Одновременно с этим соприкосновение Станиславского с музыкой обогащало и самую совокупность, открывая перед ним новые творческие возможности. Точность музыкальной интонации и фразы, законы темпа и музыкального ритма, виртуозно созданная постановка и речь голоса актера — все это стало для него новым оружием в борьбе с натуралистическим житейским правдоподобием как в оперном, так и в драматическом мастерстве. С новой и неожиданной стороны музыка снова подводила его к монументальному реализму, основанному на ясном, четком и замечательном сквозном действии, на строгой художественной экономии в отборе ясных средств, на слиянии ритма движения и ритма слова, на стройной гармонии и графической точности мизансцен. Не просто так Станиславский писал в первой половине 20-ых годов двадцатого века Б. М. Сушкевичу: Пологаю, что соприкосновение с пением и музыкой откроет Вам громадные горизонты в области драмы. Я через нее [музыку] осознал очень довольно много, и замыслы мои расширились. Я знаю, как нужно играться катастрофу. Сам, возможно, не сыграю — стар и сломан, но вторых научить могу. Ритм, фонетика и звуковая графика, так совершенно верно как и верная постановка [голоса] и хорошая дикция, — одно из самых сильных и еще неизведанных средств в отечественном мастерстве.
Письма Станиславского к коллективу Оперной студии-театра и к его начальникам носят на себе отпечаток страстной увлеченности и горячей, но одновременно с этим умной и требовательной любви. В долгие периоды вынужденной оторванности и болезни от театра он всегда пишет студийцам, другой раз тайком от докторов, спеша ободрить их перед важной премьерой, либо вернуть своим авторитетом падающую дисциплину, либо внушить мужество для предстоящей борьбы, увлечь новыми храбрыми и широкими замыслами. Станиславский с далека командует всей судьбой студии, смотрит за каждым ее шагом, за каждым спектаклем, за ростом каждого актера. Он учит студийцев умению справляться с ошеломляющей эйфорией первых удач и с печалью неудач и непризнания. Он требует от коллектива студии первым делом этических преимуществ, громадной работы, огромной любви, преданности делу, нескончаемых жертв мастерству. В случае, если этого, самого главного, нет — лучше закрыть студию и затевать все дело заново.
В то время, когда студия завоевывает публичное признание и делается театром, он больше всего заботится о том, дабы в театре сохранить ключевые принципы студийности, другими словами коллектив равных, где сегодняшний Онегин на следующий день поет в хоре, где любой гениальный и растущий артист хора может стать ведущим солистом и где все подряд неустанно обучаются собственному мастерству. Единство идейно-творческих целей, непрерывное движение и товарищеская сплочённость вперед — незыблемые базы, на которых он сооружает театр-студию.
Его рвение как возможно скорее и полнее передать молодым актерам все достаток знаний и своего опыта иногда опережает привычный ритм студийных работ, и тогда его охватывает беспокойство. В собственных письмах он говорит с особенной настойчивостью об опасности остановок и промедлений, опять и опять призывает к инициативе и самостоятельности, борется с душевной инертностью студийцев и с понижением критерия их суждений о итогах проделанной без него работы: Для нас, дескать, и это отлично, а вот придет К. С. и все исправит. Верно ли это сейчас, в то время, когда, того смотри, старики все сойдут на покой и вам, более молодым, нужно будет взваливать на собственные плечи все дело и нести его с достоинством и умением, — пишет он Б. И. Вершилову из Ниццы в первой половине 30-ых годов XX века. В целом последовательности писем он развивает идея о том, что в мастерстве преемственность, умение принять, усвоить и развивать дальше в один раз отысканное и завоеванное — деятельный, а не пассивный процесс. Я старею, моя заболевание — это первое предупреждение,— пишет он труппе Театра оперы и балета в том же 1930 году,— и, пока мне еще допустимо помогать вам, формируйтесь, производите из самих себя начальников, отправляйте их ко мне для направления, в силу того, что в энергии и вашей сплочённости все ваше будущее.
