выглядывала из маленького уголка его маленького глаза, говоря всем недоброе,
как будто бы целая сотня воронов, слитая воедино. Но женихом он решил стать.
— Через три дня. В четверг. В последний сутки первого месяца в году. В
данный сутки будет моя свадьба, — проговорил Теклтон.
Не помню, сообщил ли я, что один глаз у него был в любой момент обширно открыт, а
второй практически закрыт и что данный полузакрытый глаз именно и высказывал его
настоящую сущность? Как словно бы не сообщил.
— В данный сутки будет моя свадьба! — повторил Теклтон, побрякивая
деньгами.
— Да так как в данный сутки годовщина отечественной свадьбы! — вскрикнул возчик.
— Ха-ха! — расхохотался Теклтон. — Необычно! Вы точь-в-точь такая же
пара, как мы. Точь-в-точь!
Нереально обрисовать, как возразила Крошка, услышав эти самоуверенные
слова! Что же он еще сообщит? Пожалуй, он способен вообразить, что у него
родится точь-в-точь такой же кроха. Да он с ума сошел!
— Слушайте! На одно слово! — пробормотал Теклтон, легко толкнув локтем
возчика и отводя его в сторону. — Вы придете на свадьбу? Так как мы с вами,
понимаете ли, в однообразном положении.
— Другими словами как это — в однообразном положении? — узнал возчик.
— Оба мы годимся в отцы своим женам, — растолковал Теклтон, опять толкнув
его локтем. — Приходите совершить с нами вечерок перед свадьбой.
— Для чего? — задал вопрос Джон, удивленный столь настойчивым радушием.
— Для чего? — повторил тот. — Необычно вы относитесь к приглашениям. Да
просто так, для наслаждения — посидеть в приятной компании, понимаете ли, и
все такое.
— Я думал, вы не охотник до приятной компании, — сообщил Джон со
характерной ему прямотой.
— Тьфу! Я вижу, с вами ничего не сделаешь, нужно будет говорить
начистоту, — увидел Теклтон. — Так вот, сообщить правду, у вас с женой,
в то время, когда вы совместно, таковой… как выражаются кумушки за чаепитием, таковой комфортный
вид. Мы-то с вами знаем, что под этим кроется, но…
— Нет, я не знаю, что под этим кроется, — перебил его Джон. — О чем вы
толкуете?
— Хорошо! Пускай мы не знаем, что под этим кроется, — ответил Теклтон. —
Допустим, что не знаем, — какое это имеет значение? Я желал заявить, что
в случае, если у вас таковой комфортный вид, значит общество ваше произведет благоприятное
впечатление на будущую госпожа Теклтон. И хоть я и не пологаю, что ваша супруга
весьма сочувствует моему браку, все же она нечайно мне посодействует, потому
что от нее веет уютом и семейным счастьем, а это постоянно влияет кроме того на самых
равнодушных. Так, значит, придете?
— Сообщить по правде, мы уговорились совершить годовщину отечественной свадьбы
дома, — сообщил Джон. — Мы давали слово это друг другу уже давно. Мы
считаем, что в своей квартире…
— Э-э! Что такое дом? — вскричал Теклтон. — Четыре стенки и потолок!
(Отчего вы не прихлопнете собственного сверчка? Я бы его убил. Я их постоянно убиваю.
Терпеть не могу их треска!) В моем доме также четыре стенки и потолок.
Приходите!
— Неужто вы убиваете собственных сверчков? — задал вопрос Джон.
— Я давлю их, господин, — ответил тот, с силой топнув каблуком. — Так,
значит, придете? Это, понимаете ли, столько же в ваших заинтересованностях, сколько в
моих, — дамы убедят друг друга, что они спокойны и довольны и ничего
лучшего им не нужно. Знаю я их! Что бы ни сообщила одна дама, вторая
непременно начнет ей вторить. Они так обожают соперничать, господин, что, в случае, если
ваша супруга сообщит моей жене: Я самая радостная дама на свете, а супруг мой
наилучший супруг на свете, и я его обожаю, моя супруга сообщит то же самое
вашей к тому же подбавит от себя и наполовину поверит в это.
— Неужто вы желаете заявить, что она не… — задал вопрос возчик.
— Что? — вскричал Теклтон с отрывистым резким хохотом. — Что не?
