятия особых наук с их абстрактными категориями приобретают значение высшей, единственно настоящей, полностью рациональной, научным разумом либо мышлением порождаемой из мэонического ничто действительности. Наука имеется ????? ?? действительности, а философия, как совокупность категорий, как самосознание научного разума, имеется ????? ?? науки. Любая алогическая данность устранена, а иррациональное допущено только как возможность неприятностей, как ewige Aufgabe, т. е. также вмещено в совокупность категорий и так рационализировано.
Настоящим родоначальником новейшей философии интеллектуализма есть, само собой разумеется. Кант. Оба ее направления — и панлогизм, и панкатегориализм, и гегельянство, и когенианство — генетически связаны с Кантом. Но с ним же связывали себя и Шопенгауэр, и Шеллинг, и Фихте второго периода; это уже говорит о том, что творения Канта содержит разные возможности, но сами по себе одновременно с этим лишены достаточной определенности (благодаря неясности учения о роли Empfindung в двусмысленности учения и теории познания о Ding an sich в метафизике).
Противоположный полюс интеллектуализма, но вместе с тем его собственное порождение воображает современный антиинтеллектуализм, что высказывает собой реакцию интеллектуализму и уже по тому одному не имеет возможности принимать во внимание его преодолением. Отличительная черта этого направления — скептицизм по отношению к самостоятельности логического начала. Он проистекает из склонности разглядывать разум только как орудие судьбы, руководящейся слепым, алогичным, кроме того практически антилогичным инстинктом. Разуму усвояется тут значение только инструмента, полезного лишь в силу его полезности. У разума, как начала логического, отнимается этим не только приписываемый ему в интеллектуализме мышления и автономный суверенитет, но он рассматривается как продукт, как средство. Осознать историю разума в его самораскрытии и самосознании стремился и Фихте, и Шеллинг, и Гегель, но у них эта задача касается лишь развития, а не генезиса разума, и не имеет ничего общего с теперешним рвением антиинтеллектуализма растолковывать самое происхождение разума, в силу того, что она вовсе не затрагивает прав его первозданности и разума, наоборот, нужно их предполагает. Антиинтеллектуализм же исходит из немногословного, либо и прямо высказываемого, не смотря на то, что не везде до конца осознанного положения, что разум случился во времени, следовательно, могло быть время, в то время, когда его не было. Следует при таких условиях пойти дальше и признать, что разума имело возможность бы и вовсе не быть, а жизнь имела возможность бы остаться слепой и инстинктивной. Этого не находим мы кроме того у Шопенгауэра, философа слепой воли, самый приближающегося к антиинтеллектуализму, — и у него разум нужно появляется вместе с началом мирового процесса: мир как воля нужно имеется и представление. Сведение разума на эволюционную случайность (не в смысле, само собой разумеется, эмпирической беспричинности, но в смысле отсутствия для него совершенной необходимости), данный иррационализм, соединяющийся с инструментализмом, без сомнений, деградирует разум и ставит под вопрос самую возможность познания, т. е., в частности, и самого себя. Он страдает саморазлагающим и самоистребляющим скептицизмом — удел всякого радикального скептицизма, выступающего с какими бы то ни было хорошими утверждениями. Под знаменем антиинтеллектуализма объединяются на данный момент очень разнообразные мыслители различной степени философской сознательности и по разным философским мотивам: дарвинисты в гносеологии — ко мне смогут быть отнесены, с одной стороны, Фейербах, Зиммель и Ницше, а с другой — экономические материалисты, а частично общефилософские материалисты (гилозоисты типа Геккеля), — после этого Бергсон с последователями, выдвигающий на первый замысел значение инстинкта, и, наконец, современные прагматисты. Для одних это — знамя бунта против неокантианства и Канта и прорыв к религии и метафизике (Бергсон и кое-какие прагматисты), для других, до-кантианцев по окончании Канта, напротив, это — средство оградиться от религии и всякой метафизики и совсем утвердиться в зоологическом звании человекообразной мартышки, а попутно присвоить себе и престол сверхчеловека. Но разум не может быть поругаем разумом же, и la raison toujours finira par la raison. Главный и неустранимый порок антиинтеллектуализма, притязающего, но, быть философией, т. е. логической совокупностью, — это невозможность на его базе растолковать собственную возможность и собственные притязания. Тут неизбежно повторяется хороший пример самопротиворечивого суждения, вращающегося в логическом круге: один критянин заявил, что все критяне лгуны, следовательно, как критянин, он и сам соврал, и собственное его утверждение противоречит истине; но при таких условиях выясняется, что он сообщил правду и вправду критяне лгуны, но тогда и он соврал, и т. д. Антиинтеллектуализм справедливо и с большой силой подчеркивает границы интеллектуалистического рационализма. Жизнь шире и глубже рационального сознания, и самое это сознание имеет собственную историю, потому что под ним и за ним стоят сублиминальные, подсознательные либо предсознательные сферы. Не смотря на то, что дневное я, рассудочно-дискурсивное, имеется самоё острое выражение либо симптом судьбы, но оно вырастает из глубины и имеет корни, загружённые в темноту ночного спящего я, по большому счету личность неизмеримо глубже и шире собственного сознания в любой этот момент. Жизнь в природе не сходу приходит к сознанию, но идет к нему продолжительным методом. Эту истину, ранее эволюционизма и всякого дарвинизма, в особенности быстро ощущал историк разума Шеллинг. В случае, если ограничиться только коррективом к извращениям притязательного схоластического рационализма, то из этого еще не окажется антиинтеллектуализма, что и состоит конкретно в разрыве нужной, изначальной и совершенной связи логического и алогического и погружает светоч разума в чёрную стихию алогического. Этим он практически произносит решение суда над самим собой как над философским учением. В нем дорого только главное его настроение, бунт против мертвящего рационализма, но одним бунтом жить запрещено (Достоевский) и в философии, потому что и тут бунтарство имеется то же рабство, лишь навыворот, духовный плен в тисках рационализма, а вовсе не преодоление его.