Этическая сторона театра-студии тревожит Станиславского наравне с его творческой судьбой и в любой момент в неразрывной связи с ней. Он всегда задаёт в собственных письмах одинаковые неотступно преследующие его вопросы: не разваливается ли творческая дисциплина репетиций и спектаклей? Не распускаются ли артисты? Не заводится ли в студии деление на белую и тёмную кость, другими словами чванство, зазнайство, гастролерский эгоизм? Не попадает ли в труппу гниль беспочвенных сомнений, отступничества, халтуры и пошлости? Без дисциплины нет искусства, артиста, театра! Мастерство — дисциплина! — гласит афоризм Станиславского, в котором ветхие, всем узнаваемые слова внезапно загораются пламенным пафосом его творческой души. Постоянное требование, которое он обращает к режиссёрам и руководителям Театра оперы и балета, защищать его от превращения в простое театральное предприятие с узаконенным разделением на ранги, с кичливостью одних и пассивностью вторых участников коллектива, с центробежными эгоистическими устремлениями. Никакая слава не имеет возможности заслонить от его всепроникающих глаз опасность перерождения артиста, остановившегося в собственном развитии, но честно вычисляющего себя хранителем и носителем святых баз мастерства. По отношению к таким людям Станиславский безжалостен; это о них первым делом гневно пишет он в одном из писем: нужно выметать тот сор, что загрязняет дело!
Возможно, благодаря увлечённости и особенной любви, которыми насыщено все отношение Станиславского к Оперной студии, с таковой необычной легкостью появляются на страницах его писем и превосходные режиссерские эскизы новых оперных постановок. Он как словно бы спешит заразить, воспламенить студию своим бурным натиском на оперные постановочные шаблоны, своим новым видением в далеком прошлом картин и знакомых образов.
Вот он пишет, к примеру, режиссерам Царской невесты о самые выгодных планировках будущего спектакля. Но планировки — лишь предлог для развернутого увлекательнейшего постановочного плана, в который выливается его письмо. Вольно фантазируя в предлагаемых событиях оперы, еще кроме того не хорошо не забывая музыку, Станиславский уже набрасывает целый поток неожиданных мизансцен для буйного пиршества опричников, контрастирующего с ужасным объяснением Любаши и Нечистого, подсказывает ласковые акварельные краски для образа Марфы, формирует напряженную воздух надвигающейся трагедии, рисуя неотёсанное и властное вторжение Ивана Грозного в мир чистых девических мечт.
В другом письме — первые наброски режиссерского замысла к постановке Золотого петушка. Станиславский желает уйти как возможно дальше от набившего оскомину оперного штампа боярства и хором. Намечая неспециализированный художественный колорит первого акта, он как будто бы дразнит актёров и фантазию режиссёров остротой собственного плана. Чуть заговорив о декорациях, каковые ему мерещатся, он незаметно тут же переходит к характеристике и мизансценам образов, одним-двумя намеками вводит в воздух действия: Мне представляется первый акт не в дворца, а снаружи. Под какой-то клюквой. Жарища несусветная. А люди живут попросту, по-мужицки. И царь мужицкий, и бояре мужики, комичные собственной неординарной наивностью. Так как в хоромах душно, вот и достали трон под клюкву, где и сами попросту расселись на траве около этого трона… Царь в короне и рубахе. Трон огромный, наподобие постели… Тут же вдалеке стоит бочка, к которой подходят бояре, выпивают из ковша, утирают пот и снова ложатся на собственные места. Все это совещание напоминает что-то наподобие пикника. В царстве Додона царит благодушие. Он неотёсан, строг, как каждый самодур. Неподалеку от клюквы — башня. По ней сверху, с колосников, по наружной лестнице сходит Звездочет… Потом представляется мне, как приносят постель под клюкву и уносят трон, как царь раздевается и в рубахе ложится, сняв сапоги. Позже вижу, как его будят и как он в кровати спросонья облачается в армейские доспехи. Как позже за забором проходит огромное количество пик и вершин шлемов, каковые по постоянной линии носят на палках статисты. На этих палках сделаны, само собой разумеется, чучела. В том месте же проезжают наездники. Человек живой, а лошадь — голова, поясницы и хвост — сделана. Их также носят люди. Видно, как за забором Додон и Полкан садятся на таких лошадей. И фантазия режиссера быстро летит дальше, захватывая и второй и третий акты, рисуя феерические превращения, эффекты посредством тёмного бархата и контржура, костюмы, краски, причудливую архитектуру, необыкновенные планировки для шествия свиты шемаханской царицы, в котором должно быть довольно много сказочных чудищ и всякой персидской ерунды.