Возчик желал было сообщить: Не обожает вас. Но, посмотрев на
полузакрытый глаз, подмигивающий ему над поднятым воротником плаща (еще
мало, и уголок воротника выколол бы данный глаз), осознал, что Теклтон —
совсем неподходящий предмет для обожания, и потому, заменив эту фразу
второй, проговорил:
— Что она не верит в это?
— Ах вы проказник! Вы шутите! — сообщил Теклтон.
Но возчик, хоть он еле понимал подлинный суть всех речей Теклтона,
с таким важным видом уставился на собеседника, что тому было нужно
объясниться пара подробнее.
— Мне пришла блажь, — начал Теклтон и, раскрыв левую руку, постучал
правой по указательному пальцу, как бы давая этим осознать, что вот это, дескать,
я, Теклтон, имейте в виду, — мне пришла блажь, господин, жениться на юный
девушке, на хорошенькой девушке, — тут он ударил по мизинцу, подразумевая
под ним невесту; не осторожно, но быстро ударил, как бы утверждая собственную
власть. — Я имею возможность потворствовать данной блажи, и я ей потворствую.
Такая уж у меня причуда. Но… посмотрите ко мне!
Он продемонстрировал пальцем на Крошку, которая в раздумье сидела у очага,
подперев рукой украшенный ямочкой подбородок и глядя на броское пламя. Возчик
посмотрел на нее, позже на Теклтона, позже на нее, позже опять на Теклтона.
— Само собой разумеется, она почитает мужа и повинуется ему, — сообщил Теклтон, — и
потому, что я не сентиментальный человек, этого для меня в полной мере достаточно. Но
неужто вы думаете, что в ее отношении к мужу имеется что-то большее?
— Я думаю, — увидел возчик, — что выкину из окна любого, кто вздумает
отрицать это.
— Совсем правильно, — с неординарной поспешностью дал согласие Теклтон.
— Непременно! Вы без сомнений так и сделаете. Само собой разумеется. Я в этом уверен.
Спокойной ночи. Приятных сновидений!
Возчик, совсем запутанный , нечайно почувствовал себя как-то
неспокойно, неуверенно. И не смог это скрыть.
— Спокойной ночи, любезный приятель! — сочувственно проговорил Теклтон. — Я
ухожу. Я вижу, что мы с вами в сущности совсем однообразны. Вы не зайдете
к нам на следующий день вечером? Ну что ж! Мне как мы знаем, что послезавтра вы станете в
гостях. В том месте я встречусь с вами и приведу в том направлении собственную будущую жену. Это ей
отправится на пользу. Вы согласны? Благодарю вас… Что такое?
Супруга возчика вскрикнула, и от этого громкого, резкого, неожиданного крика
вся помещение как будто бы зазвенела, как стеклянная. Госпожа Пирибингл быстро встала с
места и стояла, оцепенев от удивления и ужаса. Незнакомец, подошедший
поближе к огню погреться, стоял рядом с ее креслом. Но он был совсем
спокоен.
— Крошка! — вскричал возчик. — Мэри! Дорогая! Что с тобой?
Все в тот же миг окружили ее. Калеб, спавший на коробке со свадебным
пирогом, пришёл в сознание и спросонья схватил мисс Слоубой за волосы, но срочно
извинился.
— Мэри! — вскрикнул возчик, поддерживая жену. — Ты больна? Что с
тобой? Сообщи мне, дорогая!
Она не ответила, лишь всплеснула руками и залилась безудержным
хохотом. Позже, выскользнув из мужниных объятий, опустилась на пол и, закрыв
лицо передником, горько начала плакать. Позже опять расхохоталась, позже опять
расплакалась, а позже заявила, что ей весьма холодно, разрешила мужу подвести
ее к очагу и села на собственный место. Старик так же, как и прежде стоял совсем
тихо.
— Мне лучше, Джон, — сообщила она, — мне на данный момент совсем отлично… я…
Джон!
Но Джон стоял с другого бока. Отчего же она повернулась к старику,
как будто бы сказала это ему? Либо все перепуталось у нее в голове?
— Мелочи, дорогой Джон… я чего-то испугалась… что-то внезапно поднялось у
меня перед глазами… не знаю, что это было. Но сейчас все прошло, совсем
прошло.
— Я рад, что прошло, — пробормотал Теклтон, обводя помещение
ясным взором. — Весьма интересно лишь, куда оно прошло и что это было.
Хм! Калеб, подойдите поближе. Кто данный седой человек?