Итак, жизнь имеется конкретное, неразложимое единство логического и алогического, лишь из этого положения делается понятным философии и — факт знания, и науки, а также в отечественном самосознании мы находим данный же самый живой синтез логического и алогического. Жизнь не антилогична, не чужда логосу, логос имеется сообщение вещей, нужно имеющая транссубъективное либо объективное значение, — вот теорема, которая все время предполагается мышлением, лежит в базе отечественного логического самосознания. Но вместе с тем идея нужно соотносительна нелогичности началу, неизменно рефлектируется от него (как я в совокупности Фихте предполагает для собственного обнаружения постоянные толчки не-я), она имеет субстрат вне себя, в противном случае говоря, жизнь не покрывается мыслью и мышление не есть еще бытие, не смотря на то, что все существующее может мыслиться. Мыслимость всего сущего, но одновременно с этим его инородность мысли, его нелогичность и характеризуют неспециализированное соотношение мышления (как научного, так и философского) и его объекта. Вся жизненная реальность идеально-настояща во всех собственных изгибах, она алогично-логична. Сам по себе данный синтез представляет собой, разумеется, что-то сверхлогическое, недомыслимое, как бы стенке, в которую упирается логическая идея, находя в ней собственную границу. И во всяком акте мысли совершается таинственный синтез и этот живой двух инородных, но, но, отнюдь не противоречивых начал: логического и алогического.
Логическое мышление, отвлеченное от конкретного единства логического и алогического, основано на возможности рефлексии, воспроизведения действительности как совершенного последовательности либо, правильнее, совершенных последовательностей логических понятий, знаков либо схем жизненных, конкретных единств. Это построение совершенных последовательностей действительности в понятиях, данный символизм логики либо алгебра мышления (по выражению Кутюра) сам по себе не выходит за пределы судьбы и постольку также имеется конкретный жизненный акт, от которого запаха судьбы, привкуса психологизма нельзя устранить никакой гносеологической дезинфекцией. (По большому счету чистота, влекущая к себе современных гносеологов, чуждость всякого психологизма, т. е. отчужденность от судьбы, которая сверхлогична и не ограничивается логическим мышлением, само собой разумеется, недостижима, и самое рвение это имеется порождение больного интеллектуализма, ставящего символ равенства между бытиём и мышлением.) Но в отношении к конкретной идеально-настоящей действительности это совершенное, лишь логическое ее отображение представляет собой как бы выделение одного логического начала, и, разглядываемая лишь в свете его, в нашем мире логической отвлеченности, жизнь как словно бы исчерпывается мышлением до дна, и для данной ограниченной и условной точки зрения мышление вправду равняется бытию. Рядом с миром конкретным создается мир слишком общий, логически прозрачный, и на чёрном и непроницаемом фундаменте возводится яркое строение. Это самосознание логоса как начала бытия имеется обнаружение его совершенной мощи и света.
Совершенная реальность, выстроенная логическим мышлением, полностью логична и полностью рациональна, в ней не должно быть чёрных, закоулков и неосвещенных углов, она вся дешева логической критике, повинна критической самоотчетности. В ней все связано и непрерывно (Continuitat — фундаментальный закон мышления, на чем так настаивает Коген) и не должно быть места hiatus’y и скачкам. Такова природа мысли, раскрываемая на основании анализа ее деятельности в совершенном ее изображении, в науке логики и в анализе познания — гносеологии. Идея самозаконна в собственном развитии, в собственной диалектике, в собственных проблемах и заданиях, она скрепляется совокупностью категорий, между собой нужно связанных, — и постольку прав кроме того и панкатегориализм (ужасная неправда которого начинается лишь тогда, в то время, когда он придает своим гносеологическим утверждениям онтологическое значение и, значит, истолковывает их в смысле интеллектуалистической метафизики). Но не нужно ни при каких обстоятельствах забывать, что мышление, основанное на отвлечении от судьбы, имеется порождение рефлектирующей деятельности разума, саморефлексия жизни. Мышление оперирует понятиями и суждениями, воображающими собою как бы сгустки мысли, оседающие ее кристаллы, каковые позже подставляются на место целостной, сверхлогической жизни. Эти-то символы символов и логические символы, категории и понятия, и сущность те колонны, на каковые опираются висячие и ажурные мосты научной и философской мысли и за каковые зацепляется идеалистическая фата-моргана. Но они все-таки не смогут принимать во внимание висящими в воздухе, потому что врастают своим массивом в почву. Понятия все-таки остаются знаками либо схемами жизненной действительности. Они даны ею, ими же заданы неприятности для мысли. В современном интеллектуализме через чур привыкли играться понятием заданности, которое часто совсем заступает в нем место данности. Но что-либо задается только тем, что ранее либо в один момент дается, и запрещено лишь задавать, вовсе ничего не давая, как неразрешимо уравнение, складывающееся из одних малоизвестных.