В театре идет работа над оперой Кармен, и опять Станиславский вооружает собственных учеников боевым девизом: убить театральную романтику и дать настоящую. Мне почувствовался лишь неспециализированный тон постановки, что отличит отечественную Кармен от много вторых,— пишет он Б. Ю. Чернявскому.— Она должна быть, так сообщить, простонароднее. В первом акте необходимы настоящие табачные работницы фабрики, настоящие воины, настоящие крестьяне, наподобие Хозе и Микаэлы. Во втором и третьем актах — настоящие контрабандисты, с их трущобой, убийствами, постоянной авантюрой, опасностью и романтикой.
Мало позднее, в письме к А. В. Богдановичу, Станиславский в предельно ясном наброске дает режиссуре и актерам ключ к воплощению третьего акта в соответствии с намеченной ранее программой. Ясно, что третий акт должен быть значительно ужаснее, страшнее. Мне чудятся какие-то остатки какого-либо города, выдолбленного в горах, наподобие Чуфут-Кале. В том месте комфортно скрывать контрабанду. Высоко в горах. В том месте — снег. Люди закутаны. Оборванные меховые испанские плащи. Одеты по-зимнему. Сурово — в противоположность броскому солнцу первых актов. Люди не маршируют с контрабандным товаром, как это делается в большинстве случаев в постановках Кармен. Люди с огромной опасностью пробираются, крадутся. Вот данный тон громадной опасности, и не театральной, а настоящей, мне представляется главным для акта. Все запрятаны. Никого не видно. Лишь торчит внизу из пола голова Кармен, освещенная снизу костром, да где-то в одной из дыр, заменяющих окна, радостные цыганочки. Да в том месте и сям запрятаны сторожа. Но чуть что произойдёт, сходу все оживет, как в разбуженном муравейнике. Тогда изо всех окон высовываются толпы народа, совершенно верно по щучьему велению. А позже снова все прячутся. Эскамильо приходит ко мне не для прогулочки в блестящем костюме. Он знает, куда идет и к кому… Встреча двух соперников — ужасная, фатальная, последняя… В то время, когда я погружаюсь в эту воздух, тогда я начинаю как-то по-новому ощущать оперу.
Постоянным предметом забот Станиславского было создание современного советского оперного спектакля. Эту задачу он считал такой важной, что готов был отодвинуть на второй план кроме того самые заветные собственные грезы в области оперной классики, когда его театру удалось бы взять гениальную современную оперу. Я всей душой сочувствую и желаю новой, современной оперы,— писал он во второй половине 20-ых годов XX века Ф. Д. Остроградскому.— Я весьма ценю труд и инициативу, положенный на это дело. Я весьма желал бы сам принять в этом посильное участие. Письма говорят о том, как эти слова претворялись в настоящие дела Станиславского: достаточно указать хотя бы на созданный им с настоящим режиссерским увлечением планировочный план, отправленный Б. И. Вершилову в связи с постановкой оперы В. Дешевова сталь и Лёд, либо на тёплую помощь оперы Л. Степанова Дарвазское ущелье, которую он грезил поставить к двадцатилетию Октября.
В создании современного оперного репертуара Станиславский видел одну из баз творческой программы собственного театра. Онхотел, дабы данный репертуар вырастал из активнейшей связи театра с либреттистами и советскими композиторами. В марте 1930 года он писал об этом Ф. Д. Остроградскому: Думаю о новых операх и прихожу к такому заключению. Мы не возьмём хороших опер до тех пор, пока не приблизим к самой студии гениальных композиторов. Они не смогут написать для нас подходящую оперу до тех пор, пока не определят отечественных правил. Нужно кроме этого оказать помощь им и в составлении либретто на современную тему. Опера обязана вырабатываться в самом же театре.
Подобные мысли возможно отыскать в целом последовательности вторых писем, и более раннего и более позднего периода. Они свойственны для Станиславского. Участие в строительных работах судьбы, вырастающее в гражданский подвиг, всегда было для него главным смыслом мастерства. И в театре оперы и балета, как и в драматическом, оно потребовало воспитания актера на образах современности и больших темах.