— Не знаю, господин, — шепотом ответил Калеб. — Я ни при каких обстоятельствах в жизни его не
видел. Отличная фигура для щелкунчика, совсем новая модель.
Приделать ему челюсть, спадающую до самого жилета, и прямо чудно окажется.
— Слишком мало некрасив, — сообщил Теклтон.
— И для спичечницы годится, — увидел Калеб, загружённый в созерцание.
— Какая модель! Отвинтить ему голову, положить в том направлении спички, а чиркать возможно
о подошвы, перевернув его вверх ногами, хорошая будет спичечница! Хоть
на данный момент ставь ее на каминную полку в помещении любого джентльмена, — вот как он
сейчас стоит!
— Все-таки он слишком мало некрасив, — сообщил Теклтон. — Ничего в нем
нет увлекательного! Отправимся! Заберите коробку!.. Ну, а у вас сейчас все в
порядке, сохраняю надежду?
— Да, совсем прошло! Совсем прошло! — ответила маленькая дама,
торопливо махнув рукой, дабы он поскорей уходил. — Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, — сообщил Теклтон. — Спокойной ночи, Джон Пирибингл!
Осмотрительнее несите коробку, Калеб. Посмейте лишь ее уронить — я вас убью!
Ни зги не видно, а погода еще хуже прошлого, а? Спокойной ночи!
Еще раз окинув помещение острыми глазами, он вышел за дверь, а за ним
последовал Калеб, неся свадебный пирог на голове.
Возчик был так поражен поведением собственной маленькой жены и без того занят
старанием ее успокоить и уходом за нею, что вряд ли подмечал присутствие
незнакомца до данной самой 60 секунд; но тут он внезапно спохватился, что старик
остался их единственным гостем.
— Он, видишь ли, не из их компании, — растолковал Джон. — Нужно намекнуть
ему, дабы уходил.
— Прошу прощенья, любезный, — проговорил старик, подойдя к нему, —
прошу в особенности по причине того, что ваша супруга, к сожалению, почувствовала себя
плохо; но провожатый, без которого я практически не могу обойтись из-за собственного
убожества, — он прикоснулся себя за уши и покачал головой, — провожатый мой не
явился, и я опасаюсь, что вышло какое-то недоразумение. Погода нехорошая —
потому-то ваша эргономичная повозка (от души себе хочу ни при каких обстоятельствах не ездить на
нехорошей!) и показалась мне таким желанным убежищем, — погода все еще весьма
нехорошая, так разрешите мне переночевать у вас, а за койку я заплачу.
— Да, да, — вскричала Крошка. — Да, само собой разумеется, останьтесь!
— Вот как, — сказал возчик, изумленный тем, что она так скоро
дала согласие. — Ну что ж; ничего не имею против; но все-таки я не совсем
уверен, что…
— Тише! — перебила его супруга. — Дорогой Джон!
— Да так как он глухой, как камень, — увидел Джон.
— Я знаю, что он глухой, но… Да, господин, само собой разумеется. Да! Само собой разумеется! Я сию
60 секунд постелю ему постель, Джон.
Спеша приготовить постель незнакомцу, она убежала, а возчик стоял
как вкопанный, глядя ей вслед в полном замешательстве — ее беспокойство и
неспокойная суетливость показались ему весьма необычными.
— Так, значит, мамы стелют постели! — залепетала мисс Слоубой,
обращаясь к крохе, — и, значит, волосики у них сделались чёрными и
кудрявыми, в то время, когда с них сняли шапочки, и, значит, они напугали бесценных
милочек, в то время, когда те сидели у огоньков!
В то время, когда человек в замешательстве и сомнении, идея его обычно ни с того
ни с этого цепляется за мелочи, и возчик, медлительно прохаживаясь взад и
вперед, поймал себя на том, что в мыслях повторяет дурные слова Тилли. Он
столько раз повторял их, что выучил наизусть, и твердил все снова
и снова, как урок, в то время, когда Тилли (по обыкновению всех нянек) уже растерла
рукой лысого головенку малыша, — как она это вычисляла нужным, — и
опять напялила на него чепчик.
И напугали бесценных милочек, в то время, когда те сидели у огоньков! Удивляюсь,
чего испугалась Крошка! — раздумывал возчик, прохаживаясь взад и вперед.