* * *
Письма Станиславского посвящены театру и направлены в большинстве случаев людям театра. Но их значение в целом на большом растоянии выходит за пределы особых заинтересованностей деятелей сцены. В них Станиславский являет пример таковой нерушимой и неподкупной преданности своим совершенствам, таковой пламенной, сокрушающей все преграды целеустремленности, для того чтобы богатства духовной культуры, каковые не смогут не позвать Сейчас широкого публичного отклика.
Для деятелей же современного театра сокровище этих писем особенная. Многие именуют Станиславского преподавателем либо чтут его как учителя собственных преподавателей. Многие контролируют его заветами собственную творческую совесть и видят в его виде собственную путеводную звезду. Длямногих режиссёров и актёров, независимо от их школы и возраста, от славы и масштаба таланта, вид Станиславского, его жизнь в мастерстве олицетворяют верховный суть артистического призвания со всеми его муками и радостями. Им первым делом предназначены письма Станиславского, и не как исторические документы прошлого, а как призыв к яркому творческому действию, к перемещению вперед сейчас, на данный момент! — призыв, что так довольно часто и без того волнующе звучал на его уроках и репетициях.
В. Виленкин
Письма 1886 — 1917
От редакции
В 7-м томе Собрания сочинений К. С. Станиславского печатаются его письма с 1886 по 1917 год, в 8-м томе — с 1918 по 1938 год. Порядковая нумерация писем в каждом томе особенная.
Перед текстом каждого письма справа курсивом печатается редакторская дата и указывается место, откуда отправлено письмо (в случае, если это указание отсутствует в подлиннике). Дата, поставленная автором, воспроизводится в большинстве случаев в том месте, где она находится в подлиннике; при наличии полной авторской даты перед текстом письма она помещается нами наверху слева. В датах писем дореволюционного периода сохранен ветхий стиль. В тех случаях, в то время, когда возможно установить лишь год написания письма, оно помещается в конце данного года.
Большая часть писем печатается по подлинникам, а при отсутствии подлинников — по копиям либо по первым публикациям. Часть писем воспроизводится по черновым автографам, более большая (в 8-м томе) — по продиктованному и в большинстве случаев подписанному Станиславским тексту. Источник, по которому печатается текст, указан в комментариях. Письма No 231, 274, 275, 276, 277, 346 переведены с французского языка К. В. Хенкиным. Остальные переводы сделаны В. В. Левашовой. Письма, публикуемые в первый раз, отмечены звездочкой около порядкового номера; тот же символ повторяется и в соответствующих комментариях. Сведения о первой публикации ранее напечатанных писем в комментариях не даются. Сведения об адресате и о месте хранения всех направленных ему писем даны в комментариях к первому письму к данному лицу.
Письма печатаются по новой орфографии. Сохраняются кое-какие личные изюминки пунктуации Станиславского. Описки исправляются и не оговариваются. Кое-какие неправильные грамматические обороты сохраняются, поскольку правка в таких случаях значительно изменяла бы целые фразы текста. Недописанные автором части слов ставятся в прямые скобки лишь в тех случаях, в то время, когда вероятна разная расшифровка слова. Необходимо иметь в виду, что Станиславский в других рукописях и письмах, в большинстве случаев, многие слова писал сокращенно; исходя из этого обилие скобок неизбежно затрудняло бы чтение. Случайно пропущенные автором слова, имеющие значительное значение, восстанавливаются в прямых скобках.
Зачеркнутое в подлиннике нами не воспроизводится. Выделенные автором слова печатаются курсивом.
Опущенные места писем обозначаются многоточием в прямых скобках […]. В случае, если печатается лишь часть либо части письма, перед текстом сообщено: Из письма, и любой фрагмент текста начинается с многоточия. Фрагментарность публикации многих писем Станиславского к родным соответствует жажде адресатов либо их наследников.
Заглавия пьес, газет, изданий, книг и т. п. везде заключаются в кавычки.
Справки о лицах, упоминаемых в письмах, даются в комментариях, в большинстве случаев при первом упоминании.