Он всей душой желал забыть клеветнические намеки фабриканта игрушек, но
они однако вызывали в нем какое-то смутное неизвестное
беспокойство. Так как Теклтон был сметлив и умён, а Джон с печалью сознавал,
что соображает туго, и любой кроме того случайно оброненный намек постоянно волновал
его. Ему, само собой разумеется, и в голову не приходило связывать слова Теклтона с
необыкновенным поведением жены, но обе эти темы его размышлений сливались в его
уме, и он не имел возможности их поделить.
Скоро постель была приготовлена, визитёр выпил чашку чаю,
отказавшись от всякого другого угощения, и удалился. Тогда Крошка — она
совсем оправилась, она утвержает, что совсем оправилась — передвинула громадное
мужнино кресло к очагу, набила и подала Джону трубку, а сама, по
обыкновению, села на собственную скамеечку рядом с ним.
Она постоянно сидела на данной скамеечке. И ей, возможно, казалось, что
скамеечка у нее весьма нежная и дорогая.
Тут я обязан заявить, что ни один человек на свете не умел так
превосходно набивать трубку, как она. Видеть, как она совала собственный пухлый
пальчик в головку трубки, позже продувала ее, дабы прочистить, а покончив с
этим, делала вид, словно бы в трубке остался нагар, и еще раз десять продувала
ее и прикладывала к глазу, как подзорную трубу, причем хорошенькое личико ее
задорно морщилось, — видеть все это было несказанно приятно! Да, она была
настоящая мастерица набивать трубку табаком, а в то время, когда зажигала ее бумажным
жгутиком, тогда как возчик держал трубку в зубах, и подносила пламя к
самому носу мужа, не обжигая его, — это было мастерство, высокое мастерство!
Признавали это и сверчок с чайником, опять распевавшие собственную песенку!
Признавал это и броский пламя, разгоревшийся снова! Признавал это и мелкий
косец на часах, продолжавший собственную незаметную работу! Признавал это и возчик,
у которого морщины на лбу разгладились, а лицо прояснилось; он признавал это
кроме того с большей готовностью, чем все другие.
И до тех пор пока он степенно и задумчиво попыхивал собственной ветхой трубкой, а
голландские часы тикали, а красный пламя пламенел, а сверчок стрекотал,
гений его домашнего очага (потому что сверчок и был этим гением) появился, как будто бы
сказочный призрак, в помещении и позвал в уме Джона множество образов его
домашнего счастья. Крошки всех всех видов и возрастов толпились в доме.
Крошки — радостные девочки — бежали по полю впереди него и собирали цветы;
застенчивые Крошки колебались, не зная, отвергнуть им мольбы его неуклюжего
двойника либо уступить им; молодожены Крошки выходили из повозки у дверей и
в смущении принимали ключи от хозяйства; мелкие Крошки-матери несли
малышей крестить в сопровождении призрачных нянек Слоубой; зрелые, но все
еще моложавые и цветущие Крошки следили глазами за Крошками-дочерьми,
пляшущими на деревенских вечеринках; пополневшие Крошки сидели, окруженные и
осаждаемые кучками румяных внучат; дряхлые Крошки негромко плелись, пошатываясь
и опираясь на палочку. Показались и ветхие возчики со слепыми ветхими
Боксерами, лежащими у их ног, и новые повозки с молодыми возницами и
надписью Братья Пирибингл, на верхе, и больные ветхие возчики, обласканные
ласковейшими руками, и могилы усопших ветхих возчиков, зеленеющие на кладбище.
И в то время, когда сверчок продемонстрировал ему все эти образы, — а Джон видел их светло, не смотря на то, что
глаза его не отрывались от огня, — на сердце у возчика стало легко и
весело, и он от всей души возблагодарил собственных домашних всевышних и совсем
позабыл о Груббе и Теклтоне.
Но что это за призрак молодого человека, вызванный тем же самым
чудесным сверчком — молодого человека, что стоит совсем один у самой
Крошкиной скамеечки? По какой причине он медлит уходить и стоит практически рядом с Крошкой,
опираясь на полку очага и без конца повторяя: Вышла замуж! И не за меня!
О Крошка! О неверная Крошка! Этому всему нет места ни в одном из
видений твоего мужа. Так для чего же такая тень упала на его домашний очаг?