В первый раз публикуемые письма предоставили для настоящего издания хранилища и следующие архивы: Музей МХАТ СССР имени М. Горького, Архив А. М. Горького при Университете всемирный литературы имени А. М. Горького, Национальный центральный театральный музей имени А. А. Бахрушина, Университет русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР, Архив Академии наук СССР (Ленинград), Центральный искусства и государственный архив литературы, Центральный национальный исторический архив в Ленинграде, Центральный архив Октябрьской революции, музей музыкальной культуры, Национальный Русский музей в Ленинграде, музей Л. Н. Толстого, Музей Государственного театра имени Евг. Вахтангова, Национальная театральная библиотека имени А. В. Луначарского, Ленинградский национальный театральный музей, Национальная библиотека СССР имени В. И. Ленина, Национальная публичная библиотека имени M. E. Салтыкова-Щедрина.
В подготовке комментариев 7 тома учавствовал Н. А. Солнцев.
Громадную помощь при подготовке к печати 7 и 8 томов оказали С. В. Мелик-Захаров и В. В. Левашова.
1*. H. К. Шлезингеру
22 сентября 1886
Москва
Дорогой Николашка!
Я весьма жалел, что мне не было нужно переговорить с тобою день назад в церкви. К несчастью, сейчас я не могу видеться с тобой, поскольку по работе должен быть в театре, дабы подносить венок Рубинштейну1. на следующий день, во вторник, возможно, мне удастся освободиться и повидаться с тобой, но это не совсем правильно, поскольку Мамонтов отправил мне особенное приглашение на открытие собственного театра2, и в видах той любезности, которую он оказал Русскому музыкальному обществу, мне, возможно, некомфортно будет не отправиться к нему. Что же касается до среды, то меня уведоми, где мы можем встретиться. Желаешь, я приеду к тебе, нет — ожидаю тебя, хотя бы для ночевки.
Любящий тебя
Кокося
2*. Е. В. Алексеевой
10 окт. 1886
10 октября 1886
Москва
Хорошая мамочка!
Сейчас у нас зима, не в наше время-на следующий день отправимся на санях. Снег разбросался по крышам, по деревьям, хрустит под ногами, тогда как зимний ветер сшибает с ног проходящих; лошади спотыкаются и падают на мерзлую мостовую, отчего по всем улицам безобразие, крик, шум, руготня и никакого проезда. Словом, все старательно напоминает москвичам, что теплое время прошло и что настало время трескучих морозов, что отлично быть сейчас где-нибудь на юге, как, к примеру, вы сейчас. Смешно поразмыслить, глядя на эти белые дома и улицы, что выгуляете среди винограда и зелени. Так бы, думается, и полетел в том направлении, чтобы избавиться от столичных холодов и хлопот. Так ознаменовался трижды праздничный сегодняшний сутки рождения и юбилея няни1 и именин Зины2. Жаль, что вас нет в Москве,— возможно было бы отпраздновать сейчас с должным торжеством. Поздравляю тебя, дорогая мамочка, так совершенно верно как и Любу, Пашу и Маню3, и прочно целую вас 3000 раз, по тысяче на каждое из торжеств. Няне я планирую писать раздельно и надеюсь, что это мне удастся, пока же расцелуй ее за меня искренне, вырази ей мою глубокую и дружескую признательность за те бессонные ночи, слезы, лишения, наконец, преждевременную старость, каковые, вырастив нас всех, неразрывно связаны с отечественными отроческими годами. Сообщи ей, что через чур тяжело выразить словами то чувство признательности, которое живет во мне, да и то сознание ее подвига, которое рождается у меня при мысли о ней. Пушкин, не обращая внимания на собственную гениальность, продолжительно не решался изобразить тип русской няни, находя его через чур тяжёлым и сложным. Только по окончании многих трудов и многих попыток ему удалось олицетворить этих неординарных дам, каковые способны забыть собственную родную семью, дабы сродниться с собственными воспитанниками, каковые отымают у них кровь, здоровье и молодость. Пушкин научил меня, с каким уважением направляться относиться к почтенному труду отечественных первых воспитательниц, и потому я всегда буду относиться с глубокой признательностью к нашей родной няне. В случае, если сейчас я не показывал на деле то, что я высказываю на словах, то это происходило по причине того, что для этого не представлялось случая, но, возможно, няня когда-нибудь захочет отдохнуть в собственном хозяйстве, и тогда настанет очередь за нами, ее воспитанниками, каковые не замедлят отозваться своим сочувствием.