ПЕСЕНКА ВТОРАЯ
Жили-были Калеб Пламмер и его слепая дочь, одни-одинешеньки, как
говорится в сказках, — а я благословляю сказки, надеюсь, вы также, за то, что
они хоть как-то скрашивают отечественный будничный мир! — жили-были Калеб Пламмер и
его слепая дочь одни-одинешеньки в мелком древесном домишке, — не
домишке, а потрескавшейся скорлупке какой-то, которая, честно говоря,
казалась всего лишь прыщиком на огромном краснокирпичном носу фабрики Грубб
и Теклтон. Обиталище Грубба и Теклтона было самым шикарным на данной улице,
но жилище Калеба Пламмера возможно было свалить одним-двумя ударами молотка и
увезти обломки на телеге.
Если бы по окончании для того чтобы разгрома кто-нибудь оказал честь лачуге Калеба
Пламмера и увидел ее отсутствие, он без сомнений одобрил бы, что ее снесли,
потому что это послужило к вящему украшению улицы. Лачуга прилепилась к владениям
Грубба и Теклтона, как ракушка к килю корабля, как улитка к двери, как пучок
поганок к стволу дерева. Но именно она была семенем, из которого выросло
замечательное древо Грубба и Теклтона, и под ее покосившейся кровлей Грубб еще не
так в далеком прошлом робко изготовлял игрушки для целого поколения мальчиков и
девочек, каковые игрались в эти игрушки, разглядывали, что у них внутри,
разламывали их, а со временем, состарившись, засыпали вечным сном.
Я заявил, что тут жили Калеб и его бедная слепая дочь. Но мне
следовало бы заявить, что лишь сам Калеб тут жил, а его бедная слепая
дочь жила совсем в другом месте — в украшенном Калебом чудесном доме, не
знавшем ни потребности, ни старости, в доме, куда горе не имело доступа. Калеб не
был волшебником, но тому единственному колдовскому мастерству, которым мы еще
обладаем — колдовству преданной, неумирающей любви, его учила Природа, и
плодами ее уроков были все эти чудеса.
Слепая женщина не знала, что потолки в доме закопчены, а стенки покрыты
нечистыми пятнами; что в том месте и сям с них обвалилась трещины и штукатурка без
помехи ширятся сутки ото дня; что потолочные балки крошатся и прогибаются.
Слепая женщина не знала, что железо тут ржавеет, дерево гниет, обои
отстают от стенку; не знала подлинного размера, формы и вида данной ветшающей
лачуги. Слепая женщина не знала, что на столе стоит ужасная
фаянсовая и глиняная посуда, а в доме поселились горе и уныние; не знала,
что редкие волосы Калеба все больше седеют у нее на незрячих
глазах. Слепая женщина не знала, что хозяин у них холодный, придирчивый,
равнодушный к ним человек, — другими словами, не знала, что Теклтон — это
Теклтон, — но была уверена, что он чудаковатый остряк, охотник пошутить с
ними и не смотря на то, что для них он подлинный ангел-хранитель, он не желает слышать от них
ни слова признательности.
И все это было делом рук Калеба, делом рук ее простодушного отца! Но у
него за очагом также обитал сверчок; Калеб с грустью слушал его песенки в те
дни, в то время, когда его слепая дочка, совсем еще маленькой, утратила мать, и данный
сверчок-колдун тогда внушил ему идея, что и тяжёлое убожество может
послужить ко благу и что девочку возможно сделать радостной при помощи столь
несложных уловок. Потому что все сверчки — могущественные колдуны, не смотря на то, что люди
в большинстве случаев не знают этого (они часто этого не знают), и нет в невидимом
мире голосов, более ласковых и правдивых, голосов, более хороших
безграничного доверия и талантливых давать более хорошие рекомендации, чем голоса
этих Духов Домашнего очага и Огня, в то время, когда они обращаются к людям.
Калеб с дочерью совместно трудились в собственной рабочей каморке, помогавшей им
кроме этого столовой и гостиной. Необычная это была помещение. В ней находились дома,
оконченные и неоконченные, для кукол любого публичного положения. Были
тут пригородные домики для кукол среднего достатка; квартирки в одну помещение
с кухней для кукол из простонародья; прекрасные столичные апартаменты для
влиятельных кукол. Кое-какие из этих помещений были уже омеблированы
на средства, которыми располагали куклы не весьма богатые; другие возможно было
по первому требованию обставить на самую широкую ногу, сняв для них мебель с
полок, заваленных креслами, столами, кроватями, драпировками и кроватями.
Знатные аристократы, прочие куклы и дворяне, для которых предназначались эти
дома, лежали тут же в корзинах, тараща глаза на потолок; но, определяя их
положение в обществе и помещая каждую особу в отведенные ей публичные
границы (что, как показывает опыт в настоящей судьбе, к прискорбию,
весьма тяжело), создатели этих кукол намного перегнали природу, — которая
частенько не редкость своенравной и коварной — и, не надеясь на такие
второстепенные отличительные показатели, как платья из атласа, ситца либо
тряпичных лоскутков, они вдобавок сделали собственные произведения столь разительно
не похожими друг на друга, что совершить ошибку было нереально. Так, кукла —
добропорядочная леди владела идеально сложенным восковым телом, но — лишь она
и равные ей. Куклы, стоящие на более низкой ступени публичной лестницы,
были сделаны из лайки, а на следующей — из неотёсанного холста. Что касается
простолюдинов, то для изготовления их ног и рук брались лучинки из коробки с
трутом, по одной на каждую конечность, и куклы эти в тот же миг же входили в
отведенные для них границы, окончательно лишаясь возможности выбраться оттуда.
Не считая кукол, в помещении Калеба Пламмера возможно было заметить и другие
образцы его ремесла. Тут были ноевы ковчеги, в каковые птицы и звери еле-еле
влезали; но, их возможно было пропихнуть через крышу, а позже хорошенько
встряхнуть ковчег так, дабы они утряслись получше. Пример поэтической
вольности: к дверям практически всех этих ноевых ковчегов были подвешены дверные
молотки — неуместная, возможно, принадлежность, напоминающая об утренних
почтальоне и визитёрах, но все же премилое украшение для фасада этих
сооружений. Тут были десятки унылых тележек, колеса которых, вращаясь,
выполняли весьма жалобную музыку, множество мелких скрипок, барабанов и
вторых таких орудий пытки; нескончаемое количество пушек, щитов, клинков, копий
и ружей. Тут были мелкие акробаты в красных шароварах, без конца
перепрыгивающие через высокие преграды из красной тесьмы и свергающиеся вниз
головой иначе; были тут и бесчисленные пожилые джентльмены в полной мере
приличной, дабы не сообщить почтенной наружности, каковые с энтузиазмом
скакали через палки, горизонтально засунутые для данной цели во входные
двери их собственных домов. Тут были различные животные; в частности, лошади
любой породы, начиная от пегого бочонка на четырех колышках с меховым
лоскутком вместо гривы и заканчивая чистокровным конем-качалкой, рьяно поднимающимся
на дыбы. Сосчитать эти забавные фигурки, всегда готовые выполнять всевозможные
нелепости, — когда развернёшь заводной ключик, — было бы так же тяжело,
как назвать людскую глупость, порок либо слабость, каковые не нашли
собственного игрушечного воплощения в помещении Калеба Пламмера. И ничто тут не было
преувеличено: так как и в жизни случается, что маленькие ключики заставляют
людей проделывать такие штуки, на какие конкретно не может ни одна игрушка.
Окруженные всеми этими предметами, Калеб с дочерью сидели за работой.
Слепая женщина шила платье для куклы, Калеб красил восьмиоконный фасад
прекрасного дома и вставлял стекла в его окна.
Забота, наложившая собственный отпечаток на морщинистое лицо Калеба, его
сосредоточенный и отсутствующий вид были бы под стать какому-нибудь алхимику
либо ученому, углубившемуся в дебри науки, и, на первый взгляд, воображали
необычный контраст с его окружающими и занятием его вещами. Но
вещи, в то время, когда их изобретают и выделывают для хлеба насущного, имеют
крайне важное значение. К тому же, я не берусь утверждать, что, будь Калеб
министром двора, либо участником парламента, либо юристом, либо кроме того большим
спекулянтом, он имел бы дело с менее нелепыми игрушками; но те игрушки вряд
ли были бы такими же безобидными, как эти.
— Так, значит, папа, ты вчерашним вечером ходил по дождю в собственном прекрасном
новом пальто? — сообщила дочь Калеба.
— Да, в моем прекрасном новом пальто, — ответил Калеб, кинув взор на
протянутую веревку; обрисованное выше холщовое одеяние было бережно развешено
на. ней для просушки.
— Как я счастлива, что ты заказал его, папа!
— И такому хорошему портному! — сообщил Калеб. — Это самый актуальный
портной. Для меня пальто кроме того через чур отлично.
Слепая женщина оторвалась от работы и весело захохотала.
— Через чур отлично, папа! Что возможно через чур отлично для тебя?