Подводя итог пара слов о Юре 4. Ты, думается, волнуешься о его здоровье, в то время как в действительности у него ничего нет, либо, вернее, с ним произошло то, что было со мной при переходе из 5 в 6 класс. Так как это состояние свежо у меня в памяти, то я его обрисую кратко: занятия идут не хорошо, надежда на переход ослабевает, а вместе с ней отходит и энергия. Книги валятся из рук, учение не остается в голове. Неотвязная идея блуждает в голове вместе с вопросами: чтоделать? неужто я останусь? не кинуть ли все это? для чего обучаться? что сообщат маманя и папаня? я лентяй, ничего не делаю и т. д. и т. Д. Подобное нервное состояние воздействует и на организм. Вот по какой причине он и раскис. направляться его ободрить мало, отнюдь, но, не допуская мысли, что он может кинуть учение, поскольку в зрелых летах он будет жалеть о том, что не кончил курса гимназии, так же как я жалею об университете5. Что за важность! Если не допустят до экзамена, в будущем году будет держать в провинции, хотя бы в Иваново-Вознесенске у Василия Ефимовича и Евгения Ивановича6. Вся его заболевание временная, и не так долго осталось ждать она пройдет. Знаешь, Василий Ефимович женится.
Если бы ты слышала, как бедного Колю Алексеева ругают по Москве за отъезд и ряды из Москвы, что растолковали трусостью 7.
Я отправляю сейчас в Ялту две весточки, одну — тебе, другую — няне.
Целую тебя прочно, и и Любу, Пашу, Машку-тонконогую и няню. Лидии Егоровне 8, Петру и всем остальным мой низкий поклон.
Твой Кокося
3*. Е. В. Алексеевой
11 октября 1886
11 октября 1886
Москва
Дорогая мамочка!
Вчерашнее домашнее торжество прошло самым скромным образом. К обеду собрались: Нюша с Андрюшей и Сережа1, что все время сказал о собственных кокандских похождениях. Потом следовали простые тосты, по окончании которых все перешли в переход 2. На протяжении кофе подъехали Шидловский и Данцигер с веером3. Он ни днем ни ночью не расстается с данной японской принадлежностью и навострился в жонглировании до таковой степени, что взял неспециализированное одобрение. К кошмару Шидловского, что всей душой возненавидел Микадо4, по окончании кофе было решено начать первую спевку5 с участием кокандского баса, снова по возвращении. Володя расцвел и с простой энергией принялся за теноров, разрешив войти большое число колкостей по адресу ученых певцов6. Данцигер, в виде личного одолжения для Володи, сделал вывод, что у него тенор, и принялся выводить высокие нотки, давился, кашлял, пыхтел, к оживлению и общему смеху. Спевка закончилась некоторыми номерами из репертуара Костеньки7, каковые он спел с особенным старанием, рассмешивши до слез Шидловского. Однако отечественный бассо-буфф остался обижен своим голосом, что был через чур чист и мало трещал. Ввиду этого он извинился перед публикой, сообщив, что он в голосе и исходя из этого не имеет возможности петь.
Обратная противоположность с ученымипевцами!
Настроившись на театральный лад, вся компания воспылала жаждой взглянуть мой новый альбом8 и с целью этого направилась ко мне вниз. Альбом произвел должное чувство, в особенности собственной массивностью. Толщина его 3 1/2 вершка, а вес около двух пудов. не остался у меняночевать, и мы продолжительно проговорили, так что я сейчас опоздал в контору.
Погода у нас ужасная. Снег лежит. Ветер дует. Отлично, что Паши нет в Москве.
Написал бы еще, но решительно некогда.
Прощай, целую тебя, Любу, Пашу, Маню, няню, всем остальным мой низкий поклон.
Твой Кокося
4*. Е. В. Алексеевой
14 октября
14 октября 1886
Москва
Дорогая мамочка!
на данный момент я отправил тебе весточку, в которой поздравляю тебя с новорожденной. Еще раз повторяю собственный поздравление в этом письме. В Москве, по обыкновению, царит однообразие в таковой степени, что не знаешь, какую тему направляться выбрать, дабы она хоть какое количество-нибудь имела возможность интересовать тебя. Дома все идет по-ветхому, не смотря на то, что Юша перестает хандрить и занимается фотографией.