— Мне практически стыдно носить это пальто, — продолжал Калеб, смотря за тем,
какое чувство создают на нее эти слова и как светлеет от них ее лицо.
— Так как в то время, когда я слышу, как мальчишки и по большому счету различные люди говорят у меня за
спиной: Смотрите! Вот так щеголь!, я прямо не знаю куда деваться. А день назад
вечером от меня не отставал какой-то бедный. Я ему говорю, что я сам бедный
человек, а он говорит: Нет, ваша честь, не извольте так сказать, ваша
честь! Я чуть со стыда не сгорел. Почувствовал, что не имею права носить
такое пальто.
Радостная слепая женщина! Как ей было радостно, в какой восхищение она
пришла!
— Я тебя вижу, папа, — сообщила она, сжимая руки, — вижу так же светло,
как если бы у меня были зрячие глаза; но в то время, когда ты со мной, они мне не необходимы.
светло синий пальто…
— Ярко-светло синий, — сообщил Калеб.
— Да, да! Ярко-светло синий! — вскрикнула женщина, поднимая сияющее личико. —
Оно, думается, того же цвета, что и небо! Ты уже сказал мне, что небо — оно
светло синий! Ярко-светло синий пальто…
— Широкое, сидит вольно, — ввернул Калеб.
— Да! Широкое, сидит вольно! — вскричала слепая женщина, смеясь от
всего сердца. — А у тебя, дорогой папа, радостные глаза, радующееся лицо,
легкая походка, чёрные волосы, и в этом пальто ты выглядишь таким молодым и
прекрасным!
— Ну, полно, полно, — сообщил Калеб, — еще мало, и я возгоржусь.
— По-моему, ты уже возгордился! — вскрикнула слепая женщина, в полном
восхищении показывая на него пальцем. — Знаю я тебя, папа! Ха-ха-ха! Я тебя
уже раскусила!
Как быстро отличался образ, живший в ее душе, от того Калеба, что
на данный момент наблюдал на нее! Она назвала его походку легкой. В этом она была
права. Много лет он ни разу не переступал этого порога характерным ему
медлительным шагом, но старался поменять походку для нее; и ни разу, кроме того
в то время, когда на сердце у него было весьма тяжко, не забыл он, что необходимо ступать
легко, дабы вселить в нее мужество и бодрость!
Кто знает, так это было либо нет, но мне думается, что растерянный,
отсутствующий вид Калеба частично разъяснялся тем, что старик, движимый
любовью к собственной слепой дочери, мало-помалу совсем отучился видеть все — в
том числе и себя — таким, каким оно смотрелось в действительности. Да и как было
этому мелкому человеку не запутаться, если он уже столько лет старался
предать забвению личный собственный вид, а с ним — подлинный вид окружающих
предметов?
— Ну, готово! — сообщил Калеб, отойдя шага на два, дабы лучше оценить
собственный произведение. — Так же похож на настоящий дом, как дюжина полупенсов на
один шестипенсовик. Какая жалость, что целый фасад откидывается сходу! Вот
если бы в доме была настоящие и лестница двери из помещения в помещение! Но
то-то и худо в моем любимом деле — я всегда заблуждаюсь и надуваю сам
себя.
— Ты говоришь весьма негромко. Ты не устал, папа?
— Устал? — подхватил Калеб, неожиданно оживляясь. — С чего мне уставать,
Берта? Я в жизни не знал усталости. Что это за вещь?
Хотя еще посильнее выделить собственные слова, он удержался от невольного
подражания двум поясным статуэткам, каковые потягивались и зевали на
каминной полке и чье тело, от пояса и выше, казалось, всегда пребывает в
состоянии полного изнеможения, и начал напевать песенку. Это была застольная
песня — что-то по поводу пенного кубка. Старик пел ее с напускной лихостью, и
от этого лицо его казалось еще более изнуренным и озабоченным.
— Как! Да вы, выясняется, поете? — проговорил Теклтон, просовывая
голову в дверь. — Валяйте дальше! А вот я петь не могу.
Никто и не заподозрил бы этого. Лицо у него было, что именуется,
отнюдь не лицом певца.
— Я не могу позволить себе петь, — сообщил Теклтон, — но весьма рад, что
вы имеете возможность. Надеюсь, вы имеете возможность кроме этого позволить себе трудиться. Но вряд ли
хватит времени на то и на второе, сдается мне.