Аз, многогрешный раб, так же, как и прежде канителюсь с фабрикой, волнуюсь с Русским музыкальным обществом, дела которого идут отвратительно. Мы без шуток рискуем прогореть в этом году. Не обращая внимания на то, что в эту субботу первое собрание, билетов реализовано в два раза меньше, чем в прошедшем сезоне. какое количество я ни думаю, ничего не могу сообразить для того чтобы, что бы исправило дело. Входил в соглашение с С. И. Мамонтовым, познакомился со всеми его итальянцами1, пригласив некоторых на участие в концертах, сохраняя надежду не смотря на то, что певческим элементом заинтересовать публику, но нет, не выгорает.
Ездил к А. Г. Рубинштейну задавать вопросы его совета, но и он не имеет возможности растолковать обстоятельство охлаждения публики к Русскому музыкальному обществу 2. Кстати, поведаю тебе об этом посещении знаменитости.
Согласиться сообщить, я трусил, входя в его номер, сохраняя надежду отыскать неотёсанного нахала, что с первого же слова привык ругаться с новыми привычными. Но я совершил ошибку, Рубинштейн был В этом случае в духе и очень любезно принял меня. Он не забыл моего участия в похоронах брата и потому с первого же слова прозвал меня печальным рыцарем3.
Я просидел у него довольно продолжительное время. Он мне сказал про консерватория-Петербурга , про собственные новые оперы, каковые он желает писать. Я, со своей стороны, был так смел, что внес предложение ему красивую тему для оперы — Песнь торжествующей любви Тургенева, спросив его совета: возможно ли сделать из данной темы хорошее либретто. Он в полной мере одобрил и, как думается, заинтересовался4.
В воскресенье я должен был ехать в театр Мамонтова по делам Музыкального общества и пригласил с собой Сиса, что уже четыре года не был в театре. Он был ошеломлен, оглушен и ослеплен от блеска декораций, хороших голосов и звука оркестра, так что В этом случае выказал себя идеальным дикарем.
Прощай, дорогая мамочка. Целую тебя, так совершенно верно как и Любу, Пашу, Маню, няню, Лидии Егоровне — мой низкий поклон. Петру — также.
Твой сын Кокося
5*. К. К. Альбрехту
10 ноября 1886
Москва
Уважаемый Константин Карлович!
Обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой, в надежде, что Вы мне не откажете. Вот в чем дело. В воскресенье, в 8 часов вечера, назначен концерт в консерватории в пользу отечественных учениц. День назад я отправился по привычным с визитами, имея в виду распродать не смотря на то, что какое количество-нибудь билетов. Моя попытка была неудачной, так когда трех я застал дома.
На этой неделе нет праздничных дней, и мне не нужно будет повторить собственной поездки. Запрещено ли поручить некоторым надежным ученикам развезти, что ли, либо раздать эти билеты. Я решительно не знаю, как это обыкновенно делается. Возможно, преподаватели окажут помощь нам в этом деле.
Обидно, в случае, если любезное предложение Климентовой1 останется без удовлетворительных результатов.
Отправляю на всякий случай:
20 билетов по 5 р. (красные)
50 билетов по 3 р. (голубые).
С почтением
К. Алексеев
Я задержал отправленного до 1 ? часа.
К. А.
6*. Н. К. Шлезингеру
12 дек. 86
12 декабря 1886
Москва
Николашка!
Как ты в том месте знаешь, но на следующий день ты обязан приехать на отечественный концерт. Я получил от Арбенина пара даровых билетов, из которых отправляю тебе один билет.
Пророчество бедного Фифы1 сбывается. Был период, в то время, когда отечественный дом переполнялся бутылочниками, позже немцами, сейчас же есть артистический период2. В действительности, разве не весьма интересно видеть папаню среди артистов. Он будет прекрасен со собственными воспоминаниями о Бойких барынях и других отживших водевилях, каковые так прочно засели у него в памяти3.
Надеюсь, что ты останешься ночевать и тем сдержишь твое давнишнее обещание.
Твой Кокося
7*Н. К. Шлезингеру
1886 Москва
Дорогой Шлезингер!
Не в работу, а в дружбу прошу тебя сделать мне мелкое одолжение. Ты видишь людей, бываешь на бирже, гуляешь по городу, исходя из этого, возможно, ты встретишь не смотря на то, что одного человека, привычного с семейством барона Корфа. Расспроси, что это за дом и порядочные ли это люди1.